Максим Горький
Жизнь Клима Самгина
– Вам надо выспаться, – пробормотал Макаров, не глядя на нее, а она продолжала не торопясь, цедя слова сквозь зубы:
– Вот – пошли меня, Клим! Я – красивая, красивую к министру пропустят, а я его…
Вытянув руку, она щелкнула пальцами, – лицо ее оставалось все таким же окостеневшим. Макаров, согнувшись, снова закуривал, а Самгин, усмехаясь, спросил:
– Ты думаешь, что это я посылаю людей убивать?
– Кто-то посылает, – ответила она, шумно вздохнув. – Вероятно – хладнокровные, а ты – хладнокровный. Ночью, там, – она махнула рукой куда-то вверх, – я вспомнила, как ты мне рассказывал про Игоря, как солдату хотелось зарубить его… Ты – все хорошо заметил, значит – хладнокровный!
Помолчав и накрывая голову шалью, она добавила потише, как бы для себя:
– Впрочем, это, может, оттого, что «у страха глаза велики» – хорошо видят. Ах, как я всех вас…
Взглянув на Макарова, она замолчала, а потом вполголоса:
– В Ялте, после одной пьяной ночи, я заплакала, пожаловалась: «Господи, зачем ты одарил меня красотой, а бросил в грязь!» Вроде этого кричала что-то. Тогда Игорь обнял меня и так… удивительно ласково сказал:
«Вот это – настоящий человеческий вопль!» Он иногда так говорил, как будто в нем черт прятался…
Последнее слово заглушил Лютов, отворив дверь.
– Ну что ж, готово, – сказал он очень унылым голосом. – Пойдемте.
Через час Самгин шагал рядом с ним по панели, а среди улицы за гробом шла Алина под руку с Макаровым; за ними – усатый человек, похожий на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске на сизых щеках, с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе. Гроб торопливо несли два мужика в полушубках, оба, должно быть, только что из деревни: один – в серых растоптанных валенках, с котомкой на спине, другой – в лаптях и пестрядинных штанах, с черной заплатой на правом плече. В голове гроба – лысый толстый человек, одетый в два пальто, одно – летнее, длинное, а сверх него – коротенькое, по колена; в паре с ним – типичный московский мещанин, сухощавый, в поддевке, с растрепанной бородкой и головой яйцом. Шли они быстро и все четверо нелепо наклонясь вперед, точно телегу везли; усатый сипло покрикивал на них:
– Эй, вы, – в ногу!..
На желтой крышке больничного гроба лежали два листа пальмы латании и еще какие-то ветки комнатных цветов; Алина – монументальная, в шубе, в тяжелой шали на плечах – шла, упираясь подбородком в грудь; ветер трепал ее каштановые волосы; она часто, резким жестом руки касалась гроба, точно толкая его вперед, и, спотыкаясь о камни мостовой, толкала Макарова; он шагал, глядя вверх и вдаль, его ботинки стучали по камням особенно отчетливо.
– Не дойдет, конечно, – ворчал Лютов, косясь на Алину.
Самгин готов был думать, что все это убожество нарочно подстроено Лютовым, – тусклый октябрьский день, холодный ветер, оловянное небо, шестеро убогих людей, жалкий гроб.
А через несколько минут он уже машинально соображал: «Бывшие люди», прославленные модным писателем и модным театром, несут на кладбище тело потомка старинной дворянской фамилии, убитого солдатами бессильного, бездарного царя». В этом было нечто и злорадное, и возмущавшее.
«А что в этом – от ума? – спросил себя Клим. – Злорадство или возмущение?»
Лютов мешал ему. Он шел неровно, точно пьяный, – то забегал вперед Самгина, то отставал от него, но опередить Алину не решался, очевидно, боясь попасть ей на глаза. Шел и жалобно сеял быстренькие слова:
– Хороним с участием всех сословий. Уговаривал ломовика – отвези! «Ну вас, говорит, к богу, с покойниками!» И поп тоже – уголовное преступление, а? Скотина. Н-да, разыгрывается штучка… сложная! Алина, конечно, не дойдет… Какое сердце, Самгин? Жестоко честное сердце у нее. Ты, сухарь, интеллектюэль, не можешь оценить. Не поймешь. Интеллектюэль, – словечко тоже! Эх вы… Тю…
– Перестань, – сказал Самгин, соображая, под каким предлогом удобнее отказаться от дальнейшего путешествия по унылым, безлюдным переулкам.
– Брюсов, Валерий, сочиняет стишки:
…вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.
Врет! Боится и ненавидит грядущих гуннов! И – не гимн, а – панихиду написал. Правда?
– Нет, – сердито сказал Самгин. – И вообще ты… – Он хотел сказать что-нибудь обидное Лютову, но пробормотал: – Я, кажется, простудился, прескверно чувствую себя. Пожалуй, мне следует…
Из переулка шумно вывалилось десятка два возбужденных и нетрезвых людей. Передовой, здоровый краснорожий парень в шапке с наушниками, в распахнутой лисьей шубе, надетой на рубаху без пояса, встал перед гробом, широко расставив ноги в длинных, выше колен, валенках, взмахнул руками так, что рубаха вздернулась, обнажив сильно выпуклый, масляно блестящий живот, и закричал визгливым, женским голосом:
– Стойте! Кого хороните? Какого злодея?
– Ну вот! – тоскливо вскричал Лютов. Притопывая на одном месте, он как бы собирался прыгнуть и в то же время, ощупывая себя руками, бормотал: – Ой, револьвер вынула, ах ты! Понимаешь? – шептал он, толкая Самгина: – У нее – револьвер!
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно было видеть Лютова в судорогах страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым не было времени, – вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
Носильщики, поставив гроб на мостовую, смешались с толпой; усатый человек, перебежав на панель и прижимая палку к животу, поспешно уходил прочь; перед Алиной стоял кудрявый парень, отталкивая ее, а она колотила его кулаками по рукам; Макаров хватал ее за руки, вскрикивая:
– Прочь! Что вам надо?
Алина тоже что-то кричала, но голос ее заглушался визгом парня в лисьей шубе и криками его товарищей. Парень в шубе, болтая головою, встряхивая наушниками шапки, визжал:
– Почему без попа? Жида хороните, а? Опять жида? Бога обижаете? Нет, постойте! Вася – как надо?
Из-под левой руки его вынырнул тощий человечек в женской ватной кофте, в опорках на босую ногу и, прискакивая, проорал хрипло:
– Жид – жить, а мы его – бить! Эх, Игнаша! Ребята – поддерживай! Красота наша ты, Игнат Петров. Защита!
И еще человек пять разноголосо и отчаянно ревели:
– Командуй, Игнат! Поддержим! Э-эх…
В толпе вертелся Лютов; сняв шапку, размахивая ею, он тоже что-то кричал, но парень в шубе, пытаясь схватить его пьяной рукою, заглушал все голоса пронзительными визгами истерического восторга.
– Из господ? Князь? Не допускаю – врешь! Где поп? Священник, а? Князей хоронят с музыкой, сволочь! Убили? Братцы – слышали? Кого убивают?
– Жидов, забастовщиков! – ответили ему.
Кудрявый парень и Макаров тащили, толкали Алину на панель, – она билась в их руках, и Самгин слышал ее глухой голос:
– Пустите! Я его ударю… изобью…
Вдруг стало тише, – к толпе подошел большой толстый человек, в черном дубленом полушубке, и почти все обернулись к нему.
– Чего буяните? – говорил он. – Зря все! Видите: красных лентов нету, стало быть, не забастовщик, ну? И женщина провожает… подходящая, из купчих, видно. Господин – тоже купец, я его знаю, пером торгует в Китай-городе, фамилие забыл. Ну? Служащего, видать, хоронют…
– Врешь! – крикнул парень; человек в опорках поддержал его:
– Врет, толстая морда! Игнаша, защита наша, – не верь. Они все заодно – толстые, грабители, мать…
– Не сдавай, Игнат! – кричали в толпе.
– Снимай крышку! Жидягу хоронят из тех, что вчерась настреляли…
Человек в полушубке хлопнул ладонью по плечу Игната.
– Ты – что? Хулиган, что ли? Забастовщик? – спросил он громко, с упреком.
– Братцы, – кто я? – взвизгнул Игнат, обняв его за шею. – Скажите скорее, а то – убьюсь! На месте убьюсь! Братцы, эх…
Взмахнув руками, он сбросил с себя шубу и начал бить кулаками по голове своей; Самгин видел, что по лицу парня обильно текут слезы, видел, что большинство толпы любуется парнем, как фокусником, и слышал восторженно злые крики человека в опорках:
– Игнаша! Не сдавай Порт-Артур, бей черта в лоб! Защита! Кр-расота моя, ты!
Человек пять, тесно окружив Лютова, слушали его, смотрели, как он размахивает дорогой шапкой, и кто-то из них сказал:
– Обалдела Москва, это верно!
«Кончилось», – подумал Самгин. Сняв очки и спрятав их в карман, он перешел на другую сторону улицы, где курчавый парень и Макаров, поставив Алину к стене, удерживали ее, а она отталкивала их. В эту минуту Игнат, наклонясь, схватил гроб за край, легко приподнял его и, поставив на попа, взвизгнул:
– Сам понесу! В Москва-реку!
Лютов видел, как еще двое людей стали поднимать гроб на плечо Игната, но человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил гроб на землю. На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.
– Уведи ее… что ты, не понимаешь! – крикнул он. А перед Игнатом встал кудрявый парень и спросил его:
– Схлестнемся, что ли?
– Бей его, ребята! – рявкнул человек в черном полушубке, толкая людей на кудрявого. – Бейте! Это – Сашка Судаков, вор! – Самгин видел, как Сашка сбил с ног Игната, слышал, как он насмешливо крикнул:
– Ну-ка, шпана! Храбро, – ну!
Человечек в опорках завертелся, отчаянно закричал:
– Игнаша, герой! Неужто сдашь, и-эхх! – и, подбежав к Макарову, боднул его в бок головою, схватил за ворот, но доктор оторвал его от себя и опрокинул пинком ноги. Тот закричал:
– Всех не перебьете, сволочи-и! Расстрельщики-и!
Макаров толкнул на Самгина Алину, сказав:
– Второй переулок направо, дом девять, квартира Зосимова, – скорее! Я Володьку выручу…
Самгин, подхватив женщину под руку, быстро повел ее; она шла покорно, молча, не оглядываясь, навертывая на голову шаль, смотрела под ноги себе, но шагала тяжело, шаркала подошвами, качалась, и Самгин почти тащил ее.
Испуг, вызванный у Клима отвратительной сценой, превратился в холодную злость против Алины, – ведь это по ее вине пришлось пережить такие жуткие минуты. Первый раз он испытывал столь острую злость, – ему хотелось толкать женщину, бить ее о заборы, о стены домов, бросить в узеньком, пустынном переулке в сумраке вечера и уйти прочь.
Он едва сдерживал это желание и молчал, посапывая, чувствуя, что если заговорит, то скажет ей слова грубо оскорбительные, и все-таки боясь этого.
– Какие… герои, – пробормотала Алина, шумно вздохнув, и спросила: – Володьку изобьют?
Самгин не ответил. Его не удивило, что дверь квартиры, указанной Макаровым, открыла Дуняша.
– О, господи! Какие гости! – весело закричала она. – А я самовар вскипятила, – прислуга бастует! Что… что ты, матушка?
Ее изумленное восклицание было вызвано тем, что Алина, сбросив шубу на пол, прислонясь к стене, закрыла лицо руками и сквозь пальцы глухо, но внятно выругалась площадными словами. Самгин усмехнулся, – это понравилось ему, это еще более унижало женщину в его глазах.
– Уведи меня… куда-нибудь, – попросила Алина.
Клим разделся, прошел на огонь в неприбранную комнату; там на столе горели две свечи, бурно кипел самовар, выплескивая воду из-под крышки и обливаясь ею, стояла немытая посуда, тарелки с расковырянными закусками, бутылки, лежала раскрытая книга. Он прикрыл трубу самовара тушилкой и, наливая себе чай в стакан, заметил, что руки у него дрожат. Грея руки о стакан, он шагал по комнате, осматривался. На маленьком рояле – разбросаны ноты, лежала шляпа Дуняши, рассыпаны стеариновые свечи; на кушетке – смятый плед, корки апельсина; вся мебель сдвинута со своих мест, и комната напоминала отдельный кабинет гостиницы после кутежа вдвоем. Самгин брезгливо поморщился и вспомнил:
«Что хотел сказать Макаров в больнице?»
Явилась Дуняша, и хотя глаза ее были заплаканы, начала она с того, что, обняв Клима за шею, поцеловала в губы, прошептав:
– Ой, рада, что пришел!
Но тотчас же бросилась к столу и, наливая чай в чашку, торопливо, вполголоса стала спрашивать, что случилось.
– Она – точно окаменела, лежит, молчит, – ужас!
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, – она кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося с собою чашку чая и бутылку вина. Самгин подошел к окну; еще можно было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но на улице было уже темно.
«Хорошо бы ночевать здесь…»
В дверь сильно застучали; он подождал, не прибежит ли Дуняша, но, когда постучали еще раз, открыл сам. Первым ввалился Лютов, за ним Макаров и еще кто-то третий. Лютов тотчас спросил:
– Что она? Плачет? Или – что?
Макаров отодвинул его и прошел в комнату, а за ним выдвинулся кудрявый парень и спросил:
– Где можно умыться?
– Идем, – сказал Лютов, хлопнув его по плечу, и обратился к Самгину: – Если б не он – избили бы меня. Идем, брат! Полотенце? Сейчас, подожди…
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он стал еще кудрявей, – растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, – пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда парень пил вино, – весь бок его обнажился.
– Сильно избили вас? – тихо спросил Самгин, отойдя от него в угол, – парень, наливая себе еще вина, спокойно и сиповато ответил:
– Если б сильно, я бы не стоял на ногах.
Вошли под руку Дуняша и Лютов, – Дуняша отшатнулась при виде гостя, а он вежливо поклонился ей, стягивая пальцами дыру на боку и придерживая другой рукой разорванный ворот.
– Извините…
– Сейчас я достану белье вам, пойдемте, – быстро сказала Дуняша.
– Ф-фа! – произнес Лютов, пошатнувшись и крепко прищурив глаза, но в то же время хватая со стола бутылку. – Это… случай! Ей-богу – дешево отделались! Шапку я потерял, – украли, конечно! По затылку получил, ну – не очень.
Он выпил вина, бросился на кушетку и продолжал – торопливо, бессвязно:
– Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее – никогда никаких истерик! Макаров… – Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. – Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, – каков Игнат, а? – вскричал он, подбегая к столу. – Ты заметил, понял?
Наливая одной рукой чай, другою дергая, развязывая галстук, ухмыляясь до ушей, он продолжал:
– Улица создает себе вождя, – ведь вот что! Накачивает, надувает, понимаешь? А босяк этот, который кричал «защита, красота», ведь это же «Московский листок»! Ах, черт… Замечательно, а?
– Ты ужасно сочиняешь, – сказал Самгин.
– А ты – плохо видишь, очки мешают! И ведь уже поверил, сукин сын, что он – вождь! Нет, это… замечательно! Может командовать, бить может всякого, – а?
Самгин, слушая, соображал:
«Видит то же, что вижу я, но – по-другому. Конечно, это он искажает действительность, а не я. Влюбился в кокотку, – характерно для него. Выдуманная любовь, и все в нем – выдумано».
А Лютов говорил с какой-то нелепой радостью:
– Не разобрались еще, не понимают – кого бить?
Вошли Алина и Дуняша. У Алины лицо было все такое же окостеневшее, только еще более похудело; из-под нахмуренных бровей глаза смотрели виновато. Дуняша принесла какие-то пакеты и, положив их на стол, села к самовару. Алина подошла к Лютову и, гладя его редкие волосы, спросила тихо:
– Побили тебя?
– Ну, что ты! Пустяки, – звонко вскричал он, сгибаясь, целуя ее руку.
– Ах ты, дурачок мой, – сказала она; вздохнув, прибавила: – Умненький, – и села рядом с Дуняшей.
А Лютов неестественно, всем телом, зашевелился, точно под платьем его, по спине и плечам, мыши пробежали. Самгину эта сценка показалась противной, и в нем снова, но еще сильнее вспыхнула злость на Алину, растеклась на всех в этой тесной, неряшливой, скудно освещенной двумя огоньками свеч, комнате.
Неприятна была и Дуняша, она гибким и усмешливым голосом рассказывала:
– Благоверный мой в Петербург понесся жаловаться на революцию, уговаривать, чтобы прекратили.
Появился Макаров, раскуривая папироску, вслед за ним шагнул и остановился кудрявый парень с завязанным глазом; Алина сказала, протянув ему руку:
– Пожалуйста…
Он поклонился, не приняв ее руки:
– Александр Судаков…
– Лесоторговец есть такой! – вскричал Лютов почему-то с радостью.
– Дядя мой, – не сразу ответил Судаков.
– Д-дядя? – недоверчиво спросил Лютов.
– Родной. Не похоже?
Судаков сел к столу против женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
– Левша? – спросил Лютов, присматриваясь к нему.
– Ушиб правую…
Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова:
– Как это вы решились?
Судаков наклонился над стаканом, размешивая чай, и не ответил; но она настойчиво дополнила вопрос:
– Один против всех?
– Да чего ж тут решать? – угрюмо сказал Судаков, встряхнув головой, так что половина волос, не связанная платком, высоко вскинулась. – Мне всегда хочется бить людей.
– За что? – вскричал Лютов, разгораясь.
– За глупость. За подлость.
«Рисуется, – оценивал Самгин. – Чувствует себя героем. Конечно – бабник. Сутенер, «кот», вероятно».
А Судаков, в два глотка проглотив чай, вызывающе заговорил, глядя поверх головы Алины и тяжело двигая распухшей нижней губой:
– Драку в заслугу не ставьте мне, на другое-то я не способен…
– Вы – что же? – усмехаясь, спросил Лютов. – Против господ?
Не взглянув на него, Судаков сказал:
– Я – не крестьянин, господа мне ничего худого не сделали, если вы под господами понимаете помещиков. А вот купцы, – купцов я бы уничтожил. Это – с удовольствием!
На минуту все замолчали, а Самгин тихонько засмеялся и заставил Судакова взглянуть на него воспаленным глазом.
– Вы где учились? – тихо спросила Алина, присматриваясь к нему.
– В коммерческом. Не кончил, был взят дядей в приказчики, на лесной двор. Растратил деньги, рублей шестьсот. Ездил лихачом. Два раза судился за буйство.
Говорил Судаков вызывающим тоном и все время мял, ломал пальцами левой руки корку хлеба.
– Так что я вам – не компания, – закончил он и встал, шумно отодвинув стул. – Вы, господа, дайте мне… несколько рублей, я уйду…
Лютов тотчас сунул руку за пазуху. Алина сказала:
– Посидите с нами. Сколько вам лет?
– Двадцать.
Приняв деньги Лютова, он не поблагодарил его, но, когда пришел Макаров и протянул ему рецепт, покосился на бумажку и сказал:
– Спасибо. Не надо, обойдется и так.
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, – тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, – должно быть, мешала разбитая губа.
– Вы – революционер? – вдруг и неприятно громко спросил он, заставив Клима оглянуть узкий кривой переулок и ответить не сразу, вполголоса, докторально:
– Кого считаете вы революционером? Это – понятие растяжимое, особенно у нас, русских.
– А я думал, – когда вы, там, засмеялись после того, как я про купцов сказал, – вот этот, наверное, революционер!
– Разумеется, я…
Но Судаков, не слушая, бормотал:
– Прячетесь, черт вас возьми! На похоронах Баумана за сыщика приняли меня. Осторожны очень. Какие теперь сыщики?
Он вдруг остановился, точно наткнувшись на что-то, и сказал:
– Ну, – прощай, Митюха, а то – дам в ухо!..
«Негодяй, – возмущенно думал Самгин, торопливо шагая и прислушиваясь, не идет ли парень за ним. – Типичнейший хулиган».
Но в проулке было отвратительно тихо, только ветер шаркал по земле, по железу крыш, и этот шаркающий звук хорошо объяснял пустынность переулка, – людей замело в дома.
Согнувшись, Самгин почти бежал, и ему казалось, что все в нем дрожит, даже мысли дрожат.
Он с разбега приткнулся в углубление ворот, – из-за угла поспешно вышли четверо, и один из них ворчал:
– Крестный ход со всех церквей – вот бы что надо.
Маленький круглый человечек, проходя мимо Самгина, сказал:
– Духовенство, конечно, могло бы роль сыграть.
– Рассчитывает, чей кусок жирнее…
Когда слова стали невнятны, Самгин пошел дальше, шагая быстро, но стараясь топать не очень шумно. Кое-где у ворот стояли обыватели, и от каждой группы ветер отрывал тревожные слова.
– Николка Баранов рабочих вооружает.
– Какой Баранов?
– Асафа сын.
– Басни!
– Вот, кабы Охотный ряд…
В другой группе кто-то уверенно говорил:
– Поджигать начнут, увидите!
А со скамьи бульвара доносился веселый утешающий голосок:
– Да бро-осьте! Когда ж Москва бунтовала? Против ее – действительно, а она – никогда!
– А – студенты?
– Ну, нашел бунтарей!
– Вы куда, бабы?
– Во-первых – девицы!
– Ах, извините! Куда же?
– Поглядеть, как булочники баррикаду строят…
– Ну, это – не забава!..
Но, несмотря на голоса из темноты, огромный город все-таки вызывал впечатление пустого, онемевшего. Окна ослепли, ворота закрыты, заперты, переулки стали более узкими и запутанными. Чутко настроенный слух ловил далекие щелчки выстрелов, хотя Самгин понимал, что они звучат только в памяти. Брякнула щеколда калитки. Самгин приостановился. Впереди его знакомый голос сказал:
– Как поведут себя питерцы…
Калитка шумно хлопнула, человек перешел на другую сторону улицы.
«Поярков», – признал Клим, входя в свою улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская в памяти своей жильцов этой улицы, соображая: кто из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила в доме Варвары, а теперь – рядом с ним.
– А, это вы, – сказал студент. – Солдат или полиции нет на бульваре?
Самгин отрицательно мотнул головой, прислушиваясь. В глубине улицы кто-то командовал:
– Поперек кладите! Круче!
– Баррикада? – спросил Самгин.
– Две, – сказал студент, скрываясь за углом.
Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть на работу. В улице было темно, как в печной трубе, и казалось, что темноту создает возня двух или трех десятков людей. Гулко крякая, кто-то бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно быть, именно его уговаривал мягкий басок:
– Довольно! Довольно, товарищ!
Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары – тоже, но оба полотнища ворот – настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, – веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок:
– Чего это? Водой облить? Никак нельзя. Пуля в лед ударит, – ледом будет бить! Это мне известно. На горе святого Николая, когда мы Шипку защищали, турки делали много нам вреда ледом. Постой! Зачем бочку зря кладешь? В нее надо набить всякой дряни. Лаврушка, беги сюда!
Клим сообразил, что командует медник, – он лудил кастрюли, самовары и дважды являлся жаловаться на Анфимьевну, которая обсчитывала его. Он – тощий, костлявый, с кусочками черных зубов во рту под седыми усами. Болтлив и глуп. А Лаврушка – его ученик и приемыш. Он жил на побегушках у акушерки, квартировавшей раньше в доме Варвары. Озорной мальчишка. Любил петь: «Что ты, суженец, не весел». А надо было петь – сундженец, сундженский казак.
Закурив папиросу, отдаваясь во власть автоматических мелких мыслей, Самгин слышал:
– И стрелять будешь, дед?
– Стрелять я – не вижу ни хрена! Меня вот в бочку сунуть, тогда пуля бочку не пробьет.
Медник неприятно напомнил старого каменщика, который подбадривал силача Мишу или Митю ломать стену. По другой стороне улицы прошли двое – студент и еще кто-то; студент довольно громко говорил:
– Вы, товарищ Яков, напрасно гуляете один, без охраны.
Шум работы приостановился; было видно, что строители баррикады сбились в тесную кучу, и затем, в тишине, раздался голос Пояркова:
– Окажетесь в ловушке. На случай отступления надо иметь сквозные хода дворами. Разберите заборы…
– Правильно, – крикнул медник.
Самгин чувствовал, что у него мерзнут ноги и надо идти домой, но хотелось слышать, что еще скажет Поярков.
«Но – чего ради действуют проклятые старички? Тоже, в своем роде, Кропоткины и Толстые…»
Это уподобление так смутило его, что он даже кашлянул, точно поперхнувшись пылью, но затем вспомнил еще старика – историка Козлова. Он понимал, что на его глазах идея революции воплощается в реальные формы, что, может быть, завтра же, под окнами его комнаты, люди начнут убивать друг друга, но он все-таки не хотел верить в это, не мог допустить этого. Разум его упрямо цеплялся за незначительное, смешное, за все, что придавало ночной работе на смерть характер спектакля любителей драматического искусства. Сравнение показалось ему очень метким и даже несколько ободрило его. Он знал, как делают революции, читал об этом. Происходившее не напоминало прочитанного о революциях в Париже, Дрездене. Здесь люди играючи отгораживаются от чего-то, чего, вероятно, не будет. А если будет – придут солдаты, полсотни солдат, и расшвыряют всю эту детскую постройку. В таких полугневных, полупрезрительных мыслях Самгин подошел, заглянул во двор, – дверь сарая над погребом тоже была открыта, перед нею стояла, точно колокол, Анфимьевна с фонарем в руке и говорила:
– Диван – берите, и матрац – можно, а кадки – не дам! Сундук тоже можно, он железом обит.
Самгин зачем-то снял шапку, подошел к домоправительнице и спросил:
– Что это вы делаете?
Спросил он не так строго, как хотелось; Анфимьевна, подняв фонарь, осветила лицо его, говоря:
– Выбираем ненужное, – на баррикаду нашу, – сказала она просто, как о деле обычном, житейском, и, отвернувшись, прибавила с упреком: – Вам бы, одному-то, не гулять, Варюша беспокоится…
В сарае, в груде отжившего домашнего хлама, возился дворник Николай, молчаливый, трезвый человек, и с ним еще кто-то чужой.
– Все дают, – сказала Анфимьевна, а из сарая догнал ее слова чей-то чужой голос:
– Не дадут – возьмем!
«Наша баррикада», – соображал Самгин, входя в дом через кухню. Анфимьевна – типичный идеальный «человек для других», которым он восхищался, – тоже помогает строить баррикаду из вещей, отработавших, так же, как она, свой век, – в этом Самгин не мог не почувствовать что-то очень трогательное, немножко смешное и как бы примирявшее с необходимостью баррикады, – примирявшее, может быть, только потому, что он очень устал. Но, раздеваясь, подумал:
«Все-таки это – какая-то беллетристика, а не история! Златовратский, Омулевский… «Золотые сердца». Сентиментальная чепуха».
Жена, с компрессом на лбу, сидя у стола в своей комнате, писала.
По тому, как она, швырнув на стол ручку, поднялась со стула, он понял, что сейчас вспыхнет ссора, и насмешливо спросил:
– Это ты разрешила Анфимьевне строить нашу баррикаду?
«Нашу» – он подчеркнул. Варвара, одной рукой держась за голову и размахивая другой, подошла вплотную к нему и заговорила шипящими словами:
– Она от старости сошла с ума, а ты чего хочешь, чего?
Она, видимо, много плакала, веки у нее опухли, белки покраснели, подбородок дрожал, рука дергала блузку на груди; сорвав с головы компресс, она размахивала им, как бы желая, но не решаясь хлестнуть Самгина по лицу.
– Ты бесчеловечен, – говорила она, задыхаясь. – Ты хочешь быть членом парламента? Ты не сделаешь карьеру, потому что бездарен и… и…
Она взвизгивала все более пронзительно. Самгин, не сказав ни слова, круто повернулся спиною к ней и ушел в кабинет, заперев за собою дверь. Зажигая свечу на столе, он взвешивал, насколько тяжело оскорбил его бешеный натиск Варвары. Сел к столу и, крепко растирая щеки ладонями, думал:
«Обезумела от страха, мещанка».
Думалось трезво и даже удовлетворенно, – видеть такой жалкой эту давно чужую женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, – он проникал сквозь дверь. О том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда не думал серьезно; теперь ему казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать завтра же в гостиницу? Но – все и всюду бастуют…
На дворе, на улице шумели, таскали тяжести. Это – не мешало. Самгин, усмехаясь, подумал, что, наверное, тысячи Варвар с ужасом слушают такой шум, – тысячи, на разных улицах Москвы, в больших и маленьких уютных гнездах. Вспомнились слова Макарова о не тяжелом, но пагубном владычестве женщин.
«В этом есть доля истины – слишком много пошлых мелочей вносят они в жизнь. С меня довольно одной комнаты. Я – сыт сам собою и не нуждаюсь в людях, в приемах, в болтовне о книгах, театре. И я достаточно много видел всякой бессмыслицы, у меня есть право не обращать внимания на нее. Уеду в провинцию…»
Он чувствовал, что эти мысли отрезвляют и успокаивают его. Сцена с женою как будто определила не только отношения с нею, а и еще нечто, более важное. На дворе грохнуло, точно ящик упал и разбился, Самгин вздрогнул, и в то же время в дверь кабинета дробно застучала Варвара, глухо говоря:
– Отопри! Я – не могу одна, я боюсь! Ты слышишь?
– Слышу, но не отопру, – очень громко ответил он.
Варвара замолчала, потом снова стукнула в дверь.
– Оставь меня в покое, – строго сказал Самгин и быстро пошел в спальню за бельем для постели себе; ему удалось сделать это, не столкнувшись с женой, а утром Анфимьевна, вздыхая, сообщила ему:
– Варюша сказала, что она эти дни у Ряхиных будет, на Волхонке, а здесь – боится она. Думает, на Волхонке-то спокойнее…
С этого дня время, перегруженное невероятными событиями, приобрело для Самгина скорость, которая напомнила ему гимназические уроки физики: все, и мелкое и крупное, мчалось одинаково быстро, как падали разновесные тяжести в пространстве, из которого выкачан воздух. Казалось, что движение событий с каждым днем усиливается и все они куда-то стремительно летят, оставляя в памяти только свистящие и как бы светящиеся соединения слов, только фразы, краткие, как заголовки газетных статей. Газеты кричали оглушительно, дерзко свистели сатирические журналы, кричали продавцы их, кричал обыватель – и каждый день озаглавливал себя:
