Максим Горький
Жизнь Клима Самгина
– Знаком я с нею лет семь. Встретился с мужем ее в Лондоне. Это был тоже затейливых качеств мужичок. Не без идеала. Торговал пенькой, а хотелось ему заняться каким-нибудь тонким делом для утешения души. Он был из таких, у которых душа вроде опухоли и – чешется. Все с квакерами и вообще с английскими попами вожжался. Даже и меня в это вовлекли, но мне показалось, что попы английские, кроме портвейна, как раз ничего не понимают, а о боге говорят – по должности, приличия ради.
Подмигнув Самгину на его рюмку, он вылил из своей коньяк в чай, налил другую, выпил, закусил глотком чая. Самгин, наблюдая, как легки и уверенны его движения, нетерпеливо ждал.
– Он, Зотов, был из эдаких, из чистоплотных, есть такие в купечестве нашем. Вроде Пилата они, все ищут, какой бы водицей не токмо руки, а вообще всю плоть свою омыть от грехов. А я как раз не люблю людей с устремлением к святости. Сам я – великий грешник, от юности прокопчен во грехе, меня, наверное, глубоко уважают все черти адовы. Люди не уважают. Я людей – тоже…
Самгин увидел, что пухлое, почти бесформенное лицо Бердникова вдруг крепко оформилось, стало как будто меньше, угловато, да скулах выступили желваки, заострился нос, подбородок приподнялся вверх, губы плотно сжались, исчезли, а в глазах явился какой-то медно-зеленый блеск. Правая рука его, опущенная через ручку кресла, густо налилась кровью.
«Кажется, он пьянеет», – соображал Самгин, а его собеседник продолжал пониженным, отсыревшим голосом:
– Я деловой человек, а это все едино как военный. Безгрешных дел на свете – нет. Прудоны и Марксы доказали это гораздо обстоятельней, чем всякие отцы церкви, гуманисты и прочие… безграмотные души. Ленин совершенно правильно утверждает, что сословие наше следует поголовно уничтожить. Я сказал – следует, однако ж не верю, что это возможно. Вероятно, и Ленин не верит, а только стращает. Вы как думаете о Ленине-то?
– Это – несерьезный мыслитель, – сказал Самгин.
Бердников как будто удивился и несколько секунд молча, мигая, смотрел в лицо Самгина.
– Это вы – искренно?
– Да. Все, что я читал у него, – крайне примитивно.
– Та-ак, – неопределенно протянул Бердников и усмехнулся. – А вот Савва Морозов – слыхали о таком? – считает Ленина весьма… серьезной фигурой, даже будто бы материально способствует его разрушительной работе.
– Тоже – Пилат? – иронически спросил Самгин.
– Н-не знаю. Как будто умен слишком для Пилата. А в примитивизме, думаете, нет опасности? Христианство на заре его дней было тоже примитивно, а с лишком на тысячу лет ослепило людей. Я вот тоже примитивно рассуждаю, а человек я опасный, – скучно сказал он, снова наливая коньяк в рюмки.
Помолчали. Розовато-пыльное небо за окном поблекло, серенькие облака явились в небе. Прерывисто и тонко пищал самовар.
«Не хочет он говорить о Марине, – подумал Самгин, – напился. Кажется, и я хмелею. Надо идти…»
Но Бердников заговорил – неохотно и с усмешкой на лице, оно у него снова расплылось.
– Значит, Зотова интересует вас? Понимаю. Это – кусок. Но, откровенно скажу, не желая как-нибудь задеть вас, я могу о ней говорить только после того, как буду знать: она для вас только выгодная клиентка или еще что-нибудь?
– Только клиентка, и не могу сказать – выгодная, – ответил Самгин очень решительно.
– Ага, – оживленно воскликнул Бердников. – Да, да, она скупа, она жадная! В делах она – палач. Умная. Грубейший мужицкий ум, наряженный в книжные одежки. Мне – она – враг, – сказал он в три удара, трижды шлепнув ладонью по своему колену. – Росту промышленности русской – тоже враг. Варягов зовет – понимаете? Продает англичанам огромное дело. Ростовщица. У нее в Москве подручный есть, какой-то хлыст или скопец, дисконтом векселей занимается на ее деньги, хитрейший грабитель! Раб ее, сукин сын…
Он нехорошо возбуждался. У него тряслись плечи, он совал голову вперед, желтоватое рыхлое лицо его снова окаменело, глаза ослепленно мигали, губы, вспухнув, шевелились, красные, неприятно влажные. Тонкий голос взвизгивал, прерывался, в словах кипело бешенство. Самгин, чувствуя себя отвратительно, даже опустил голову, чтоб не видеть пред собою противную дрожь этого жидкого тела.
– Уголовный тип, – слышал он. – Кончит тюрьмой, увидите! И еще вас втискает в какую-нибудь уголовщину. Наводчица, ворам дорогу показывает.
Он неестественно быстро вскочил со стула, пошатнув стол, так что все на нем задребезжало, и, пока Самгин удерживал лампу, живот Бердникова уперся в его плечи, над головой его завизжали торопливые слова:
– Слушайте… Я возобновляю мое предложение. Достаньте мне проект договора. Я иду до пяти тысяч, понимаете?
Самгин попробовал встать, но рука Бердникова тяжело надавила на его плечо, другую руку он поднял, как бы принимая присягу или собираясь ударить Самгина по голове.
– Стойте! – спокойнее и трезвее сказал Бердников, его лицо покрылось, как слезами, мелким потом и таяло. – Вы не можете сочувствовать распродаже родины, если вы честный, русский человек. Мы сами поднимем ее на ноги, мы, сильные, талантливые, бесстрашные…
– Я уже сказал: я ничего не знаю об этом договоре. Зотова не посвящает меня в свои дела, – успел выговорить Самгин, безуспешно пытаясь выскользнуть из-под тяжелой руки.
– Не верю, – крикнул Бердников. – Зачем же вы при ней, ну? Не знаете, скрывает она от вас эту сделку? Узнайте! Вы – не маленький. Я вам карьеру сделаю. Не дурачьтесь. К черту Пилатову чистоплотность! Вы же видите: жизнь идет от плохого к худшему. Что вы можете сделать против этого, вы?
Последние слова Бердников сказал явно пренебрежительно и этим дал Самгину силу оттолкнуть его, встать, схватить с подзеркальника шляпу.
– Я не желаю слушать, – крикнул он, заикаясь от возмущения. – Вы с ума сошли…
Бердников толкнул его животом, прижал к стене и завизжал в лицо ему:
– А ты – умен! На кой черт нужен твой ум? Какую твоим умом дыру заткнуть можно? Ну! Учитесь в университетах, – в чьих? Уйди! Иди к черту! Вон…
И Бердников похабно выругался. Самгин не помнил, как он выбежал на улицу. Вздрагивая, задыхаясь, он шагал, держа шляпу в руке, и мысленно истерически вопил, выл:
«Я должен был ударить его по роже. Нужно было ударить».
Он не скоро заметил, что люди слишком быстро уступают ему дорогу, а некоторые, приостанавливаясь, смотрят на него так, точно хотят догадаться: что же он будет делать теперь? Надел шляпу и пошел тише, свернув в узенькую, слабо освещенную улицу.
«Подлое животное! Он вовсе не так пьян, свинья! Таких нужно уничтожать, безжалостно уничтожать».
Улицу наполняло неприятно пахучее тепло, почти у каждого подъезда сидели и стояли группы людей, непрерывный говор сопровождал Самгина. Люди смеялись, покрикивали, может быть, это не относилось к нему, но увеличивало тошнотворное ощущение отравы обидой. Захотелось выйти на открытое место, на площадь, в поле, в пустоту и одиночество. Переходя из улицы в улицу, он не скоро наткнулся на старенький экипаж: тощей, уродливо длинной лошадью правил веселый, словоохотливый старичок, экипаж катился медленно, дребезжал и до физической боли, до головокружения ощутимо перетряхивал в памяти круглую фигуру взбешенного толстяка и его визгливые фразы.
Дома он спросил содовой воды, разделся, сбрасывая платье, как испачканное грязью, закурил, лег на диван. Ощущение отравы становилось удушливее, в сером облаке дыма плавало, как пузырь, яростно надутое лицо Бердникова, мысль работала беспорядочно, смятенно, подсказывая и отвергая противоречивые решения.
«Да, уничтожать, уничтожать таких… Какой отвратительный, цинический ум. Нужно уехать отсюда. Завтра же. Я ошибочно выбрал профессию. Что, кого я могу искренно защищать? Я сам беззащитен пред такими, как этот негодяй. И – Марина. Откажусь от работы у нее, перееду в Москву или Петербург. Там возможно жить более незаметно, чем в провинции…»
Ему показалось, что он принял твердое решение, и это несколько успокоило его. Встал, выпил еще стакан холодной, шипучей воды. Закурил другую папиросу, остановился у окна. Внизу, по маленькой площади, ограниченной стенами домов, освещенной неяркими пятнами желтых огней, скользили, точно в жидком жире, мелкие темные люди.
«Разве я хочу жить незаметно? Независимо хочу я жить. Этот… бандит нашел независимость мысли в цинизме».
Механически припомнилось, что циника Диогена греки назвали собакой.
«Греки – правы: жить в бочке, ограничивать свои потребности – это ниже человеческого достоинства. В цинизме есть общее с христианской аскезой…»
Самгин сердито отмахнулся от насилия книжных воспоминаний. Бердников тоже много читал. Но кажется, что прочитанное крепко спаялось в нем с прожитым, с непосредственным опытом.
«Нельзя отрицать, что это животное умеет думать и говорить очень своеобразно. Для него мир – не только “система фраз”, каким он был для Лютова. Мыслью, как оружием самозащиты, он владеет лучше меня. Он пошл? Едва ли. Он – страстный человек, а страсти не бывают пошлыми, они – трагичны… Можно подумать, что я оправдываю его. Но я хочу быть только объективным. Я столкнулся с человеком класса, который живет конкуренцией. Он правильно назвал себя военным: жизнь его проходит в нападении на людей, в защите против нападений на него. Он искал в моем лице союзника…»
«Может быть, я хочу внушить себе, что поражение в единоборстве с великаном – не постыдно? Но разве я поражен? Я понимаю причину его гнусной выходки, а не оправдываю ее, не прощаю…»
Кружилась голова. Самгин разделся, лег в постель и, лежа, попытался подвести окончательный итог всему, что испытано и надумано в этот чрезвычайно емкий день. Очень хотелось, чтоб итог был утешителен.
«Становлюсь умнее…»
Память, хотя уже утомленно, все еще перебирала игривые фразы:
«Человек-то дрянцо, фальшивец, тем и живет, что сам себе словесно приятные фокусы показывает, несчастное чадо…»
И звучал сырой булькающий смех.
Проснулся поздно, ощущая во рту кислый вкус ржавчины, голова налита тяжелой мутью, воздух в комнате был тоже мутно-серый, точно пред рассветом. Нехотя встал, раздернул драпри на окне, – ветер бесшумно брызгал в стекла водяной пылью, сизые облака валились на крыши. Так же, как вчера, как всегда, на площади шумели, суетились люди. Очень трудно внести свою, заметную ноту в этот всепоглощающий шум. Одинаковые экипажи катятся по всем направлениям, и легко представить, что это один и тот же экипаж суется во все стороны в поисках выхода с тесной, маленькой площади, засоренной мелкими фигурками людей.
Город шумел глухо, раздраженно, из улицы на площадь вышли голубовато-серые музыканты, увешанные тусклой медью труб, выехали два всадника, один – толстый, другой – маленький, точно подросток, он подчеркнуто гордо сидел на длинном, бронзовом, тонконогом коне. Механически шагая, выплыли мелкие плотно сплюснутые солдатики свинцового цвета.
«Идущие на смерть приветствуют тебя», – вспомнил Самгин латинскую фразу и с досадой отошел от окна, соображая:
«Рассказать Марине об этом… о вчерашнем?»
Вопрос остался без ответа. Позвонил, спросил кофе, русские газеты, начал мыться, а в памяти навязчиво звучало:
«Morituri te salutant!»
Растирая спину мокрым жгутом полотенца, Самгин подумал:
«Возможно, что кто-нибудь из цезарей – Тиберий, Клавдий, Вителлий – был похож на Бердникова», – подумал Самгин и удивился, что думает безобидно, равнодушно.
За кофе читал газеты. Корректно ворчали «Русские ведомости», осторожно ликовало «Новое время», в «Русском слове» отрывисто, как лает старый пес, знаменитый фельетонист скучно упражнялся в острословии, а на второй полосе подсчитано было количество повешенных по приговорам военно-полевых судов. Вешали ежедневно и усердно.
«Morituri…»
Чтение газет скоро надоело и потребовало итога. Засоренная и отягченная память угодливо, как всегда, подсказывала афоризмы, стихи. Наиболее уместными показались Самгину полторы строки Жемчужникова:
…в наши времена
Тот честный человек, кто родину не любит…
Затем вспомнилась укоризна Якубовича-Мельшина:
За что любить тебя? Какая ты нам мать?
Время двигалось уже за полдень. Самгин взял книжку Мережковского «Грядущий хам», прилег на диван, но скоро убедился, что автор, предвосхитив некоторые его мысли, придал им дряблую, уродующую форму. Это было досадно. Бросив книгу на стол, он восстановил в памяти яркую картину парада женщин в Булонском лесу.
«Мирок-то какой картинный», – прозвучала в памяти фраза Бердникова.
Вошла горничная и спросила: не помешает она мсье, если начнет убирать комнату? Нет, не помешает.
– Мерси, – сказала горничная. Она была в смешном чепчике, тоненькая, стройная, из-под чепчика выбивались рыжеватые кудряшки, на остроносом лице весело и ласково улыбались синеватые глаза. Прибирая постель, она возбудила в Самгине некое игривое намерение.
– Вы похожи на англичанку, – сказал он.
– О, нет! Я из Эльзаса, мсье.
Она посмотрела на Самгина так уверенно, как будто уже догадалась, о чем он думает. Это смутило его, и он предупредил себя:
«Конечно, она на все готова и за маленькие деньги, но – можно схватить насморк».
Он встал и вышел в коридор, думая:
«А у Бердникова там, вероятно, маленький гарем».
Держа руки в карманах, бесшумно шагая по мягкому ковру, он представил себе извилистый ход своей мысли в это утро и остался доволен ее игрой. Легко вспоминались стихи Федора Сологуба:
Я – бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.
…Самгин сел к столу и начал писать, заказав слуге бутылку вина. Он не слышал, как Попов стучал в дверь, и поднял голову, когда дверь открылась. Размашисто бросив шляпу на стул, отирая платком отсыревшее лицо, Попов шел к столу, выкатив глаза, сверкая зубами.
– Поругались с Бердниковым? – тоном старого знакомого спросил он, усаживаясь в кресла, и, не ожидая ответа, заговорил, как бы извиняясь: – Вышло так, как будто я вас подвел. Но у меня дурацкое положение было: не познакомить вас с бандитом этим я – не мог, да притом, оказывается, он уже был у вас, чертов кум…
Несколько ошеломленный внезапным явлением и бесцеремонностью гостя, но и заинтересованный, Самгин сообразил:
«Прислан извиниться. Не извиню», – решил он. И спросил: – Он сказал вам, что был у меня?
– Ну, да! А – что: врет?
– Нет.
– Не врет? Гм-м…
Помычав и чем-то обрадованный, Попов вытащил из кармана жилета сигару, выкатил глаза, говоря:
– Вы заметили, как я вчера держался? Вот видите. Могу откровенно говорить?
– Иначе – не стоит, – сухо сказал Самгин.
Тугое лицо Попова изменилось, из-под жесткой щетки темных волос на гладкий лоб сползли две глубокие морщины, сдвинули брови на глаза, прикрыв их, инженер откусил кончик сигары, выплюнул его на пол и, понизив сиповатый голос, спросил:
– Простите слово – он вас пытался подкупить?
– Предположим. Ну-с?
Гость махнул на него рукой, с зажженной спичкой в ней, и торопливо, горячо засипел:
– Мы – в равных условиях, меня тоже хотят купить, – понимаете? Черт их побери, всех этих Бердниковых в штанах и в юбках, но ведь – хочешь не хочешь – а нам приходится продавать свои знания.
– Но не честь, – напомнил Самгин. Попов поднял брови, удивленно мигнул.
– Ну… разумеется!
И, закурив сигару, дымно посапывая, он задумчиво выговорил:
– Знания нужно отделять от чести… если это возможно.
«Я глупо сказал», – с досадой сообразил Самгин и решил вести себя с этим человеком осторожнее.
– Вы – из твердокаменных? – спросил Попов.
Слуга принес вино и помог Самгину не ответить на вопрос, да Попов и не ждал ответа, продолжая:
– Впрочем, этот термин, кажется, вышел из употребления. Я считаю, что прав Плеханов: социаль-демократы могут удобно ехать в одном вагоне с либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и лет сотню проживет благополучно. Нашему, русскому недорослю надобно учиться жить и работать у варягов. Велика и обильна земля наша, но – засорена нищим мужиком, бессильным потребителем, и если мы не перестроимся – нам грозит участь Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать пугачевщину.
Самгин, прихлебывая вино, ожидал, когда инженер начнет извиняться за поведение Бердникова. Конечно, он пришел по поручению толстяка с этой целью. Попов начал говорить так же возбужденно, как при первой встрече. Держа в одной руке сигару, в другой стакан вина, он говорил, глядя на Самгина укоризненно:
– Вас, юристов, эти вопросы не так задевают, как нас, инженеров. Грубо говоря – вы охраняете права тех, кто грабит и кого грабят, не изменяя установленных отношений. Наше дело – строить, обогащать страну рудой, топливом, технически вооружать ее. В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б дали денег нам, мы могли бы обойтись и без варягов.
Сразу выпив полный стакан вина и все более возбуждаясь, он продолжал:
– Нам нужен промышленник европейского типа, организатор, который мог бы занять место министра, как здесь, во Франции, как у немцев. И «не беда, что потерпит мужик» или полумужик-рабочий. Исторически необходимо, чтоб терпели, – не опаздывай! А наш промышленник – безграмотное животное, хищник, крохобор. Недавно выскочил из клетки крепостного права и все еще раб…
– Вы давно знаете Зотову? – неожиданно вырвалось у Самгина.
Попов сомкнул губы, надул щеки и, вытерев платком пятнистое лицо, пробормотал:
– Жениться на ней собираетесь?
Самгину показалось, что в глазах гостя мелькнул смешок…
– Ее Бердников знает. Он – циник, враль, презирает людей, как медные деньги, но всех и каждого насквозь видит. Он – невысокого… впрочем, пожалуй, именно высокого мнения о вашей патронессе. ‹Зовет ее – темная дама.› У него с ней, видимо, какие-то большие счеты, она, должно быть, с него кусок кожи срезала… На мой взгляд она – выдуманная особа…
…В комнате стало светлее. Самгин взглянул на пелену дыма, встал, открыл окно.
За спиною барабанил пальцами по столу инженер, Самгин подумал:
«Когда же он начнет извиняться за тестя?»
И, желая услышать еще что-нибудь о Марине, спросил:
– Вы Кутузова – знаете?
– Знал. Знаю. Студентом был в его кружке, потом он свел меня с рабочими. Отлично преподавал Маркса, а сам – фантаст. Впрочем, это не мешает ему быть с людями примитивным, как топор. Вообще же парень для драки. – Пробормотав эту характеристику торопливо и как бы устало, Попов высунулся из кресла, точно его что-то ударило по затылку, и спросил:
– Слушайте – сколько предлагал вам Бердников за ознакомление с договором?
Самгин подумал о чем-то не ясном ему и ответил, усмехаясь:
– Кажется – пять тысяч, свинья.
Попов, глядя в пол, щелкнул пальцами.
– Н-да… чертов кум! Наверняка – дал бы и больше.
И, откинувшись на спинку кресла, выпустив морщины, выкатив круглые, птичьи глаза, он хвалебно произнес:
– Крепко его ущемила Зотова! Он может ве-есьма широко размахнуться деньгами. Он – спортсмен!
Взгляд Попова и тон его были достаточно красноречивы. Самгин почувствовал что-то близкое испугу.
– Я не желаю говорить на эту тему, – сказал он и понял, что сказано не так строго, как следовало бы.
Инженер неуклюже вылез из кресла, оглянулся, взял шляпу и, стоя боком к Самгину, шумно вздохнув, спросил:
– Не желаете? Решительно?
– Убирайтесь к черту! – закричал Самгин, сорвав очки с носа, и даже топнул ногой, а Попов, обернув к нему широкую спину свою, шагая к двери, пробормотал невнятное, но, должно быть, обидное.
У Самгина дрожали ноги в коленях, он присел на диван, рассматривая пружину очков, мигая.
– Мерзавцы. Жулики.
Никогда еще он не ощущал так горестно своей беззащитности, бессилия своего. Был момент нервной судороги в горле, и взрослый, почти сорокалетний человек едва подавил малодушное желание заплакать от обиды. Выкуривая папиросу за папиросой, он лежал долго, мысленно плутая в пестроте пережитого, и уже вспыхнули вечерние огни, когда пред ним с небывалой остротою встал вопрос: как вырваться из непрерывного потока пошлости, цинизма и из непрерывно кипящей хитрой болтовни, которая не щадит никаких идей и «высоких слов», превращая все их в едкую пыль, отравляющую мозг?
Думать в этом направлении пришлось недолго. Очень легко явилась простая мысль, что в мире купли-продажи только деньги, большие деньги, могут обеспечить свободу, только они позволят отойти в сторону из стада людей, каждый из которых бешено стремится к независимости за счет других.
«Если существуют деньги для нападения – должны быть деньги для самозащиты. Рабочие Германии, в лице их партии, – крупные собственники».
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или – как доктор Руссель – на островах Гаити. Он знает столько слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.
«Я не Питер Шлемиль и не буду страдать, потеряв свою тень. И я не потерял ее, а самовольно отказался от мучительной неизбежности влачить за собою тень, которая становится все тяжелее. Я уже прожил половину срока жизни, имею право на отдых. Какой смысл в этом непрерывном накоплении опыта? Я достаточно богат. Каков смысл жизни?.. Смешно в моем возрасте ставить “детские вопросы”».
Но пришлось поставить практический вопрос:
«Значит ли все это, что я могу уступить Бердникову?»
Он решительно ответил:
«Нет, не могу».
Так решительно, как будто он знал о договоре и мог снять копию с него.
В этом настроении он прожил несколько ненастных дней, посещая музеи, веселые кабачки Монпарнаса, и, в один из вечеров, сидя в маленьком ресторане, услыхал за своей спиною русскую речь:
– Рассказывают, что жена Льва Толстого тоже нанимала ингушей охранять Ясную Поляну.
«Макаров», – определил Самгин.
– Значит – помещики на казаков уже не надеются, приглашают, так сказать, – колониальные войска? Интересно. А может быть, кавказцы дешевле берут? – Это было сказано голосом Кутузова. Не желая, чтоб его узнали, Самгин еще ниже наклонил голову над тарелкой, но земляки уже расплатились и шли к двери. Самгин искоса посмотрел вслед им, увидал стройную фигуру и курчавую голову Макарова, круто стесанный затылок Кутузова, его плечи грузчика, неприязненно вспомнил чью-то кисловатую шутку: «Фигура – хотя эпизодическая, но – неприятная».
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он жил в этом огромном городе. В сущности – город неприятный, избалован богатыми иностранцами, живет напоказ и обязывает к этому всех своих людей.
«Парад кокоток в Булонском лесу тоже пошлость, как “Фоли-Бержер”. Коше смотрит на меня как на человека, которому он мог бы оказать честь протрясти его в дрянненьком экипаже. Гарсоны служат мне снисходительно, как дикарю. Вероятно, так же снисходительны и девицы».
Все-таки он решил пожить еще, сколько позволят деньги, побывать в «Мулен Руж», «Ша Нуар», съездить в Версаль. Купив у букиниста набережной Сены старую солидную книгу «Париж» Максима дю Кан, приятеля Флобера, по утрам читал ее и затем отправлялся осматривать «старый Париж». Была минута, когда он охаял этот город, но ему очень нравилось ходить по историческим улицам города, и он чувствовал, что Париж чему-то учит его. Стекла витрин, более прозрачные, чем воздух, хвастались обилием жирного золота, драгоценных камней, мехов, неисчерпаемым количеством осенних материй, соблазнительной невесомостью женского белья, парижане покрикивали, посмеивались, из дверей ресторанов вылетали клочья музыки, и все вместе, создавая вихри звуков, подсказывало ритмы, мелодии, напоминало стихи, афоризмы, анекдоты. Беспокоили «девушки для радости». На улицах Москвы, Петербурга они просят, а здесь как будто уверены в своем праве на внимание и требуют быстрых решений.
– Идем, старик, – говорят они, смело заглянув в лицо, и, не ожидая ответа, проходят мимо.
«Боятся полиции, – думал Самгин. – Но все-таки слишком воинственны. Амазонисты. Да, здесь власть женщины выражена определеннее, наглядней. Это утверждается и литературой».
Вспомнив давно прочитанную статью философа Н. Федорова о Парижской выставке 89 года, он добавил:
«И промышленностью».
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Самгин почувствовал, что его фигура вызывает настороженное молчание или же неприязненные восклицания. Толстый человек с большой головой и лицом в седой щетине оттянул подтяжку брюк и отпустил ее, она так звучно щелкнула, что Самгин вздрогнул, а человек успокоительно сказал:
– Нет, нет, мосье, это не револьвер!
«Вероятно, шут своего квартала», – решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо говорил ему:
– Правее, Андрэ. Правее. Еще правей. Баста. Безнадежно.
Бросив шест в баржу, человек звучно и озлобленно сказал:
– Черт возьми! Этот бык влепит нам штраф!
Из двери дома быстро, почти наскочив на Самгина, вышла женщина в белом платье, без шляпы, смерила его взглядом и пошла впереди, не торопясь. Среднего роста, очень стройная, легкая.
«Вот», – вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери – столики, за одним играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый человек с носом хищной птицы, на третьем стуле сидела толстая женщина, сверкали очки на ее широком лице, сверкали вязальные спицы в руках и серебряные волосы на голове.
– Ты сегодня поздно, Лиз! – сказала она. Женщина в белом села к свободному столу, звучно ответив:
– Хозяева считают время по своим часам.
– А часы у них всегда отстают, – приятным голосом добавил солдат.
Самгин, спросив стакан вина, сел напротив Лиз, а толстая женщина пошла в ресторан, упрекнув кого-то из игроков:
– Ты ужасно рискуешь! Я считала: ты проиграл уже почти франк.
Лиз – миловидна. Ее лицо очень украшают изящно выгнутые, темные брови, смелые, весело открытые карие глаза, небольшой, задорно вздернутый нос и твердо очерченный рот. Красивый, в меру высокий бюст.
«Похожа на украинку», – определил Самгин, придумывая первую фразу обращения к ней, но Лиз начала беседу сама:
– Мосье – иностранец? О-о, русский? Что же ваша революция? Крестьяне не пошли с рабочими?
– Сколько вопросов, – сказал Самгин, улыбаясь, а она прибавила еще два:
– Революционер? Эмигрант?
– Почему вы так думаете?
– О, буржуа-иностранцы не посещают наш квартал, – пренебрежительно ответила она. Солдат и лысый, перестав играть в карты, замолчали. Не глядя на них, Самгин чувствовал – они ждут, что он скажет. И, как это нередко бывало с ним, он сказал:
– Да, я участвовал в Московском восстании.
Он даже едва удержался, чтоб не назвать себя эмигрантом. Знакомство развивалось легко, просто и, укрепляя кое-какие намерения, побуждало торопиться. Толстая женщина поставила пред ним графин вина, пред Лиз – тарелку с цветной капустой, положила маленький хлебец.
– Садитесь за мой стол, – предложила Лиз, а когда он сделал это, спросила:
– Итак? Что же у вас делают теперь?
Самгин начал рассказывать о том, что прочитал утром в газетах Москвы и Петербурга, но Лиз требовательно заявила:
– Это – меньше того, что пишут в наших буржуазных газетах, не говоря о «Юманите». Незнакомые люди, это стесняет вас?
Указывая на лысого, она быстро и четко сказала:
– Это – мой дядя. Может быть, вы слышали его имя? Это о нем на днях писал камрад Жорес. Мой брат, – указала она на солдата. – Он – не солдат, это только костюм для эстрады. Он – шансонье, пишет и поет песни, я помогаю ему делать музыку и аккомпанирую.
Мужчины пожали руку Самгина очень крепко, но Лиз еще более сильно стиснула его пальцы и, не выпуская их, говорила:
– Через десять минут мы должны начать нашу работу. Это – близко отсюда – две минуты. Это займет полчаса…
– Час, – сказал солдат.
– Молчи! Мы – кончим, вернемся сюда, и вы расскажете нам…
Вмешался лысый. Хрипло, сорванным голосом он заговорил:
– Возвращаться – нет смысла. Проще будет, если я там выйду на эстраду и предложу выслушать сообщение камрада о текущих событиях в России.
«Я попал в анекдот, в водевиль», – сообразил Самгин. И, с огорчением глядя в ласковые глаза, на высокий бюст Лиз, заявил, что он, к сожалению, через час уезжает в Швейцарию. Лиз выпустила его руку, говоря с явной досадой:
– Это я могу понять, там много ваших. Странно все-таки: в Париже немало русских эмигрантов, но они… недостаточно общительны. Вас как будто не интересует французский рабочий…
Самгин тотчас предложил выпить за французского рабочего, выпили, он раскланялся и ушел так быстро, точно боялся, что его остановят. Он не любил смеяться над собой, он редко позволял себе это, но теперь, шагая по темной, тихой улице, усмехался.
«Случай, о котором не расскажешь друзьям. Хорошо, что у меня нет друзей».
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое ощущение неудачи, неумелости, и чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул в комнату дежурной горничной, комната была пуста, значит – девушка не спит еще. Он позвонил, и, когда горничная вошла, он, положив руки на плечи ее, спросил, улыбаясь:
– Вы можете подарить мне удовольствие, да?
Прищурив острые глаза свои, девушка не сразу поняла вопрос, а поняв, прижалась к нему, и ее ответ он перевел так:
«О, мсье, это всегда приятно, для того, кто умеет!»
Быстрые поцелуи ее тоже были остры, они как-то необыкновенно щекотали губы Самгина, и это очень возбуждало его. Между поцелуями она шепотом спрашивала:
– Немножко позднее, мсье, когда кончу дежурство, да? Двадцать пять франков, мсье?
