Максим Горький
Жизнь Клима Самгина
– Ур-ра!
Эх, бузулукцы удалые
Помнят верные слова…
Десяток голосов дружно, на плясовой мотив подхватил:
Наша матушка Россия
Всему свету голова!
И по паркету в биллиардной дробно, под свист и рев голосов застучали каблуки.
– Должно быть – газеты, – пробормотал Пальцев, встал и ушел торопливо. Самгин отметил, что торопливость не совпадает с коренастой тяжелой фигурой и поведением этого человека. Клим Иванович упрекнул себя за то, что не успел спросить Пальцева, где расквартированы беженцы, каков порядок и техника их эвакуации, и вообще ознакомиться с приемами этой работы. Ему хотелось знать все это раньше, чем он встретит местных представителей Союза городов, хотелось явиться к ним человеком осведомленным и способным работать независимо от каких-то, наверное, подобных ему. Он посидел еще десяток минут, слушая, как в биллиардной яростно вьется, играет песня, а ее режет удалой свист, гремит смех, барабанят ноги плясунов, и уже неловко было сидеть одному, как бы демонстрируя против веселья героев. Хотелось взглянуть туда, но дверь была плотно заткнута, почти все, кто был в ресторане, сгрудились около нее.
Он встал, пошел к себе в комнату, но в вестибюле его остановил странный человек, в расстегнутом пальто на меху, с каракулевой шапкой в руке, на его большом бугристом лице жадно вытаращились круглые, выпуклые глаза, на голове – клочья полуседой овечьей шерсти, голова – большая и сидит на плечах, шеи – не видно, человек кажется горбатым.
– Простите, – сказал он тихо, поспешно, с хрипотцой. – Меня зовут – Марк Изаксон, да! Лицо весьма известное в этом городе. Имею предупредить вас: с вами говорил мошенник, да. Местный парикмахер, Яшка Пальцев, да. Шулер, игрок. Спекулянт. Вообще – мерзавец, да! Вы здесь новый человек… Счел долгом… Вот моя карточка. Извините…
Он повернулся спиной к Самгину и хрипло спросил или сообщил кому-то:
– Готово.
На карточке Самгин прочитал знакомые слова:
«М. Изаксон и К. Берман, техническая контора».
«Этот – явный мошенник», – решил Клим Иванович. Через несколько минут он сидел в экипаже, щедро осыпаемый снегом. Вьюга бушевала все так же яростно, тучи снега казались тяжелее, гуще, может быть, потому, что день стал светлее. Сквозь быстро летевшие облака без конца, отряд за отрядом, шли солдаты, штыки расчесывали облака снега, как зубцы гребенки. Снег сыпался на них с крыш, бросался под ноги, налетал с боков, а солдаты шли и шли, утаптывая сугробы, шли безмолвно, неслышным шагом, в глубокой каменной канаве, между домов, бесчисленные окна которых ослеплены снегом. Было нечто очень жуткое, угнетающее в безмолвном движении тысяч серых фигур, плечи, спины солдат обросли белым мохом, и вьюга как будто старалась стереть красные пятна лиц. Самгину показалось, что никогда еще он не слышал, чтоб ветер свистел и выл так злобно, так непрерывно.
Затем Клим Иванович целый час сидел в теплом и солидно обставленном кабинете, слушая жалобы большого, рыхлого человека, с двойным подбородком, с благодушным лицом престарелой кормилицы. Холеное, голое лицо это, покрытое туго натянутой, лоснящейся, лайковой кожей, голубоватой на месте бороды, наполненное розовой кровью, с маленьким пухлым ртом, с верхней губой, капризно вздернутой к маленькому, мягкому носу, ласковые, синеватые глазки и седые, курчавые волосы да и весь облик этого человека вызывал совершенно определенное впечатление – это старая женщина в костюме мужчины.
Беспомощно разводя руками над столом, он говорил лирическим сопрано, кротко, хотя и обиженно:
– Все мои сочлены по Союзу – на фронте, а я, по силе обязанностей управляющего местным отделением Русско-Азиатского банка, отлучаться из города не могу, да к тому же и здоровье не позволяет. Эти беженцы сконцентрированы верст за сорок, в пустых дачах, а оказалось, что дачи эти сняты «Красным Крестом» для раненых, и «Крест» требует, чтоб мы немедленно освободили дачи.
Речь его текла гладко, спокойно, и было ясно, что ему нравится говорить.
– Совершенно невозможно понять – кто это направил сюда беженцев? А они, знаете, все евреи, бедняки и эдакие истерические, кричат. Масса детей у них, дети умирают, холодно, и кушать нечего! И затем какие-то плотники, их выписали в Брест-Литовск, а оттуда – выгнали, подрядчик у них сбежал, ничего не заплатив, и теперь они тоже волнуются, требуют денег, хлеба, рубят там деревья, топят печи, разобрали какие-то службы, делают гроба, торгуют – смертность среди беженцев высокая! И вообще – своевольничают. А латыши народ черствый, и эта рубка деревьев, порча надворных служб… это, конечно, и не латышу обидно! Так что вы, уважаемый Клим Иванович, пожалуйста, развяжите… этот… гордиев узел! Главное – плотники! Там у них есть эдакий ходатай, неприятнейший молодой человек, но – он знает всю эту историю. Телефонирую, чтоб он встретил вас. Его фамилия – Лосев.
Покончив с этими жалобами, он в тоне гораздо более бодром заговорил о недостатке товаров, повышении цен на них, о падении цены рубля.
– Начали воевать – рубль стоил 80 копеек на золото, а сейчас уже 62 и обнаруживает тенденцию опуститься до полтинника. Конечно, «нет худа без добра», дешевый рубль тоже способен благотворно отразиться… но все-таки, знаете… Финансовая политика нашего министерства… не отличается особенной мудростью. Роль частных банков слишком стеснялась.
И, постепенно понижая голос, он вдруг воскликнул:
– А ведь мы встречались! Помните? Где-то в провинции – в Нижнем, в Самаре? Я тогда носил бороду, и меня интересовало сектантство…
– Кормилицын! – вспомнил Клим Самгин и вспомнил, что уже тогда человек этот показался ему похожим на женщину.
– Вот именно! – подтвердил финансист, обрадованно улыбаясь. – Но это мой псевдоним.
Для Самгина это была встреча не из тех, которые радуют, да и вообще он не знал таких встреч, которые радовали бы. Однако в этот час он определенно почувствовал, что, когда встречи с людями будили в нем что-то похожее на зависть, на обиду пред легкостью, с которой люди изменяли свои позиции, свои системы фраз, – это было его ошибкой.
«Неправильность самооценки, недостаток уверенности в себе. Факты эти не должны были смущать меня. Напротив: я имею право гордиться моей устойчивостью», – соображал он, сидя в вагоне дороги на Варшаву.
Вьюга все еще бесилась, можно было думать, что это она дергает и раскачивает вагон, пытается сорвать его с рельс. Локомотив, натужно посвистев, осторожно подтащил поезд к перрону дачного поселка. Самгин вышел из вагона в кипящую холодную пену, она тотчас залепила его очки, заставила снять их.
– Смир-рно! – взревел высокий военный, одной рукой отдавая честь, другой придерживая саблю, но тотчас же испуганно крикнул:
– Отставить!
Сзади его стояло десятка три солдат, вооруженных деревянными лопатами, пробежал кондуктор, командуя:
– Сажай, сажай! Вагон рядом с почтовым! Живо!
– Бегом – арш!
Солдаты исчезли, на перроне остались красноголовая фигура начальника станции и большой бородатый жандарм, из багажного вагона прыгали и падали неуклюжие мешки, все совершалось очень быстро, вьюга толкнула поезд, загремели сцепления вагонов, завизжали рельсы. Самгин стоял, защищая рукой в перчатке лицо от снега, ожидая какого-то молодого человека, ему казалось, что время ползет необыкновенно медленно и даже не ползет, а как бы кружится на одном месте. И он догадывался, что не имеет ясного представления о том, что должен делать здесь. К нему подошел начальник станции, спросил хриплым голосом:
– Вы от Союза к беженцам? Так – пожалуйте: они тут, сейчас же за вокзалом, серый дом.
– Меня должен был встретить некто Лосев.
– Локтев, вероятно. Михаил Иванов Локтев, – очень громко сказал начальник станции, и неподвижно стоявший жандарм крупным, но неслышным шагом подошел к Самгину.
– Локтев временно выехал. В сером доме – русские есть, – сообщил жандарм и, махнув рукой на мешки, покрытые снегом, спросил: – Это ваш печеный хлеб?
– Нет. Вы проводите меня?
– Пожалуйста, – согласился жандарм и заворчал: – На тысячу триста человек прислали четыре мешка, а в них десять пудов, не больше. Деятели… Третьи сутки народ без хлеба.
Прошли сквозь вокзал, влезли в глубокие сугробы.
«Локтев, – соображал Самгин, припоминая неприятного юношу, которому он любил делать выговоры. – Миша. Кажется, я знаком уже с половиной населения страны».
Явилась мысль очень странная и даже обидная: всюду на пути его расставлены знакомые люди, расставлены как бы для того, чтоб следить: куда он идет? Ветер сбросил с крыши на голову жандарма кучу снега, снег попал за ворот Клима Ивановича, набился в ботики. Фасад двухэтажного деревянного дома дымился белым дымом, в нем что-то выло, скрипело.
– Здесь – поляки и жиды, – сердито сказал жандарм. – У жидов помер кто-то. Все – слышите – воют?
В комнате, кроме той двери, в которую вошел Самгин, было еще две, и в нее спускалась из второго этажа широкая лестница в два марша. Из обеих дверей выскочили, точно обожженные, подростки, девицы и юноши, расталкивая их, внушительно спустились с лестницы бородатые, тощие старики, в длинных одеждах, в ермолках и бархатных измятых картузах, с седыми локонами на щеках поверх бороды, старухи в салопах и бурнусах, все они бормотали, кричали, стонали, кланяясь, размахивая руками. В истерическом хаосе польских и еврейских слов Самгин ловил русские:
– И что делать с дэти?..
– Мы умираем.
– Дайте какой-нибудь хлеб!
– И где этот Мише, который понимает…
С лестницы молодой голос звонко кричал:
– Носите очки, чтоб ничего не видеть.
Стиснутые в одно плотное, многоглавое тело, люди двигались все ближе к Самгину, от них исходил густой, едкий запах соленой рыбы, детских пеленок, они кричали:
– Почему нас не пускают в город?
– Мы виноваты, что война?
– Нас грабят.
– Тут ничего нельзя купить…
– Мы бедные люди.
– Нам сказали: идите, и все будет…
– Нам гнали по шее…
– Учите сеять разумное, доброе и делаете войну, – кричал с лестницы молодой голос, и откуда-то из глубины дома через головы людей на лестнице изливалось тягучее скорбное пение, напоминая вой деревенских женщин над умершим.
– Н-ну, знаете, это… черт знает что! – пробормотал Клим Иванович, обращаясь к жандарму.
– Сумасшедший дом, – угрюмо откликнулся жандарм и упрекнул: – Плохо у вас в Союзе организовано.
– Но – куда же исчез этот болван, Локтев? Он должен был встретить меня, объяснить.
Жандарм, помолчав, очень тихо сказал:
– Локтев отправлен во Псков, по требованию тамошнего жандармского правления.
Сквозь мятежный шум голосов, озлобленные, рыдающие крики женщин упрямо пробивался глухой, но внятный бас:
– Уже седьмой человек умирает от ужаса глупости…
Говорил очень высокий старик, с длинной остроконечной бородой, она опускалась с темного, костлявого лица, на котором сверкали круглые, черные глаза и вздрагивал острый нос.
– Мы просим: разрешите нам, кто имеет немножко гроши, ехать на Орел, на Украину. Здесь нас грабят, а мы уже разоренные.
Рядом с ним явился старичок, накрытый красным одеялом, поддерживая его одною рукой у ворота, другую он поднимал вверх, но рука бессильно падала. На сморщенном, мокром от слез лице его жалобно мигали мутные, точно закоптевшие глаза, а веки были красные, как будто обожжены.
Самгин старался не смотреть на него, но смотрел и ждал, что старичок скажет что-то необыкновенное, но он прерывисто, тихо и певуче бормотал еврейские слова, а красные веки его мелко дрожали. Были и еще старики, старухи с такими же обнаженными глазами. Маленькая женщина, натягивая черную сетку на растрепанные рыжие волосы одной рукой, другой размахивала пред лицом Самгина, кричала:
– За что страдают дети? За что-о?
Старик ловил ее руку, отбрасывал в сторону и говорил:
– Нужно, чтоб дети забыли такие дни… Ша! – рявкнул он на женщину, и она, закрыв лицо руками, визгливо заплакала. Плакали многие. С лестницы тоже кричали, показывали кулаки, скрипело дерево перил, оступались ноги, удары каблуков и подошв по ступеням лестницы щелкали, точно выстрелы. Самгину казалось, что глаза и лица детей особенно озлобленны, никто из них не плакал, даже маленькие, плакали только грудные.
– Несчастный народ, – пробормотал Самгин.
– Контрабандисты и шпионы…
– Что же тут можно сделать? – осведомился Самгин. Жандарм искоса посмотрел на него и ответил:
– Отправлять на Орел, там разберут. Эти еще зажиточные, кушают каждый день, а вот в других дачах…
Крик и плач раздражали Самгина, запах, становясь все тяжелее, затруднял дыхание, но всего мучительнее было ощущать, как холод жжет ноги, пальцы сжимались, точно раскаленными клещами.
Он сказал об этом жандарму, тот посоветовал:
– Сойдите на двор, там в пекарне русские плотники тепло живут.
– А гостиницы – нет?
– Гостиницы – под раненых отведены.
Обширная булочная-пекарня наполнена приятно кисловатой теплотой. Три квадратных окна, ослепленные снегом, немного пропускали света под низкий потолок, и в сероватом сумраке Самгину показалось, что пекарня тоже тесно набита людями. Но их было десятка два, пятеро играли в карты, сидя за большим рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали на краю приземистой печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне. В трубе печи шершаво вздыхал, гудел, посвистывал ветер. Картежники выкрикивали:
– А у меня – хлюст, с досадой!
– Фаля и две шлюхи!
– Бардадын десятками, черт…
– Тише, – сказал старичок, сбрасывая с колен какую-то одежу, которую он чинил, и, воткнув иглу в желтую рубаху на груди, весело поздоровался:
– Приятный день, Семен Гаврилыч! Такой бы день на всю зиму, чтоб немцы перемерзли.
– ‹Шути, шути,› – сердито заворчал жандарм и, оглянувшись, спросил:
– Переборку-то сожгли?
– Переборочку мы на гробики пустили.
– Придется ответить вам за истребление чужого имущества.
– Ответим. По этому очевидному вопросу ответить легко – война разрешает всякое истребление.
– Краснобай, вроде старосты у них, – угрюмо сказал жандарм. – Я отправляюсь на вокзал, – добавил он, глядя на часы. – Ежели нужда будет – пошлите за мной.
Сидя на скамье, Самгин пытался снять ботики, они как будто примерзли к ботинкам, а пальцы ног нестерпимо ломило. За его усилиями наблюдал, улыбаясь ласково, старичок в желтой рубахе. Сунув большие пальцы рук за [пояс], кавказский ремень с серебряным набором, он стоял по-солдатски, «пятки – вместе, носки – врозь», весь гладенький, ласковый, с аккуратно подстриженной серой бородкой, остроносый, быстроглазый.
Картежники перестали играть, тоже глядя на возню Самгина, только голосок певца да гармоника согласно и скорбно ныли.
– Не слезают? – сочувственно спросил он.
В этом вопросе Самгин услышал нечто издевательское, да и вообще старичок казался ему фальшивым, хитрым. Однако он принужден был пробормотать:
– Вы не могли бы помочь?
– Лексей, подь-ка сюда, – позвал старик. С ларя бесшумно соскочил на пол кудрявый, присел на корточки, дернул Клима Ивановича за ногу и, прихватив брюки, заставил его подпрыгнуть.
– Потише, Лексей, эдак ты ногу оторвешь, – сказал старичок все так же ласково и еще более раздражая Самгина. Ботики сняты, Самгин встал.
– Благодарю вас.
– На здоровье, – сказал Алексей трубным гласом; был он ростом вершков на двенадцать выше двух аршин, широкоплечий, с круглым, румяным лицом, кудрявый, точно ангел средневековых картин.
«Красавец какой», – неодобрительно отметил Самгин, шагая по цементному полу.
– Из Союза будете? – осведомился старик.
– Да.
– Четвертый, – сказал старик, обращаясь к своим, и даже показал четыре пальца левой руки. – В замещение Михаила Локтева посланы? Для беженцев, говорите? Так вот, мы – эти самые очевидные беженцы. И даже – того хуже.
Он легко подскочил, сел верхом на угол стола и заговорил очень легко, складно:
– Хуже, потому как над евреями допущено изгаляться, поляки – вроде пленные, а мы – русские, казенные люди.
Самгин шагал мимо его, ставил ногу на каблук, хлопал подошвой по полу, согревая ноги, и ощущал, что холод растекается по всему телу. Старик рассказывал: работали они в Польше на «Красный Крест», строили бараки, подрядчик – проворовался, бежал, их порядили продолжать работу поденно, полтора рубля в день.
– Дешево на своих-то харчах. Ну, нам предусмотрительно говорят – дескать, война, братья ваши, очевидно, сражаются, так уже не жадничайте. Ладно – где наше не пропадало?
Рядом с рассказчиком встал другой, выше его, глазастый, лысый, в толстой ватной куртке и серых валенках по колено, с длинным костлявым лицом в рыжеватой, выцветшей бороде. Аккуратный старичок воодушевленно действовал цифрами:
– Сорок три дня, 1225 рублей, а выдали нам на харчи за все время 305 рублей. И – командуют: поезжайте в Либаву, там получите расчет и работу. А в Либаве предусмотрительно взяли у нас денежный документ да, сосчитав беженцами, отправили сюда.
– Нехорошо сделали с нами, ваше благородие, – глухим басом сказал лысый старик, скрестив руки, положив широкие ладони на плечи свои, – тяжелый голос его вызвал разнообразное эхо; кто-то пробормотал:
– Обижают трудников, как пленных…
– Жалости нет к народу.
А чей-то визгливый голосок возгласил:
– Народ – картошка!
– Эй, вы, там! – рявкнул лысый, взмахнув правой рукой. – Помолчите, когда о деле говорят. И гармонье не зудеть бы.
Но его не послушали, среди плотников, сидевших за столом, быстро разгорался спор, визгливый голос настойчиво твердил:
– Народ – картошка, его все едят: и барин ест, и заяц ест.
– Заяц – не ест, червь ест.
– Сказывай! Грызет и заяц.
– Жук – тоже.
– Народ всех боле сам себя жрет.
Покуда аккуратный старичок рассказывал о злоключениях артели, Клим Иванович Самгин успел сообразить, что ведь не ради этих людей он терпит холод и всякие неудобства и не ради их он взял на себя обязанность помогать отечеству в его борьбе против сильного врага. В бойком рассказе старичка, в его явно фальшивой ласковости он отметил ноты едкие, частое повторение слов «очевидно» и «предусмотрительно» оценил как нечто наигранное, словно выхваченное из старинных народнических рассказов. Вот теперь эти люди начали какой-то дурацкий спор, он напоминает диалоги очерков Глеба Успенского.
«Подозрительный старичишка…»
Ноги согрелись, сыроватая теплота пекарни позволила расстегнуть пальто. Самгин сел на скамью и строго спросил:
– Что же вы делаете здесь? Почему не едете куда-нибудь работать?
Его вопросы тотчас оборвали спор, в тишине внятно и насмешливо прозвучал только один негромкий голос:
– Догадался спросить…
– Это я вам, ваше благородие, позволю объяснить, – заговорил аккуратный, подпрыгнув на столе, точно на коне. – Привыкшие ежедень кушать, заботимся, чтоб было чего. Службы разобрали в грех хозяйствах, сарайчики разные – на дрова. Деревья некоторые порубили. Дела наши очевидные беззаконные, как сказано жандармом. Однако тут детей много, и они от холода страдают, даже и кончаются иные, так мы им – гробики сколачиваем. Тем и кормимся. Предусмотрительно третьего дня женщина-полька не разродилась – померла, сегодня утром старичок скончался… Так, потихоньку, и живем.
Он говорил уже не скрывая издевательства, а Самгин чувствовал, что его лицо краснеет от негодования и что негодование согревает его. Он закурил папиросу и слушал, ожидая, когда наиболее удобно будет сурово воздать рассказчику за его красноречие. А старичок, передохнув, продолжал:
– А пребываем здесь потому, ваше благородие, как, будучи объявлены беженцами, не имеем возможности двигаться. Конечно, уехать можно бы, но для того надобно получить заработанные нами деньги. Сюда нас доставили бесплатно, а дальше, от Риги, начинается тайная торговля. За посадку в вагоны на Орел с нас требуют полсотни. Деньги – не малые, однако и пятак велик, ежели нет его.
– Этого не может быть, – строго сказал Самгин. – Беженцев возят бесплатно.
– Вот и предвестник ваш, Миша, так же думал, он даже в спор вступил по этому разногласию, так его жандармская полиция убрала, в погреб, что ли, посадила; а нам – допрос: бунтовал вас Михаил Локтев? Вот как предусмотрительно дело-то налажено…
– Вероятно, он говорил вам… какую-нибудь чепуху.
– Не заметили, – откликнулся старичок.
Но могучий красавец Алексей напомнил упрекающим тоном:
– Он говорил, что война – всенародная глупость и что германе тоже дураки…
– Это, Алеша, приснилось тебе, – ласково сказал старичок. – Никто от него не слышал таких слов.
– Это парень предусмотрительно сам выдумал, – обратился он к Самгину, спрятав глаза в морщинах улыбки. – А Миша – достоверно деловой! Мы, стало быть, жалобу «Красному Кресту» втяпали – заплатите нам деньги, восемь сотен с излишком. «Крест» требует: документы! Мы – согласились, а Миша: нет, можно дать только копии… Замечательно казенные хитрости понимает…
Бойкий голосок его не заглушал сердитого баса лысого старика:
– Ты бы, дурак, молчал, не путался в разговор старших-то. Война – не глупость. В пятом году она вон как народ расковыряла. И теперь, гляди, то же будет… Война – дело страшное…
Клим Иванович Самгин решил, что пора прекратить все это.
– Война – явление исторически неизбежное, – докторально начал он, сняв очки и протирая стекла платком. – Война свидетельствует о количественном и качественном росте народа. В основе войны лежит конкуренция. Каждый из вас хочет жить лучше, чем он живет, так же и каждое государство, каждый народ…
– Народ – картошка, – пробормотал визгливый голосок.
– Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее других, – продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. – Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их писатели, их царь, газеты…
– Газеты мы читаем, – вставил аккуратный старичок. – Конечно, газеты пишут предусмотрительно…
На сей раз старик говорил медленно, как будто устало или – нехотя. И сквозь его слова Самгин поймал чьи-то другие:
– Нет, этот очковый пожиже будет Локтева…
– Вы напрасно употребляете слова «предусмотрительно» и «очевидно», – с раздражением сказал Клим Иванович Самгин. – Значение их не совсем ясно вам.
– Что же – слова? – вздохнув, возразил старик. – Слово, как его ни скажи, оно так и останется словом.
А уж ежели мы, ваше благородие, от дела нашего откачнулись в сторону и время у вас до завтра много…
– Почему – до завтра? – беспокойно осведомился Самгин.
Старик объяснил ему, что поезд в Ригу только один, утром. Этим он как бы оглушил Самгина, уничтожил его желание поучать, вызвал ряд существенно важных вопросов:
– Где же я буду пить, есть, спать?
– Для спанья – не много места надобно, – успокоительно сказал старик. – Чайком можем угостить вас, ежели не побрезгуете. Олеша, Фома, – крикнул он, – нуте-ко, ставьте самовары, пора!
Он стоял пред Самгиным, почти прижимая его к печке, и, возбуждая негодование, внушая подозрения, рассказывал:
– Странствуем, как цыганы, а имеем весь хозяйственный снаряд – два самовара выработали у евреев, рухляди мягкой тоже… Беженцы эти имущество не ценят, только бы жизнь спасти…
Печь дышала в спину Клима Ивановича, окутывая его сухим и вкусным теплом, тепло настраивало дремотно, умиротворяло, примиряя с необходимостью остаться среди этих людей, возбуждало какие-то быстрые, скользкие мысли. Идти на вокзал по колено в снегу, под толчками ветра – не хотелось, а на вокзале можно бы ночевать у кого-нибудь из служащих.
«Испытание различных неудобств входит в число обязанностей, взятых мною на себя», – подумал он, внутренно усмехаясь. И ко всему этому Осип раздражал его любопытство, будил желание подорвать авторитет ласкового старичка.
«Что может внести в жизнь вот такой хитренький, полуграмотный человечишка? Он – авторитет артели, он тоже своего рода «объясняющий господин». Строит дома для других, – интересно: есть ли у него свой дом? Вообще – «объясняющие господа» существуют для других в качестве «учителей жизни». Разумеется, это не всегда паразитизм, но всегда – насилие, ради какого-нибудь Христа, ради системы фраз».
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали в приямке два самовара, выгребали угли из печи, в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два человека в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и – ушли в дверь на двор. Все это совершалось в синеватом сумраке, наполненном дымом махорки, сумрак становился гуще, а вздохи, вой и свист ветра в трубе печи – слышнее.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло. В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
«Эта мысль, конечно, будет признана и наивной и еретической. Она – против всех либеральных и социалистических канонов. Но вполне допустимо, что эта мысль будет руководящей разумом интеллигенции. Иерархическая структура человеческого общества обоснована биологией. Даже черви – неодинаковы…»
Думалось неохотно, автоматически и сумрачно.
В сыроватой и сумрачной духоте, кроме крепкого дыма махорки, был слышен угарный запах древесного угля. Мысли не мешали Самгину представлять себя в комнате гостиницы, не мешали слушать говор плотников.
Сердито гудел глубокий бас лысого старика:
– Ты, Осип, балуешь словами, вот что! А он – правильно сказал: война – необходимая история, от бога посылается.
– Про бога – не говорилось, – возразил аккуратный.
– Мало ли чего не говорим, о чем думаем. Ты тоже не всякую правду скажешь, у всех она – для себя красненька, для других темненька. Народ…
– Картошка – народ! – взвизгнул голосок мужика средних лет с глазами совы, с круглым красным лицом в рыжей щетине.
– Да ну те к бесу! Заладил одно слово. Как сумасшедший ты, Семен! – озлобленно рявкнул лысый.
– Погоди, Григорий Иваныч, – попросил Осип.
– Чего это годить? Ты – слушай: господь что наказывал евреям? Истребляй врага до седьмого колена, вот что. Стало быть – всех, поголовно истреби. Истребляли. Народов, про которые библия сказывает, – нет на земле…
– А все-таки, Григорий, картошка мы! Что хошь с нами, то и делай…
– Однако в пятом году народ-от…
– Лошадям хвосты резал.
– Ну, брось, Семен! Бунтовали здорово…
– Ты – бунтовал?
– Я? Нет, я тогда…
– Почему не бунтовал?
– Причина, значит, была…
– Ты в причину не прячься, ты прямо скажи: почему не бунтовал?
– Дай объяснить!
– Эх, картофелина!
В приямке у ног Самгина негромко беседовали Алексей и Фома.
– Кабы Миша, он бы объяснил…
А за столом продолжали покрикивать:
– Бунты и до пятого года в ходу были. Богатые мужики очень злобились на господ.
– Сами в господа лезли.
– Это вам Миша назудил про богатых…
– А – что, неверно?
– Нет, Миша достоверно говорил, – вмешался Осип, вытирая полотенцем синюю эмалированную кружку.
– Парень – тихий, а ум смелый…
– Н-да. Я, как слушал его, думал: «Тебе, шельме, два десятка лет и то – много, а мне сорок пять!»
– Грамота!
– То-то и есть. Он – понимает, а мы с тобой не удосужились о своей судьбе подумать…
– Опаздываем…
Плотники усаживались за стол, и ряд бородатых лиц напомнил Самгину о зубастых, бородатых рожах за стеклами окна в ресторане станции Новгород.
«Рассуждают при мне так смело, как будто не видят меня. А я одет, как военный…»
К нему подошел Осип и вежливо попросил:
– Пожалуйте к столу…
И даже ручкой повел в воздухе, как будто вел коня за узду. В движениях его статного тела, в жестах ловких рук Самгин наблюдал такую же мягкую вкрадчивость, как и в его гибком голосе, в ласковых речах, но, несмотря на это, он все-таки напоминал чем-то грубого и резкого Ловцова и вообще людей дерзкой мысли.
Два самовара стояли на столе, извергая пар, около каждого мерцали стеариновые свечи, очень слабо освещая синеватый сумрак.
– Угощайтесь на здоровье, – говорил Осип, ставя пред Самгиным кружку чая, положив два куска сахара и ломоть хлеба. – Мы привыкли на работе четыре раза кушать: утром, в полдни, а вот это вроде как паужин, а между семью-восемью часами – ужин.
Лысый Григорий Иванович, показывая себя знатоком хлеба и воды, ворчал, что хлеб – кисел, а вода – солона, на противоположном конце стола буянил рыжий Семен, крикливо доказывая соседу, широкоплечему мужику с бельмом на правом глазе:
– В лаптях до рая не дойдешь, не-ет!
– Интересен мне, ваше благородие, вопрос – как вы думаете: кто человек на земле – гость али хозяин? – неожиданно и звонко спросил Осип. Вопрос этот сразу прекратил разговоры плотников, и Самгин, отметив, что на него ожидающе смотрит большинство плотников, понял, что это вопрос знакомый, интересный для них. Обняв ладонями кружку чая, он сказал:
– Жизнь человека на земле так кратковременна, что, разумеется, его надобно признать гостем на ней.
– Что? – торжествуя, рявкнул лысый Григорий. – Я те говорил…
– Постой, погоди! – веселым голосом попросил Осип, плавно поводя рукою в воздухе. – Ну, а если взять человека в пределах краткой жизни, тогда – как? Кто он будет? Вот некоторые достоверно говорят, что, дескать, люди – хозяева на земле…
– А они – гости до погоста, – вставил Григорий и обратился к Самгину: – Он, ваше благородие, к тому клонит, чтобы оправдать бунт, вот ведь что! Он, видите, вроде еретика, раскольник, что ли. Думает не божественно, а – от самого себя. Смутьян вроде… Он с нами недавно, месяца два всего.
– Дай ответ послушать, Григорий Иваныч! – мягко попросил Осип. – Так как же, кто будет человек в пределе жизни своей?
– Хозяин своей силы, – не сразу ответил Самгин и с удовольствием убедился, что этот ответ очень смутил философа, а лысого обрадовал.
– Ага? – рявкнул он и громогласно захохотал, указывая пальцем на Осипа. – Понял? Всяк человек сам себе хозяин, а над ним – царь да бог. То-то!
Все молчали. Осип шевелился так, как будто хотел встать со скамьи, но не мог.
– Значит – так, – негромко заговорил он. – Который силу свою может возвеличить, кто учен науками, тот – хозяин, а все прочие – гости.
