Максим Горький
Жизнь Клима Самгина
Выскользнув из его рук – исчезла.
«Деловито, просто, никакой лжи», – мысленно одобрил ее Самгин. Он ждал ее недолго, но весьма нетерпеливо. Явилась и, раздеваясь, сказала вполголоса:
– Мне очень лестно, что в Париже, где так много красивых женщин, на все вкусы, мсье не нашел партнерши, достойной его более, чем я. Я буду очень рада, если докажу, что это – комплимент вкусу мсье!
Гибкая, сильная, она доказывала это с неутомимостью и усердием фокусника, который еще увлечен своим искусством и ценит его само по себе, а не только как средство к жизни.
Самгин прожил в Париже еще дней десять, настроенный, как человек, который не может решить, что ему делать. Вот он поедет в Россию, в тихий мещанско-купеческий город, где люди, которых встряхнула революция, укладывают в должный, знакомый ему, скучный порядок свои привычки, мысли, отношения – и где Марина Зотова будет развертывать пред ним свою сомнительную, темноватую мудрость.
«Я, должно быть, единственный, на ком она развешивает эту мудрость, чтоб любоваться ею. Соблазнительна, как жизнь, и так же непонятна».
Думал о том, что, если б у него были средства, хорошо бы остаться здесь, в стране, где жизнь крепко налажена, в городе, который считается лучшим в мире и безгранично богатом соблазнами…
«Для дикарей и полудикарей, на деньги которых он живет и украшается», – напомнил он себе недавнее свое отношение к Парижу.
«Нет, люди здесь проще, ближе к простому, реальному смыслу жизни. Здесь нет Лютовых, Кутузовых, нет философствующих разбойников вроде Бердникова, Попова. Здесь и социалисты – люди здравомыслящие, их задача сводится к реальному делу: препятствовать ухудшению условий труда рабочих».
Мысли этого порядка развивались с приятной легкостью, как бы самосильно. Память услужливо подсказывала десятки афоризмов: «Истинная свобода – это свобода отбора впечатлений». «В мире, где все непрерывно изменяется, стремление к выводам – глупо». «Многие стремятся к познанию истины, но – кто достиг ее, не искажая действительности?»
В мозге Самгина образовалась некая неподвижная точка, маленькое зеркало, которое всегда, когда он желал этого, показывало ему все, о чем он думает, как думает и в чем его мысли противоречат одна другой. Иногда это свойство разума очень утомляло его, мешало жить, но все чаще он любовался работой этого цензора и привыкал считать эту работу оригинальнейшим свойством психики своей.
Доживая последние дни в Париже, он с утра ходил и ездил по городу, по окрестностям, к ночи возвращался в отель, отдыхал, а после десяти часов являлась Бланш и между делом, во время пауз, спрашивала его: кто он, женат или холост, что такое Россия, спросила – почему там революция, чего хотят революционеры. О себе он наговорил чепухи, а на вопрос о революции строго ответил, что об этом не говорят с женщиной в постели, и ему показалось, что ответ этот еще выше поднял его в глазах Бланш. Деловито наивное бесстыдство этой девушки и то, что она аккуратно, как незнакомый врач за визит, берет с него деньги, вызывало у Самгина презрение к ней. Но однажды, когда она, устав, заснула, сунув под мышку ему голову, опутанную прядями растрепанных волос, Самгин почувствовал к ней что-то близкое жалости. Он тоже хотел спать, а рядом с нею было тесно. Он приподнялся, опираясь на локоть, и посмотрел в ее лицо с полуоткрытым ртом, с черными тенями в глазницах, дышала она тяжело, неровно, и было что-то очень грустное в этом маленьком лице, днем – приятно окрашенном легким румянцем, а теперь неузнаваемо обесцвеченном. Закурив папиросу, он подумал:
«Что же, она, в сущности, неплохая девушка. Возможно – накопит денег, найдет мужа, откроет маленький ресторан, как та, в очках».
Затем вспомнил, что элегантный герой Мопассана в «Нашем сердце» сделал своей любовницей горничную. Он разбудил Бланш, и это заставило ее извиниться пред ним. Уезжая, он подарил ей браслет в полтораста франков и дал еще пятьдесят. Это очень тронуло ее, вспыхнули щеки, радостно заблестели глаза, и тихонько, смеясь, она счастливо пробормотала:
– О, вы – великодушны! Я всю жизнь буду помнить о русском, который так…
И, не найдя слова, она повторила:
– Великодушен.
Самгин милостиво похлопал ее по плечу.
На четвертые сутки, утром, он ехал с вокзала к себе домой. Над городом, среди мелко разорванных облаков, сияло бледно-голубое небо, по мерзлой земле скользили холодные лучи солнца, гулял ветер, срывая последние листья с деревьев, – все давно знакомо. И хорошо знакомы похожие друг на друга, как спички, русские люди, тепло, по-осеннему, одетые, поспешно шагающие в казенную палату, окружный суд, земскую управу и прочие учреждения, серые гимназисты, зеленоватые реалисты, шоколадные гимназистки, озорниковатые ученики городских школ. Все знакомо, но все стало более мелким, ничтожным, здания города как будто раздвинуты ветром, отдалились друг от друга, и прозрачность осеннего воздуха безжалостно обнажает дряхлость деревянных домов и тяжелое уродство каменных.
«При первой же возможности перееду в Москву или в Петербург, – печально подумал Самгин. – Марина? Сегодня или завтра увижу ее, услышу снисходительные сентенции. Довольно! Где теперь Безбедов?»
Все четыре окна квартиры его были закрыты ставнями, и это очень усилило неприятное его настроение. Дверь открыла сухая, темная старушка Фелицата, она показалась еще более сутулой, осевшей к земле, всегда молчаливая, она и теперь поклонилась ему безмолвно, но тусклые глаза ее смотрели на него, как на незнакомого, тряпичные губы шевелились, и она разводила руками так, как будто вот сейчас спросит:
«Вам – кого?»
А когда Самгин осведомился о Безбедове, она беззвучно сказала:
– В тюрьму посадили.
– Вот как? За что?
– Марину Петровну убил.
Самгин успел освободить из пальто лишь одну руку, другая бессильно опустилась, точно вывихнутая, и пальто соскользнуло с нее на пол. В полутемной прихожей стало еще темнее, удушливей, Самгин прислонился к стене спиной, пробормотал:
– Позвольте… Что такое? Когда?
– На другой день, как приехала. Из пистолета застрелил.
Старушка прошла в комнаты, загремела там железными болтами ставен, в комнату ворвались, одна за другой, две узкие полосы света.
– Самовар подавать? – спросила Фелицата.
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе обнаженное тело женщины, гордой своей красотой. Трудно было представить, что она умерла.
«Убита. Кретином…»
Образ Марины вытеснил неуклюжий, сырой человек с белым лицом в желтом цыплячьем пухе на щеках и подбородке, голубые, стеклянные глазки, толстые губы, глупый, жадный рот. Но быстро шла отрезвляющая работа ума, направленного на привычное ему дело защиты человека от опасностей и ненужных волнений.
«Придется участвовать в качестве свидетеля в предварительном следствии да и на суде».
Вспыхнуло возмущение, и в сотый раз явился знакомый вопрос:
«Почему, почему я должен участвовать в событиях отвратительных?»
В двери встала Фелицата, сложив руки на груди так, как будто она уже умерла и положена в гроб.
– Велено сказать в полицию, когда вы приедете, надо сказать-то?
– Разумеется.
– Самовар Саша подаст.
В соседней комнате шлепали тяжелые шаги, прозвучал медный звон подноса, дребезжала посуда. Самгин перешел туда, – там, счастливо улыбаясь, поклонилась ему пышная, румянощекая девица с голубыми глазами и толстой, светловолосой косой ниже пояса. Самгин сказал ей, что он посмотрит за самоваром, а она пойдет и купит ему местные газеты за пятнадцать дней. Потом он вспомнил, что не успел вымыться в вагоне, пошел в уборную, долго мылся, забыл о самоваре и внес его в столовую бешено кипящим, полосатым от засохших потоков воды. Почти час он просидел у стола, нетерпеливо ожидая газет, а самовар все кипел, раздражал гудением и свистом, – наполнял комнату паром.
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» – негодовал Самгин и, боясь, что вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть – много ли воды? Но одна из шишек на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном:
«Да, нужно уехать».
К его удивлению, в газетах было напечатано только две заметки; одна рассказывала:
«Вчера весь город потрясен был убийством известной и почтенной М. П. Зотовой. Преступление открыто при таких обстоятельствах: обычно по воскресеньям М. П. Зотова закрывала свой магазин церковной утвари в два часа дня, но вчера торговцы Большой Торговой улицы были крайне удивлены тем, что в обычное время магазин не закрыт, хотя ни покупателей, ни хозяйки не замечалось в нем. Первым, кто решился узнать, в чем дело, был владелец меняльной лавки К. Ф. Храпов. Войдя в магазин и окликнув хозяйку, он не получил ответа, а проследовав в комнатку за магазином, увидал ее лежащей на полу».
«Идиоты, писать грамотно не умеют», – отметил Самгин.
«Думая, что Зотова находится в обморочном состоянии, он вышел и сообщил об этом торговцу галантерейным товаром Я. П. Перцеву, предложив ему позвонить квартиранту Перцева доктору Евгеньеву. Но как раз в это время по улице проходил К. Г. Бекман, врач городской полиции, который и констатировал, что Зотова убита выстрелом в затылок и что с момента смерти прошло уже не меньше двух часов. Дальнейшие подробности этой потрясающей драмы мы, за поздним временем, откладываем до завтра». Но в следующем номере газета сообщила только об аресте «племянника убитой, Безбедова, в нетрезвом состоянии». И через номер кратко сообщала о торжественных похоронах убитой, «гроб которой провожал до места последнего успокоения весь город».
Самгин выпустил газету из рук, она упала на колени ему, тогда он брезгливо сбросил ее под стол и задумался. Хотя арест Безбедова объяснял причину убийства – все-таки явились какие-то мутные мысли.
«Свинья. Кретин. Как он мог… решиться? Он – боялся ее…»
После полудня он сидел у следователя в комнате с окном во двор и видом на поленницу березовых дров. Комнату наполнял похожий на угар запах табачного дыма и сухого тления. Над широким, но невысоким шкафом висела олеография – портрет царя Александра Третьего в шапке полицейского на голове, отлично приспособленной к ношению густой, тяжелой бороды. За стареньким письменным столом сидел, с папиросой в зубах, в кожаном кресле с высокой спинкой сероглазый старичок, чисто вымытый, аккуратно зашитый в черную тужурку. Его желтые щеки густо раскрашены красными жилками, седая острая бородка благородно удлиняет лицо, закрученные усы придают ему нечто воинственное, на голом черепе, над ушами, торчат, как рога, седые вихры, – в общем судебный следователь Гудим-Чарновицкий похож на героя французской мелодрамы. Он заслужил в городе славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном суде рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв «большой шлем», от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший рассказ.
– Так вот-с, – тихо журчавшим мягким басом говорил следователь, – обеспокоил я вас, почтенный Клим Иванович, по делу о таинственном убийстве клиентки вашей…
– Почему – таинственном? – спросил Самгин. – Ведь убийца – арестован?
Следователь вздохнул, погладил усы пальцем и сказал с сожалением:
– Так как он не сознался в преступлении, то, как вам известно, до решения суда он только подозреваемый.
Глаза следователя были бесцветны, белки мутные, серые зрачки водянисты, но Самгину казалось, что за этими глазами прячутся другие. Он чувствовал себя тревожно, напряженно и негодовал на себя за это.
– Я не вижу письмоводителя вашего, – сказал он.
– Совершенно правильно изволили заметить, – откликнулся Гудим, наклонив голову, снова закуривая папиросу, – курил он непрерывно. – Это потому, почтенный Клим Иванович, что я и не намерен снимать с вас законом требуемое показание. Если б не мешало нездоровье, – ноги болят, ходить не могу, – так я сам, лично явился бы на квартиру вашу для этой беседы. Конечно, вы будете допрошены со всей строгостью, необходимой в этом случае и установленной законом. Кое-какие моменты показаний Безбедова настоятельно требуют этого. По условиям времени субъекту этому угрожает весьма жестокое наказание, он это чувствует – и, выгораживая себя, конечно, не склонен щадить других.
Самгину показалось, что стул под ним качнулся назад.
Он ‹Гудим› вонзил карандаш в бороду себе и, почесывая подбородок, глядя куда-то в угол, за шкаф, продолжал журчать:
– Пригласил я вас, так сказать, для… информации.
– То есть? – поторопился спросить Самгин, удивленный и еще белее встревоженный.
– То есть… в некотором роде как бы осведомить вас о… состоянии дела.
Следователь говорил с паузами, и они были отвратительны.
– Буду говорить откровенно, начистоту, – продолжал он, понизив голос. – Суть в том, что делом этим заинтересован Петербург, оттуда прислали товарища прокурора для наблюдения за предварительным следствием. Имел удовольствие видеть его: между нами говоря – нахал и, как все столичные карьеристы, не пожалеет ни папу, ни маму. Наш прокурор, как вам известно, зять губернатора и кандидат в прокуроры палаты. Разумеется, его оскорбляет явление наблюдателя. Этим – не всё сказано… Так что тут, знаете, вообще, может быть…
Задребезжал звонок телефона, следователь приложил трубку к серому хрящу уха.
– Слушаю. Честь имею. Да. Приказ прокурора. Прервать? Да, но – мотив… Слушаю. Немедленно? Слушаю…
Красные жилки на щеках следователя выступили резче, глаза тоже покраснели, и вздрогнули усы. Самгин определенно почувствовал что-то неладное.
– Вызывают в суд, немедленно, – сказал он и сухо кашлянул. – А вы, кажется, сегодня из-за границы?
– Из Парижа.
– Эх, Париж! Да-а! – следователь сожалительно покачал годовой. – Был я там студентом, затем, после свадьбы, ездил с женой, целый месяц жили. Жизнь-то, Клим Иванович, какова? Сначала – Париж, Флоренция, Венеция, а затем – двадцать семь лет – здесь. Скучный городок, а?
– Да.
– Тя-ажелый город, – убежденно сказал Гудим-Чарновицкий. – Зотова тоже была там?
– Несколько дней. Затем уехала в Лондон.
– Так. В Лондоне – не был. А – можно спросить: не знаете – какие у нее связи были в Петербурге?
– Она говорила, что бывает у генерала Богдановича, – не подумав, ответил Самгин.
– О-о! – произнес следователь, упираясь руками в стол и приподняв брови. – Это – персона! Говорят даже, что это в некотором роде… рычаг! Простите, – сказал он, – не могу встать – ноги!
«А как же ты в суд пойдешь?» – уныло подумал Самгин, пожимая холодную руку старика, а старик, еще более обесцветив глаза свои легкой усмешкой, проговорил полушепотом и тоном совета:
– По чувству уважения и симпатии к вам, Клим Иванович, разрешите напомнить, что в нашей практике юристов – и особенно в наши дни – бывают события, которые весьма… вредно раздуваются.
Он сказал что-то о напуганном воображении обывателей, о торопливости провинциальных корреспондентов и корыстном многословии прессы, но Самгин не слушал его, едва сдерживая желание выдернуть свою руку из холодных пальцев.
На улице было солнечно и холодно, лужи, оттаяв за день, снова покрывались ледком, хлопотал ветер, загоняя в воду перья куриц, осенние кожаные листья, кожуру лука, дергал пальто Самгина, раздувал его тревогу… И, точно в ответ на каждый толчок ветра, являлся вопрос:
«Что мог наболтать про меня Безбедов? Способен он убить? Если не он – кто же?»
Тут он вспомнил, что газетная заметка ни слова не сказала о цели убийства. О Марине подумалось не только равнодушно, а почти враждебно:
«Темная дама».
Снова явилась мысль о возможности ее службы в департаменте полиции, затем он вспомнил, что она дважды поручала ему платить штрафы за что-то: один раз – полтораста рублей, другой – пятьсот.
«Вероятно, это были взятки. Чего от меня хотел Гудим? Действовал он незаконно. Заключительный совет его – странная выходка».
Какие-то неприятные молоточки стучали изнутри черепа в кости висков. Дома он с минуту рассматривал в зеркале возбужденно блестевшие глаза, седые нити в поредевших волосах, отметил, что щеки стали полнее, лицо – круглей и что к такому лицу бородка уже не идет, лучше сбрить ее. Зеркало показывало, как в соседней комнате ставит на стол посуду пышнотелая, картинная девица, румянощекая, голубоглазая, с золотистой косой ниже пояса.
«Наверное – дура», – определил Самгин.
– Барин-то – дома? – спросила ее Фелицата.
– Дома, – звучно и весело ответила девица.
«Дома у меня – нет, – шагая по комнате, мысленно возразил Самгин. – Его нет не только в смысле реальном: жена, дети, определенный круг знакомств, приятный друг, умный человек, приблизительно равный мне, – нет у меня дома и в смысле идеальном, в смысле внутреннего уюта… Уот Уитмэн сказал, что человеку надоела скромная жизнь, что он жаждет грозных опасностей, неизведанного, необыкновенного… Кокетство анархиста…
Есть наслаждение в бою
И бездны мрачной на краю.
Романтизм подростков… Майн-Рид, бегство от гимназии в Америку».
Вошла Фелицата, молча сунула ему визитную карточку, Самгин поднес ее к очкам и прочитал:
– «Антон Никифорович Тагильский».
– Да, да, – нерешительно пробормотал Самгин. – Просите… Пожалуйста!
К нему уже подкатился на коротких ножках толстенький, похожий на самовар красной меди, человечек в каком-то очень рыжем костюме.
– Здравствуйте! Ого, постарели! А – я? Не узнали бы? – покрикивал он звонким тенорком. Самгин видел лысый череп, красное, бритое лицо со щетиной на висках, заплывшие, свиные глазки и под широким носом темные щеточки коротко подстриженных усов.
– Не узнал бы, – согласился он.
– Вы извините, что я так, без церемонии… Право старого знакомства. Дьявольски много прав у нас, а? Следует сократить, – как думаете?
Придав лицу своему деловое, ожидающее выражение, Самгин суховато предложил:
– Пожалуйста…
– Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, – быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, – тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям учительно, как профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
«Пришел, как в трактир. Конечно – спрашивать о Марине».
Так и оказалось. Тагильский, расстегнув визитку, обнаружив очень пестрый жилет и засовывая салфетку за воротник, сообщил, что командирован для наблюдения за следствием по делу об убийстве Зотовой.
– Говорят – красавица была?
– Да. Очень красива.
– Ага. Ну, что же? Красивую вещь – приятно испортить. Красивых убивают более часто, чем уродов. Но убивают мужья, любовники и, как правило, всегда с фасада: в голову, в грудь, живот, а тут убили с фасада на двор – в затылок. Это тоже принято, но в целях грабежа, а в данном случае – наличие грабежа не установлено. В этом видят – тайну. А на мой взгляд – тайны нет, а есть трус!
Расширив ноздри, он понюхал пар супа, глазки его вспыхнули, и он благостно сказал:
– Суп с потрохами? Обожаю!
«Хитрит, скотина», – подумал Самгин.
– Следователь, старый осел, вызывал вас, но я прекратил эту процедуру. Дельце это широкой огласке не подлежит. Вы спросите – почему? А я – не знаю. Вероятно – по глупости, возможно – по глупости, соединенной с подлостью. Ваше здоровье!
Он опрокинул в рот рюмку водки, щелкнув языком, на секунду закрыл глазки и снова начал сорить:
– Видимость у вас – элегантнейшая. Видимость жениха для богатой вдовы.
«Негодяй», – мысленно выругался Клим.
– Вот что значит побывать в Париже! А я расцвел красочно, однако – не привлекательно для изысканного зрения, – говорил Тагильский, посматривая на горничную, а когда она вышла – вздохнул:
– Какая вкусная девушка, дьяволица…
И тотчас же спросил:
– Зотова имела любовника?
– Не знаю.
– Имела, – сказал Тагильский, качнув головой, выпил еще рюмку и продолжал: – Существует мнение, что последнее время любовником ее были вы.
– Чепуха, – сухо откликнулся Самгин.
– Чепуха – значит: правдоподобно, но – не правда. У нас, в России, чепуха весьма часто является подлинной правдой.
Ел Тагильский не торопясь, и насыщение не мешало ему говорить. Глядя в тарелку, ловко обнажая вилкой и ножом кости цыпленка, он спросил: известен ли Самгину размер состояния Марины? И на отрицательный ответ сообщил: деньгами и в стойких акциях около четырехсот тысяч, землею на Урале и за Волгой в Нижегородской губернии, вероятно, вдвое больше.
– А может быть – втрое. Да-с. Родственников – нет. Стало быть: имеем выморочное имущество, кое, по законам империи нашей, отходит в казну. Это очень волнует некоторых… людей со вкусом к жизни.
Он выпустил из толстеньких пальцев орудия труда – нож, вилку, пошлепал себя ладонями по щекам и, наливая вино в стаканы, уже не шутливо, а серьезно сказал:
– Я – пью, а вы – не пьете, и ваша осторожность, хмурое личико ваше… не то чтобы стесняют меня, – я стесняться не мастер, – но все-таки мешают. Среди племени, населяющего этот город, я – чужой человек, туземцы относятся ко мне враждебно. У них тут сохранилось родовое начало и вообще… как будто преобладают мошенники.
Опираясь локтями на стол, поддерживая ладонью подбородок, он протянул над столом левую руку с бокалом вина в ней, и бесцветные глаза его смотрели в лицо Самгина нехорошо, как будто вызывающе. В его звонком голосе звучали едкие, задорные ноты.
«С ним нужно вести себя мягче», – решил Самгин, вспомнив Бердникова, чокнулся с его стаканом и сказал:
– Вероятно, на моем настроении сказывается усталость, я – с дороги.
– Предположим, – полусогласился Тагильский. – И вспомним, что хотя убита как будто и ростовщица, но ведь вы не Раскольников, я – не Порфирий. Вспомним также, что несколько лет тому назад мы рассуждали о Марксе… и так далее. Ваше здоровье!
Выпили. Тагильский продолжал:
– Итак: с одной стороны – богатое выморочное имущество и все документы на право обладания оным – в руках жуликоватых туземцев. Понимаете?
– Понимаю, – сказал Самгин.
– С другой: в одном из шкафов магазина найдено порядочное количество нелегальной литературы эсдеков и дружеские – на ты – письма к Зотовой какого-то марксиста, вероучителя и остроумца. На кой дьявол богатой бабе хранить у себя нелегальщину? А посему предполагается, что это ваше имущество.
Самгин выпрямился и сердито спросил:
– Вы – допрашиваете?
– Не допрашиваю и не спрашиваю, а рассказываю: предполагается, – сказал Тагильский, прикрыв глаза жирными подушечками век, на коже его лба шевелились легкие морщины. – Интересы клиентки вашей весьма разнообразны: у нее оказалось солидное количество редчайших древнепечатных книг и сектантских рукописей, – раздумчиво проговорил Тагильский.
Воздух на улице как будто наполнился серой пылью, стекла окон запотели, в комнате образовался дымный сумрак, – Самгин хотел зажечь лампу.
– Не стоит, – тихо сказал Тагильский. – Темнота отлично сближает людей… в некоторых случаях. Правом допрашивать вас я – не облечен. Пришел к вам не как лицо прокурорского надзора, а как интеллигент к таковому же, пришел на предмет консультации по некоему весьма темному делу. Вы можете поверить в это?
– Да, – не сразу сказал Самгин, очень встревоженный. Вспомнилось заявление следователя о показаниях Безбедова, а теперь вот еще нелегальщина.
– Да, я вам верю, – повторил он, и ему показалось, что даже мускулы его напряглись, как пред прыжком через яму.
«Ловит он меня или – что?» – думал он, а Тагильский говорил:
– Из этого дела можно состряпать уголовный процесс с политической подкладкой, и на нем можно хапнуть большие деньги. Я – за то, чтоб разворовали деньги и – успокоились. Для этого необходимо, чтоб Безбедов сознался в убийстве. Как вы думаете – был у него мотив?
– Да, был, – уверенно ответил Самгин.
– Какой?
– Месть.
– Правильно, подтверждается его письмами, – с удовольствием произнес Тагильский. – Расскажите о нем, – предложил он, закуривая папиросу, взятую у Самгина. Самгин тоже закурил и начал осторожно рассказывать о Безбедове. Он очень хотел верить этому круглому человечку со свиными глазками и лицом привычного пьяницы, но – не верил ему. Во всем, что говорил Тагильский, чувствовалась какая-то правда, но чувствовалась и угроза быть вовлеченным в громкий уголовный процесс, в котором не хотелось бы участвовать даже в качестве свидетеля, а ведь могут пристегнуть и в качестве соучастника. Оправдают за недоказанностью обвинения, так – все равно на него будет брошена тень.
«Я – не Иванов, не Ефимов, а – Самгин. Фамилия – редкая. Самгин? Это тот, который… Я – беззащитен», – тревожно соображал Самгин. Тагильский прервал его рассказ:
– Ну, вообще – кретин, ничтожество этот Безбедов. Для алиби ему не хватает полутора или двух десятков минут. Он требует, чтоб вы защищали его…
Самгин молчал, повторяя про себя:
«Беззащитен».
В комнате стало совсем темно. Самгин тихо спросил:
– Я зажгу лампу?
– Зажгите лампу, – в тон ему ответил Тагильский, и покуда Клим зажигал спички, а они ломались, гость сказал нечто значительное:
– Мы мало знаем друг друга и, насколько помню, в прошлом не испытывали взаимной симпатии. Наверняка, мой визит вызывает у вас кое-какие подозрения. Это – естественно. Вероятно, я еще более усилю подозрения ваши, если скажу, что не являюсь защитником кого-то или чего-то. Защищаю я только себя, потому что не хочу попасть в грязную историю. Возможность эта грозит и вам. А посему мы, временно, должны заключить оборонительный союз. Можно бы и наступательный, то есть осведомить прессу, но – это, пока, преждевременно.
«Успокаивает, – сообразил Самгин. – Врет». – И сказал вполголоса:
– Я очень хорошо помню вас, но не могу сказать, что вы возбуждали у меня антипатию.
– Ну, и не говорите, – посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.
– Стратонова – помните? – спросил он. – Октябрист. Построил большой кожевенный завод на правительственную субсидию. Речи Прейса, конечно, читаете. Не блестяще ораторствует. Унылое зрелище являет собою русский либерал. А Государственная дума наша – любительский спектакль. Н-да. Пригласили на роль укротителя и спасителя саратовского губернатора. Мужчина – видный, но – дуракоподобный и хвастун… В прошлом году я с ним и компанией на охоту ездил, слышал, как он рассказывал родословную свою. Невежда в генеалогии, как и в экономике. Забыл о предке своем, убитом в Севастополе матросами, кажется – в тридцатых годах.
Он насадил пробку на вилку и, говоря, ударял пробкой по краю бокала, аккомпанируя словам своим стеклянным звоном, звон этот был неприятен Самгину, мешал ему определить: можно ли и насколько можно верить искренности Тагильского? А Тагильский, прищурив левый глаз, продолжая говорить все так же быстро и едко, думал, видимо, не о том, что говорил.
– Хвастал мудростью отца, который писал против общины, за фермерское – хуторское – хозяйство, и называл его поклонником Иммануила Канта, а папаша-то Огюсту Конту поклонялся и даже сочиненьишко написал о естественно-научных законах в области социальной. Я, знаете, генеалогией дворянских фамилий занимался, меня интересовала роль иностранцев в строительстве российской империи…
И вдруг, перестав звонить, он сказал:
– Безбедов очень… верит вам. Я думаю, что вы могли бы убедить его сознаться в убийстве. Участие защитника в предварительном судебном следствии – не допускается, до вручения обвиняемому обвинительного акта, но… Вы подумайте на эту тему.
Гость встал и этим вызвал у хозяина легкий вздох облегчения.
– Чтоб не… тревожить вас официальностями, я, денечка через два, зайду к вам, – сказал Тагильский, протянув Самгину руку, – рука мягкая, очень горячая. – Претендую на доверие ваше в этом… скверненьком дельце, – сказал он и первый раз так широко усмехнулся, что все его лицо как бы растаяло, щеки расползлись к ушам, растянув рот, обнажив мелкие зубы грызуна. Эта улыбка испугала Самгина.
«Нет, он – негодяй!»
Но толстенький человек перекатился в прихожую и там, вполголоса, сказал:
– Вот что – все может быть! И если у вас имеется какая-нибудь нелегальщина, так лучше, чтоб ее не было…
Ощутив нервную дрожь, точно его уколола игла, Самгин глухо спросил:
– Зотова служила в департаменте полиции?
– Ка-ак? Ах, дьявольщина, – пробормотал Тагильский, взмахнув руками. – Это – что? Догадка? Уверенность? Есть факты?
– Догадка, – тихо сказал Самгин.
Тагильский свистнул:
– А – фактов нет?
– Нет. Но иногда мне думалось…
– Догадка есть суждение, требующее фактов. А, по Канту, не всякое суждение есть познание, – раздумчиво бормотал Тагильский. – Вы никому не сообщали ваших подозрений?
– Нет.
– Товарищам по партии?
– Я – вне партии.
– Разве? Очень хорошо… то есть хорошо, что не сообщали, – добавил он, еще раз пожав руку Самгина. – Ну, я – ухожу. Спасибо за хлеб-соль!
Ушел. Коротко, точно удар топора, хлопнула дверь крыльца. Минутный диалог в прихожей несколько успокоил тревогу Самгина. Путешествуя из угла в угол комнаты, он начал искать словесные формы для перевода очень сложного и тягостного ощущения на язык мысли. Утомительная путаница впечатлений требовала точного, ясного слова, которое, развязав эту путаницу, установило бы определенное отношение к источнику ее – Тагильскому.
«Кажется, он не поверил, что я – вне партии. Предупредил о возможности обыска. Чего хочет от меня?»
Вспомнилось, как однажды у Прейса Тагильский холодно и жестко говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему: «Вы шаржируете» – он ответил небрежно: «Это история шаржирует». Стратонов сказал: «Ирония ваша – ирония нигилиста». Так же небрежно Тагильский ответил и ему: «Ошибаетесь, я не иронизирую. Однако нахожу, что человек со вкусом к жизни не может прожевать действительность, не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит – скепсис, а оптимизм воспитывает дураков».
Тагильский в прошлом – человек самоуверенный, докторально действующий цифрами, фактами или же пьяный циник.
