Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
Ифиса в гостях у Финэли
Ифиса вошла сама. Она принесла Финэле столичные сладости. Увидев, что старушка лежит на гостевом диване, Ифиса удивилась. Та никогда не валялась днём.
– Сделать тебе напитки, Финэля? – спросила она. – Я смотрю, тебе нездоровится.
– Всё хорошо, Ифисушка. Так я, легла, да призадумалась. Смысла-то колготиться уже и нет у меня. Утром прошлась, травы перебрала, сушиться развесила, а уж и нет дел. Всё чисто, всё тихо. Никто не мусорит, никто не придёт.
– Перебирайся ко мне, Финэля. У меня за домом сразу лес начинается. Будешь там травы свои искать. Я тебя с одной знатной травницей познакомлю. Инэлия её зовут. Вот вам будет о чём вместе поговорить. Комнаток у меня всего три. Так как раз одна тебе, одна мне, третья – гостевая. А там у меня и кухонька и веранда тенистая. Сад, да и всё прочее. Лучше, чем тут, тебе будет. Не так красиво, не так просторно, а тебе оно надо?
– Спасибо, Ифисушка. Добрая ты. Зря я на тебя ругалась когда-то. – Финэля по-детски радостно сунула нос в коробку с напудренными пирожными. – Аромат-то какой! Как в прежние времена у нас на столе. И где же ты такое добываешь?
– Да в доме для лакомок. Там, как и было прежде, готовят все прежние сладости. Народ же не перестал их любить. Чуть попроще стало, зато доступно.
– Рамина меня никогда не угощала.
– А чего ей на тебя тратиться. Она сама ими объедается в столице.
Ифиса долго стояла перед своим собственным изображением на стене. Там она была ослепительно-юная, нагая, напоминая фигурой бело-розоватую вазу с узкой серединой. Изящная шея – горловина девушки-вазы держала на себе нежный и уникальный бутон – лицо самой Ифисы. Волосы были переплетены в подобие лепестков на верхушке лица-бутона. Картина странная, поскольку странным был и тот талантливый художник – декоратор, украшающий павильон. Камни в причёске и ожерелье на шее были натуральные. Ракушки с разноцветными и крупными жемчужинами внутри, украшающие берег водоёма, возле которого и стояла обнажённая, тоже были натуральной редкостью. Всё искусно вмонтировано в стену. По счастью Рамина и не догадывалась о том, какие драгоценности она видела тут каждый день. Она принимала их за декоративные стекляшки и пустяки, злилась только на нагую красавицу, говоря Финэле, что стоило бы её закрасить. «К чему портить такую красивую комнату»? – возмущалась Финэля. И была права. Поскольку девушка на стене была вписана в прекрасный пейзаж, а тот простирался во все стены. Розоватые волосы у Ифисы в ту пору были такой длины, что их волны окутывали всю её спину ниже талии. На картине этого видно не было, но Финэля о том помнила.
– Отчего тебя выгнали из театра? – спросила Финэля. – Ведь в ту пору ты не была особенно стара?
– Да я одну шутку выкинула на народном гулянье, – призналась Ифиса. – Надо было изображать некую театрализованную постановку на тему борьбы народа с поработителями из прежней жизни за жизнь новую. У меня роль героической матери одного героя. Я и вышла нечёсаная, в дырявом и неряшливом платье. Мне все заорали вокруг; «Ты чего народную героиню позоришь? Чего такая чумазая»? Я отвечаю; «Так вы забыли, какими были многие из ваших матерей? В рванине и ходили, не умытые толком». Мне орут в ответ; «Ничего мы не забыли! А ты не смей наших матерей такими чучелами изображать! Они краше тебя, комнатная аристократическая собака»! После того меня и выгнали.
– Зачем же ты так народ обидела? – укорила её Финэля. – Ведь и твоя мать из простых людей вышла в актрисы, а уж потом разбогатела и школу свою открыла. Да и я, как себя помню, никогда не видела, чтобы простые женщины неряхами ходили. Разве что ты сама таковой была, как свалилась в своё безумие. А женщины наши всегда были пригожи, поскольку и себя уважали, и мужей своих любили. Это было умышленной обидой твоей людям, Ифиса! Тебе-то чего жалеть прежнюю жизнь? Понятно ещё, что Рамина иногда что-то бурчит, даже и не помня ничего толком. А ты-то?
– Вот уж спасибо, что напомнила мне о моём давнем расстройстве ума, а то я и забыла. Мне, Финэля, бесконечно тыкали этим безумием в глаза мои недруги и завистники, когда я после исцеления опять взошла самым ярким светилом нашего мира искусства. Но что было, того давно нет. Да. Покуражилась я, не скрываю. Мне к тому времени надоело быть лицедейкой, вот я и ушла так, чтобы не забыли долго. Хорошее-то быстро забывается, а обиды жуют куда как дольше.
– Хоть и озорница ты, и всегда таковой была, добрая ты. Я помню, как ты дразнила друзей Ал-Физа, купаясь перед ними голой. Да ещё вымажешься чем-то, что кожа в ночи светится, и… Срам один, а хороша же ты была!
– Я всех презирала тогда, Финэля. Всё их надменное сословие. Увидела когда, как они в непомерной роскоши купаются. А народ горбатится с утра до темна и вдоволь не ест. Но тут уж такое напало на меня несчастье, – полюбила я Ал-Физа, сама не заметила, как и когда. А народ в целом всегда туп и покорен, страшно ограничен, и если бы не те, кто свалились к нам из-под небесного купола, ничего бы у нас не изменилось. Особенно один, даже и не знаю, человек ли он, сделал для нас огромное благо, дав нужный толчок и в нужное время. Ведь так бывает. Если время не вышло, даже при гигантских усилиях – всё пойдёт прахом. А выберешь нужный момент, нужную и самую малую точку, всё и стронется с места, и пошла лавина.
– Тот человек не Тон-Ат ли? – затаив дыхание, спросила Финэля.
– Разве мне кто-то открыл эту тайну? Какой в ней смысл теперь? – так ответила Ифиса. – Знала его разве?
– Знала. И уж как хотела бы повидать на закате дней своих. После моей первой и горестной привязанности ни к кому я уже не питала любви. А его я полюбила опять, Ифиса! Да так сильно, что от прежней раны и шрама не осталось во мне. Вот каков был человек. Но до того чист и не доступен ни одной женщине, что мне только и оставалось, как любить его на расстоянии. Он знал об этом, и любить таким вот образом, только душою моею, мне не препятствовал. Когда он пропал и увёз с собою ту девушку, сделав её женою, как я плакала! Как я завидовала, что едва опять не впала в чёрную тоску. Слышала я, что он отбыл на океанические острова. Может, жив и по сию пору?
– Понятия не имею, – отозвалась Ифиса. – А ты откуда же такого человека узнала так близко?
– Да не близко! Меня с ним давняя моя подруга познакомила. Ласкира. Она же в юности тоже бедная была. Вот я Тон-Ату по собирательству редких целебных трав и помогала. Я тому с детства была обучена. Ласкире повезло, она с аристократом Ниадором Роэлом пошла в Храм Надмирного Света. А я со своим первым возлюбленным, отцом моего сына, нет. Ласкира стала матерью того человека, который впоследствии стал отцом той, кого и сделал Тон-Ат женой своей.
Ифиса надолго задумалась. – Подумать только, Финэля! Какая же ты старая-то! Всех ты пережила. Кроме Тон-Ата.
Финэля ухватила Ифису за язык, – Знаешь, что он жив? – и старые глазёнки её загорелись удивительным светом. Даже щёчки её как бы посветлели и заалели. Что совсем уж было странно.
– Да ничего я не знаю! Предполагаю только. Он же вроде волшебника был. А у них другой век. Не человеческий. Вот ты какая, Финэля! Никогда ты простых людей не выбирала себе. То аристократа богатейшего и влиятельного избрала себе, то вообще какого-то волшебника.
– Потому что не дура я была. Знала, что кроме телесного блага человеку надобно знание. А те люди были им богаты. Для меня знания намного значимее богатства. Я любознательная.
– Я тоже никогда корыстной, низкой и бесчестной не была.
– Я знаю. Пойду я к тебе жить, Ифисушка. Уж больно скучно одной. Тут ночью слышу стук. Вроде, как хромой идёт. Гляжу, а это он! – старуха уставилась глазами в тот угол, где никого не было, а Ифиса испугалась всё равно.
– Да кто?
– Отец Айры. Подошёл, лёг ко мне и говорит: «Давненько я, мой цветок луговой и утренний, к тебе не ложился под твой душистый бочок, не обнимал тебя, травинку мою лёгкую».
Ифиса, с сомнением в её здравомыслии, глядела в тёмное лицо ветхой старости. Финэля продолжила, не смутившись скептического взгляда Ифисы. – Я так и сказала. Ты слепым, что ли, живёшь в Надмирных селениях? Где же я цветок? Когда я колючий оглодыш, давно засохлая и почернелая стерня. А он мне: «У души твоей ясной и верной мне всю жизнь твою нет возраста. Ты всё та же. Только ценнее ещё стала, только богаче ты теперь, чем я был в свои года жизни, когда гордился своей властью и силой. Всё это прах. И даже тебе довелось увидеть, насколько всё прах»! А сам-то, Ифисушка, руками шарит по мне, ищет то, от чего даже воспоминаний не осталось у меня. Стыд один! «За тобой я явился. Ты одна мне была на роду написана. С тобою и воссоединиться теперь хочу». Каким же образом? Спрашиваю. У тебя и жена там должна быть рядом. И вся семья твоя, кто к тебе ушёл.
А он: « Я вот что тебе скажу, веточка моя, мною некогда обломанная, да под палящими лучами жизни иссохшая. Тот, кто имя нашего сыночка, погибшего в детстве, носит, сын моей внучки Сирт, он по краю пропасти идёт. Скажи ему, пусть свернёт от неё чуть в сторону, а то завалится туда вместе с негодным Кэршом-Толом. Скажи Оле. Она пусть Сирту передаст. Пусть одумается. Время есть». А сам опять налезает на меня, ну есть молодой и одержимый, член словно бычий, твёрдый и огромный, того и гляди меня разорвёт…
Финэля засмущалась, но досказала всю приснившуюся непотребность. – Так и впихнул его в меня, как огнём опалил. Я тут закричала истошно и его шибанула с постели. Грохот пошёл, я вскочила, а это кто-то в дверь мою ломится. Я еле встала, а там никого! Только Лаброн заслонил своим красным черепом лик светлого Корби-Эл. И вижу я, ну есть Лаброн по виду как Кэрш-Тол. Глаз один прищурил, другим пялится властно, груб и страшен он! Не верю я ему, Ифисушка. Не нужна ему Рамина. Да и знает он, что она не его дитя вынашивает. Чего ж тогда? А то, что видение мне было не простое. К скорой перемене жизни такой вот сон. А какая мне теперь перемена, кроме смерти? Не пришёл ли хозяин моей души за мною? Вот что думаю.
Ифиса какое-то время расхаживала по центральной комнате павильона. Сквозь круглые окна под потолком лились зелёные лучи, падая на пол и расщепляясь радугой. – Красиво тут. И время не властно над этакой красотой! А как вовремя я догадалась, Финэля, что не нужна Рамине моя коллекция. Вовремя успела её увезти. Мне память, а ей к чему было? Так в чужие руки бы и уплыло всё, чтобы потом на базарных пыльных полках сиротливо себя выставлять за бесценок. Ты ведь на меня тогда не обиделась?
– Чего мне обижаться? От работы меня избавила лишней. А то протирать твои куклы замучилась. И так уж те цветы на мансарде, что Рамина тут оставила, поливать устаю. Да бабочек жалко. Привыкли они сюда прилетать, да от зноя таиться, да нектар пить.
– Бабочки… – задумчиво повторила Ифиса. – С тех самых дней я и не была на мансарде, как выгнали меня отсюда.
– Хочешь, зайди туда, – пригласила Финэля. – Может, ещё чего себе приищешь, чтобы забрать. Кому теперь-то?
– Нет, – отказалась Ифиса. – Не пойду. Больно мне это.
– Чего ж так? Вся жизнь уже прожита.
– Внешне да. Она прожита. А в душе? В любую минуту я могу её заново прожить. Только не хочу я таких воспоминаний.
– И правильно. Я тоже никогда и ни о чём не вспоминала. А потом, вроде, и не было ничего. Хорошо и легко жить стало.
– Никогда, Финэля, не жила я легко и хорошо. А вот итог, как ты ни живи, один для всех. Черта, а за нею, как знать, может, не всё было и бессмысленно? Может, кому-то нужны были и наше страдание, и наше счастье?
– Кому ж? Кроме нас никому не надо такого добра, а уж тем более зла.
Какое-то время Ифиса ходила по всему павильону, исключая мансарду. Кое-что она забрала себе, что было не тяжело тащить в обратную дорогу. Финэля разрешила, даже радуясь, что хоть что-то Ифисе понадобилось. Язык у неё так и не повернулся сказать, что тут будут жить какие-то близнецы Инзор и Торин. Хотела порасспросить об их матери Элиан-Ян, но не могла и рта раскрыть. Понимая, что расспросы затянутся, а произнесённое вслух ею страшное откровение Рамины, может сбыться. А так, у Финэли сохранялась детская вера, что она сумеет укрыться от захвата павильона, заключив надвигающееся бедствие в магический круг молчания. Может, Рамина, была не в себе из-за близких родов? Может, боится, что страшный и безмерно чуждый для Финэли Кэрш – Тол разгадает обман про нагулянного ребёнка?
– Вот что я хотела тебе рассказать, Финэля. – Ифиса уже напилась напитков, скушала пару пирожных. Она расслабилась, была довольна своей добычей и чувствовала себя как дома. Финэля после ухода Рамины очень быстро привязалась к Ифисе и всегда радовалась её приходу. Между ними вдруг возродились прежние отношения, что связывали их некогда в дни юности Ифисы. Поэтому Ифиса искренне хотела взять старушку к себе. Чтобы было с кем словом перемолвиться, посидеть в саду, что-то вспомнить, о чём-то поплакаться, да и вновь почувствовать себя нужной хоть кому. Пусть Финэля спит себе в тени фруктовых деревьев, пусть делает, что хочет в доме Ифисы. Пусть готовит, метёт несуществующие соринки на полу, где всегда чистота, а нет, то и не надо.
– Подслушала я. Не специально, а случайно вышло. Сэт ругал Олу, что та посодействовала тому, что Кэрша-Тола выпустили из дома неволи без всяких разбирательств. Хотя от почётной службы Кэрша устранили. Кричал на Олу за недостойное использование его, Сэта, имени. Ола ему ответила, что Кэрш – отличный врач, профессионал, что он уже понёс наказание и лишён должности, так к чему его изгонять в провинцию? А Сэт отвечает. Что же в провинции люди не болеют? Никто и не собирался лишать его профессии. Да и к чему такое расточительство? Люди болеют, а врачи будут на грубых работах сваи забивать вместо исцеления страждущих? И тогда Ола вот что сказала. Что Кэрш готов повести Рамину в Храм Надмирного Света. Некому больше? Спросил Сэт. Кроме красномордого развратника и пьяницы никому не сгодилась? А Ола и говорит. Она нагуляла дитя, не пойми где, не пойми от кого. Кэрш знает и готов её прикрыть за то, что его оставят в столице. К тому же девушка ему сильно нравится, и он её давно хочет заполучить себе. Не раз видел в «Ночной Лиане», куда Рамина большая охотница таскаться, чтобы выставлять свои наряды, коими завалены у неё в доме все комнаты. Она возбуждает его сексуальное влечение, а что касается более серьёзных чувств, то тут уж пусть она сама расстарается. Пусть проявит свои лучшие человеческие качества бывшей аристократки. Кэрш и понятия не имеет, что Айра Рамину нагуляла от такого бандита, что не пожелаю никому и никогда подобного встретить на узкой и тёмной дороге. Кэрш-Тол со своей стороны гарантирует быть заботливым и нежным мужем, поскольку старое воспитание и всё его последующее неустанное личностное развитие не позволяет ему быть бытовым распустёхой. Он сделает Рамину счастливой женой. Он даст ей максимальную свободу для развития и поддержку во всём. Что касается остального и не менее главного в супружеской жизни, то он сразу почувствовал, что у них с Раминой с первого взгляда возникла мощная сексуальная тяга, обещающая им много сладких мгновений.
– У неё к любому тяга, на ком штаны, а в штанах то, что встаёт в стойку при первом же ласковом и обещающем взгляде, – пробормотала Финэля. – Она пустоголовая, она не способна никому дать того, что есть духовная крепь всякого брака. Как без такого качества возможна долгая любовь? Я не исключаю, что она повзрослеет рано или поздно. Но теперь она недоразвитое дитя с развитой грудью и жарким устьем меж своих стройных ног. Я не верю в их союз. Скажи о том Оле, Ифиса. Скажи ей и о моём сне, её хромоногий дед предупреждает о возможной беде.
– Ты как же любила хромоногого? – поинтересовалась Ифиса.
– Так он по молодости им не был. Да и после такое существенное увечье не влияло на его мужские качества. Насколько помню, девицы его любили до трагического конца его жизни.
– Ты не ревновала?
– Ревновала. Да на что это влияло? Только красоту понапрасну извела. Вишь, какая страшная стала. А всё от переживаний. Ты-то вот немолодая, а смотришься так, что в окно не ставь – украдут. Как скульптуру твою. Уж сколько раз хотели выкрасть, я не давала. Отнимала. Пока голову кто-то не отбил. Куда же скульптура без головы? Один шутник, помню, прилепил к плечам какую-то гипсовую маленькую голову длинноносой собачки из той породы, что аристократы любили держать в домах. Ну, я её отколупнула, а туловище хотела отдать одному художнику для реставрации. Так кто-то скинул тебя в середину пруда. Ты и утонула. Там очень глубоко. Да ты и знаешь. Сама же здесь купальню себе устроила в былые времена… – Финэля забылась настолько, что отождествила статую с живой Ифисой.
– Нигде я не тонула, никто меня и не скидывал! Ты за речью следи, Финэля. Обидеться могу.
– Обижайся. Если обиды не все изжила. Ты ещё подумай, стоит ли меня забирать к себе. Я вредная старуха.
– Ты добрая. А вредность твоя показная. Чтобы совсем-то уж не насела на тебя Рамина, не заездила.
– Пусть бы уж и заездила. К чему теперь я пропадаю? Так говоришь, Ола уговорила Кэрша взять Рамину в жёны? Чтобы позор её прикрыть? Сделка, значит. А павильон-то как мне жалко!
– А что с павильоном? – встрепенулась Ифиса.
– Да ничего. Без Рамины мне тут скучно. – У Финэли так и не повернулся язык, рассказать Ифисе всю правду.
– А что её подружка Лана? И куда делся её брат? Чем же Рамина ему не угодила?
– Не спрашивай ты меня ни о чём! – отмахнулась Финэля. – Он сел в зеркальную машину, умеющую исчезать из глаз любого, кто к ней приблизится, и умчался в небеса.
– Как же это? – но ошеломляющая новость Ифису ничуть не ошеломила. – Разве они вернулись?
– Кто?
– Те, которые вышли из-за небесной скорлупы. Надо будет рассказать о том Инэлии.
– На что ей, старой травнице, знать о какой-то придуманной невеждами скорлупе? Даже я, старая и вечная слуга, знаю о том, что никакой скорлупы над нами нет. Да та же Инэлия тебе расскажет, если захочет, что там есть на самом деле, а что является придумками. Ты иди, Ифиса. Устала я. Посплю, пока ночь не наступила.
– А ночью что будешь делать?
– Буду ждать.
– Хромоногого? Опять захотелось его ласк?
– Ты у себя спроси, хочется ли тебе ласк с давно ушедшими возлюбленными или как?
Ифиса поднялась на выход. Финэля успела ей надоесть. Она уже жалела о своём великодушии. Финэля была не тем персонажем, что способен украсить собою домашний интерьер. Эта колдунья могла стать лишь домашним устрашением. Не для воров, а для гостей. И можно понять Рамину, умчавшуюся из прекрасного, но опостылевшего павильона. А бывшая любимая танцовщица Ал-Физа, некогда чудесная Ифиса, за которую тот заплатил человекообразным зверям, торгующим девушками, немыслимые деньги, до сих пор считала павильон своим. Отнятым, похищенным, расхищенным, никем не ценимым, осквернённым вдрызг, но вызывающим в ней до сих пор любовь к себе как к живому существу. Она долго гладила колонны у входа, будто прощалась навсегда. Старая и сморщенная Финэля, вытягивая тощую шею вперёд, подобная духу-хранителю бывшего и давно ископаемого храма любви, с непонятной тоской смотрела из его зеленоватой глубины, из растворённой двери, вслед уходящей, постаревшей и растолстевшей танцовщице, также прощаясь с нею навсегда.
Ночные гости, они же и новые хозяева
Ночью опять раздался грохот. Финэля решила не вставать. Она услышала, что кто-то топает по всему павильону, ругается на то, что дверь была закрыта изнутри на засов, и пришлось её взламывать. Это явно был не дух бывшего возлюбленного, а кто-то живой. И не один. Разговаривали двое. Голоса были молодые, хотя и грубые очень. Раскрылась дверь в её каморку. – Ты чего, карга, запираешь засовом изнутри? Дом теперь наш. Достаточно было бы на обычный замок закрыть, от которого нам ключи переданы. Вставай, хозяев поить и кормить! Днём отоспишься! Ты теперь наша вещь. Тебе твоя егоза о том говорила? Что мы тебя в придачу к дому купили?
Финэля, сильно испуганная, до тряски, повернула голову и увидела в освещённом проёме двух мужчин, показавшихся ей огромными и лохматыми. Одежда на них поблескивала, что говорило о том, что они любят принарядиться. Она встала, а спала она в той же одежде, в какой и ходила днём, утратив к внешнему виду всякий интерес. Поковыляла в столовую, привыкнув подчиняться повелительному тону. Сработал давно уснувший условный рефлекс вечной служанки.
– Ну и высохшее чучело! – услышала она комментарий за своей спиной. – Не переплатили ли мы за такой дом с таким вот старым довеском к нему? Она и чашки не поднимет. Чего ты думал, когда соглашался на то, что бабка тут будет проживать?
– Ничего, Инзор, – громогласно ответил другой. – Старушка много места не занимает. Вишь, у неё каморка не больше шкафа для платьев её бывшей госпожи Рамины, – Слово «госпожа» было произнесено издевательски. – Пусть там и сидит, как блошка. Лишь бы не кусалась. Ты не сердитая, бабушка? – спросил он.
Финэля обернулась и увидела крупное весёлое, несколько необычное лицо. Он скалил белые и большие зубы и не казался таким уж страшным, как показался сразу. А поскольку парень был молодой, отменно здоровый, она затруднилась бы назвать его уродливым, поскольку ей все молодые казались симпатичными. Другой стоял несколько в стороне. А когда подошёл, то она покачнулась. На неё одновременно смотрели с двух абсолютно одинаковых лиц четыре глаза, чем-то похожие на собачьи или лошадиные! Отличить одного парня от другого было невозможно. Почему их глаза показались звериными, она не сразу сообразила. Они вовсе не были злобными, как ей сразу показалось спросонья. Наоборот, парни щерились ей навстречу, желая ободрить и расположить к себе. Дескать, мы пришли жить к себе, а не убивать тебя. Несколько удлинённый разрез довольно крупных глаз и широкая переносица создавали такой вот эффект от их внешности. Вероятно, их мать была похожа на кошку, а отец обладал весьма грубыми чертами, вот они и вышли такими экзотическими.
Смутно Финэля припомнила вдруг одну странную теорию, услышанную от своего возлюбленного учёного аристократа в далёкой молодости. Что люди делятся на расы, каждая из которых имеет ярко выраженные черты тех или иных животных и соответствуют им по повадкам и характерным особенностям. Есть люди – кошки. Есть люди – собаки. Люди – лошади, люди – грызуны или птицы. И так далее. Она не верила и смеялась. А он перечислял эти качества и вызывал её изумление попаданием в самую суть тех или иных людей. Скорее всего, подумала Финэля, это люди – лошади. А значит, они не хищные, хотя и грубые по виду. Успокоив себя смешной и данной им идентификацией, она без опаски уже пошла в кухню. Достала чашки, ни одну не уронив, тарелки, думая о том, что кормить их ей нечем. Сама она ела очень мало. Что приготовит, то и съест. Да и то не всякий день. Два близнеца ввалились следом и вывалили на стол целые кули разнообразной снеди. Финэля остолбенела от её количества. – Что же, ночью будете пировать? – спросила она у новых своих хозяев, купивших её, как некогда Ал-Физ купил Ифису. Но то было в прежние времена. Сейчас людей продавать и покупать было преступным деянием.
– Да слегка перекусим и спать пойдём. Завтра всё тут осмотрим. Что и как. А ты всё убери в кладовку. Как мы встанем, приготовишь нам еду. Что сумеешь. Мы не привереды. Не аристократами уродились. А большего, бабушка, нам от тебя и не требуется. Не мешай нам, и мы тебе мешать не будем. Спи себе хоть целыми днями. Да и нас ты не всякий день будешь видеть. Мы люди трудовые. – И они дружно заржали как истые кони, тряся длинными и грубыми гривами волос.
Поев, погоготав, о чём-то переговорив меж собою, они ушли в глубину павильона. Один полез в мансарду, и долго оттуда доносилось его довольное ржанье от увиденной широкой постели. Потом загрохотал уроненный по неосторожности горшок с цветком. «Завтра надо будет убрать», – механически размышляла Финэля. Другой захватчик, вернее, покупатель и уже законный владелец улёгся в гостевом зале, приглянувшемся ему больше, чем одна из боковых комнат. Финэля стояла поблизости, ожидая просьбы на постельное бельё. Но оно им не понадобилось.
– Лежу как в Храме Надмирного Света! – крикнул тот, кто лежал внизу, брату наверх. – Сверху потолок как небо, а сбоку баба голая на стене. Инзор, иди взглянуть! Сиськи у неё как два спелых плода с плодоножкой посередине, так бы и куснул их. У меня на такую бабу мой нижний рог встал бы до самого пупка. Не смотри, что она нарисованная, того и гляди из стены выскочит. – Охальник встал, не обращая внимания на Финэлю и спустив штаны, стал тыкать в дивный и чистый образ девочки Ифисы свой восставший член. Поняв, что толку от такой вот внезапной «любви» не добьёшься, он дополз до дивана, да так и свалился со спущенными штанами. Финэля плюнула и принесла ему плед, укрыв его с отвращением, стараясь не глядеть и ужасаясь тому, как безобразен может быть молодой мужчина вовсе не жуткой наружности. И как хорошо, что её жизнь была чиста в этом смысле. От наличия подобных существ рядом. И кем же надо быть, чтобы иметь в знакомых таких вот чудищ? А холёный лицемер Кэрш – Тол даже продал им дом. Хотя Кэрш-Тол недалеко ушёл по своим внешним данным от этих парнокопытных.
– Перламутр и камушки надо будет отбить, – сказал Финэле тот, кто был Торин, вовсе не собираясь проваливаться в сон. – Наделаем из них брошей и браслетов для девок. А? Продадим с выгодой. Хочешь, бабка, и тебе брошку подарим? Только куда ты её нацепишь? Если только на свою… – он опять грязно выругался. – Чтобы старик какой тебя заприметил. Тебе ведь хочется иногда с дедом каким побарахтаться? Вот и нарядишься на народные гулянья, что скоро будут. Я тебе денег дам на выпивку. Как-никак, а я тебе теперь родной домочадец.
– Не стоит губить такую красоту, – сказала Финэля, жалея гостевой зал, приговорённый к разграблению и погрому. – Столько лет всё сохранялось, а тут и ломать?
Человекообразный конь смотрел на неё карим глазом отвлечённо и странно. Вроде и видит, а вроде и нет. Как и смотрит лошадь на человека. Финэля вдруг поняла, что парень не пьян, а скорее под воздействием какого-то иного зелья. От него несло потом, но не было запаха алкоголя. Он практически засыпал с открытыми глазами. Второй, Инзор, так и затих наверху. Она погасила боковой светильник, включенный ими, и Торин ничего на это не сказал. Финэля пошла в родную каморку, чувствуя себя не в привычном своём доме, а в каком-то бродячем балагане, куда она случайно забрела, и где её оставили по доброте душевной. А завтра могут и выгнать. Сразу и непостижимо мгновенно павильон стал ей чужим и враждебным. Спать под одной крышей с такими вот пахучими конями, да ещё наркоманами, она не желала. Она собрала свой жалкий узелок с кое-каким тряпьём и прежде, чем уйти в ночь, чтобы никогда сюда не вернуться, села на дорожку на нижней галерее, отчего-то радуясь тому, что тут уже не стоит статуя Айры. И Айру, как нагую Ифису на картине, никто не будет смаковать звериными глазами, тыкать в неё звериным половым органом или обсуждать её достоинства вслух, употребляя грязные слова при этом.
Она скорее учуяла, чем услышала, как заскрёб по полу ногами разной длины её бывший возлюбленный. Её несравненный хромоног. Он приближался к ней сзади. Само имя его было для неё табу столько лет, да с тех самых пор, как он её перестал к себе приближать для любви и заменил другими, так что она и не помнила его имени. Он так и остался для неё «хромоног». Он легонько прикоснулся к её плечу, проколов иглой холода.
– Ухожу я, хромоног, – сказала она. – Больше некуда тебе будет приходить. И некому будет тебя приласкать после твоей смерти, поскольку все твои любовницы давно уж умерли. Хотя и неизвестно, так ли это. Я-то жива, а ведь последняя твоя наложница куда как моложе меня была. Вот Ифиса спрашивала, простила ли я тебя? Нет. Не простила. Иначе бы ты и не приходил. – Ответа она не услышала, поскольку сзади никого и не было. Хромоног стоял и умолял её о чём-то, находясь там, где было пространство её души. Душа была непроглядна как ночь, и одновременно она освещалась откуда-то сверху точно так же, как близкий к своей полноте спутник Корби-Эл освещал лесопарк за окнами галереи. Он светил очень ярко, но дорога, по которой и собиралась уйти Финэля, была темна. Она тихо вышла и пошла по ней, удивляясь тому, что отлично видит тропу под ногами, что страха вовсе нет, а на горизонте уже видна светлая завязь будущего утра.
Народные гулянья
Ночное небо, поглощая в себя праздничное ночное освещение улиц, казалось бархатно-фиолетовым. Весёлые, чуточку или сильно ошалелые люди бродили по уличным забегаловкам, плясали на площадях и широких улицах, скрывались во мраке узких улочек, и все без исключения парки шелестели и повизгивали возбуждёнными голосами. Разгоряченные купальщики и купальщицы визжали и гоготали в сиренево-мерцающей реке, протекающей в черте города. Запахи еды и парфюмерии, человеческого пота, истолчённого ногами травяного покрова и гари от костров, зажжённых кем-то на противоположном берегу, где тянулась лесопарковая зона, – всё это оглушило Ландыш, ввело в состояние близкое к панике, хотелось бежать от оргиастических воплей куда подальше. Она бы даже не удивилась тому, что все вдруг стали бы бегать по улицам голыми, но ни один человек не нарушил определённой черты даже в праздничном буйстве. Не было драк, откровенных безобразий, давок, и это говорило о том, что существует скрытый внутренний порядок, кем-то осуществляемый, кем-то охраняемый.
Она держалась за руку Руднэя, прижималась к нему, боясь, что её унесёт живой поток туда, откуда она никогда не найдёт выхода. Что интересно, на Паралее не было никакой музыки. Не было и всё. Ни музыкальных инструментов, ни песенной культуры как таковой, ни нотной грамоты понятно. Это был существенный изъян их природы или следствие такого вот развития цивилизации? Она не знала. А театр и кино были! И живопись, и архитектура – застывшая музыка, и прикладное и прочее великолепное всевозможное искусство существовало. Поэзия была, и нечто, что можно было приравнять к хоровому пению, возникающему скорее спонтанно, если они собирались где-нибудь большими группами для гуляний. Любительница тишины, уединения, она воспринимала накладывающиеся друг на друга звуковые и прочие вибрации, наполняющие окружающее пространство, как хаос, вызывающий в ней рассредоточение и непонятное опьянение диковатым чужим весельем.
