Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
Пришелец с лицом утраченного мужа
Непривычные переживания Владимира
Владимир уже потерял всякое терпение, ожидая Ландыш на условленном месте. Подступала темень. Он включил маячок, и отслеживал по нему передвижение такого же маячка, бывшего у Ландыш. Она приближалась со стороны столицы к месту встречи, очевидно, ехала на общественном транспорте и он, не уставая, ругал её мысленно за такое опоздание. Поразмыслив, он вдруг понял, что общественный транспорт в сторону города ЦЭССЭИ не ходит в столь позднее время. Так на чём же она ехала? Наверняка, наняла машину частного извоза, и это также тревожило его.
Он вышел в сторону обширной дороги, – та уцелела частично, являясь остатком былого великолепия. Стоял у обочины и ждал. Ландыш находилась где-то недалеко, всё ближе, ближе и вскоре он увидел, как она проявилась на тёмном фоне лесопарка, казавшегося сплошной стеной.
«Если бы ты знал, если бы видел, как невероятно красиво, как великолепно было тут прежде…»
Так шелестели не деревья по бокам дороги, а мысли самого Владимира, сливаясь с шелестом чудесного и загадочного в сумерках лесопарка, одичавшего до природного уже лесного массива, но не ставшего от того хуже.
Слабое освещение фонарей у дороги освещало почти бегущую молодую женщину, отмеченную девичьей гибкостью фигурки, каким-то ирреальным свечением. Длинное платье на ней отсвечивало, и Владимир даже в сгущающихся сумерках заметил, что это не то платье, в котором она ушла к неведомой и, как она говорила, неутешной подруге Валерия. Но как могла бы подружка братца так быстро и всего лишь за одни сутки истосковаться до состояния «неутешительности», Владимир плохо себе представлял. Тут Ландыш хитрила, неумело и наивно. Обрадованный Владимир уже забыл припасённые укоры, почти подбежал к ней и с удивлением увидел, что Ландыш пребывает в состоянии, похожем на опьянение.
Она повисла на его плечах и заливалась дурацким смехом, потом вдруг заплакала, чем удивила его ещё сильнее. На свои короткие волосы она напялила шапочку, полностью их скрывающую, похожую на шапочку купальщицы, но сделанную из чёрного кружева, переплетённую цветочками и какими-то блестящими штучками. На лоб сползала сверкающая веточка с ягодками-кристалликами, что в целом выглядело очень живописно, так что её аккуратная головка выглядела женственно и как-то особенно трогательно. Таким же чёрным кружевом были окутаны её плечики до самой маленькой её груди, проявленной двумя белыми холмиками сквозь экзотическое одеяние, также волнующе, и также трогательно.
Давно уж практикующий монашеский образ жизни Владимир ощутил волну умиления, не без мужского волнения, но с примесью неустранимого братского чувства. Девчонка-то как хороша, оказывается! Такое качество как частичный педоморфоз, то есть не исчезнувшие при взрослении детские черты её лица, – маленький носик и маленький рот, невысокий рост и детские ладони со ступнями, как и вся её несносная детская сумбурность в поведении и речах – вдруг осветилось для него совсем иначе.
«Так, так, чел», – обратился он к себе, – «Что за неуместное весеннее пробуждение мальчишеских грёз в период предосенней зрелости»?
В прежней жизни Владимир любил, если уж не сблизиться при случае, то порадовать свой взор широкоплечими полногрудыми женщинами и статными девушками, а тут… на эту хлипкую малявку хотелось смотреть неотрывно, да жаль полумрак того не позволял. И он всматривался, не имея возможности отвести в сторону кисею светлой ночи от её мерцающего призрачного личика, недоумевая, где были его глаза раньше? Костя вот рассмотрел, раз уж сох по ней, и Валерка углядел, коли полез к ней поласкаться напролом, а сам Владимир нет. Что она, что Виталина – обе милейшие дурочки, но и обуза, не пойми к чему в такой вот небезопасной экспедиции. Так и считал.
– Откуда такой маскарад? – спросил он, помогая ей удержаться на ногах.
– Рамина же обрядила меня как новогоднюю ёлку. Мы с нею кутили в одном милом заведении. Как там было красиво, Володя! Остатки их былой роскоши, унаследованной их социумом от прежних аристократических забав. Они такие весёлые люди, что пируют во всякую свободную минуту. Но я… Я никому там не приглянулась. Они все относятся ко мне с полным равнодушием! Мне так обидно! – и она продолжала плакать пьяными слезами.
– А оно тебе надо? – спросил он. Догадываясь о том, что дело тут не в тех, кого она обозначила местоимением «они», а в ком-то одном и конкретном, кто и запал ей в душу, Владимир по-братски обнял её. Что же. Дело молодое. Ведь трольцы внешне такие же человеки, как и они сами, земляне. Но отчего бы Ландыш не выбрать себе одного из тоскующих братьев, Владимир не понимал. Если есть запрос души и тела, то почему нет? Чего она искала там, где одни чужаки?
Она ковыляла в своих неказистых ботиночках, плохо сочетающихся с её, по сути, бальным нарядом, и что-то пыталась ему рассказать в пьяном откровении, что вызывало у Владимира искреннюю жалость к ней, и даже обиду её он разделял. Да как они смели, недостойные и ноготка такой девушки, проигнорировать её красоту?
– Кук задаст тебе завтра, – сказал Владимир, – По оборотной стороне луны уж точно наподдаст… хм, хм… по попе твоей, если что… – тут Владимир нежно притронулся к пояснице подвыпившей недотроги, а рука невольно скользнула ниже…
– Посмеет только! По лысине сразу же отдачу получит! – Ландыш погрозила пальчиком в темноту и зацокала языком, дразня отсутствующего и якобы свирепого Кука. – Володя, ты хам! Это ваше неискоренимое родовое качество. Но твоё простодушие тебя извиняет.
– Так мне достанется ещё больше за явную ложь. Как ты объяснишь Вике своё состояние утром, когда проспишься? Она же сразу поймёт, что с тобою что-то неладно.
– Мы скажем, что остались ночевать на объекте. А я просплюсь в подземном городе. В том отсеке, где картина. Там очень чисто и даже уютно. Кроватка хорошая, упругая…
– Дурёха! – ответил Владимир, – не в этом же дело. Ты зачем пила то, что невозможно было проверить на молекулярном сканере? У тебя же его не было. А если бы отрава?
– Да это был какой-то вкусный сок. Я и сама удивляюсь. Чего я поехала-то? Мне в целом-то отлично, Володя! Я плачу не потому, что мне плохо, а от того, что мне непонятно почему хорошо! И грустно так, что…
– Завтра всё расскажешь. Но на ушко, чтобы никто не услышал.
– Меня один человек довез на своей машине. Там, в той «Лиане» был его друг, был его отец, была его сестра. А потом они и Рамину отвезут. Уже довезли, я думаю.
– Чья сестра? И какой человек?
– Сестра совсем на него не похожа. Очень красивая она, но какая-то ледяная, высокомерная до такой степени, что я ощутила себя так, будто сижу на ледовом поле… А он… Да! Рамина врала, что он её знакомый. Он с нею и слова-то не сказал! Ещё Сирт был. Сирт – племянник Рамины, хотя они по виду ровесники. Сирт хотел меня потеребить, но я дала ему понимание, какая я! Ещё чего. Чтобы я ввязалась в отношения с трольцем? Я не Валерка – медведь – шатун. То есть медведица, получается? Но я же тоненькая, я изящная. Это Валерка здоровый как бурый медведь! – она заливалась звонким смехом. – Впрочем, Сирт быстро отстал. Он оказался понятливым парнем. Я вдруг поняла, Володя, что я обычная баба, хотя я и корчила перед вами всеми из себя принцессу на горошине! Я, если хочешь знать, сама навязалась Радославу ещё в звездолёте. А так-то! Он никогда бы меня не полюбил. Никто меня не полюбил бы. Никогда! И уже не полюбит. Никогда! Почему? Что мне не хватает? Радослав считал меня недоразвитой. Я читала, читала тут на объекте целый почти год! Когда выдавалось свободное время. А времени-то, свободного, сколько же тут! Я откровенно некрасивая женщина! Вот и вся разгадка моего невезения. И чтобы компенсировать этот природный недостаток, я и корчу из себя недосягаемую и таинственно-глубокую особу, кем я никогда не была. Не являюсь! А Кук – он старик, вот он и очарован мною. И тот старик целовал мне руки. Мною восхищаются одни старики!
– Да о каком старике ты говоришь? – он пытался осмыслить поток её сознания, пролившийся наружу.
– Он был отцом.
– Чьим?
– Я расскажу тебе потом. Всё только потом. Я должна упорядочить свои впечатления. Они сбивают меня с ног.
Ночь без сна или призрак в подземном городе
Прибыв в то самое место, где они и переоделись, а всю дорогу до места Владимир почти нёс Ландыш на себе, он дал ей очистительную капсулу, хранящуюся в его рюкзаке. Ландыш при подземном освещении казалась бледненькой, но вполне себе. Урона заметно не было. Она влезла в свой рабочий комбинезон и легла на ту самую кровать, которая крепилась к стене, украшенной картиной, что настолько впечатлила её накануне. Владимир нашёл в одном из помещений упаковку, состоящую из плотно спрессованных спальных пледов. Один из них он подсунул ей под голову, другим укрыл, а третий оставил себе. Сам он завалился на угловой диван в соседнем отделении многокомнатного отсека. Предварительно очистил его гигиеническими салфетками, а потом с удобством растянулся на нём.
Лежать было хорошо, пыли вокруг почти нет, а вот спать совсем не хотелось. Он оставил голубоватый и приятный для глаз светильник, скрытый под потолочной панелью. Стало похоже на мягкое вечернее освещение, когда ничего не мешает сну. Тихо. Тихо настолько, что, наверное, так бывает только в могиле. Хотя, если прислушаться, можно было уловить вибрации вокруг от невидимых глазом и не улавливаемых ухом разнообразных электромагнитных волн, слабо частотных и прочих полей. Да ведь и в земле, наверняка, слышен размеренный тихий-тихий шелестящий отзвук в почве и подпочве от продвижений земляных червей по своим ходам, скрип каких-нибудь кротов чуть повыше, шевеление огромной биомассы всяких бактерий и прочих микроорганизмов. И холод, давящий холод того измерения мира, где нет места живому человеку. Владимир содрогнулся, гоня мысли о могиле прочь. Какой ещё могилы? Его бренное тело после физической смерти сожгут в крематории. Вспышка, и вот бессмертная информационная субстанция души отрывается от своего замершего навеки, окоченевшего носителя – тела…
Он невольно себя потрогал. Тело на данный момент было живым и гибким, кровь горячо бежала по сосудам и артериям, нелепые мысли колготились под черепным сводом, мешая сну.
Яснее ясного, Ландыш сильно впечатлили сегодняшние и загадочные для Владимира события. Не хмельной «вкусный сок» сбивал её с ног, как она выразилась. Кто-то опрокинул неубедительную конструкцию её личного монашества, сдул с души траурную накидку вдовства. Но кто смог такое и столь внезапно? Следовало бы увидеть этого наглеца. Хотя и почему наглеца? Может быть, это был скромный человек, не желавший ничего подобного. Ведь она же сказала отчётливо. Она ему не понравилась. От того она и плакала, металась душой, а вовсе не телом. Она даже не пожелала озвучить его имя. Ему стал заочно неприятен тот, кто отверг милую Ландыш.
Владимир попытался представить, кто тут жил прежде? Давно и не так давно. Чьё изображение висит на стене? Если это реальное изображение реально жившей женщины, а не выдумка творца- художника. Скорее всего, выдумка, фантастический вымысел, образ Анимы из коллективного бессознательного какого-нибудь Юнга, наделённого пылким воображением. Уж очень хороша девушка! Не бывает таких в яви. Владимир прислушивался к дыханию и шевелению Ландыш. Панель в тот отсек была отворена. Но Ландыш спала так тихо и глубоко, что будто её и не было за тонкой перегородкой. Лично ему Ландыш была безразлична в том самом смысле, о котором она и печалилась ему. Он не считал её некрасивой. Она была глазаста и нежна, хрупка и изящна, но до той самой яркой женственности, которая и сшибает с ног, она не дотягивала. К таким девушкам, чтобы их полюбить, надо привыкнуть, узреть их сокровенные богатства, скрытые в тайниках души, подружиться хотя бы для дальнейшего глубокого сближения. Она и сама не была тою, кто доступна с налёта, кто трескается в ладонях как орешек, готовый к раскрытию и без внешнего участия. Она обладала, несомненно, очень насыщенным и сладким вкусом своего, спрятанного под твёрдой скорлупкой и давно зрелого ядрышка. Так считал Владимир. Конечно, он не мог похвастаться богатым опытом по разгадыванию женских сердец, но он и не считал никогда женщин такой уж особой тайной. Достаточно и одну досконально познать, чтобы понять их всех. Всё прочее – благой вымысел поэтов и бла-бла прочих художественно-одарённых фантастов. К Ландыш он относился как к младшей сестре. Так он искренне полагал. Как в сказке про царевну и богатырей, избыточных в своём числе. «Будь нам милою сестрою». Вот она и была ему сестрою. Как и всем остальным братьям. Отец Кук, как думал Владимир, относился к ней как к дочери. Он и заботился и ругал её, как любят и ругают милых дочерей. Он даже не строил её дисциплиной как всех, не исключая и жену Вику. Правда, сама Ландыш дисциплинировала себя немыслимой нагрузкой, видимо, убегая от страдания личного свойства. И вот она, похоже, повторно влюбилась! Или же выспится и забудет о том, как загуляла на просторах чужой планеты. Владимир не собирался её выдавать шефу Куку. Ландыш – женщина свободная, давно взрослая. Она и сама понимает ту границу, перейдя которую, может причинить себе вред. Ну, отведала какой-то горячительный сок, провела дегустацию – эксперимент, на то она и исследователь. Тут же не детский сад, чтобы не вылезать за пределы перегородки детской песочницы. Она сама решит, о чём говорить шефу, а о чём умолчать.
Он поудобнее расположил рюкзак под своей головой, невольно подумав о перстне Ландыш в одном из его кармашков. Не потерять бы. Ландыш забыла украсить им свой пальчик или не захотела отчего-то, впервые выйдя на просторы Паралеи без Валерия. Боялась, возможно, что кто-нибудь отнимет. Тут воровство было в большом ходу. Как и грабежи в тёмную пору. Так мысль цеплялась за мысль, один невнятный образ налезал на другой такой же, – деревце за деревце, кустик за кустик, и постепенно Владимир уже блуждал в чаще сновидений. Кто-то мягко тронул его за плечо. Он очнулся, как ему показалось. Хотя впоследствии был уверен, что спал и видел один из снов.
– Ты чего, Ландыш? Испугалась чего? – спросил он, отчего-то боясь развернуться лицом к подошедшему человеку. Прикосновение явно было женским, ласкающим. Через усилие, как будто он весь целиком и мгновенно проржавел, Владимир резко сел. Поводил плечами и тут-то увидел женщину, стоящую у дивана. Она улыбалась ему ярчайшей из улыбок, какие ему доводилось видеть за свою жизнь. Невнятное, если по стилю, светло-бирюзовое платье окутывало женщину. Но тут для Владимира все местные одеяния были мало внятны. Нет, она не была женщиной с картины, что было бы уместно для кошмарного сна или трафаретного появления привидения в заброшенном давно жилье. Эту женщину Владимир никогда и нигде не видел.
– Она очень милая, – сказало ему привидение.
– Кто? – прокашлялся Владимир.
– Ландыш.
– Да, – согласился он, не удивляясь тому, что привидение знает имя Ландыш. Он решил принять навязанную кем-то, или же его собственным разыгравшимся воображением, игру. На то и привидение, чтобы всё знать. Он даже успел подумать о том, что мог видеть очаровательную женщину где-то на улице, и она зацепилась за край его, даже не сознания, а бессознательного. Могла вот так с ходу впечатлить и кануть в бездну невостребованной информации. А женщина была очаровательна в том самом смысле, что значимее красоты. Поскольку и красивой она тоже была. Длинные тёмные волосы были убраны в какую-то затейливую клумбу на её небольшой, очень изящной головке. Там было много цветов, может, и живых. А может, и созданных очень искусно.
– Ты кто? – спросил он осмысленно и так, как люди спрашивают в реале, а уж никак не во сне.
– Нэя, – ответила она. Тут-то он и вспомнил, что так звали одну из жён Радослава Пана, на то время бывшего Рудольфом Вендом.
–А! Так ты же местная была! – чему-то обрадовался Владимир.
– Да. Я родилась на Паралее. – она легко села на диван возле его ног. Он ошалело смотрел на неё, а потом сел рядом, свесив ноги. Лежать при даме было невежливо.
– Тут было моё ожерелье. Скажи Ландыш, что это я его тут оставила. На счастье. И для того, чтобы сюда вернуться. Я и вернулась потом, но о самом ожерелье я забыла. А тот, кто поселился тут после меня и Венда, решил, что ожерелье принадлежало женщине, изображённой на картине. Поэтому он и украсил им изображение Гелии. Как бы вернул его бывшей владелице. Только ожерелье было моё. Я дарю его Ландыш. Пусть она его носит, как и моё кольцо. Я мой Кристалл тоже ей подарила. Иначе, она бы и не смогла его носить.
Владимир молчал. Ведущей в разговоре была она. Ему-то о чём было говорить с привидением? Ну, а если сон? Во сне можно всё, и он решился на расспросы.
– Так чего же ты покинула свою планету? Никогда о том не жалела?
– Нет, не жалела никогда. Или я тебе лгу, поскольку правду и сама не знаю. По-всякому было. Когда жалела, а когда нет. Человек же не каменная или ещё какая неподвижная структура. Он всегда пребывает в изменчивости, в движении, а часто и к собственной противоположности самому себе вчерашнему. Да и камни внутри себя подвижны и текучи. Только намного медленнее. Они же разрушаются, меняют форму под внешним воздействием. Чего же ждать от всегда подвижного человека, тем более женщины. Теперь я вернулась сюда. И Ландыш будет тою, кто станет другой стороной моей личности. Мы будем с нею сдвоенным существом.
– Чушь какая-то, – сказал Владимир.
– Нет. Не чушь. – Женщина едва заметно взмахнула бирюзовой волной своего одеяния. По коже Владимира тотчас же прошла мягкая и приятная уже воздушная волна. Призрак была настолько хороша и явственна, что у него, не то чтобы не возникло страха, а требовалось усилие, чтобы не протянуть к ней руку для осязания её наличности рядом с собою. А сильно того хотелось. И тут она сама положила руку на его колено. Ощущения не было никакого.
– Она отдаст перстень Рудольфа моему сыну, и он станет для неё тем, кем для меня был Рудольф Венд. Всем. Жизнью потому что. Когда-то Кристалл принадлежал Хагору, но Хагор был побеждён тем, кого он хотел победить сам. Планета уже навсегда будет принадлежать роду Тон-Ата, а значит, потомкам моего сына и Ландыш. И потомкам дочери моего брата. Ведь я – часть коллективной души рода Тон-Ата. И мой сын, и мой брат. И его дочь, о которой он всегда знал ещё и при своей жизни. Это Гелия о дочери Нэиля ничего не знала. Он ей не открыл того.
– Ничего я не понял. Какая дочь? Какая Гелия? Брат – сват – тонат…
– Поймёшь потом. Ты, как только увидишь Инару, так и поймёшь, о чём я говорила.
– Инара? Я её не знаю. Не видел ни разу. Мне никто не нужен. У меня на Земле осталась любимая жена и сын. Я к ним вернусь.
– У меня на Земле тоже много детей остались. Живут там без меня, и я уверена, забыли обо мне.
– Не согласен. Детям нужен отец, а уж тем более мать.
– Что же ты, отец, не рядом со своим сыном?
Владимир промолчал. Он не был тонким мыслителем. Не был и тем, кто любитель рассуждений на досуге. – Вернусь, всё объясню ему. Он поймёт. Как раз к тому времени подрастёт.
– Человек слишком уж преувеличивает значимость родителей для выросших детей. Человек всегда одинок, если в глубинном своём смысле. Как одинока всякая звезда во Вселенной, вплетаясь в кружева созвездий. Как одинока планета, даже если она пребывает в содружестве себе подобных. Как одинок атом, пребывая связанным с другими в общей структуре, куда он и впаян. Да и всякая условно элементарная частица, вращаясь в непреодолимом силовом поле.
– Как одинок труп в своей могиле, – вспомнил Владимир свои недавние размышления. Там уж точно ему ни друзей, ни семьи не сыскать.
– Это слишком грубо, материалистично, тупо. Труп обездушен полностью. Его покинуло управляющее разумное единство – душа. Информационные связи распались, и он быстро превращается в этом смысле в ничто, преобразуясь во множество бесчисленных структур окружающей среды. Ты боишься смерти? Ты думал о ней, лёжа тут без сна? Ты чем-то удручён? Подавлен? Иначе, почему бы возникли такие мысли и представления?
– Да ничем я не удручён. А мысли порой как блохи, скачут сами по себе. Может, это были и не мои мысли, а мысли того, кто тут прежде жил и их обронил, – Владимир шутил, но вышло невесело.
– Тут жил когда-то Рудольф Разумов, которого вы ищете. Тут жил и Рудольф Венд, который приговорил себя сам. Тут жил и Фиолет, который погиб на планете Ирис.
– Всё знаешь, как я слышу. А чей же облик запечатлён на картине? Знаешь о том?
– Знаю. Это Гелия.
– Так она была реальным человеком?
– Была самой настоящей женщиной. Моей подругой и даже моей соперницей. Но надо было знать Гелию, чтобы поверить, – Гелия не вмещалась ни в одно из человеческих определений расхожего толка. Она не умела любить, не умела ревновать, жаждать чего-то, чем обладают другие, отдавать себя и присваивать других себе. Она любила только своё прекрасное отражение, ловя его в чужом восхищении, в чужих глазах. Что касается обожания, она им просто дышала как воздухом. Она не была никому благодарна за любовь, как мы не благодарны тому, что жизнь снабжает нас воздухом. В противном случае, мы просто не жили бы. Таковой была и Инэлия – её мать. Бедная Инэлия! Она вынуждена тут стареть и угасать, зная, что Паралея уже никогда не станет принадлежать её потомкам, её роду, его коллективной душе. Этого хотел Хагор, соперник Тон-Ата за обладание Паралеей.
– Кажется, я всё понял. Ты всего лишь трансляция! Ты где-то есть в действительности, а я вижу нечто вроде визуальной связи с тобою, пребывающей на другой планете. Ведь так?
– Думай, как тебе проще и понятнее, заскорузлый догматик. Если не способен сам по себе думать. А мыслишь в координатах привитых и чужих представлений.
– Я даже знаю источник этой связи. Это – перстень Ландыш. Кристалл, как ты его называешь. – Владимир лихорадочно зашебуршал в своём рюкзаке, а повернувшись, никого не увидел. Он растерянно держал в пятерне перстень Ландыш, не помня почти ничего из того бреда, чем загрузила его женщина в бирюзовом платье. Он знал только одно, ему никто не нужен, тем паче здесь. Точно. Какая ещё Инара? Чья сестра и чьего брата? – Сон! – сказал он и с усилием тряхнул головой, разметав чрезмерно отросшие каштановые волосы. Надо было обратиться к Вике, она исполняла роль мастера по причёскам, с приобретённым где-то и когда-то умением облагораживая их мужские головы. Она и Ландыш стригла, и малышку Виталину. Последняя хныкала, мечтая о длинных волосах, подобающих принцессе. Но едва Вика прикасалась к её волосам, желая их причесать, как Виталина истошно орала, что ей больно. Поэтому мама Викуся тут же её стригла накоротко. Виталина во время игры привешивала к своей голове какую-то накидку, воображая, что это её королевские волосы, а сверху водружала обруч, сделанный для неё кем-то из ребят, чем и довольствовалась. После игры длина волос её уже не интересовала. Владимир был ленив до собственного украшательства, поэтому дольше всех тянул с походом за новой причёской. Пока Вика сама не усаживала его на свой табурет в импровизированном салоне красоты и требовала подчинения, обзывая «дикарской образиной», «опустившимся нищебродом», и прочими неласковыми обозначениями.
«Кто тебя полюбит, такого»? – спрашивала она.
«К чему меня кому-то любить? Меня и так любит та, кто у меня и есть. Марина».
«Ты уверен, что за столько лет она не забыла о тебе»? – беспощадно допрашивала Вика, очень ласково и умело обрабатывая его лохмы.
«Уверен», – отвечал Владимир, не будучи ни в чём уверенным. Даже его чувство к Марине было таким полузабытым и стёршимся, если на душевную ощупь, что её изображения в личном архиве казались ему засунутыми туда по ошибке. Он помнил её какой-то иной, но какой? Описать бы он не смог. Живой человек и его изображение, даже говорящее и подвижное, – это разное. Марина могла давно измениться неузнаваемо. Не внешне, так в своём личном развитии, в своём отношении к исчезнувшему давно мужу, если она вообще желала о нём помнить. Он же её оставил сам, какие бы благоглупости не обещал при расставании. Тут Ландыш была права. С маленького экрана высвечивалось отнюдь не то лицо, о каком принято неустанно тосковать и помнить даже в снах. Он и во время бодрствования редко о ней думал. Да никогда практически. Когда ему было? Марина была частью навсегда утраченной и прожитой жизни, к чему не бывает возврата. Сын рос, не видя и не зная его как отца. И вполне возможно, имел рядом другого отца. Если, конечно, сама Марина осталась на Земле, а не отбыла куда-то, стремясь к своей цели, в которую бывший муж точно не был вписан. На Земле семьи в их старом традиционном понимании были редкостью. Было ли это плохо? Наверное. Споры и дискуссии на данную тему никогда не утихали.
Короткое и тревожное утро
Вышла Ландыш. Она проснулась и выглядела вполне себе бодро. – Ты с кем тут бормотал ночью? Я слышала.
– Да снилось что-то несусветное, – признался он. И вдруг спросил, – Тот тип, о котором ты вчера упомянула, имел сестру?
– Я же тебе сказала, что были Рамина, его друг и его сестра, но двоюродная в нашем понимании. Потом пришёл дед. Обалдеть какой внешности дед! То есть, он был и не дед, а вроде его отца, хотя не родного, как я почувствовала… – Ландыш опять не назвала по имени того, у кого и были столь многочисленные родичи. Отчего-то не хотела.
– И звали сестру Инара?
– Ты запомнил?
– Не помню, чтобы ты называла хоть кого по именам, кроме Рамины и Ситро – её племянника.
– Не Ситро, а Сирт! – засмеялась Ландыш. – Как же ты тогда знаешь, что сестру зовут Инара?
– А чью сестру-то?
– Того, чьё имя Руднэй.
Владимир стоял столбом. Наконец к нему вернулось ощущение себя, и они тронулись наружу. Надо было успеть до завтрака.
Конечно, Куку ни о чём не рассказали. Но Кук как-то подозрительно вглядывался в Ландыш, ища в её лице нечто утаиваемое и преступное, о чём и свидетельствовал его жёсткий взгляд, похожий на металлический щуп.
– Чего ты совсем стала похожа на какую-то инопланетную бледную сыроежку? – спросил он. – Шапочка яркая у тебя, а сама ты такая хрупкая, того и гляди рассыплешься, как тебя тронешь чуть покрепче.
Ландыш так и не сняла шапочку, подаренную Раминой. Уж очень она себе в ней нравилась. Хотела все ребятам себя продемонстрировать такой вот элегантной тролихой. Правда, с комбинезоном вместе шапочка не сочеталась. Выглядела вполне себе по-дурацки, но бедненькая Ландыш того не чуяла. Она всегда имела в себе то заметное, но не похвальное качество, что Вика обзывала вопиющей безвкусицей. Это ещё и на Ирис было, когда Ландыш увлекалась местной модой на расшитые шелка. Но ведь там оценщиком Ландыш был муж, а мужу, выходило, нравилось. Венд всегда любил сомнительных женщин, так пояснила однажды почти на ушко Владимиру Вика. Но всякая женщина лучше мужчины знает, что ей идёт, а что нет, если мужчина не модельер, что огромная редкость во все эпохи. В чём женщина чувствует себя уверенно, то и есть её стиль. И печальной памяти Фиолет терял речь от вида нарядной Ландыш, что было очевидно даже со стороны. Костя, Валерка, Саня растекались своими грубыми фасадами на умилительные улыбки от вида Ландыш, даже лишённой её феерических пёрышек. Даже теперь, когда видели её всякий день в рабочей униформе. Несколько отстранённо от Ландыш держался самый темноволосый из братьев, самый на них не похожий, Артём младший, больше всех сосредоточенный на собственном образовании и бесконечном развитии. А как было на Ирис, Владимир уже и не помнил. Не фиксировал как-то в то время отношение братьев к чужой жене. Вероятно, и не было никакого отношения, так что и фиксировать было нечего.
– И не трогай меня! – отозвалась Ландыш на неласковое обращение к ней Кука. – Чего лезешь всякий раз; отчего бледная, отчего румяная? Своей женой интересуйся, если делать не фига.
– Старика-то не видела в горах? – спросил Кук. Ландыш вздрогнула. Кук отлично уловил её реакцию, – Рассказывай всё!
– Никакого старика в горах я не видела, – отчеканила она, выделив слово «в горах».
– А где же видела? – Взгляд Кука опять стал беспощадным щупом, вытягивающим нужное из всякого, кто хотел утаить стратегическую информацию от того, кто и мнил себя великим стратегом и разведчиком будущего.
– Где бы это? – беспомощно поникла Ландыш, захваченная его щупом.
– Тебе лучше знать. Или у Владимира спросить? Он лгать не умеет. Не смеет даже. А ты, как я вижу, смеешь лгать отцу в глаза.
– Артём, – сказала она, называя Кука прежним именем, каким его никто не звал, чтобы не путать с Артёмом младшим. – Я действительно была вчера в столице Паралеи. Мы с подружкой Валерия обедали в одном местечке под названием «Ночная Лиана». Валерий её покинул. Она о том не знает. Я только хотела её утешить. Вот и всё.
– Чего же и утешать, если она о том не знает, – Кук сразу подобрел. – Я ведь чую, ты притащила какие-то важные сведения. Но отчего-то боишься к ним приступать сразу. Давай после завтрака всё мне и расскажешь наедине. Как обычно. Ты, я знаю, не приучена к открытости в коллективе. Такое уж детство тебе досталось одинокое.
– Кук, я всегда тебе открыта. Ты знаешь. Спасибо за понимание. Я сама приду после завтрака. А позавтракаю у себя в башне. Можно? Мне надо собраться с мыслями.
– И я! И я с тобою в башне поем, мама, – стала навязываться Виталина.
– Я же не мама, а кукушка. А кукушки – единоличницы. Вдруг ты у меня пирожок утащишь? Я тебя за это клюну.
– Не клюнешь. У тебя клюва нет, – ответила Виталина, пытаясь идти за нею в «башню узника».
– Вика! – закричала Ландыш, – забери её! Мне надо собраться с мыслями. У меня ответственная беседа будет с командиром после завтрака.
– И я! И я буду беседовать с командиром. А кто командир? – Виталина не отставала, а Вика отсутствовала, возясь в кухонном блоке.
– Й-а! Й-а! – Ландыш передразнила ребёнка, – ты – ослик, что ли? Надо сделать тебе длинные ушки, чтобы ты играла в ослика, а не в принцессу. – В её выпаде против дочки было так мало материнского. Снисходительного же великодушия взрослого к ребёнку не было вовсе, так что Владимир неприязненно подумал о Ландыш, что Радослав был прав, отказывая ей в особой-то развитости. Она как была, так и осталась инфантильной девочкой, даже нарядившись во внешний маскарад самоуглублённой отшельницы. В огородах она орудовала ловко, доила ланей тоже на диво умело, а вот воспитательницей была никудышней.
– Я – командир, – сказал Владимир и поднял Виталину на руки. Подбросил её вверх, вызвав восторженный визг.
