Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
Тот человек был рад моему страшному подарку и без ропота отдал немалые деньги, а я после того ждала, сама не зная чего. Я думала, если Ар-Сен, узнав, где я, придёт ко мне, то я расскажу ему о том, что цветок, если он расцветёт, убьёт того, кто первым вдохнёт его аромат. Что попрошу прощения за свою несостоявшуюся месть. Я надеялась на повторение того, что не повторяется. Но Ар-Сен не пришёл. Я так и не знаю, расцвёл ли тот цветок, и убил ли он хоть кого своим ароматом. Но я точно знаю, Арсения в живых нет. В нашей Вселенной, вот что я имею в виду. А так-то, вся информация о его наличной жизни, и о многих других его жизнях, она как была, так и существует где-то. Я думаю, что он погиб в холодном и огромном озере, когда для чего-то переплывал его. Примерно так он мне это передал, когда приходил ко мне однажды. Поэтому я увидела, как он погиб. В мире, где я никогда не была. Инэлия сказала мне, чтобы я не переживала, поскольку не я виновница его гибели.
«А если кто-то другой погиб от пыльцы зловещего цветка»? – спросила я у неё.
«Тут уж нет твой вины», – ответила Инэлия, – «Ведь он не захотел прийти к тебе в цветочный павильон после того, как его друг сообщил ему о встрече с тобою. Тем самым он взял вину на себя». У Инэлии своеобразное понимание вины и воздаяния. «Поверь мне, так или иначе, но воздаяние находит всякого». Как думаешь, почему он не захотел тогда прийти? Забыл? Разлюбил?
– Тот человек, кому ты дала семена, попросту забыл о подарке, отвлёкся, вот и всё. Разве возможно разлюбить или забыть такую женщину как ты, – ответила Ифиса.
– Какая уж я и особенная? Пусть тот человек забыл, да ведь сколько было и времени, и поводов у Арсения разыскать меня и без напоминания о том. Он же так и не нашёл меня, как обещал в тот день, когда отдал в лапы Чапоса. Потому что не искал никогда. И его сына растил и любил другой человек. Как и меня саму всегда любил и заботился обо мне другой человек. А ты называешь его грубым животным. Ты не права, мама Ифиса. Хор-Арх каким-то образом узнал, что я отдала семена тому человеку. Он сказал, что напрасно я так поступила. Неизвестно, кому придётся вкусить от слепой мести омрачённого человека, не имеющего в себе силы для прощения чужой слабости. С того самого случая я и перестала приходить к Инэлии. Мне стыдно перед провидцем Хор-Архом. Я злая, я погубила того, кто не сделал мне ничего, кто даже не знал о том, что я существую. Иногда я пытаюсь утешить себя в том, что семечко могло быть и потеряно, могло просто не взойти. Но как узнаешь? Наверное, Хор-Арх знает и об этом. Он тогда же мне и сказал, что Арсений погиб вовсе не по той причине. Хор-Арх сказал, если ты того хочешь, я дам тебе тайну кода, открывающего вход в то информационное хранилище, где Арсений сам ответит тебе на твои вопросы. Он и ответил, но лучше бы мне ничего и не знать. Он действительно навсегда забыл обо мне и полюбил другую женщину, обитающую в мире, где он родился сам. Он считал, что никогда меня по-настоящему не любил, не понимал. Что был одинок, любопытен к тому, какие они – местные девушки? Вот и всё, что было у него ко мне, когда я появилась рядом. Только и всего. А та женщина стала для него подлинным откровением, и без неё он лишился света и дыхания, хотя не в прямом смысле слов. Так что у меня даже иллюзий о прошлом не осталось никаких.
– Он был всего лишь пустым грубым пришельцем, недоразвитым человеком, если не сумел оценить тебя, – сказала Ифиса.
– Нет. Он не был таким. Он был и остался моим единственным возлюбленным. Отцом моего единственного сына.
Ифиса поникла. Она сидела как нахохлившаяся больная птица, обреченная умереть. Она превратилась в один бесформенный комок, состоящий из перьев – её всегда красочных и замысловатых одеяний, из которых торчал лишь клювик – кончик её несчастного носа. Она старалась спрятать голову в плечи, или просто шея ослабела вдруг и перестала держать на себе её голову. Она уже забыла о том, какая навязчивая идея стала причиной, приведшей её в дом Олы и Сэта. Она уже и думать забыла о коллекции фигурок танцовщиц, выклянченных у Сэта в обмен на информацию о пришельцах. Дочь не поняла такой болезненной реакции матери на сказанное. Ведь всё было давно, и к настоящему отношения уже не имело никакого.
– Не переживай ты так, Ифиса, – сказала она, – мало ли что было у каждой из нас в молодости. Ну, так что же перстень Нэи? Точно ли ты его видела, или же только нафантазировала себе, как увидела красивую девчонку с красивым парнем. Ты же выдумщица, мама. Ты сочиняешь сказки на ходу. Тут я точно в тебя. Такая же сказочница. Так что считай всё сказанное выдумкой. Прошлое такая пластичная вещь, что из него всегда можно вылепить всё, что угодно.
Немного о прошлом Рамины
– Ты любила свою сестру Рамину? – спросила Ифиса, очнувшись от погружения в тот самый мир, который живописала дочь. Она на миг даже ощутила себя прежней, лёгкой и юной, гуляющей по той самой воздушной галерее, где пели свои утренние песни птицы в ажурных закрытых сооружениях, пытаясь перепеть тех, что порхали снаружи. Ифиса не любила птиц, лишённых воли. Однажды она всех их выпустила в лесопарк, и они умчались навстречу сияющему небу, многие на погибель и хищникам в пасть. А те сооружения Ифиса велела сломать плотнику и устроила там домашний цветник. Туда залетали вольные бабочки и даже птицы прилетали. Но Ифиса никогда их не кормила, боясь, что они привыкнут и загадят весь её волшебный мир. Он гораздо больше был вымышленный, чем реальный даже в те годы, как она там жила. Она бродила по той галерее, представляя себя мифической девой, живущей над всеми в небесном павильоне. Лёгкие шелка едва скрывали её красоту, девственную налитую грудь, длинные ровные ножки…
Ифиса вдруг поняла в свои за шестьдесят, как она была полна неведением о своём личном очаровании, о своём непомерном влиянии на того, кто в те времена тискал её настолько часто, что она радовалась не его присутствию рядом, а своему одиночеству. Когда могла погулять и помечтать одна. Она была чиста и бескорыстна абсолютно в те времена. Она полюбила бы его и нищего или испачканного рабочей пылью, она бы готовила ему нехитрую вкусную еду своими лилейными тогда руками талантливой танцовщицы, стелила простую, но всегда безупречно-чистую постель, где любила бы его не за его поместья и дома, а за то, что он есть. Возможно, что спустя годы, давно её выкинув из своей жизни, он и понял, каким искренним сокровищем обладал – её любящей душой. Конечно, он понял, но и тогда в ней не нуждался как в той, кем желал утешаться. Или ему было больно тревожить себя тем, что прежнюю Ифису ему никто уже не вернёт, как и саму молодость. И вот его давно нет. Нет и Айры, выдержанной внешне, но люто её ненавидящей соперницы, что естественно. Кто же любит своих соперниц? Нет и самого аристократического сословия целиком. Их дома используются многочисленными людьми из тех, кто прежде и близко не подходил к их ажурным по виду и непроходимым решёткам, к их великолепию. Их бескрайние имения принадлежат всей стране, её нуждам, её процветанию, а не персональному лицу и его своеволию. Тут уж они получили по заслугам, Ифиса признавала. Она всхлипнула, с трудом глотнула воздуха, поскольку даже атмосфера в её оживших видениях была другой. Напоенная ароматами свежих, а всё равно тёплых, ласкающих ветров, прилетевших из сизых нехоженых лугов, влажностью водных источников, в которых не ловили рыбу люди с трудовыми мозолями, и не купались озорные крикливые простонародные дети. Только иногда изнеженные аристократические особы и окунались в хрустальную воду природных и рукотворных озёр. В том числе и она сама.
– Когда бы я успела её полюбить, если вскоре после её рождения ушла из дома навсегда.
– Ты о ком? – Ифиса опять забыла о сути беседы. Оказавшись в комнате дочери, она даже невольно встряхнула своим подолом, будто к нему могли пристать насекомые из сочных и ухоженных трав тех парков. Правда, насекомых там стало ещё больше, а трав намного меньше, как и самих деревьев и цветов.
– Няня Финэля до сих пор любит Рамину, как когда-то любила и меня. Думаю, что она заменила девочке рано умершую мать.
– Негодница слишком уж эксплуатирует старуху. Та еле ногами двигает, а она всё заставляет её работать на себя. Тебе бы следовало заняться судьбой старой няни. Случись что, Рамина без сожаления вытолкает её прочь.
– Да, – согласилась Ола. – Я займусь судьбой няни. Я поселю её в доме для одиноких стариков. Хотя, в сущности, старый человек всегда одинокий. Но у Финэли так и не сложилось её личной женской жизни. Она всегда жила в доме моих родителей. Дома для одиноких старых людей, у кого нет семьи, всегда расположены в хорошем месте. Там будет уход и сытная еда. У общества, которое обрекает своих стариков на выброс за пределы человеческого социума, лишает их человеческого достоинства, обрекая на свалки и глухие заброшенные углы, не заботится о них, нет будущего. Такие люди хуже животных. И человеческого будущего у них не будет. Только деградация. У нас не прежнее время, когда стариков выбрасывали вон. А ты всё ругаешь моего Сэта и тех, кто его соратники. Разве сравнить нашу жизнь с тою повальной бедностью и несправедливостью, что была прежде?
– Зато скучно стало жить, как все стали одинаковыми в своей скудости, – сказала Ифиса.
– Я всегда чувствовала, что ты сокрушаешься об изменении жизни намного больше тех, кто действительно всё потерял. Ты-то чего лишилась? Ты только приобрела.
– Чего же?
– Хотя бы гарантированную работу, заботу правительства обо всех жителях независимо от их достатка. Спокойствие на улицах городов и на дорогах, где ликвидированы все прежние банды и разбойничьи гнёзда. Это таким как ты скучно – бывшей обслуге порочных богачей во всех смыслах. А прочим людям жить гораздо лучше. Рамина страдает, живя в роскошном доме, не питая благодарности ко мне, своей сестре, а между тем это я позаботилась о том, чтобы её никто не посмел тронуть там, где она и жила. Она же давно жила в этом павильоне, кстати, самом красивом из всех сооружений, что были на территории парка. Там три комнаты. Одна для Финэли, другая спальная комната самой Рамины – самая красивая, многооконная и обустроенная, изукрашенная отделочным камнем, расположенная на верхнем ярусе, окруженная ажурной галереей, куда есть выход. Прежде там обитали птицы и цвели уникальные цветы, какие привозили из отдалённых уголков континента. Внизу овальная комната для гостей, не считая кухни и прочих хозяйственных и необходимых для жизни комнатёнок. Снаружи цветники и некоторая часть прежнего ягодного сада оставлены ей в полное распоряжение. Даже чистейший пруд с многочисленными ключами есть поблизости, где можно отлично выкупаться в жаркую пору, отдохнуть в тени раскидистых деревьев. В том лесопарке по соседству с нею живут только образованные и необходимые обществу граждане, в то время как Рамина – пустая девица, не желающая даже учиться. Она до сих пор мнит себя владелицей огромного поместья, поскольку ни с кем там не общается и даже не отвечает никому на приветствие. Мне жаловались на неё, что она ленива, работает плохо и всем дерзит, уборку всеобщей территории вместе со всеми не производит, жалуется всем на свою обездоленность. Приводит к себе молодых мужчин, ну уж тут я её не осуждаю, раз она молода и свободна в своём выборе. Она всегда и всем недовольна, обзывала дом, где я её поселила, «павильоном для ловли ветра и дохлых птиц». Ругалась, что там стоит отвратительный запах. Запах дешёвых шлюх. А всё потому, что так настроила её мать. Мама не любила тот павильон, что правда, то правда. Хотя он настолько изысканно красив, что диву даёшься, как раньше умели аристократы украшать свой досуг. У трудового же народа не было и в мечтах построить себе такой вот разукрашенный павильончик для жизни. Многие жили в жилищах, похожих на норы зверей.
– Может, кто и жил. Я не жила никогда, – не согласилась мать, опять почти воочию видя тот самый дом, который и описывала дочь, словно бы забыв, что сама Ифиса некогда жила там. – А я всегда была бедной. Да и нынешний домик мне достался от Нэи. Не власть таких как Сэт мне его дала. Спасибо, что не отняли, – она опять поникла.
– Твой дом маленький. Ты же во дворцах никогда не жила. А вот я и мой Сэт мы отдали делу борьбы за справедливую жизнь для всех всё, что у нас было. А Рамина думала, что я обобрала её ради своей пользы. Нет. Мне ничего не надо. В отличие от Анит. Да по счастью Анит прибыла уже тогда, когда всё было поделено между мною и Раминой. А с Рамины взять ей оказалось уже нечего. Анит долго скандалила и до сих пор считает меня худшей из людей. Она злорадствует по сей день, что я всего лишилась, не зная о том, что я всё и отдала раньше, чем жизнь изменилась.
– Откуда же ты знаешь, что Анит злорадствует? Где она живёт?
– Мне известно многое и о многих людях. Анит живёт в доме своих прежних родителей – бывших бродячих акробатов. Она давно распрощалась с прежним актёрским ремеслом. Устарела. Да и театры перестали хаотично кочевать по стране как прежде. Люди должны быть оседлыми и работать там, где они нужнее. Конечно, иногда развлекающие людей балаганы и прочие зрелища кочуют, но строго по правилам, предписанным им государством. С их стороны соблюдение правил, со стороны государства – обеспеченная безопасность для жизни всех.
Какое-то время молчали. Ифисе было ужасно скучно слушать зануду – дочь, всю такую правильную и чиновничье-важную даже в собственной спальне. Ола как раз и заведовала Департаментом народной культуры. Уловив настроение матери, поскольку не была душевно-толстокожей, дочь грустно продолжила, – А между тем, жить в огромных имениях было невесело. У нас, к примеру, многие комнаты пропадали зря. Иные недостроенные, запущенные, пыльные и пустые. Да и у многих дома были пустые как пещеры, где жило только унылое эхо. Зато статус, зато они аристократы и на всех плюют. Это была очень плохая жизнь, мама. Не надо о ней и помнить.
– Зато ты с Сэтом живёшь и теперь в таком же дворце, что мало отличается от дома твоего отца.
– Сэту нельзя жить там, где все. У него охрана рядом, прочие нужные люди и служащие вокруг. Человек власти должен быть окружён непроницаемым кругом, эта древняя магия власти не может быть преодолена или отменена никем. Власть всегда сакральна, иначе её перестают уважать.
– А вот я его не уважаю. И думаю, что те, кто с ним спали, тоже его не чтят как нечто высшее.
– С ним никто не спит, кроме меня. Сэт не скотина, как ты его мнишь. Он человек строго ограниченный во всём. Он всего лишь один из многих исполнителей воли и проектов настоящего властителя. Вот кого бы я хотела увидеть хоть раз.
– Не видела?
– Нет.
Вечером же в дом Ифисы на окраине посёлка доставили на правительственной машине несколько больших коробок с её давними коллекционными куклами. Ифиса опешила, испытывая страшную слабость при одной мысли о том, что ей придётся идти на допрос к Сэту, пусть и в дом, где жила дочь Ола. Ведь Сэт ясно ей сказал, что с ним будет какой-то важный человек, о котором ей оставалось лишь гадать.
Рамину лишили коллекции, оставшейся от прошлой жизни
Валерий застал Рамину в слезах. К ней пришли люди и забрали её бесполезную коллекцию фигурок. Сказали, что они больше подойдут для народных музеев старой жизни, чем ей в её личном дому. Не любя то, что и занимало многочисленные стеллажи вдоль стен, Рамина переживала как человек, кого лишили чего-то важного.
– Если я сломаю этот хлам, – Валерий указал на старые полки из кружевной древесины и стекла, – будет просторно и здорово. Чисто и светло. И Финэле не надо утруждать свои руки, очищая от пыли никчемности. И тебе дышать будет легче. Не переживай, моя птичка.
Рамина прижалась к нему. – Лучше бы я продала это барахло тем, кто того и хотел прежде. Лучше бы я отдала их бедняжке Ифисе. Ведь когда-то коллекция ей и принадлежала. Лучше бы я их разбила за ненадобностью!
– Не злись. Ты же добрая.
– Я? Ничуть. Я добрая только в отношении тебя. Потому что я тебя люблю. – Она повисла на его шее.
Вошла Финэля и тихо устроилась на пустом стуле, поникнув головой в сером тюрбане. Тощенькой ручкой они придерживала себя за подбородок и была похожа на фигуру бабки из древней-древней сказки, ей только и не хватало, что старого разбитого корыта.
– Ты рада, Финэля? – спросила у неё Рамина.
– Чему?
– Тому, что убрали то, что тебе смертельно надоело оттирать от пыли. И без конца бить, вздрагивая от страха, что тебя за это побьют. Моя мать била её за всякие малые промахи, и бедняжка привыкла дрожать от всякого пустяка, если из её рук вдруг что-то упадёт. Моя мать была злая, а вот Финэля любит её до сих пор как собственную дочь, которой у неё не было никогда. И Олу она любит, хотя та забыла о Финэле навсегда. Будто и не было няни, бывшей для неё второй матерью. Причём матерью главной. Одна я люблю свою Финэлю, – Рамина подошла к старушке, обняла и поцеловала её в тюрбан.
– Было красиво. А стало пусто, – равнодушным голосом отозвалась Финэля. – Есть будете?
– Конечно, – ответила Рамина, не любившая готовить.
– Почему у неё такая некрасивая одежда из каких-то пёстрых клочьев? – спросил Валерий. – Она похожа на старого и никому не нужного клоуна из древней выдумки.
– У неё? – удивилась Рамина. – Плохая одежда? Да ты не видел что ли других старух? Моя Финэля редкая модница для своего возрастного уровня. Я же отдаю ей все свои старые платья, а она из них мастерит себе всё, что хочет. Если у неё нет вкуса, то в таком возрасте его уже не пришьёшь, как оборку на платье. Она же простолюдинка. А у них нет, не было и не будет вкуса к красоте.
– У той Ифисы платье было шикарное.
– Так Ифиса бывшая, следовательно, вечная актриса. И к тому же Ифиса не старуха, а всего лишь пожилая женщина.
– Какая и разница?
– Большая. У старухи пола нет. А у пожилой женщины он всё-таки имеется.
В спальной комнате, когда они валялись в огромной кровати Рамины, он спросил, глядя в открытые створки ажурной двери, ведущей на открытую галерею. – Зачем тебе такая огромная кровать? Тут же на ней жить можно. Второй ярус в комнате – вот что есть твоя кровать.
– Она же не моя. Она принадлежала той самой Ифисе, которую поселил тут мой отец. – Рамина, сидя в воздушной сорочке, погладила разноцветные перламутровые узоры на спинке кровати из чёрной лаковой древесины. Они мерцали какими-то подводными неземными цветами сквозь помутневший лак, поскольку были вмонтированы глубоко внутри древесины, а не поверх неё. – Обрати внимание на узоры. Они сделаны из камня, а не из ракушек, как можно подумать. Это окаменелый перламутр неведомых эпох, выкопанный умельцами из-под слоёв земли. Из каждого такого камня можно сделать себе точно такой же перстень, как у твоей сестры. Он будет сиять на свету, и будет дорого стоить. Конечно, кристалл твоей сестры и вовсе сокровище, но всё равно украшения из ископаемого перламутра недёшевы и теперь, когда все аристократические штучки, вроде как, обесценились. Это же неправда. Они стали стоить ещё дороже, только и всего. Если мою кровать украдут, то из неё наделают кучу украшений, – она засмеялась.
– Твой папа был ценитель всякой красоты. И живой и искусственно созданной, – сказал он глупость, но больше ничего на ум не пришло.
– Да! – подхватила Рамина. – Вот что рассказывала мне Финэля, поскольку мама не могла мне такого рассказать. В этом павильоне жила юная тогда Ифиса. Она была редкое и невозможное чудо со слов Финэли. И чудом является уже то, что Финэля её похвалила. А Финэля никогда и никого не хвалит. Даже меня. И жалеет она только меня одну. А тут она разошлась однажды, когда мы с нею сидели и скучали в один из дождливых сезонов, когда утро похоже на сумрачный вечер, а день не отличим от бледного и чахлого утра. Бедная девушка, почти вчерашний ребёнок, Ифиса долго плакала и долго привыкала к тому, кто заплатил за неё немалые деньги торговцу живым товаром. А он, поселив её в один из своих домиков среди лесопарка, приходил туда и развращал бедняжку, не считаясь с её слезами. Финэля была единственной, кто был допущен к Ифисе. Финэля меняла постельное бельё, стирала одежду для Ифисы. Впрочем, у пленницы было столько платьев, что Финэля диву давалась, зачем они ей, живущей в одиночестве. Готовили для Ифисы лучшие повара отца.
«Что со мною творит это чудовище»! – жаловалась юная Ифиса Финэле. Она показывала свою нежную пышную грудь в синяках от страстных поцелуев «чудовища».
«Он насилует тебя»? – напрямик спрашивала няня, любопытная, как и все женщины, до чужих интимных подробностей.
«Нет», – искренне отвечала Ифиса, – «он хочет, чтобы я его полюбила. Он только меня ласкает. Но его ласки очень уж бесстыдные. Я даже не знаю, делают ли так другие люди». Она была абсолютно невинна тогда. И тут няня предложила ей побег. Она сказала, что найдёт родителей Ифисы, а уж остальное родители сами всё устроят. Наивные же люди. Няня и Ифиса. Они думали, и та и другая, что у людей есть благородство в душе. Но родители Ифисы всего лишь выклянчили деньги у распутного аристократа, давая своё соизволение на его сожительство с их дочерью. После того и очень скоро Ифиса влюбилась в своего похитителя. Так уж устроены девушки. Кто гладит спинку и кормит из своих рук, тот и хозяин. А Финэлю Ифиса потребовала заменить другой служанкой, так как стыдилась перед старой за свои детские откровения. Вскоре отец построил для Ифисы новый павильон для совместного с нею отдыха и удовольствий. Павильон был похож на драгоценную шкатулку, где в перламутровой спальной комнате и спала его розовато-нежная жемчужина, а сам он посещал её там каждую ночь, начисто забыв о том, что у него есть жена – моя мать Айра. И даже днём он её посещал, поскольку Ифиса и сама вошла во вкус любовных радостей. Она была до того наглая, что смущала невольных очевидцев тем, что купалась нагишом в искусственном пруду-купальне не только тёмной ночью, но и ясным днем. Она где-то добыла секретный состав из, не знаю чего, но натирая свою кожу, она светилась в ночи как волшебная и тоненькая фея.
Финэля тоже это видела. Отец сошёл с лица в первые месяцы их взаимных безумств. Похудел как юноша. Разбудив в ней нешуточный темперамент, он вынужден был её же и ублажать всеми возможными способами. Покупал ей всё, что она желала, ездил с нею на всякие столичные увеселения и уже не скрывал её ни от кого. Она стала ради скуки иногда играть в театре и даже сниматься в фильмах, чтобы заявить всему миру о своей сказочной красоте. Делала она это спустя рукава и капризна была настолько, что творческие люди её искренне ненавидели, даже видя её феерический талант, проявленный и в самом пустяковом её движении. Но влиятельный аристократ давил, и они подчинялись. Народ же, мало разбираясь в тонкостях творчества, любил Ифису только за её красоту и за ту щедрость, с какою она выставляла для их просмотра свои несомненные сияющие и юные пока прелести. Не потому, что она любила простой народ и само искусство, а потому, что любила только моего отца. Чтобы он ещё сильнее ценил её, видя, как она всем желанна, а доступна лишь ему. Она родила сыновей, а потом и дочь.
Вот тут-то сказка подошла к печальному концу. Он её разлюбил. Она ему надоела. Детей он у неё отнял, а её саму выставил прочь от себя подальше. Моя мать ликовала и шаталась от счастья, когда гуляла по дорожкам фамильного лесопарка. У них с отцом внезапно начался новый медовый месяц, растянувшийся, как ни странно, на годы. Она едва ли не каждый год рожала детей от него, а я, последняя, единственная родилась девочкой. Мои братья так и живут где-то по разным городам нашего континента, востребованные для нужд страны, поскольку они – люди образованные и лояльные установившемуся режиму. Сюда они ни ногой, поскольку, как я думаю, им это причинит страдания вполне понятного свойства. А вот один из сыновей Ифисы погиб, он воевал против нашествия «чернопяточников», как он называл народных вождей. Моя мать так и оставила павильон нетронутым, поскольку он был для неё чем-то вроде памятника её личной победе над подлой захватчицей её личного счастья. Она даже оставила в нетронутости коллекцию Ифисы, её кровать, где та предавалась любви с чужим законным мужем в течении стольких, ужасных для матери, лет. Насколько я знаю, сама Ифиса на какое-то время впала в жалкое состояние и душевно расстроилась. Но её вылечил один врач-волшебник, обладающий даром восстанавливать порушенную психику. Она опять стала актрисой и ещё долго пылила по сценам и улицам столицы своими пышными подолами, так и не понадобившись уже никому на долгую совместную жизнь.
– Цинично ты описала мне трагедию чужих жизней. В том числе и глубоко личную трагедию своей матери. Твой отец был действительным чудовищем. И если все ваши аристократы были таковы, то они получили по шапке за дело, – подытожил Валерий.
– Зато благодаря той истории, я имею отличный домик, где и проживаю. Он мне нравится. Я жила тут и во времена, когда у нас всё было в целости и сохранности. Мне было тут проще жить с Финэлей, чем со вздорной драчливой матерью и братьями. Мать, чуть что руки распускала и швырялась посудой как какой-нибудь пьяница в доме яств, если сказанное слово или поступок ей не нравились. Не одной Финэле доставалось, а и мне не одна шишка была ею подарена. Хулиганкой она была или больной и психически нестабильной особой, как оправдывала её добрая Финэля, мне было не легче. Я реально её боялась. Я потому и уединилась от неё подальше. Она и не возражала, поскольку отец меня не любил. Не обижал, а и не приласкал ни разу. Кстати, она тоже имела любовника при жизни отца. А после его смерти как-то быстро сдулась и зачахла.
Впервые Рамина так подробно рассказала ему о себе. Валерий, не обладая особенно-то уж буйным воображением, очень хорошо представил ту жизнь, что некогда клубилась, трещала громовыми вспышками и протекала как воздушные атмосферные потоки над старой обширной усадьбой прошлых аристократов. Как женские ладные фигурки гуляли среди ухоженного леса, превращенного частично в парк, как синели и алели цветы вокруг тех дорожек, посыпанным розовато-белым песком, по которым никто не ходил, кроме редких обитателей изукрашенных обширных пространств.
Валерий вдруг подумал, что не любит декоративно выведенных, одомашненных и безвкусных по своей форме цветов. Вот Ландыш, она тонка и изысканна, как и настоящий ландыш, чьи бутоны выточены резцом самого творческого духа природы. Они такие маленькие и мало заметные издали, в отличие от распушенных как павлиньи хвосты, нагло предлагающих себя глазам цветов из ухоженных цветников. К какому сорту одухотворённых растений он отнёс бы Рамину? Пожалуй, она была ярка и даже безвкусна, она имела слишком концентрированную насыщенность в себе того самого сексуального субстрата, что кружит голову, но не всегда порождает подлинную любовь.
Валерий вдруг заскучал о Ландыш. Если бы она согласилась стать его женой, хотя бы на то время, что они тут колготятся без всякого смысла. А там, на Земле, кто бы осудил её или его? Кто бы и о чём спросил? Ландыш, конечно, не из тех девушек, что вызывают безусловное восхищение всех, всегда поверхностное и ни к чему часто не приводящее. К ней надо было присмотреться, затихнуть рядом, её надо было вдохнуть в себя близко, близко… Тот, кто был Вендом, а стал Радославом, это понял. Он был отшлифованный временем знаток женской природы. Он захватил Ландыш себе в обладание, но делал вид своей непричастности к тому, что произошло. Вроде как девушка сама его выбрала, повисла на его шее, а он только уступил, пожалел.
Валерий до сих пор ревновал Ландыш к тому, кого не было в живых. Ведь в ней он продолжал жить, занимал там весь внутренний и остуженный интерьер её души. Не грел, а занимал, как декоративный и огромный камин занимает большую часть музейной какой-нибудь комнаты, напоминая помпезное надгробие, отделанное ценными породами редкого камня, не давая ни огня, ни элементарного обогрева. Ландыш даже пепел своих воспоминаний ценила как самую большую драгоценность в себе, поскольку от неё и несло этим самым безжизненным запахом застарелого пепла. Хотелось поэтому её очистить своим молодым и ярым дуновением, дать новую возгонку всем её спящим желаниям, стать её дополнением, её энергией «ян», обняв её милую и одинокую «ин». А его отец Кук – бездарный врач и недоученный кудесник до сих пор мнил, что она ничего не помнит о прошлом, благодаря его целительному вмешательству, избавившему Ландыш от напрасных мук по утраченному мужу.
– Утончённая роскошь как болезненный нарост паразитов на теле социума, страдающего от того, что лучшие соки высасываются именно теми, кто ничего не создаёт, – сказал он задумчиво, одной частью сознания пребывая с Ландыш, а другой отслеживая свой разговор с Раминой.
– Ты случайно не работаешь в одном из государственных Департаментов пропагандистом? – подозрительно спросила Рамина, вглядываясь в него, будто увидела впервые. – То-то я думаю, откуда бы и кто узнал о моей коллекции, если я никого и никогда сюда не допускала? У меня прежде гостей не водилось. Финэля моя нелюдима и страдает от присутствия посторонних лиц. Я со знакомыми в домах яств или других местах встречалась. Ты – единственный из всех прошлых моих друзей – исключение.
– У тебя было много прежних друзей? – спросил он. – И я никогда не считал твою коллекцию за ценность. Ерундой, да, а уж то, что её отсюда утащили, так и вообще здорово. Тебе же дышать будет легче, а для старушки работы меньше. Кому же она понадобилась?
– Ты мне и объясни, Ва-Лери.
– Я? – изумился Валерий. – Почему я?
– Ты донёс, что у меня собраны в доме аристократические и дорогие изделия ручной работы, вот и нагрянули те, кто тащат в некие мифические музеи для народа всё, что им самим нравится. И никакой народ уже ничего не увидит.
– Это же чушь, Рамина! Зачем мне? Я могу тебе такой ерунды наделать хоть завтра. У тебя нет изображений утраченных образцов? В бумажном формате.
– Разве ты художник? И к чему бы мне воспроизводить на бумаге изображения вещей своего дома? Нет у меня никаких изображений. Я плохо тебя понимаю. Если умеешь хоть что-то делать своими руками, сделай по памяти. Я не буду возражать.
– Зачем тебе нужны игрушки? Ты же взрослая девочка. Даже наша Виталина бросила фигурку на камни, когда Лана подарила ей. Она поняла её никчемность даже для детской игры. А тебе-то зачем?
– Ваша Виталина? Может быть, она вовсе не сестра тебе твоя Лана? И у вас уже есть дочь?
