Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
– Так уж вышло. Не сюда же её было тащить. Ты же пропала. Я долго тебя разыскивал, а потом вдруг мать говорит, что ты замуж вышла за Кизила. Но как ты помнишь, прежнего нашего единения не получилось. Может, ты и смогла бы вести двойную жизнь, да я так не умею. Мне женщина нужна такой, чтобы кроме меня никто до неё не касался. Я, может, и простил бы тебе Кизила, ведь и сам я был не без вины, но ты же не захотела от него уйти. Почему?
– А куда мне было уходить? В заброшенную полуразваленную лачугу своих родителей? Я даже не понимала, как там жить совсем одной? Не хотелось мне уже идти на тяжёлую работу. Отвыкла я от нищеты очень быстро. И боялась того, что ты с лёгкостью обо мне забудешь. Так и вышло. Забыл…
– Не сразу. Долго ждал, когда ты решишься на разрыв с Кизилом. Сильно переживал я. Я же понимаю, что это матушка соблазнила тебя стать женой своего телохранителя. Обзаведёшься, мол, своим домом и собственным видным мужчиной. Понимал, что ты поддалась на соблазны, принесшие тебе то же самое, чего ты и боялась. Кромешное одиночество…
– Теперь мы оба одиноки. Хочешь, опять попробуем по-прежнему? – Вешняя Верба тянула к нему руки. Он вкрадчиво ощупывал её крупную грудь, отвыкнув от неё за последние два года и привыкнув уже к маленькой Ароме. Вешняя Верба казалась ему сейчас посторонней женщиной, к которой он ничего не испытывал, но которая отчего-то присвоила себе память о его любви с удивительной девушкой-лебедем.
Глава четвёртая. «Когда сложение двух кромешных одиночеств не приводит ни к чему».
– Почему ты так изменилась? – спросил он. – За столь короткое время ты расползлась настолько, что я бы и не узнал тебя тогда в столице, не назови ты себя.
– А я знаю? Что во мне сдвинулось? Как родила я ребёночка, так и начала ползти. Страдала настолько от разлуки с тобою, что думала, исчахну совсем, а вместо этого вон какая стала!
– Какого ребёночка? – изумился Капа, – разве он был?
– И был, и есть. Она девочка. Сирень отвезла её на воспитание в Храм Утренней Звезды. Но куда-то так далеко, чтобы ни я, ни ты её не нашли.
– Почему же она ничего мне не сказала? – он встал и начал ходить по маленькой спальне, то и дело натыкаясь на стены. – Она же сказала, что поможет тебе ребёнка безболезненно скинуть, а ты родила? Вот так матушка Сирень! Ты-то чего сразу ничего мне не сказала?
– Она не велела. Сначала сказала, что я рожу, она даст мне много денег, ребёнка воспитают магини, дадут ей будущее, которого у девочки не может быть, останься она со мною. Я поверила. А к тебе, сказала она, я вернусь, если захочу. Потом уж она сказала, что ты меня бросишь, как надоем я тебе. Что тогда? А так я выйду замуж за её телохранителя, она поможет построить нам дом. Я перед нею всегда была без воли и ума. Как взглянет она на меня, так я и делаю всё, что ей надо. Да к тому же, Капа, я была на тебя в те дни так сердита. За всё. За то, что ты не хотел ребёнка, за то, что желал ей смерти, когда она уже билась у меня внутри. За то, что ты сломал мне жизнь. Я хотела тебе отомстить. Я же не знала, что не смогу никого уже полюбить…
Она встала с постели, повисла на нём. Густые тёмные и волнистые волосы были по-прежнему прекрасны. На белом лице сияли её яркие и обманчиво-глубокие глаза. На самом деле она была глупой, и всё, что с нею произошло, для неё было закономерно. С лёгкостью подчинилась когда-то его внезапной похоти, с тою же лёгкостью пренебрегла в дальнейшем своей репутацией, сама приходила и навязывала ему себя. Потом, конечно, он привык к ней, зажёгся ответным и более значимым чувством. А потом с тою же лёгкостью пошла на поводу у Сирени, у жадного неумного мужа.
– Любимый! Желанный! Истосковалась по тебе! Хоть последний раз давай с тобой побудем вместе…
– Истосковалась? А как подставить меня под гибель удумала со своим Кизилом, так не желала тогда моей любви? Да и не смогу я прикоснуться к тебе после этого мерзкого Кизила!
– Как же мог прикасаться к шлюхе златолицей? Они же не ведают ни стыда, ни законных мужей?
– Я не знал тех, кто с нею был. Я их не видел. Она говорила, что никого до меня не любила. Мне этого было достаточно. Она, и правда, любила меня сильно.
– И я люблю сильно! И я тебя простила за измену.
– Какую измену? Я тебе обета верности не давал. Я был тебе никто.
– А златолицая потаскуха кем тебе была?
– Отстань, Вишенка. Успокойся и сядь там, где и сидела. Дай ты мне мысли привести в порядок. Не до того мне теперь. Я же маг при разорённом Храме! Я почти никто.
– Как?! – удивилась Вешняя Верба. – Ты же схватил Кизила на самом входе в сокровищницу. Где же сокровища?
Тут Капа понял, что проболтался. – Да, – пробормотал он, – я от потрясения совсем с ума схожу. Конечно, всё на месте. Рассудок у меня не на месте, вот что. Я тебя сейчас в твой дом провожу, где твоя семья прежде жила. Там побудь пока. А я вскоре к тебе приду. Мы и решим, как с тобою дальше жить будем. – Капе было важно выпроводить её, остаться одному и всё обдумать.
Вешняя Верба подчинилась. Выхода у неё не было. Она слегка успокоилась, думая о том, что не стоит ей торопить события. Надо бы войти ей в прежнюю форму, привести себя в равновесное состояние во всех смыслах. Капа дал ей денег на прожитие в первое время, велев навсегда забыть и о Кизиле и о прежней жизни.
– И о тебе? – страдая, спросила она.
– Обо мне можешь и помечтать на досуге, – ответил он уже снисходительнее. Чем дал ей надежду. Ведь он, как она знала, остался без своей златолицей утешительницы. Кизил проболтался ей, пребывая в опьянении, что наложницу Капы он зарезал. Страшная весть не вызвала в душе Вешней Вербы ни малейшего сожаления о загубленной невинной душе. Она только зловеще радовалась, что та, кто была причиной её каждодневной боли, исчезла навсегда. Та, которая поселилась на роскошном этаже, бывшем пределом мечтаний самой Вешней Вербы, да ещё заняв её место рядом с самым лучшим мужчиной мира, получила по заслугам.
Не будучи злой и жестокой нисколько, она была порабощена внутренним монстром ревности, чрезмерно усиленным её обездоленностью, её всегдашним страданием. У неё всегда и всё отнимали, всего лишали. В детстве родительскую заботу, ласку, сладости и беспечные игры, какими были забалованы та же Ива, Берёзка или Рябинка, заставляя трудиться на семейство, растущее с каждым годом. В юности саму возможность счастливой женской доли отнял Капа, отлично зная, что ему жену себе брать нельзя, а её, девчонку, соблазнил. Потом Сирень отняла дочку-первенца, потом и самого любимого, как ни был он к ней безжалостен временами, а теперь и мужа законного вместе с домом отняли. Пусть муж нелюбимый, а дом постылый, других-то нет у неё. И пришлось Вешней Вербе вернуться к исходной и печальной точке самого начала её пути, ведущего к жизненным неурядицам и окончательному одиночеству. В опустелый родительский и бедный дом. В его грязные и тесные стены, к холодной осевшей печи, к занозистой деревянной девичьей постели без постельного даже белья.
Капа оставил её там одну, не зная о том, будет или нет возвращение и продолжение их прежних отношений. Он перестал думать о Вешней Вербе, едва отошёл на некоторое расстояние от её лачуги. Наутро он уехал к матери, чтобы решить вместе с нею и свою дальнейшую участь, и участь сокровищ.
После того, как Кизил был приговорён, но по загадочной причине и благодаря чьей-то мощной защите не умерщвлён, а только выдворен в сословие бродяг, половина сокровищ вернулась в хранилище Храма. Капа как маг, сохранивший «Око Создателя», а значит, и своё место, опять стал магом Храма Ночной Звезды. Но магом бедным, о чём было особо отмечено в секретном реестре всех Храмов континента. Уполовиненная казна Храма стала причиной того, что ему за его службу платили очень мало, обходя любым отличием и закрыв саму возможность карьерного роста. Его даже не приглашали на ежегодные собрания магов континента. Таких, как он, было немало, поэтому его не огорчало нисколько закрытие для него путей наверх. Не трогало и равнодушие лживой матери, прельщавшей его невиданным возвышением, а ничего не давшей.
Он изменился. Не замечал женщин, много читал, стал презирать роскошь и честно, как некогда маг Вяз, служил в своём Храме, полюбив одиночество и прогулки по ближним и даже отдалённым окрестностям. Он легко переплывал реку Светлый Поток, работал в большом саду и таком же немалом огороде, став худощавым, но жилистым, загорелым и крепким. Половину заработанных денег он отдавал Вешней Вербе для её, по очереди у неё возникших, двух сыновей, из-за чего местные жители были уверены, что он и есть их отец. А как было в действительности, никто не знал. Он на такие вопросы и подковырки не отвечал, а Вешняя Верба только смеялась, скаля острые и белые зубки, смущая окрестных мужчин тем, что всегда носила такие платья, что выпуклые её груди торчали наружу ровно наполовину. Это тоже был один из её приёмов выживания. Незамеченной она не оставалась, а бескорыстием не отличалась, поскольку ей надо было заботиться о своих детях. Талия у неё стала гибкой как в юности, и даже морщинки на щеках во время смеха, поскольку она резко, всё же, исхудала, её не очень портили.
Сдавая в аренду свой роскошный жилой этаж в столице, маг Капа за немалые личные деньги провёл реконструкцию Храма, зная, что помощи не дождётся ни от кого, а стены Храма грозили обрушением, а крыша протекала, а фундамент оседал. Роскошная гостиница ветшала и пустовала, редко кто туда и заезжал. Даже Сирень забыла туда дорогу. Она только вызвала сына к себе на официальную аудиенцию и обозвала «тупым дураком» за то, что он тратит свои деньги на ремонт Храма, а сам сошёл с лица от полуголодного существования, ест одни овощи и грибы с кашей, и давно уже ходит в выцветших и старых своих костюмах. Она была уверена, что Храм, как и многие другие будет вскоре закрыт, но она ошиблась. Грядущие события сильно изменили всю картину жизни на континенте.
А началось всё с того, что в небе погасло настоящее «Око Создателя». Вслед за этим перестали возникать и новые Города Создателя. А в прежних Городах начались неурядицы, смуты и такие непредсказуемые непонятные события с многочисленными разрушениями, что многие жители стали разбегаться, кто куда. Многие возвращались на старые места, если их удавалось отвоевать у тех, кто туда успел вселиться. Вернулись родители Ивы Ясень и Ракита, вернулся в родительский дом Светлый Поток, не оставивший свою мечту создать семью вместе с Ивой. Его собственные родители покидать «Город Создателя» не решились. Ива иногда появлялась у своих родителей, но где она обитала всё остальное время, когда отсутствовала в родном городе, Светлый Поток не знал. Обнадёжив юношу, дав ему обещание своей любви, она вдруг ушла в непонятную тень. Она превратилась в какую-то отрешённую бродяжку, внезапно утратив все свои прежние светлые качества, в том числе и привязанность к родителям. Если она и приходила к ним в дом, то садилась на диван и молчала, вглядываясь в то, что никто, кроме неё, не видел.
– Пошла бы, доченька, погуляла бы с Ручейком, – говорила мать. – Уж как парень по тебе сохнет. Исхудал против прежнего на треть. Да и ты какая-то вся внутри самой себя мятая, запыленная непонятно чем. – Мать садилась рядом. Приносила чай в чудесной чашечке из сервиза, подаренного Сиренью. Если по внешности, то Ива не была неряшливой или реально мятой, непричёсанной и пыльной. Нет. Платьица её были нарядны и свежи, коса тугая и чисто-блестящая. Но тоска обесцветила её синие глаза, как тусклая облачность без дождя. Она послушно уходила гулять, если Светлый Поток приходил к ним в дом и звал её с собою.
Вечером он возвращал её родителям, полный надежды на то, что сумел сдвинуть девушку в сторону согласия стать, наконец, его женой. Он жизнерадостно обсуждал с отцом Ивы Ясенем, как хорошо устроит свой дом для Ивы, а такой же довольный позитивным сдвигом дочери отец Ясень обещал ему помощь не только в обустройстве дома, но и в его расширении для семейной жизни. Ведь Ясень был профессиональным строителем. Они долго пили чай из тех же роскошных чашек Сирени, долго разговаривали и смеялись. Даже Ива начинала улыбаться. Потом Светлый Поток уходил к себе. Ясень, Ракита и Ива ложились спать, погружаясь только в светлые сны. А утром Ива незаметно исчезала из родного городка, и всё повторялось как в дурном сне. А Вешняя Верба так и жила матерью – одиночкой с двумя детьми. Похудев, она повеселела и опять похорошела, не смотря на свою участь безмужней матери и безвылазную бедность. Но всё это случилось уже позже.
Фиолет, как всегда приходящий без спроса
Ландыш пела песню на втором этаже, поэтому он не разбирал слов. Он валялся один внизу и думал о том, что и вчера она пела, и сегодня поёт, и завтра будет петь. В этом не было ничего плохого, как не было ничего и утешительного. Он просто думал, куда провалилась вся его значимая, насыщенная событиями, работой, путешествиями, любимыми и просто привлекательными разнообразными женщинами, а также многочисленными коллегами и даже врагами, жизнь? И каким словом обозначить то, где он обретался теперь? В каком-таком кислом тесте он завяз, где единственная его изюминка Ландыш своей малой величиной не способна удалить из него ужасное безвкусие его существования? Где события, где дни, не похожие один на другой? Ничего этого нет. Есть только борода, за которой надоело ухаживать. И возраста, вроде бы, не стало. Он нисколько не постарел за прошедшие годы, хотя и не помолодел. Как появились две-три седые прядки, так они и воспроизводятся. А Кук ещё угрожал ему тем, что тут отсутствуют омолаживающие технологии. Да тут всё отсутствует. Тут и государства в земном понимании нет. Тут есть некое мельтешение лиц, их перемещение, их невнятный гомон, к которому не прислушиваешься как к белому шуму. Иногда даже казалось, что одни и те же люди постоянно встречаются в разных местах, занятые разной ничтожной деятельностью, но при этом абсолютно одинаковые. И даже последовательность их появления, их движений, их слов одна и та же. Тут было мало стариков. Или здешние люди не доживали до старости. Или они не вылезали из своих домов, когда старели. Но думать про здешних людей было не интересно, поскольку с ними не было тесного общения, и самое удивительное, они такое общение никогда не навязывали.
Он решил встать, взять Ландыш с собою на океаническое безлюдное побережье с мелкой водой, посадить машину где-нибудь у песчаного пляжа и вместе искупаться. Было ясно и жарко. За окном синело абсолютно пустое небо, в котором, сколько ни смотри на него, не было никакой перемены, никакого манящего призыва познать его глубину, поскольку и самой глубины не было. Оно казалось каким-то ненастоящим, декоративным, как бывает декоративным небо на детской картинке. И даже ни единой птицы не пролетело, хотя по утрам птицы, вроде, и голосили в саду. Все дружно они, вероятно, куда –то отправились по своим птичьим делам. На поля, в леса, искупаться, скажем, к тому же океану или к ближайшей реке. Хотя птицы, если они не водоплавающие, воды избегают.
Он поднялся по лестнице на второй этаж и услышал, что Ландыш уже не пела, а разговаривала с кем-то по связи.
– Отлично! – воскликнула она. – Это то, что я и хотела. Ты умница, Фиолет! Давай прилетай к нам. Фиолет приглашает меня искупаться, – обратилась она к Радославу, – на океаническое побережье. Он обнаружил там милое местечко, где никого нет, а вода синяя и тёплая всегда. Ты с нами полетишь?
Удивляясь тому, что Фиолету пришла в голову точно такая же мысль, как и ему самому, он ответил, – Нет.
– Я так и знала. Радослав, почему ты не любишь Фиолета? – Ландыш обняла его за шею. – Сознайся, что ты меня ревнуешь к нему.
– Это не то, – ответил он. – Но я его действительно не люблю.
– За что? Объясни.
Он задумался, потому что подобрать определение для Фиолета было непросто. – Я бы мог сказать, что он фальшивый, что надоел своим рекламным каким-то весельем, но он очень искренний и хороший парень. И когда он не скалится, у него очень трогательные и печальные глаза. Он смотрит так, будто ждёт от всех ответов на вопросы, которые никому не задавал. Я даже не могу сказать, что он внутри себя пустой, поскольку… – и тут он замолчал, споткнувшись об это «внутри себя». Он впервые подумал о том, что у Фиолета и не просматривается этого самого «внутри», и о него стукаешься мыслями как о поверхность полого предмета, занимающего некое пространство. Тогда, каков внутренний механизм, приводящий в движение этого красивого мнимого человека, являющегося роботом? Но Фиолет не был роботом. Могло быть такое, что его старая неприязнь к трольцам перенеслась на Фиолета? Могло. Трольцы тоже не вызывали желания проникать в их глубины, были они там или отсутствовали.
– О чём ты с ним разговариваешь? – спросил он, – и почему ты купаешься нагишом перед молодым мужиком, надеюсь не лишённым способности к эрекции, если судить по его роману с местной девушкой. За что-то же она его любила. Хотя он так и не лишил её девственности.
– Сколько вопросов сразу, – Ландыш вертелась перед зеркалом, любуясь собою, прикладывая к себе то или иное легчайшее платье. – Начну с самого нескромного твоего вопроса. Ты всё же ханжа, Радослав. Фиолет – человек развитый и чистый в своих мыслях. Ему незачем присваивать себе замужнюю жену, если вся планета к его услугам во всём её женском многообразии. Тут же полно красивых девушек, причём есть даже златолицые. – Ландыш пристально всмотрелась в него при упоминании о златолицых женщинах. – А я привыкла, как у себя на Родине, купаться нагишом. Там все так делают. К тому же, если у него нет способности к эрекции, то чего тебе и волноваться? Но я думаю, что всё у него есть. Он мужественный, и Ива любит его до сих пор. Я в этом уверена. Куку не удалось удалить из её памяти любовь к Фиолету. А то, была она девственной, не была, это уж у Вики надо спрашивать. Но уж никак не у Кука. А Вика женщина с особинкой, странная женщина. Старозаветная во всех смыслах. Очень щепетильна, когда дело касается вопросов, затрагивающих нравственные аспекты человеческого существования. Она сказала Куку то, чего могло и не быть. Кук же не стал бы сам проверять. Или бы стал? Вика просто не захотела морочиться такой вот щекотливой операцией, считая её не нужной для женщины, если она познала любовь мужчины. И правильно. Ива как девушка искренняя и чистосердечная сама расскажет тому, кто станет её мужем о том, что произошло с нею в прошлом. Если вспомнит. А не вспомнит, то какие к ней могут быть вопросы? Фиолет любит Иву до сих пор. Тоскует о ней. И если он захочет с нею вновь соединиться, пусть и на недолгое время до нашего отлёта, кто может ему это запретить? И зачем Иве надо возвращать то, что не есть ценность сама по себе. Ценность – любовь. Вика так считает. И я так считаю. Ответ на первый твой вопрос и вообще странный. Как я могу тебе рассказать о том, о чём мы с ним беседуем. Мы разговариваем на разные темы, а иногда просто не мешаем друг другу молчать. Фиолет обладает удивительной особенностью, он, если я ухожу вдруг в себя, в созерцание природы, или хочу безмолвия, словно бы исчезает. Он не мешает никогда, не напрягает, не коробит ничем, и даже начисто лишён такого свойства как негативная мысленная оценка качеств собеседника, которую необходимо скрыть за пустой приятельской беседой. В этом случае Фиолет просто не станет общаться. Вот как с тобой. Он же почти не общается. Или чувствует твою неприязнь, или сам ответно тебя не любит. Он мне как гид для моих путешествий. А ты как валун, с места тебя не сдвинешь. Хотя к Андрею ты носился совсем недавно с такой скоростью, что я диву давалась. Что с тобою случилось? Ты облюбовал там себе златолицую девушку, лёгкую на отношения особого свойства? Не о дне сегодняшнем речь, а о том, что прошло. Поэтому можешь мне покаяться. Я тебя простила давно.
– Отстань ты, – отмахнулся он, совершенно искренне забыв о Лоте. – Я тебя отпускаю с Фиолетом на ваш уединённый пляж для безгрешных нудистов. Только очень прошу тебя, не вовлекай меня в беседу с ним, когда он сюда заявится. Скажи, что я сплю. А я, и правда, тут останусь. Почитаю что-нибудь на будущее. Но как-то сомневаюсь временами, что оно наступит для меня. А если ты вернёшься и меня не застанешь, не удивляйся. Я тоже могу отбыть на океаническое побережье. Поскольку давно туда хотел. Но без Фиолета.
– И без меня, – добавила она,– поскольку я тебе надоела.
– Нет. Не надоела.
– Неубедительно, – прошептала она, повиснув на нём и лаская языком его уши. Она так и не выбрала себе платья и была нагишом.
– Отложим до ночи, если ты не утонешь в океане, конечно. А то Фиолет сейчас свалится нам на голову.
В эту самую минуту внизу раздался бодрый голос Фиолета, звавший Ландыш. Та бросилась к своим платьям, а Радослав нехотя приготовился встречать гостя. Напоследок он ей сказал, – Если вздумаешь мне с ним изменить, я сразу это пойму. Я запомню твою ненасытность и буду ждать тебя такой же голодной, какова ты сейчас.
– А ты? Не отправишься к Андрею к своей златолицей утехе? Я тоже понимаю кое-что в мужчинах.
– Нет там никакой утехи. И к Андрею я не собираюсь. Он мне надоел. Все надоели.
– А я?
– Только не ты.
О чём напомнила Ива? Она напомнила о Земле»
Ландыш прислушалась. Внизу разговаривали двое. – Кто там ещё? – спросила она удивлённо, поспешно втискиваясь в своё новое платье. У неё вдруг развилась ненасытная жажда всё новых и новых платьев, что вызывало оторопь у Радослава. Но с другой стороны это могло быть неким компенсаторным механизмом – защитой от чувства вселенского одиночества. Пусть рядом был муж, иногда ребёнок, немногочисленные друзья – земляне, она не была тут дома. Вика окончательно присвоила себе Виталину, объясняя это тем, что ребёнку нужен простор, уход, надлежащее воспитание в иноземной среде. Они с Куком сумеют, Алёшка к тому же всегда рядом. А Ландыш и сама вчерашний ребёнок, ей и Радослава достаточно, поскольку Радослав один всякой женщине тяжелее десятка детей. Так считала Вика, непонятно на какой опыт опираясь. Самой Ландыш Радослав никаких хлопот не прибавлял. Но от ребёнка Вика сумела Ландыш отучить. А сама Ландыш, уже привыкнув к безделью, не очень и стремилась полностью взвалить на себя заботу о родной малышке. Это не было хорошо, но так сложилось.
Вниз они спустились вдвоём и замерли как в немой сцене или как стоп-кадр. Рядом с Фиолетом стояла Ива в белом трогательном платьице с синей каёмочкой по подолу. Пушистая светлая коса лежала на её плече, и была она похожа на абсолютно-земную девушку, но из каких-то давних времён. Синие туфельки, очень маленькие, казались кукольными. Синие глаза смотрели на хозяев испуганно.
А произошло вот что. Утром к Ландыш опять прибыл курьер с новыми нарядами, и Ландыш банально забыла закрыть за ним дверь на улицу. Когда Ива нашла дом Ландыш, – ведь Ландыш сама же приглашала её в гости в любое время, – то увидела дверь в ограде распахнутой. Она робко вошла, удивляясь открывшемуся простору внутреннего пространства за оградой. Вокруг пестрели чудесные ухоженные цветники, дорожки были выложены голубоватым камнем, а сад казался лесом. Да он и переходил в самый настоящий лес позади двухэтажного дома. Но по всей улице стояли точно такие же дома с такими же огромными и закрытыми участками вокруг, включающими в себя и часть лесной территории.
Всё это Ива и объяснила хозяевам, уловив их замешательство от появления неожиданного, но званого гостя. Радославу сразу показалось, что он видел когда-то эту девушку, только очень давно, чего не могло быть, поскольку в звездолёте он ни разу не увидел Иву, не стремясь к тому и не желая бывать там, где отирался Фиолет. Он только выслушивал Кука, когда тот был озабочен её дальнейшей участью, и всё. Тут же поразмыслив, он решил, что она просто похожа на множество и множество девушек Земли. Вот и вся отгадка.
Что касается Фиолета, то его поведение было странным. Он вёл себя так, как будто никакой Ивы в доме Радослава и Ландыш не появилось. Он был в спортивной рубашке без рукавов, так что его развитые руки и часть гладкой рельефной груди смотрелись очень красиво. Фиолет был из тех мужчин, которым очень важен их внешний шик. На нём были шорты, поскольку он не собирался являть себя местным обитателям, собираясь к безлюдному океаническому побережью. Ноги его были несколько тонки, но в целом он выглядел, что называется, щёголь. Он был свежо выбрит, как всегда светел лицом. Длинные волнистые волосы были забраны сзади в какое-то декоративное пластиковое кольцо, а виски красиво же выбриты. Бедная Ива стояла, потрясённая его красотой, даже не обратив внимания на самого хозяина дома.
«С первого взгляда сразил наотмашь»! – поразился он. Вот и не верь в любовь с первого взгляда и в наличие судьбы. Ведь Радослав был уверен в том, что Ива начисто забыла о Фиолете, как того и добивался Кук, вторгаясь в её сакральные жизненные уровни – в сознание и подсознание. Неприязнь к Куку, вершившего тут чужие судьбы, не исключая и участи самого Радослава, перетекла на Фиолета, бывшего таким же заложником всемогущего командира звездолёта.
Ландыш обняла Иву, – Мы летим купаться к океану! Ты с нами!
– К океану? – совсем растерялась Ива. – Как мы туда попадём? Там запретная для посещения территория. Туда не ходят скоростные общественные машины…
– А у нас своя машина. И не скоростная, а сверх скоростная, – смеялась Ландыш. Она отбрасывала все запреты, ломала всю систему шифров и кодирующих устройств, попирала все секреты. – Мы будем там совсем одни, как только что созданные люди! Одни на целое побережье!
– Страшно мне, – пробормотала Ива, – а если секретная охрана будет патрулировать те территории…
– Да какая охрана, глупышка! Нет там никого. Нет у вас никакой охраны. Вас элементарно обманывают.
– Кто?
– Ну, я не знаю. Ваши власти.
– Нас никто не обманывает. Мы просто знаем с рождения, где мы может бывать, а где нет, – не согласилась Ива.
– Вот это обработка! – не то восхитилась, не то возмутилась Ландыш.
Фиолет вышел в сад, так ничего и не сказав. Все пошли следом. Вдоль дорожки росли кустарники, похожие на сирень, лиловую и белую. В отличие от настоящей сирени они цвели с весны до осени, так что временами Радославу казалось, что сирень эта синтетическая какая-то. Он топтался рядом с женщинами и Фиолетом, не зная, оставлять ли их с Фиолетом наедине или самому лететь с ними вместе. Решил остаться дома. Не хотелось толкаться рядом с Фиолетом.
– Как странно, – сказала вдруг Ива, обращаясь к Радославу, – у меня такое чувство, что я когда-то видела тебя, хотя я вижу тебя впервые. – Глаза её были серьёзными и грустными. – Именно таким, когда ты был окружён цветами сирени, как сейчас. Хотя я помню тебя без бороды и несколько не таким. Очень молодым. Но ведь этого никогда не было.
– Без бороды, молодым, не таким, – повторила Ландыш, – так это и был не он. Тут ты права. Это был твой Светлый Поток! Угадала?
– Нет. Радослав больше похож на Капу, чем на Ручейка.
– На какую капу и какого ручейка я похож? – хмыкнул Радослав, всматриваясь в девушку и беспокоясь за её состояние. Чего с нею учудил самонадеянный Кук – чародей?
– Только у Капы глаза тёмные и брови сросшиеся.
– И глаза не те, и брови не те, и вообще он совсем другой, но похож! – смеялась Ландыш, неподдельно –весёлая среди всех присутствующих. Фиолет выглядел равнодушным. Он словно бы покорялся воле взбалмошной Ландыш, увлёкшей его на авантюру с купанием в океане, хотя сам и навязался ей в попутчики. Раздражение Радослава усиливалось. И самой нестандартной ситуацией в целом, и особенно внедрением Фиолета в его дом и в его планы.
– Не смей ни о чём сообщать Куку! – потребовала Ландыш. – Фиолет ничего ему не расскажет, я тоже, и ты.
– Не приказывай! – рассвирепел муж, попираемый у всех на глазах. – Сам решу, исходя из ситуации, что делать. А вы давайте, катите, куда и собрались! – он оттащил Ландыш в сторону и прошипел, – Ты зачем её пригласила к нам? Ты когда с нею сошлась? Где? Ты с ума сошла?
Бедняжка Ива топталась чуть поодаль, помертвев от страха, что попала в непонятный эпицентр семейной разборки, причиной которой была она. Почему муж Ландыш такой неприязненный? Чем она так отвратила его с первого взгляда? Вот что она думала. Фиолет стоял поодаль и молчал, не изменяя выражения светлого лица, отстранённого от всего. Радослав отвлёкся от Ландыш и даже забыл о взбучке, только что ей устроенной на глазах у гостей. Почему Фиолет, непрерывно путешествующий по всем трём континентам, на двух из которых царил субтропический климат, ничуть не загорел? Он был как молоко, лучистое и свежее, когда его хочется приложить к губам в жаркую пору. В той степени, каким он запомнился ему на Троле, он был загорелым и бравым парнем, ничуть не меланхоличным, нагловатым и самоуверенным. Тут стоял совсем другой Фиолет. Конечно, между человеком в юности и зрелым мужем разница огромная. И всё же… Что было не так с Фиолетом? Что означала его вечная отстранённость от всех, когда, даже общаясь, он был как бы и вовне любого события, всякого дружеского собрания в малочисленном кругу своих.
– Давайте, улетайте, раз собрались, – сказал Радослав им всем, поскольку выходило, он и есть препятствие на пути к их запланированному весёлому путешествию.
Втроём они тронулись к ангару, и Радослав мучительно раздумывал над тем, стоит или нет знать Куку о нарушении строжайшего запрета на близкий контакт с местными. И входила ли Ива в понятие «местные», раз уж столько времени провела среди землян? Была женой Фиолета, хотя и непонятно, была ли. Как непонятно было, что она помнила. Что забыла. Она уверяла, что помнит его, Радослава, ни разу его не увидев в действительности, как и ему самому она кажется знакомой, что реальности не соответствовало. Он выдохнул и отправился к своим нехитрым делам, объединив которые, можно было назвать их тотальным бездельем.
Купание в океане. Кто третий лишний?
Ива наблюдала за тем, как Ландыш вышла из океана, а тот тащился за нею плотной волной – своим вязким шлейфом и утягивал за собою, не желая отдавать хрупкую добычу назад земной тверди. Фиолет скрылся из глаз, сделав свой заплыв. Ива не плавала, боясь солёной воды, её безграничности. Да и не в чем ей было. У неё не было такого купальника, как у Ландыш, а только нижнее бельё, непристойное для обнаружения чужим глазам. Так она была воспитана. Она бродила по песку и рассматривала обнаруженные гладкие цветные камушки, закрученные мудрёные домики давно умерших моллюсков под названием ракушки. Иногда ракушки были и заполнены своим живым владельцем, что вызывало в ней омерзение, – живая фауна океана была очень уж непривычна жительнице равнин. Ландыш растянулась на песке. Серебристо-голубой, обтягивающий её купальник светился как остекленевшая вода, как зыбкий кокон, оставленный океанической субстанцией на её теле. Она полностью просвечивала сквозь него и была лилейно – стройна, тоненькая в талии, округла в бёдрах, идеальна по форме маленькой груди. Ива невольно любовалась своей новой подругой, нисколько не испытывая того, что именуется завистью. Она села рядом, играя с оранжевыми камушками, найденными в песке. Они имели перламутровый отблеск, и девушка перекладывала их с одной ладошки на другую, радуясь своей пустяковой находке.
