Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
– Ладно, ладно. Приступлю к делу. Видишь ли, мой высоко просвещённый зять и управляющий Департамента связей в народном хозяйстве. Или как там? Прости за невежество. Голова старая у меня, косная уже.
– Не придуряйся. Старая она. До сих пор мужиков заманиваешь к себе в домишко свой. Я осведомлён. Хоть на ночку, хоть обормот какой, а тебе и то в радость. Вон разукрашена-то как птица глупая, не ведающая возраста. В вышивках, да в камнях сверкаешь как жрец из Храма Надмирного Света. И толстая такая же.
– Кто? Я? Да я просто такая статная да высокая от природы! У меня и нет лишнего веса. Откуда бы? Я не обжора и не лентяйка, я вечная труженица, как и ты. И как тебе не стыдно говорить подобное! Я давно уже забыла о том, что я женщина. Чтобы настолько ронять своё человеческое достоинство, чтобы опускаться в поиски каких-то грубых удовольствий в моём возрасте, это кем надо быть? Да я давно уже над всей этой вознёй полов друг с другом стою на таком расстоянии, что мне все люди моложе пятидесяти на одно лицо кажутся. А те, кому меньше тридцати, и вообще для меня дети. Я только помогаю иногда друзьям, попавшим в затруднительную ситуацию. Кому денег дам, кому ночлег на время, кому протекцию, если могу. Об актёрах речь. Я связи с творческой средой пока не потеряла.
– Я дождусь хоть когда сути разговора?! – он опять стал наливаться свирепостью, и даже показалось, что он удвоился в объёме. Так что Ифиса попятилась от него, вдруг подумав о том, что такой человек – несомненный и реальный убийца. Пусть и давно он что-то там творил в темени своих лет, но душегубец.
– Ты грубый! Ты страшный человек! Ничего я тебе не расскажу, – пролепетала она. Не хотела бы она попасть к такому вот фрукту на тайный допрос.
– Расскажешь, раз рот свой открыла. Всё расскажешь. Коли пришла ко мне и преодолела свою ненависть и страх, значит тебе надо. Или ты думаешь, что я не догадываюсь о твоём отношении к себе? А ведь я помню, как таял когда-то в молодости, смотря фильмы с твоим участием, где ты высовывала из своих нарядов свои груди, полные и сочные как плоды из аристократических садов. Всякий тебе хотел тогда, от мальчишки до стареющего мужа. И что за глаза у тебя были! Они сияли как два светила сразу, обжигая кожу и раскаляя, ускоряя кровообращение. Думал ли я тогда, что стану обладать твоей дочерью, не скажу, что превзошедшей тебя в красоте, но более утончённой, чем ты. Необычной. Я люблю Олу. Люблю по сей день. И час. Ничуть не меньше, чем в тот первый день, когда её узрел. Вот какая необыкновенная у тебя дочь. За это я тебя и терплю, старое свалявшееся сено, утратившее всю былую красоту и аромат. Но признаюсь, мне всё труднее выносить прелый дух неизжитого тобою старого мира и его привычек. – Он взял чашку из рук тёщи и доел фрукты, оставшиеся на дне. Он чавкал не без умысла, чтобы показать презрение той, с которой беседовал. Обнаружив крупную косточку в плохо вычищенном фрукте, он плюнул её на пол и крикнул, – Повар – гад и бывший аристократический прислужник! Заставлю его эту костяшку проглотить. – При этом он бережно поднял выплюнутую косточку и положил её в карман своей домашней просторной рубахи. Ифиса была уверена, что он так и сделает. Не забудет, скотина мелочная!
– Ишь, как проявляются все замашки свергнутого аристократического сословия! – злорадно сказала Ифиса. – Ты с себя начни, а потом уж от прочих требуй преображения для новой жизни!
– Замолчи, учительница! Ты не в классе у девочек. Чему такая может научить? Старая дура, гуляка и бывшая актриса?
Как он был противен Ифисе, как невыносим! Она не могла понять дочь, «более утончённую», как говорил этот гад, способную выносить такого человека столько лет? Спать с ним, прикасаться к его отвратному туловищу, ласкать его, принимать в себя такое старое лохматое идолище, наполненное неиссякаемой, как она ощущала, горючей похотью и злобой? Она и в своём немолодом возрасте задохнулась бы от такого, приди он к ней даже в ночном кошмаре. Тут Ифиса дочь свою не понимала, какой-то частью своей души невольно отвращаясь от неё.
– А сам ты? Образец из высшего мира? Ну, так что? Не устал ещё реветь и копытом рыть пол? Полы, конечно, новые сделали, а дом-то старый всё одно. Как и ты сам. Старого ты образца человек, хотя и мнишь себя новёхоньким пришельцем из будущего. Не авангард ты, а охвостье, выражаясь твоим же высоким стилем.
– Чего же тебе надо за твои ценные сведения? – он спокойно и деловито вернул её в русло беседы по существу.
– Скажи, Сэт-Мон, ты сына своего любил? Реги-Мона? Жалел его?
– Опять! – он плюнул на пол. – Да когда же ты наговоришься? Любил так, как ты не умеешь. Я такую цену за ту любовь заплатил, о какой тебе лучше не знать, не представлять даже! Я же после себя потомства уже не оставлю. Не смогла Ола никого уже после Сирта родить. Рок такой ей выпал или расплата за то, о чём она только сама и знает. А ты случайно не знаешь, были ли дети у моего сына? Ты не могла ни знать. Найти бы мне их. Всё бы для них сделал.
– Конечно, были и остались. Да где их найдёшь? Так что ты ко всякому так и относись, как к возможному своему внуку или внучке, чтобы сделать их жизнь лучше, чем она была у их отца, да и у нас с тобою.
– Советчица! Ну, говори о сделке, раз начала. – Сэт-Мон притих и даже побледнел. Он явно устал от своих бурных выбросов. Всё же возраст брал своё. Он сел в кресло странной конфигурации, оставшееся от прежнего хозяина. Став похожим на жреца или на мудреца, он и погрузился во внешнее раздумчивое спокойствие.
– Понимаешь, я не мелочная и не жадная. Но есть вещи, мне безмерно дорогие не в силу их стоимости. Когда-то, живя с отцом моей Олы, с Ал-Физом, я коллекционировала миниатюрную пластику, изображения танцовщиц и прочих девушек, выполненных на основе тех ролей, которые у меня и были некогда. Мне их изготовил не один художник, а несколько. Вручную. Они хранились у меня в моём павильоне, да там и остались по сию пору. Там Рамина теперь живёт. Ей они не нужны. А она не отдаёт. Из-за беспричинной жадности, из врождённого чувства вредности.
– Чего прежде не забрала? Если тебе они были дороги?
– Да как? Сначала я заболела настолько, что и себя не помнила. А потом Айра не отдала. Она же меня ненавидела. Нарочно отдыхала в моём бывшем павильоне и любовалась на мою коллекцию, торжествую свою победу надо мною. Она же помнила, где я жила. Где её муж любил меня. Вот там у неё с ним были самые взлёты их последующих отношений, принесшие ей последующих её детей. О Рамине такого не скажу. Её отцом был вовсе не Ал-Физ, а некий Чапос – работорговец. В него она и вышла рыжеволосой. Айра тоже умела мстить Ал-Физу за прежние унижения.
– Что ты говоришь? Рамина – дочь Чапоса? Быть такого не может!
– Почему это? Чапос был мужчина хоть куда. Крепости и телесной силы невозможной, хотя душою обладал неоднозначной. Не промешанной какой-то. У него чёрные бесплодные слои перемежались с довольно светлыми и даже ценными. Странный был субъект. Явная тварь, но с проблесками такого яркого и одарённого в нём, что в тупик меня ставил при общении. Редко это случалось, а было. Да и не меня одну он озадачивал. Женщин обожал не ради одного лишь подлого своего бизнеса. Выживал в мире, где не было никакой справедливости, так объяснял. Не хотел бедным быть и позволять ноги о себя вытирать господам жизни.
– Это пусть теперь в Надмирных селениях объясняет Творцу мира, чего он там желал или не желал. Он был преступник! И получил поделом!
– Откуда тебе это знать? Разве ты с ним соприкасался? Разве знал его дела и его самого?
– Как бы я не знал, если он был мужем твоей коллеги по актёрскому ремеслу Элиан, чьи детство и юность прошли у меня на глазах. Я отлично помню Элиан, не знаю, к сожалению, что с нею стало теперь. Я же в том самом доме жил, где и твоя бывшая подруга Нэя росла. О ней тоже ничего не знаю.
– Отличная у тебя память, Сэт-Мон. Всё помнишь. А насчёт Нэи не точно выразился. Предпочитаешь не знать, поскольку её судьба из тех редких и фантастических судеб, чья траектория выходит за пределы нашей планеты. И уж если бы захотел, узнал бы о той Элиан-Эн всё, что тебе и надо. Правда, последней её добавкой к имени было Ян. Элиан –Ян. Она, насколько мне известно, сильно опустилась и подурнела. Мужей было много, а вот теперь ни одного рядом нет, да и дети покинули, как выросли. Ты ничего не знаешь об участи сыновей-близнецов Элиан-Ян?
– Зачем бы мне о них знать?
– Зачем? – Ифиса усмехнулась. – Старческое помутнение памяти – вещь печальная, это уж точно. – Ифиса испытала подлинное удовольствие, тыча в это сопящее и чавкающее высокопоставленное животное мелкими булавками напоминаний о том, о чём оно помнить не желало. А Ифиса была ходячим архивом обо всех прошлых событиях и тайнах очень многих и многих людей.
– Из ума пока не выжил, раз работаю на таком высоком посту! Выходит, Ола вовсе не сестра Рамине? Но пусть они о том не знают. Пусть девочки считают себя родными по отцу, поскольку они знают о том, что матери у них были разные.
– Конечно, – согласилась Ифиса, – кто же им скажет о том?
– Как же тебе не жалко Рамину? Хочешь ограбить сестру своей дочери? Может, она тебе продаст ту коллекцию? Я денег тебе дам. А с нею попрошу Олу переговорить. Если ей не надо, пусть продаст. Она же модница. Гулянки, платья шикарные любит, а это недешёвое увлечение. На заработанные гроши не зашикуешь. Не прежние времена. Аристократов – покровителей нет. А трудящиеся люди на женщин средств не тратят. Они семьи заводят.
– Да не продаст она! Из вредности материнской, что у неё в характер заложена при самом проектировании уже. Да и знает, что мать любила это барахло. Чужое, добавлю. Будет ссылаться на память о матери.
– Ладно. Посоветуюсь с Олой. Не согласится, тогда и напугаем её тем, что придут те, кто конфискуют произведения аристократического творчества для народных музеев.
– Ты не с Олой поговори. Не тяни время. А сразу направь своего человека для беседы к Рамине. Любого своего служащего. Дай инструкцию, что и почему. А потом, как притащат в мой домик мою коллекцию, упакованную и целёхонькую, я сразу к тебе в самый Департамент приду, и всё расскажу о тех существах, кои тебя интересуют. А почему они тебя интересуют? Или кого-то ещё?
– Не твоего ума дело, кого и что интересует. Сюда придёшь, а не в Департамент. Дело о пришельцах по другому ведомству. Завтра же и будь тут в это же время. Тут будет человек, который тебя со вниманием выслушает. А коллекцию твою вечером же тебе доставят. Не спи и жди! Но учти, сочинить тебе ничего не удастся. Не тот человек будет, кому врать можно. Он души людские зрит в их мутной глубине. Прощупает такие в тебе уровни, что ты и сама о себе не знаешь. Учла?
– Не пугай. Я никогда не была лживой, если только по пустякам чисто-женского свойства. Мне, может, и недолго жить осталось. Хоть на склоне своей жизни полюбуюсь на утраченное в далёком прошлом. Тут не вещественное важно, а оживление моей памяти, что произойдёт, как я увижу зримые осколки своей юности.
– Уходи уже! – опять взбеленился зять. – Надоело мне твоё противное лицо!
Оскорблённая Ифиса встала на выход, но подумав, решила поторчать тут несколько дольше, чем хотела вначале. На зло Сэт-Мону и для того, чтобы повидать дочь. – К Оле пойду в её половину. Она сегодня дома, я знаю. Соскучилась, – сказала она. Он что-то неразборчиво пробурчал ей вслед.
– Скотина! – прошептала Ифиса. – Как же я неправильно, наверное, делаю, что продаю ему такие сведения за такой-то пустяк. – Она развернулась к Сэту. – Пожалуй, я откажусь от того, чтобы грабить Рамину. Нехорошо это. А сведения мои ерунда и моё всегдашнее обольщение собственными же выдумками.
– Вот завтра мы и проверим, какая это ерунда, – угрожающе двинулся к ней Сэт. – А то, что отказалась от нанесения ущерба Рамине, пусть и малого, умница. За это, окажись твои сведения не важными, тебе не будет наказания.
Тут Ифиса поняла свою ошибку. Сведения у неё выудят по любому, а коллекцию ей не увидеть уже.
– Нет, Сэт. Я не отказалась от коллекции. Мои сведения много значимее жалких поделок для скучающей любовницы влиятельного аристократа. То, что было моим, пусть моим и станет. Иначе я ничего не скажу и под пытками. Ты меня знаешь.
– То так скажет, то сяк, то наперекосяк! Вот же дура старая!
– Сам-то ещё старее. Или мнишь себя вечно молодым? С такой женой оно и важно. Ола такая женщина, которую любил и тот, кто знавал иные высшие образцы, до которых ты и допущен не был.
– Пошла отсюда! – заорал он так, что Ифису буквально вынесло звуковой волной за пределы его комнаты-зала. Скотина не иначе практиковал нечто мистическое по своему воздействию на прочих. Так считала Ифиса, никогда его не боявшаяся, никогда не уважавшая, всегда платившая ему такой же откровенной неприязнью. Но тут была скорее классика жанра, отношения тёщи и зятя, чем его реальные качества. Не будь он мужем дочери Ифисы, она нашла бы в нём кучу достоинств, как и он был бы к ней гораздо милостивее.
Дочь Ола, заслуженно не любящая свою мать
Ола завтракала. Она была худенькая и бледная, но всё равно прекрасная, безмерно любимая не только скотиной Сэтом, лучшей и человеческой его составляющей, но и матерью Ифисой, никогда свою дочь не видевшей ни в годы её детства, ни в дни первой юности. Она видела её только в младенчестве, когда кормила своей грудью, когда сама лично ставила её на крошечные ножки после первого года жизни, а потом… Ах, забыть бы навсегда это «потом», как и Ал-Физа, отца Олы. Олу воспитывала и учила всему Айра – жена Ал-Физа. Со слов самой Олы, очень скупых и неохотных, Ифиса сделала вывод, что Айра детей Ал-Физа от его любовниц не любила никогда. Но навязанный ей материнский долг исполняла прилежно.
Чем больше проходило лет с того времени, когда Ифиса была юной и любила Ал-Физа, тем дальше уходило от неё прошлое, тем ближе и явственнее оно становилось для самой Ифисы. Нечто вроде старческой дальнозоркости, только особого свойства. Всё дальнее и навсегда исчезнувшее за былыми горизонтами, было ярким и просматривалось почти детально, чем то, что находилось у носа непосредственно. Как будто на определённом этапе жизнь сделала круг, и начало её всё больше сближалось с тем, что должно было наступить как конец всему. Ифисе вдруг стало невыносимо горько от того запустения, что она обнаружила в бывшей и великолепной усадьбе Ал-Физа, тогда как придя к домику Рамины, испытывала нечто вроде злорадного удовлетворения тем, что от прошлого осталась одна труха. Что дети Айры не унаследовали ничего из того, что и было накоплено поколениями их аристократических высочеств.
«Моё проклятие сработало»! – так бормотала Ифиса, омывая голову разбитой скульптуры в пруду. Она даже сумела воссоздать в себе в подробностях тот день, когда уходила оттуда навсегда, выброшенная жестоким возлюбленным. Она до сих пор могла потрогать на ощупь то самое проклятие, насланное ею на весь род Ал-Физа и на него самого. Проклятие колебало хрустально зеленоватую гладь пруда и смотрело в глаза стареющей женщине с белеющего дна, приняв зыбкий облик собственного лица Ифисы, в силу нечёткости казавшегося молодым и нежным. Ифиса с суеверным ужасом разбила изображение рукой, боясь, что старое зло нацелено теперь на неё саму. Нельзя желать бед никому, даже врагам, а уж тем более тому, кого единственно и любила. Отцу своих детей. Вернее, только оставшейся дочери Олы. Одного сына в живых не было, а другой где-то затерялся в годы лихолетья и переворотов, следующих один за другим. О сыновьях Ифиса старалась не думать никогда. И это не было трудным, ведь она видела их последний раз только малышами. И они всегда считали своей матерью Айру.
Она смахнула слёзы, удивляясь наплыву чувств, казалось, давно и навсегда сгинувших.
– Опять Сэт на тебя кричал? – спросила дочь равнодушно. Ола так и не полюбила мать дочерней любовью. Той было просто неоткуда взяться. Но в целом она относилась к Ифисе ровно и ласково.
– С чего бы ему на меня кричать? У нас стиль отношений таков, что, кажется, мы ругаемся. Но мы так беседуем. Как два глухих. Я привыкла.
– Ты зачем к нему ходила? – спросила Ола и опять равнодушно, погружённая в свои личные заботы и мысли, не касающиеся той, кто заявляла о себе как мать. – Чего надо? Может, я сама тебе это дам. А то он после твоих набегов всю душу мне выматывает в том смысле, какая ты негодная и безнадёжно неисправимая старуха-попрошайка.
– Чего бы я у него и просила хоть когда? Наглец! Животное! Доченька, неужели ты никогда не хотела ему изменить с нормальным и нежным мужчиной? – Ифиса с нежностью рассматривала тонкие черты лица дочери, её стройную шею, которой даже и не коснулось то, что принято называть увяданием. Ола была похожа на девушку. Если только не всматриваться в еле уловимые нюансы её внешности. Всё же завязь будущих морщинок на белой и тонкой коже лица можно было углядеть. И если не знать, что под золотой краской для волос таится уже много седины.
– Прекрати! Ты говоришь непристойности.
– Ах, ах! Какая ты у меня деликатная и тончайшая душа, вознесённая над грубой реальностью. Мне обидно, что ты даже не узнаешь, какие мужчины бывают на свете, какие…
– Грязные, развратные, жестокие, низкие, жадные, расчётливые и холодные ко всем, кто не есть они сами, – продолжила Ола за мать.
– Сэт тебя зомбирует каждый день и каждую ночь. Это очевидно. Если ты его считаешь эталоном мужа, то уж и не знаю, что сказать.
– Каждую ночь? Ты шутишь? Разве бывают мужчины, имеющие такую силу, чтобы любить женщину каждую ночь даже в молодости?
– И не только каждую ночь, но и день прихватывают, если есть такая возможность, – сказала Ифиса, жалея дочь, лишённую с молодости познаний истинной страсти.
– Ужасно! – ответила дочь. – В таком случае, от женщины остался бы только растрёпанный остов, как от старой метлы, место которой в тёмном углу на задворках. Женщина должна себя беречь, лелеять, не давать себя мочалить низшим стихиям. Только в этом секрет её безмятежности и гармоничной внешности. Чем меньше женщина любит, тем она глаже и моложе выглядит даже в своей старости. А всё прочее выдумки развращённых людей. Для развития души нужно уединение и чистота внутри и снаружи.
– А любовь для тебя – грязь?
– Нет. Но она то, без чего можно обойтись.
– Я и вижу, как ты обходишься. Ты похожа на каменную скульптуру, у которой под кожей нет живого кровообращения. Неужели, ты никогда и никого не любила? А твой Сирт как же?
– Замолчи! – приказала Ола. – Сирт дан мне Надмирным Отцом после того, как Сэт построил Храм Надмирного Света в посёлке, где ты и живёшь по сию пору. Ты хоть в Храм Надмирного Света ходишь?
– Чего я там не видела? – презрительно ответила Ифиса. – Стеклянного купола и витражных окон? Нагляделась вдоволь. Разжиревших и сонных жрецов? Да они за целую жизнь не прочитали и части того, что я прочла только в своей молодости. Уж не считаю того, что читаю по сей день. У твоего отца Ал-Физа была огромная библиотека. Помню, как я выслеживала, таясь в зарослях парка, когда Айра оттуда выйдет, из библиотеки, чтобы зайти туда самой. Айра, надо отдать ей должное, любила чтение. Библиотека ведь и была наследием её отца. Сам-то Ал-Физ мало уважал отвлеченные умствования, он любил растворение в настоящем. А потом, когда разорили имение соседа Виснея Роэла, то и его библиотека перешла к Ал-Физу…
– Какой же мерзостью была вся прошлая жизнь, – перебила её Ола.
– Чья именно?
– Вся целиком. И твоя, и моего отца и моей матери Айры, и моя в чём-то.
Ифисе не понравилось, что Ола упомянула об Айре как о своей матери. – Она не была твоей матерью. Той, кто тебя родила и выкормила своим молоком. В основе всего твоего существа лежит моя телесность. Твоя кровь была создана из моей крови, а твой ум перешёл тебе от отца, как и тонкая душа от меня.
– Не ревнуй. Ведь Айры давно уже нет. Ты моя мать. Теперь уж тебе нет в этом соперниц, – спокойно и снисходительно отозвалась дочь, не меняя выражения благожелательного лица. Она откинула золотые волосы на спину высокой и хрупкой фигуры, затянутой бледно-лиловым тончайшим атласом. – Я люблю тебя мама Ифиса. Я никогда не оставлю тебя одну. Ты очень хороший человек, хотя ты и большая путаница. В тебе нет чётко выстроенной системы мышления, все твои понятия плавающие. Сегодня ты думаешь так, завтра иначе. Поэтому ты вносишь столько путаницы в головы своих учениц. За что на тебя и нападают твои же коллеги.
– Они косные догматики, недалёкие, безвкусные. Большинство из них равнодушные люди и не любят детей, которых учат. А я детей люблю. И дети мне платят взаимностью. Детям нужна только любовь и развитие внимания и вкуса к окружающему миру. Все прочие познания они найдут сами, если удастся пробудить в них интерес к тайнам Мироздания. Так я считаю.
– И я тебя в том поддерживаю. Так что тебя никто и пальцем не тронет. Приходи жаловаться ко мне и не трогай по пустякам Сэта. Обещаешь?
– Да нужен он мне, чтобы трогать его и по важным вещам! Через такое усилие к нему пошла. А всё потому, что мерзавка Рамина сломала мою скульптуру в саду у того самого павильона, где я жила, и где живёт теперь сама Рамина…
– Что? – изумилась Ола. – Ты направилась к Сэту по поводу какой-то сломанной скульптуры? – дочь ширила свои тёмно- фиолетовые глаза на глупую старую женщину, кого жизнь-фокусница навязала ей в матери. – Да ты в своём уме?
– Да при чём тут скульптура! Я обнаружила на одной странной девушке кольцо Нэи! – выпалила Ифиса. Ола развернулась к Ифисе всем корпусом, платье сползло с её плеча, явив глазам матери несколько костлявую их фактуру. Ола изводила себя всевозможными диетами. Лицо она сохраняла поразительно молодым, а вот тело… Было оно на взгляд матери очень жалким по виду. Неудивительно, что муж редко посещает жену в её спальне. Хотя Сэт и сам старик. Но стареющие-то, да ещё властные особы, как раз самые разборчивые в объектах для утоления своей похоти. Ифиса знала о нём много. В прежние времена Сэт был неугомонный и даже чрезмерный бабник. И вряд ли он так сильно устарел, чтобы забыть о женщинах как о важной составляющей в жизни всякого функционирующего и деятельного мужчины. А он был пока ещё деятелен во всех сферах жизни, уж тем более в тех, что приносят человеку самые сильные удовольствия. Что наводило Ифису на мысль о том, что Сэт имеет любовниц за пределами видимости Олы. Такие как он иссякают только на смертном ложе. Но жалости к дочери в этом смысле у Ифисы не было. Чем меньше старое и вонючее животное мусолит её дочь, тем та чище. Она жалела её только за то, что Ола не знает любви мужчин красивых и молодых. Ведь дочь была совсем не старой. Всеохватная жалость и была её материнской любовью к дочери. А дочь жалела Ифису совсем иначе. Точно также, как жалела она и всякого, если он давал к тому повод. Ола была добра, честна, хотя и глубинно прохладна ко всем.
Гнетущая тайна дочери
– С чего ты решила, что кольцо было Нэи? Мало ли у кого были такие кольца, – овладев явным волнением, спросила Ола.
– Ни у кого не было и не могло быть такого кристалла. Кольцо было уникальное. Я помню его настолько, как может только тот, кто разбирается в камнях как я. Коллекционер и тонкий знаток всяких диковин.
– И что из того следует? Может, Нэя подарила его кому-то, вот оно и всплыло так неожиданно.
– Нет. Она не дарила. Она улетела в другой мир, взяв кольцо с собою. Я точно знаю. Я последняя, кто провожала её за пределы купола нашего мира.
– И?
– Та девушка, а также тот парень, что с нею был, прибыли оттуда же, куда и отбыла в своё время Нэя. У них были небесные глаза. Их сияние не замаскируешь местной одеждой.
– Какое сияние? – Ола нервно закрыла своё голое плечо.
– Как у твоего Сирта.
– И что?
– А то. Не надо считать свою мать дурой. Она кое-что повидала за свою жизнь. Твой Сирт – не сын грубой скотины Сэта. Твой сын – потомок пришельца со звёзд.
– Молчи! – Ола закрыла лицо ладонями. Крашеные волосы упали на её бледные нежные щёки. – Если бы ты всё знала! Но я скажу тебе, мама, потому что устала носить в себе эту тяжесть. Инэлия дала мне семечко одного растения. Я, когда у меня был свой цветочный павильон для торговли, продала однажды семена цветов одному странному человеку. Цветы были смертельны для того, кому и были предназначены. Я распознала того мужчину как пришельца. Инэлия сказала мне, что пришелец, не зная того, передаст мою месть по назначению. Поэтому я думаю, что отца Сирта давно нет в живых. Инэлия так мне и сказала…
– Разве Инэлия такая злая? – у Ифисы перехватило дыхание. – Зачем тебе нужна была гибель отца твоего сына?
– Инэлия не злая. Но она также хотела мести хоть кому из рода пришельцев, лишивших её всего. Её дочери и внучки. Она сказала, они никому не принесли счастья. Ар- Сен – отец Сирта лишил меня того, чем одарена всякая женщина на свете. Он лишил меня вкуса к любви. С тех пор я стерильная, мама, и не могу испытывать уже ничего. Так что мне всё равно, кто спит рядом со мною. А Сэтом я дорожу, как самым близким мне и родным человеком.
– Как же это страшно и горько мне узнать! – Ифиса, имея желание обнять дочь, не сделала так, зная, что Ола не любит проявлений нежности.
– Он и сам приходил ко мне и говорил о том, что умер, – заявила Ола. – Отец Сирта. Арсений.
– Во сне? – уточнила напуганная Ифиса.
– В реальности, – уточнила Ола. – Но в несколько сдвинутой реальности. Не в той, где мы обитаем. Я иногда там с ним встречалась и при его жизни. Я так и не сумела его забыть. И я долго обольщалась, что у нас с ним это было взаимно. – Она встала из-за стола и легла на кушетку, стоящую в столовой зале. Закрыла глаза. – Я чувствую себя настолько слабой иногда, что не хочу вставать и выходить из дома, – сказала она.
– Ты принимаешь дурманящие травы? – ещё больше пугаясь, спросила мать. – Неужели, Инэлия – старая наркоманка сделала и тебя наркоманкой? И зачем только я тебя с нею познакомила! Лучше бы ты была пьяницей!
– Ты глупа и полна предрассудков, – ответила дочь. – Инэлия никогда не была наркоманкой. И никаких трав я не употребляю. Я не жрец и не больная на всю голову простолюдинка, чтобы разрушать разум, данный Надмирным Отцом. Инэлия вовсе не старая наркоманка. Инэлия – человек из другого мира. Её травы всего лишь вскрывают код в другие информационные пространства. Я была воспитана мамой Айрой в правдивости, хотя в последние годы жизни отца мама его обманывала. Но он и сам того стоил. Мне трудно обманывать тебя. Инэлия никогда не была злой или мстительной. Я не буду клеветать на неё. А было вот что. Однажды я случайно стала свидетелем ссоры Инэлии и её старичка Хор-Арха. А ведь они никогда не ссорились. Он забрал у неё некие семена и стал обвинять её в стремлении причинить зло.
«Пусть он наш враг, пусть погубил твою дочь, но ведь внучку отдал Хагор. Ты о том забыла? Почему же ты хочешь сделать так, что яд цветка погубит сына Нэи? Руднэя»?
Инэлия ответила вот что: «Он не сын Нэи. Она дала ему только саму жизнь, но оформил и развил все его структуры Тон-Ат. Руднэй стал духовным сыном нашего врага, а тот вырастил из него продолжателя своего дела. Они вдвоём будут господствовать над планетой, где мы с тобою, как были, так и остались посланцами нашего мира, которому Тон-Ат был всегда враждебен».
«Я уже не являюсь ничьим посланцем. Я одинокий селянин, живущий в вечном изгнании. Я любил и люблю свою Родину, но я давно ничем ей не обязан. И ты тоже».
«Он погубил мою дочь», – повторила Инэлия, – «По его вине моя жизнь была сплошным мучением, а жизнь Хагора здесь была ещё более жуткой мукой по его же вине, как и смерть его тут была страшной».
«Зато он дал Хагору освобождение от его мучений. И причиной мучений Хагора была ты гораздо в большей степени, как и своих собственных, помни это. Ты».
«Что же ты не говоришь о себе»? – спросила Инэлия. – «Поскольку ты и сам ничего не забываешь. Ведь это же я вовлекла всех нас в эту воронку, куда все мы и свалились без возможности возврата». Хор-Арх взял те странные, вытянутые как отросшие ногти и такие же плоские семена, после чего вырыл в саду глубочайшую яму и закопал их там. Сверху он завалил то место камнями, оставшимися от старой и разрушенной постройки, где раньше была кухня Хагора при его жизни. Они не очень обращали на меня внимания, обсуждая свои старые тайны. Они были уверены, что я ничего не поняла. Да я и не поняла. Но несколько малых зёрен он всё же выронил. А я их незаметно подобрала. Я тогда торговала цветами и прочими растительными диковинами в столице. Я и сама не знала, к чему мне нужны странные, и как оказалось, страшные семена ядовитых цветов. Я не знала, и не знаю до сих пор, как Инэлия собиралась отравить сына Нэи, где бы она его нашла. Но я ощутила холод от слов Хор-Арха, ледяную жуть, пронзившую мою ладонь, когда её коснулось зловещее семечко. Оно действительно было похоже на ноготок юной модницы. Розоватое и гладенькое. Я незаметно спрятала пару подобранных семян в кармашек своей сумочки. Вот после этого я и увидела в своём торговом столичном павильоне того человека с сияющими нездешними глазами. Он болтал о всякой ерунде, о своем увлечении, как декоративными растениями, так и изучением свойств растений лекарственных. Он хотел приобрести самый красивый цветок из моей коллекции, но я обманула его, сказав, что это всего лишь витринный образец. Я отлично знала, откуда был тот человек. Поскольку я его узнала даже спустя столько лет. А он меня не узнал. Я стала задавать ему ненавязчивые и лукавые вопросы. Я сказала, что некогда работала в ЦЭССЭИ, где служила у человека по имени Арсений. Оказалось, что он его отлично знал. Он даже не стал скрывать того. Он сказал, что Арсений его настоящий друг и бывший когда-то его начальником, в настоящее время также находится в ЦЭССЭИ, но временно. Скоро он отбывает на другой объект. Он сказал «объект», думая, что я ничего не понимаю. Арсений хочет набрать разных растений и по возможности прочих семян для того, чтобы украсить тот неведомый «объект».
Я задрожала, настолько необыкновенный случай мне представился. Я достала пакетик с семенами и протянула тому человеку, чьего имени я не знала. «Передайте Ар-Сену подарок от той, кто некогда работала у него в помощницах в его лаборатории. Моё имя Ола. Приставка к имени у меня уже другая, так что знать её не обязательно. Просто скажите «Ола». Он вспомнит, если захочет. А нет – не надо. Пусть он посадит семена, и первым вдохнёт аромат распустившегося цветка. Он, насколько я помню, был специалист, как и вы, по исследованию свойств диковинных и редких растений. Это растение настолько любопытное, что он не пожалеет о том, что его приобрёл. Я могла бы и не брать с вас денег, поскольку это мой подарок, но я напротив, возьму удвоенную сумму с вас, чтобы вы уж точно не забыли о таком пустяке, как несколько семечек в крошечном пакете».
