Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
– Так и это из той же серии технологий всевозможного обмана себя и окружающих.
– Как же можно обмануть тем, на что не наложишь грим?
– Потому что ты мыслишь о чисто внешних хитростях для обмана зрения, а я-то говорю об особых и глубинных технологиях, сокрытых пока от вас. Хотя тебе они и не нужны. Ты и так владеешь ими.
– Весёлая у вас там жизнь, – и Сирень так же неопределённо повела полными руками с аккуратными ладошками вокруг себя, отмечая контуры непонятного «там».
– Всякая она там. И весёлая и печальная. Нормальная жизнь, самую малость и отличимая от жизни тутошней.
И он поведал ей, что за долгую скитальческую жизнь она третья по счёту из числа его подлинных привязанностей. Первой была девушка в юности. Но она оказалась между двух избравших её саму. В итоге она так и осталась одна. Второй была его юная ученица, когда сам он был человеком зрелым и весьма преуспевшим. Она оставила после себя двух прекрасных сыновей. А сама ушла в чьи-то другие жизни. А третьей была она, Сирень. Когда она отвергла его тридцать лет назад, он уже никогда и никого не любил. Эта сторона жизни стала для него попросту ненужной, её и не было. У его жизни было совсем другое наполнение. И однажды он встретил в неописуемой дали от этих мест одну девушку. Она была такой юной, что от ослепительного её чистого сияния слепли его глаза. Она-то и дала ему понимание того, что старые запасы горючих и воспламеняющихся веществ в его внутренних складах пока, как ни странно, есть в наличии. И напрасно он закрыл их как давно опустелые. Конечно, как оно и бывает в таких безнадёжных случаях, девушка ушла к другому, к более ей подходящему по возрастным и прочим критериям. Но… так уж вышло, что ушла она не к тому, к кому бы надо было уйти.
– Объясни, – потребовала заинтересованная Сирень, всегда любившая истории о чужих судьбах, поскольку была обездолена сама.
– Не любит он её. Вот в чём незадача. Она чахнет как истинный бледный ландыш под тенью сумрачного древа, ушедшего в свои собственные миражи. И некому вдохнуть её тонкий аромат в свои влюблённые ноздри, некому полюбоваться тончайшим изделием на солнечный просвет, любовно прикоснуться к её несомненным чарам, уловить в себя образы, рождённые её лёгкой и чистой душой. Чтобы они стали совместными с тем человеком, который заперт от неё пудовыми замками, и живёт с нею, вечно повернутым к ней спиной.
– Так отбей её себе обратно, – посоветовала Сирень, уже не питавшая к нему ни малейшей ревности, как было когда-то. Что тоже наводило его на печальные размышления.
– Так нельзя. Есть же нравственный человеческий кодекс норм поведения.
– Где это он есть? – удивилась Сирень.
– В душе всякого, кто не зверь. Да и видишь ли, жена у меня вдруг возникла. Вместе с сыном, которого надо пока растить, да лелеять, поскольку его многочисленным отцам дела до сынишки нет.
– Как же это может быть, что отцы у одного мальчика многочисленные?
– Так и бывает. Мать как блоха скачет по разным хребтам, а ребёнок мается. Мать отряхнули с себя, а о сыне и заботы нет. Вот я и дал ему слово – быть ему отцом до скончания своих лет. Пока не издам последний треск и не рухну уже совсем. Да и чем больше я живу, тем сильнее жалею я и ближних и дальних. – И преисполненный чувства самого возвышенного отношения ко всем живущим, он подумал о Вике, как никогда до этого и не думал.
Вика – человек, придуманный для связи между настоящими персонажами, чтобы они не рассыпались розно и бессвязно. Наполнитель пустоты. Та, кто должна была только подчеркнуть, проявить более чётко его личные и ярчайшие особенности, стать бесцветным, но необходимым фоном для его необыкновенного лица. Картонкой, без которой тушь на художественной кисточке творца не сможет создать задуманный мужественный профиль. Гипертрофированный застарелый эгоист, он начисто забывал порою о Вике, пожалуй, самой преданной ему женщине. С такою любой не вкусит прогорклых плодов одинокой и заброшенной старости. Такая женщина – тихая и неприметная, обладающая редким даром быть верной любому, кто и изберёт её, как ни смешно, пробегала от мужа к мужу всю свою молодость. Не потому, что того хотела, а от того, что её переставали хотеть те, кому при их активной молодости её служение вечной кроткой сиделки было без надобности. Кук гораздо сильнее беспокоился о мальчике Алёше, привязавшемся к нему, как способны привязаться только дети, да животные. Кук ощутил пронзающее его остриё совести. Он забыл о Вике, нежась с инопланетной магиней- оборотнем. А вот Вике забыть его было не с кем. Она мечтала о Земле не как о месте, где надлежало умереть, до этого ей было далеко, а как о месте, где придёт освобождение от старого колдуна Кука. Вике в её одиночестве, как и Радославу, снились туманные утренние луга русской Земли, тихие неглубокие реки, в которых она купалась только в детстве да юности, и отдых, – длительный отдых от давления чужих небес. Не знал Кук только о том, а какие же сны снились Ландыш.
Ландыш и тень Фиолета в её душе
Ландыш и Ива имели одно и то же пространство для снов, где они встречались с одним и тем же человеком, но ни та, ни другая не узнавали друг друга там, где души не имеют имён. Ива узнавала родные ландшафты, по которым она гуляла и была счастлива с тем, лица которого она не помнила, просыпаясь. А Ландыш всегда его узнавала, хотя пейзажи, оформляющиеся вокруг её скитаний, были чуждые, инопланетные, запутанные. Он говорил ей о том, о чём молчал в реальности. Ландыш, просыпаясь, отлично помнила, кто ей снился, и о чём были её сны. После рождения дочери они с Радославом стали взаимно немыми по отношению друг к другу. Они общались исключительно в спальне на уровне обмена взаимными, довольно редкими, чисто-телесными влечениями, в силу сложившейся привычки и общего обитания под одной крышей. Виталина полностью поглощала всё время Ландыш, ставшей, что называется мамой-кошкой, которая то и дело лижет, кормит и мурлычет со своим котёнком. Или дремлет с ним, свернувшись милым калачиком, когда предоставляется такой блаженный часик-другой. При наступлении зимы Ландыш и вовсе уехала от Радослава в тёплые края, на континент бронзоволицых, в усадьбу Кука, чтобы к Вике поближе. И обе женщины блаженствовали в окружении своих детей, цветов, плодов и тёплых вод, как то принято изображать на пасторальных открытках. Она и присылала их Радославу по воздушной связи: «Папочке от Виталины. Я кушаю своё яблочко. Я сорвала цветочек. Я купаюсь нагишом в лазурном прогретом озере. Я сижу на горшочке, я злюсь на маму и плачу». И прочее. И ничего никогда о себе.
Фиолета Радослав встречал только в звездолёте у Кука. Общался с ним сквозь зубы, поскольку общих тем и не было. Но он отлично знал, что Фиолет частый гость в усадьбе буржуя Кука. Гораздо чаще он бывал именно там, чем у Андрея Скворцова, – континент златолицых числился, как бы, домашним адресом Арнольда Фиолета , поскольку он сам так захотел. Климат и растительность там сильно напоминали ему Паралею, которую он любил.
– Чего он там у тебя пасётся? В твоём парке никак сочный газон? – усмешливо спрашивал Радослав у Кука.
– Да сам, если хочешь, приезжай да проверяй.
Вика лезла на защиту Фиолета. – Он очень любит детей, Радослав. Он обожает моего Алёшку, и даже с Виталиной нянчится как со своей дочкой. А тут она проснулась и улыбается ему! «Па –па»! – говорит. Тебя же не дождёшься! И ведь какая беда, у Арнольда не будет никогда собственных детей. Он, можно сказать, ложный побег, не знаю уж, на чьём таком родовом стволе. Нет! – возмущалась Вика, – ну надо же думать было его матери, прежде чем производить потомство, не знаю с кем! Она, кажется, была жительницей Паралеи? – обратилась она к Радославу.
– Отец был жителем Паралеи, хотя в его паспортных данных отметиться не пожелал. А мать как раз и была из мест незнаемых, с планет, не нами названных, из какого-то Созвездия под кодовой кличкой «Рай».
Выбрав удобный случай, Вика осталась с ним одна, – Радослав, не моё дело, но ты можешь потерять жену. Она неразлучна с Фиолетом. Как только у него свободный день, он уже у нас. Ничего такого не думай, – у них только дружба. Но нам ли с тобою не знать, к чему такая дружба между молодой женщиной и молодым одиноким человеком приводит. Помнится, и сам ты был небезупречен, так что мог бы и не слишком доверять Фиолету, как ни обманывают всех нас его святые глазищи.
С того самого дня, как Фиолет отказался от своей Белой Уточки, Вика затаила против него глубокую неприязнь.
– Ты себе же и противоречишь. Говоришь, узы чистой и небесной дружбы связывают Ландыш с Фиолетом, и тут же: не доверяй! А любопытно, что всё-то у этого Фиолета имеет небесный оттенок. То глаза у него как у ангела небесного, то любовь его снисходит из поднебесья на местную девушку, то к Ландыш у него святая дружба. Да и мать родилась в некоем «Раю». И детей он делать не умеет, как и подобает бесполому ангелу. Ты вот что мне скажи на ушко. Ты когда ту девушку исследовала, была ли она девственной? Интерес вовсе не подлейшего свойства, а из-за тяги к познанию таких вот существ, из каковых и наш Фиолет. Ибо нагляделся я на них на незабвенной Паралее досыта, а понять мало что смог. Чистые ангелы, так перепахали они мою душу, так её всю выдули, что она вся в рытвинах и прочей эрозии. Я же так и не восстановился после Паралеи в своём прежнем блистательном формате. Так и остался я горемычным калекой внутри себя. Но об этой истории я умолчу.
Вика оглядывалась на то место, где был закрытый автоматический вход в отсек. Она боялась неожиданного появления Кука, но её распирала потребность выдать Радославу жгучие тайны. Раз он отказался принимать участие в сложной процедуре по выборочной зачистке памяти у девушки Ивы, то Кук, рассердившись, не велел ему выдавать основную тайну Ивы и Фиолета. Но не такая была Вика, чтобы долго носить в себе раскалённые уголья чьих-то секретов. Она давно уже дымилась от желания передать их в руки всего состава экипажа. Да желающих таких не было. Да и экипаж был уж очень мал.
– Ты удивишься, Радослав, но Ива была девственной. Чем они там с Фиолетом занимались долгими зимними вечерами у архаичной печи, я не понимаю.
– Тем и занимались, чем занимался его родственник по линии матери Хагор. Тем же самым, чем занимается Фиолет и теперь. Хагор сочинял свои сказки моей первой дочери, которую он обожал. Фиолет готовит к изданию вторую серию сказок уже для другой моей дочери от Ландыш. Вот и Иве своей он сочинял сказки, в которых с нею и путешествовал по райским мирам. Вообще-то, я нисколько не удивлён. Но я могу и ошибаться, Вика. Он мог вести себя таким образом только потому, что не считал допустимым для себя вовлекать юную местную жительницу в порицаемое традицией сожительство. К тому же девушка была хромоножкой. Было бы предельно жестоко использовать такое существо для своего удобства даже в этом. Он ведь хотел ей помочь, но не смог, поскольку «Пересвет» был на грани погибели. Так что в данном раскладе я его уважаю. Я его понимаю прекрасно. Не мог он. Да и метался он в поисках выхода. Жил в состоянии хронического стресса, что и подтвердили дальнейшие исследования. А от девушки он скрывал своё отчаяние, жалел её. Вот и подыграл её детской чистоте, дескать, муж и жена мы. Так мужья с жёнами и живут. Поцелуи, поглаживания, ласковый шёпот в ночи. Не думаю я, что он не мужчина, и что детей не будет у него никогда. Миф это. Мать родила его от нормального мужчины – красивого жителя планеты Паралея, и сама Инэлия была та ещё ветвь плодоносящая. У нас же нет исследователей уровня Франка Штерна. А ты, насколько я понимаю, не тот специалист, чтобы припечатать Фиолета таким вот приговором. Я, насколько помню его по Паралее, чувствовал особым чутьём пробуждение в нём его ярой мужественности, хотя я не провидец как твой Кук. А вот что с ним приключилось потом, не знаю. Он, с кем бы его и сравнить? Да! Он стал похож на молодого монаха-аскета. Фиолет честен. Он же сказал Куку: девушку я не любил. Жалел по человечески. Потому и не тронул её, сказав, что детей у него быть не может.
Тут и вошёл Кук со своей присказкой, – Аха-ха-ха! – сел на диван и задумался. – История вышла та ещё… – вот что он сказал.
Ива и тень Фиолета в её снах
– Что за история? – спросила Вика, готовая новую порцию раскалённых угольев принять в свой передник. Даже жест её был забавно-характерный, – сидя на том же диване, она приподняла подол своего платьица, поскольку находилась в своём личном отсеке перед приходом к Радославу. А у себя в расслаблении можно было не надевать комбинезонов. Их Вика не любила, в отличие от Ландыш.
– Она касается той светленькой девчушки под прозвищем Белая Уточка. Совсем недавно была в некоем Храме Ночной Звезды одна моя, скажем так, давняя знакомая. И произошло там вот что. Наша Белая Уточка приняла во время их дикого какого-то ритуала чарку зелья особого, и впала в бессознательное состояние. Полдня прошло, она всё та же. Дышит, а не пробуждается. Сирень в панике. А знакомую мою зовут Сирень. Женщина весьма специфическая, магиня, обучена с молодости неким трюкам по воздействию на других. Секретами, понятно, с другими так запросто не поделится, поскольку оно не только сложно, но и опасно для неподготовленных душ, даже принимая во внимание весь псевдо мистический туман, в который все они ныряют, как дело заходит о выведении их на чистую воду. Но девушку в чувство она привела. Мага – шамана отругала, чтобы впредь такую кроху не опаивал. Не у всякого же натура как бревно. Бывают такие, что хоть стругай их, хоть гвозди вбивай, хоть поливай, чем хочешь, им всё одинаково. А тут девушка нежная и непрочная к грубому касанию. Но дело не в маге и не в его напитке. Кое-что моя мистификаторша мне поведала, а уже из этого «кое-чего» я также кое-что ущупал. Динамика её психических процессов не совсем та, на которую я рассчитывал. Она кое-что уже вспомнила. В частности, о том самом дне, когда Фиолет вошёл в тот самый Храм, как она выразилась, в «небесном блеске». Поведала о том, что о пришельце она никогда не забывала, он поселился в её снах, и в видении он был просто более разговорчив. Боюсь я, Радослав, рано или поздно её память выйдет из тех ограничителей, в которые я её заковал. И не потому это, что я дилетант в таких вот тончайших и ювелирных манипуляциях. Нет. Я больше чем иной профессионал – профессионал высочайшего уровня. А потому, что заключённая в ней частичка Фиолета требует выхода из своего заключения! Фиолет – существо весьма странное. Он как грибница в ней пророс, он существо, можно сказать, пространственно разнесённое. Сам он как тело плодовое. Вот тут рядом – с крепкой головушкой на крепких своих ножках красуется. А информационные его нити протянуты куда-то и ещё. Он оплодотворил эту девушку не в том смысле, что сперму свою в неё влил. Он того и не делал ни разу. Он в другом смысле в неё вошёл. Чую, она уже и не совсем прежняя, чем до встречи с ним была. Она с ним теперь уже никогда не расстанется, как бы я того не хотел. И как бы он сам, Фиолет, от неё не отдалялся. И ещё есть у меня странное чувство, что никуда он отсюда уже не улетит. Убёй меня, как говорили древние, я ничего не понимаю, а знаю, что нет ему хода с нами в те вселенские дали, куда мы устремлены. Вроде, и он с нами куда-то стремится на словах, а чую, не будет его с нами в скором уже времени. И ещё что-то очень плохое я чую, Радослав, но не скажу. Чуйка уж больно у меня жуткая. Не буду и озвучивать, чтобы ты меня не прибил, а Викуся не взвыла как на похоронах. – Кук заметно пригорюнился, так что и всем вокруг стало невесело отчего-то. – Вот какое у меня антинаучное подозрение, – продолжил он. – Ива – Белая Уточка тоже никогда уже никаких детей рожать ни от кого не будет. Она словно бы женская версия этого самого Фиолета в том смысле, что и он, и она – существа, здешнему миру не принадлежащие. Вроде, как чьи-то игровые проекции…
– И как же ты до мудрости такой дошёл? – хмыкнул Радослав.
– А так. Она свои видения отлично запомнила, подробно их Сирени изложила, поскольку обладает немалой начитанностью и косноязычием не страдает. Достаточно было, что я ухватил кончик весьма запутанного клубочка. Фиолет – подкидыш тех самых Создателей в кавычках, что и печатают на космическом принтере их «Города Создателей». Вот что я ухватил. Но сам Арнольд, понятно, ни сном, ни духом о том не ведает. Он считает себя землянином, поскольку воспитал его папа Рудольф Разумов на Земле. Но Арнольд Фиолет не землянин. И не житель Паралеи. Они, эти Создатели, подкинули мне звездолёт, как я свой тут разгрохал, чтобы я ноги отсюда унёс. Как-то не очень они стремились к тому, чтобы я принимал участие в реальном режиме по созданию здесь своих гибридных потомков. Им кто-то другой был надобен. И вот я вернулся, не понимая зачем. Но оказалось-то затем! Чтобы Фиолет сюда по мною проложенной трассе соскользнул. Он им и был нужен. Они своё потомство, где попало, так просто не разбрасывают! Фиолет их пиксель, их частичка, их циферка в непонятной для нас формуле, а вовсе и не наш, как мы тут думали.
Возвращение в старый дом
Ива очень удивлялась тому, как изменился Капа за те два года, что она видела его в последний раз во время их совместной поездки на лодке через реку. Из недружественного в целом, как казалось, ко всем ближним и дальним, из человека, одновременно и нервного и претендующего на некую таинственную значимость, Капа стал спокойным, величавым и затаённо-грустным. Он ни на кого не огрызался, никого по пустякам не дёргал, не кривил губы как прежде, если его что раздражало, а был внутренне отстранённым от происходящего, хотя и принимал во всей суете деятельное внешнее участие. Иногда его тёмные глаза застывали на Иве, как будто он ждал от неё важного ответа на важный вопрос, хотя никакого вопроса он не задавал.
Она сидела в беседке Вяза и также удивлялась тому, насколько Капа занимает её мысли, чего никогда не было прежде. Не то чтобы он стал ей чуть больше нравиться, но он, действительно, сильно изменился. Что за события могли тому поспособствовать? Любопытная, как и всякая женская душа, она не могла ни к кому обратиться за разъяснением, поскольку никого из знакомых рядом не было. Пойти было уже не к кому. Вся их улица была расселена в гигантском заречном «Городе Создателя» за то время, из которого она выпала. Тёмно-синяя река катила внизу свои безмолвные воды. Мелькали и звонко перекрикивались в густых кустарниках прибрежные птицы, серовато-белый песок отмелей был пуст и печален. Никто там не бегал, не купался. Близилась осень. Чай, принесённый молодым парнем, исполняющим теперь должность помощника мага, остыл, пирог с лесными ягодами не тронут.
До самого вечера она прослонялась по лесу, не понимая, чего там не хватает, чего она ищет. Но чего-то не хватало, и что-то требовало себя найти. Она смотрела издали на бывший свой родной дом, и он казался миражом, выплывшим из сна, войти куда невозможно. Потому и ноги туда не хотели идти. И отчего-то было больно видеть контур его красной крыши с трубой, пока ещё белой и ничуть не почерневшей. Живёт ли там кто? Она напрягла память, вспоминая, а что из ценного там осталось из прежней её жизни? Ценного не по стоимости, а для памяти. Детские игрушки? Потрёпанные книжки? Пыльная старая посуда? Посуда… Выплыли какие-то гофрированные изящные чашечки, вызолоченные изнутри и украшенные объёмными синими цветами снаружи, каких у них точно не было, а казалось, что они там есть. И она пошла в дом. Чтобы проверить. Ключ она с собой взяла, или мать его сунула, предполагая, что она захочет вдруг поехать за реку. Он лежал в кармашке маленькой сумочки, болтающейся на её поясе. Но возможно, ключ так и остался там с тех самых пор, как они уехали, а сумочкой она редко пользовалась. Только ради пеших прогулок и брала её.
Калитка была полуоткрыта, просела в почву и не открывалась. Ива еле протиснулась в щель, испачкав подол нарядного платья. Двор, сад не только неимоверно зарос сорными травами, но был запутан какими-то зарослями, сквозь которые ничего нельзя было и рассмотреть. Она вздрогнула, настолько заброшенность напомнила тот самый образ, что и возник в ней, когда она шла к реке и глядела на отдалённое заброшенное селение. Только не было в саду страшного пугала, да и сам дом вполне себе неплохо смотрелся, – краснокирпичный под красной кровлей. А вот ставни были открыты, что наводило на мысль, что кто-то там и обитал. Если не теперь, то не так уж и давно. Стёкла не производили впечатления ухоженных, были тусклы, но хотя бы целы.
Она вступила в тёмные и необитаемые его недра. Ударил стылый дух покинутого жилья. Углы были заметно прогрызены подпольными грызунами. Пол тихо и страдальчески скрипел, вторя её робким шагам. Как будто она была вором, пришедшим тайком.
Разбросанная одежда, смятая постель, коробка у дивана, которую она не помнила. Она открыла верхнюю крышку и увидела те самые чашечки, о которых и подумала. Они сияли золочённым донышком, синели выпуклыми ажурными цветами, из-за лепестков которых выглядывали ярко-алые и розовато-блёклые птички с золотыми клювами среди цветных камушков, чья фактура наводила на мысль, что они сами по себе – немалая ценность. Она вертела чашечку в руках, ясно помня, что пила из неё чай. Но где и когда? Даже для того, чтобы купить одну лишь такую штучку, ей надо было работать не день, не два, а сто дней кряду. И при всей их узнаваемости такие чашечки не были принадлежностью их дома никогда. У них просто и не могло быть такой посуды. Из-за её непомерной стоимости, из-за того, что это была посуда ручного изготовления, художественная диковинка, из каковой не пили чай простые люди.
Оставив непосильную задачу, она подошла к постели и легла поверху смятого белья. И будто чьи-то незримые руки обняли её, и будто бы она спала тут много ночей не одна, а с кем-то пронзительно-любимым, чьего лица она не могла себе представить, как ни силилась. Ива заплакала от утраты кого-то, кого никогда не было. Потому и утратить она никого не могла. А чувство утраты было! А одиночество души, от которой отрезали самую драгоценную её часть, было. И ноющая боль была, как в ноге до её исцеления. Она села и стала растирать полностью здоровую ногу. Как-то сразу полегчало. Она мысленным окриком вернула душу в реальность из её болезненных снов наяву. Раздумывая о том, чтобы не забыть вернуться после ритуала в Храме Ночной Звезды за роскошными чашечками перед тем, как Капа выделит ей перевозчика обратно через реку, как и обещал, Ива весьма практически обдумывала, чего бы взять ещё. Парня – одного из помощников Капы вполне можно нагрузить скарбом, который так поспешно они бросили тут с родителями, и который столь удачно никто не успел расхитить. В скрипучем шкафу лежала очень дорогая шаль ручной вышивки. Алые маки посреди зелёных резных листьев. Шаль-то откуда ещё? И в то же время она ясно видела, что сама расстановка вещей, мебели вокруг какая-то иная. Не та, что была в день их отъезда. Кто же тут обитал после? Почему оставил свои вещи? Решив расспросить обо всём у Капы при удобном случае, пользуясь качественной переменой его характера в сторону улучшения, она успокоилась, закрыла дом и отправилась в сторону Храма Ночной Звезды.
Вокруг Храма толпился народ. Никого, к кому Ива могла бы подойти, поболтать, порадоваться встрече. Только Берёзка где-то мелькнула голубым платьем, небрежно помахала пышным рукавом и равнодушно отвернула в сторону свою голову на прямой и гордой шее. Рядом стоял муж Берёзки и те из девушек и парней, кого Ива не знала близко. Никто из них, считая и Берёзку, не проявил никакого интереса к тому, что Ива уже не хромает, что на ней короткое платье до колен, что ножки её ровны и одинаково стройны. Ива сразу передумала к ним подходить. К чему, если Берёзка как была, так и осталась недоброй зазнайкой. Она отлично всё заметила, но сделала вид особы важной значимости, к кому надлежит бежать и радостно приветствовать, едва увидев её издали. Для Ивы уж точно она никогда не была такой вот важной значимостью. Ива прохаживалась среди мало знакомых и совсем незнакомых людей, ища хоть кого из своих приятелей, пока всех не пригласили в Храм. Так и не пришла Рябинка, не было Ручейка.
При входе в Храм Берёзка обняла её вдруг за талию, прошептала в ухо, – Как же я рада, что ты стала такой же, как прежде, до… Ты бесподобна! Теперь ты обязательно найдёшь себе уже настоящего мужа. Если хочешь, можешь после ритуала заночевать у нас с Пионом. – Так вот, оказывается, как звали её мужа. – Обо всём мне расскажешь.
Добрая Ива тотчас же простила её за важность, ответно пожала её ладонь. – Благодарю тебя. Но меня отвезёт на ту сторону помощник мага. Капа уже дал ему распоряжение. Берёзка, а ты не знаешь, кто жил в нашем доме после нашего отъезда?
– Как кто? Разве не ты со своим бродягой?
– Что? – Ива застряла в проходе. Берёзку уволок внутрь Храма её муж Пион. Он на самом деле был белолиц и румян, с пышной шевелюрой, соответствуя своему имени. Внезапно рядом возник сам маг Храма Ночной Звезды. На его чёрном наряде, усеянном звёздами, на груди в области сердца пылало «Око Создателя». Он взял застывшую Иву за руку и повёл в Храм. Проходя мимо Берёзки, он сурово той сказал, – Не маши своим языком как веником. Был же разговор с тобою?
Берёзка согнула голову в извинительном полупоклоне, – Простите, хранитель сияющего «Ока Создателя», – таким манером и надлежало обращаться к магу. – Я забыла…
– О чём она забыла? – Ива ухватила Капу за длинный рукав, не желая отпускать от себя.
– Когда в вашем доме поселился молодой бродяга, то некоторые нехорошие люди стали распускать слухи о том, что ты, считая себя неполноценной и приговорённой к одиночеству, вошла с бродягой в связь, надлежащую лишь супругам. Но я-то знал, что ты была в лечебном центре. А те, у кого порченая душа и нечистый язык, наплели всякий вздор. Может, тот бродяга и жил там с какой-нибудь бродяжкой себе под стать. Чего о том? Я сам взял ваш дом по охрану. Там больше никто не живёт.
Ива сразу успокоилась, поскольку объяснения Капы были похожи на правду. Маг не будет лгать. Капа – маг. Он уже не прежний помощник Вяза, разудалый гуляка и бахвал.
Видения Ивы в Храме Ночной Звезды
Один из младших помощников Капы принёс ей кружку с напитком. Поскольку Ручейка рядом не было, да и не за тем она сюда и пришла, чтобы просто посидеть на полу, то Ива выпила напиток сама. Он уже не казался таким уж противным. Напиток был похож на охлаждённый чай с добавками, а поскольку Ива вот уже несколько часов бродила по окрестностям, то ощущала нешуточную жажду. Все сели на чисто-вымытый пол и стали пить из своих кружек.
Вначале ничего, кроме горьковатого вкуса она не ощущала. И стены Храма никуда не сдвигались, не растворялись, хотя народ вокруг Ивы поглотил непонятный туман. А когда туман рассеялся, она была в Храме уже одна. Она продолжала сидеть на полу, не желая никуда уходить. И так уже набегалась за полдня. Ива буквально наслаждалась отдыхом, и даже отсутствие мыслей было подобно тому, как бывает, когда смотришь на синее-синее небо, и оно вытягивает из тебя все мысли, все чувства, кроме ощущения блаженства и слияния с бесконечностью. И вот тогда-то и открылись двери Храма, и вошёл человек, облитый с шеи до пят серебристо-голубоватым сиянием. В высоких серебряных ботинках, с тёмными волнистыми волосами, закрывающими его уши, безбородый как юный мальчик, но имеющий мужественное лицо. Его глаза, иссиня фиолетовые, вошли в самую глубину её души, зовущие и родные. Она встала и пошла ему навстречу. От него шёл дух предосеннего леса, свежего дождя, травы, согревающейся после ранних заморозков на золотом солнышке. У него была крепкая ладонь, которой он сжал её ладонь и вывел её наружу.
– Белая Уточка, – сказал он, – я и не думал, что буду настолько сильно тосковать о тебе.
– Разве это мо ё имя? – спросила Ива, – Меня зовут Ива.
– Ну да. А моё имя ты помнишь?
– Нет. Я не знаю твоего имени.
– Моё имя Фиолет.
Она засмеялась, – Какое смешное имя. Похоже на название цветка. Вот как у Берёзки – муж Пион. Я не хотела бы, чтобы у моего мужа было имя как у цветка.
– Я и не цветок. Я – Арнольд Фиолет. Фиолет – моя фамилия.
– То есть, ты из рода Фиолета?
– Вроде того, – они уже шли к лесу. Но шли не совсем точное определение. Они будто летели, но очень низко на землёй, над травами, над дорогой, на которой не было видно ни единого пешехода. Его тяжёлые ботинки препятствовали полёту, а её он держал за руку, не давая ей улететь от себя. На опушке стоял дедушка и сурово сказал Фиолету, – Ты-то зачем вторгся в её мир? В наш мир?
– Её мир уже навсегда стал другим. Не тем, в котором она жила прежде. Она теперь будет жить всегда со мною рядом. И не потому, что я так хотел. А потому, что так уж случилось. Мне-то выбора никто не давал. Как и ей.
Дедушка ничего не ответил, а повернулся и ушёл в лес. Ива хотела крикнуть ему вслед, что пришла к нему поговорить, как и в прошлый раз. Но дедушка уже растворился в лесной чаще. Его корзинка с грибами стояла у того ошкуренного гигантского бревна, на котором и любила сидеть молодёжь вечерами, когда уставала носиться по окрестным опушкам. Но как знала Ива, не было уже в ближайших домах почти никого, кто тут и сидел вечерами прежде, ожидая, когда «Око Создателя» вдруг возникнет в самом центре тёмного небосвода, озарит округу своим сиянием, осеняя засыпающий мир своими радужными рукавами, охраняя от чёрного зла, от зева Супротивника. Только маленький Клёнушка сидел там один-одинёшенек.
– Ива, – услышала она нисколько не забытый голос брата, – Ты теперь живёшь в «Городе Создателя»? Этот человек его посланец?
– Я не знаю, чей он посланец, – ответила Ива. – Я вообще его впервые вижу.
– Как же впервые, если он взял тебя в свою семью насовсем? У тебя теперь другая семья, Ива. Ты другая, чем была раньше. Совсем скоро, когда прежние люди устанут и навсегда покинут эту землю, она целиком будет принадлежать тем, к кому уже теперь принадлежишь и ты. Другим людям. Так всегда было. И везде. В тех мирах, в которых Создатель однажды зажёг разум, уронив его как искру из своего необъятного рукава, осветив его и сделав из плоского чернового наброска объёмным и живым. Каждое поколение живущих людей похоже на родителей только по видимости, а по сути, каждое поколение приходящих отлично от уходящих. Просто перетекание происходит несколько замедленно, чтобы глаз уловил это движение. Даже медленнее, чем движется вода в нашей реке. Кажется, что она всегда точно такая же, как вчера, как год назад. А иногда происходит то, что и с тобой. Резкий качественный скачок. Ты изменилась вся и сразу. Разве ты сама не заметила, что живёшь уже в другом мире, чем тот, из которого ты некогда уехала с Капой и бабой Вербой на лодке через реку? И если на тот берег ты всегда можешь вернуться, то в оставленный мир уже никогда.
