Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
– И она спокойно наблюдала наши с тобою отношения явно близких людей?
– Да, это было бы и странно, но не для меня. Я же помню о своей матери, как она была само спокойствие и улыбалась всем вокруг, демонстрируя свою дружбу с отцом, невзирая ни на что. Так мне рассказывала Финэля. Она могла бы избить Ифису, устраивать безобразные скандалы каждый день, чтобы выжить отсюда незваную вторую жену. Но она так не делала никогда. Она же знала, что отец в таком случае просто исчезнет из имения, а там, где он будет, она его уже и не найдёт. А так она хоть видела его за своим семейным столом в окружении детей, пусть и не родных ей по крови. Разговаривала с ним, показывала гостям своё фальшивое семейное счастье.
– Мне-то оно зачем, Рамина?
– Тогда пригласи меня к себе в гости. Я на месте сразу пойму, лжешь ты или нет.
Обещание, которое невозможно исполнить
Валерий растерялся. Куда бы он привёл Рамину? На объект в горах? А почему и нет? Что она там поймёт, чем может быть опасна?
– Хорошо! – сказал он, внезапно приняв решение, целью которого было сокрушить Кука. Чтобы тот поскорее отсюда убрался вместе со всеми, в том числе и с самим Валерием. Чего тут было торчать столько времени без цели и без всякого внятного объяснения. Они были тут одиночки на необитаемом космическом острове, если сравнивать их душевное и физическое состояние отрыва от родной планеты. – Хоть сегодня.
– Сегодня я не могу. Мне же после завтрака идти на производство. Ты забыл? Или ты нигде не работаешь сам? Или в вашем Департаменте вольный график работы? – она опять пристально вгляделась в лицо своего Ва-Лери. – Завтра. Приходи рано утром. Я приготовлюсь. Или ты не можешь?
– Я могу. Приду, – он обнял её, устав от её нападок и желая совсем другого. Она прижалась к нему пылающими маленькими грудями, похожими на бархатные персики. Рубашечка была с умыслом спущена вниз, чтобы даже во время как бы обвинений её пригожий, послушный её желаниям и властно присвоенный ею, Ва-Лери не переставал соблазняться ею.
– Не кричи так громко, – попросил он, – а то Финэля подумает, что я тебя убиваю.
– Она старая. Она понимает, что такое любовная страсть просто потому, что наблюдала её не раз за свою долгую жизнь, даже не зная её сама. Ты не забывай, кому она служила. Моему отцу-гуляке. Моей матери – блуднице. Да и той же Ифисе, слыша и наблюдая, как папаша ту совращал. Ей всё равно.
Рамина легла ему на грудь, заелозила как горячая узкая змея, слегка покусывая ему плечи и шею. Она давно уже напитала его кровь сладким токсином, сделала его податливым и мягким. Сделала его добычей. Валерий ужасался своей задумке притащить местную змею на глубоко законспирированный объект. Проще было порвать все отношения с Раминой. Таких Рамин в каждом столичном доме яств столько, что не устаёшь поражаться их разгульному накалу, не сбитому никакими прошлыми катаклизмами. Рамину нельзя брать в горы, в подземелья. Это чревато и глупо. А Рамина, отдаваясь взаимной страсти, не подозревала, что её любовное сумасшедшее, каким оно и бывает в юности, счастье уже на исходе, что внезапное отрезвление и болезненное похмелье самого Ва-Лери с последующим вхождением в нормальный и здоровый прежний алгоритм его существования наступит совсем скоро. Он не знал, входя в неё как в невозможное блаженство, давно забытое за годы странствий, любит ли он эту недоразвитую инопланетянку с фиолетовыми глазами? С её узкими гладкими плечиками, очевидно полными, но всё равно по-детски хрупкими. С её несколько выпирающим животиком, несколько коротковатыми ногами с их игрушечными по размеру, если для девушки, ступнями, круглыми атласными на ощупь коленками, кичащуюся своим аристократизмом, смешным для него.
Он не понимал этого. Он только ощущал её как острое желание входа туда, куда всякая женщина и заманивает мужчину, делая вид своей невольной уступки при этом. Он желал её, уже находясь в подземелье, когда возвращался от неё, желал, удаляясь, желал, приближаясь к ней. И вот настал тот час, когда не внешнюю, а внутреннюю змейку в себе надо будет придавить. Яд в себе нейтрализовать, её облик из активной памяти стереть. Но обещание, которое нельзя было исполнить, уже было дано. Проще было не возвращаться вовсе, чем его не выполнить при возвращении.
Рамина, счастливая и вспотевшая, откинулась на голубоватое и застиранное до дыр бельё. Она на всём экономила. Бельё было старое, но душистое и чистое безупречно, пока они его не отмечали своей молодой и обильной страстью. Валерий встал, не давая себе времени разнежиться рядом с нею, и тем самым, отменить своё же решение расстаться с Раминой.
– Уф! – сказала она, – ты опустошил меня настолько, что я не смогу дойти до работы. Но прогулять я не могу. Меня отправят в исправительные работы на поля. Это ещё хуже. Ола и так устала выручать меня из-под тягот общественных наказаний, каким награждаются провинившиеся и загульные без меры особы. Ведь бывает, что девушки не приходят на работу неделями. А разницы никакой. Хоть месяц прогуляй, хоть один день – всякую нарушительницу отправляют в поля под палящие лучи или сырые тучи. Так что, если уж гулять, то вдоволь.
– Что же, и за месяц и за день – одинаковая расплата? – спросил он без всякого интереса, поскольку обсуждение темы наказаний для загульных девиц было её любимой темой. Она рассказывала об этом не раз и не два.
– За месяц гуляний – месяц работы на общенародных сельхоз. угодьях. За день – целую неделю. Это справедливо, ты считаешь?
– А за год? – спросил он. – А за целую жизнь?
– Наверное, тогда сажают в дома неволи и увозят совсем уж далеко на край континента. Для работы, которая никому не нравится, поскольку тяжёлая или грязная. Я не знаю таких случаев. Все же боятся.
– А что, на краю континента живут другие люди или там другие города и селения? Другая работа? Почему именно там расположены предприятия, где работа непременно тяжёлая или грязная, как ты говоришь?
– Не знаю. Может, там всё то же самое. Да ведь привыкаешь к тому месту, где и живёшь.
– Значит, и там привыкнешь. Ко всякому месту можно привыкнуть.
– Нет. Я умру без своего лесопарка и своего любимого чистенького павильона. А как же тогда моя Финэля?
– Я же не умер вдали от Родины. Нигде не умер. А мест было столько, не представить тебе того никогда. А рассказывать-то я и не умею столь же красиво, как ты.
Рамина разинула рот от изумления. – Как? Ты сидел в доме неволи? Ты работал в подземных шахтах? Ты был преступником? Я всегда что-то такое за тобой подозревала.
– Сидел, сидел в таком смертельном ограничении, в таком замкнутом и без шанса его покинуть пространстве, какого ты и не представишь. И в подземельях работал, и на горных высях, но преступником никогда не был.
– Как же это?
– А так. Я же пришелец здесь. Как тебе такое?
– Какой пришелец? Откуда?
– Я так шучу. Развлекаю тебя. Нечто вроде контрастного душа. Для пользы здоровья. То тёплая водичка, а то ледяная.
– Всё же ты недоразвитый простолюдин. И шутки твои тупые.
Вот такими были её прощальные слова. Но сама она не знала, что прощается с ним. Она потягивалась и постанывала от недавно пережитого удовольствия, не желая вставать и окунаться в скучную обыденность. Валерий даже не поцеловал её, страшась безволия в самом себе. Он спустился вниз и направился на выход. Вышла Финэля, чтобы закрыть за ним дверь на внутренний замок.
– Чего же поесть не остался? – старуха глядела как бы сквозь него тёмными щёлками глаз, но было чувство, что она читает рассыпанные по дну его души некие письмена предательства, складывая их в целую фразу. Она шевелила ниточкой бледных губ, жуя схваченный смысл прочитанного. – Я знала, что ты уйдёшь от неё. Я ей говорила, не люби так, как твоя мать, ставшая тощей и злой от горя покинутости. Как было и с Ифисой, упавшей с ненормальной высоты собственного чувства в каменную грязь, сошедшей с ума. Только чудом она и исцелилась, чудом найдя великого мага, а так давно бы погибла, разбитая, заеденная болезнями и насекомыми в безвылазной грязи. Я о многом знаю, о чём мне некому сказать. Ты же видел Ифису? Она была приобщена к жизни людей из твоего небесного племени. Она была подругой Нэи, ушедшей на пламенеющей машине за небесный купол, где, как говорят жрецы, ничего нет. Уходи скорее! А то я стукну тебя на прощание пустой кастрюлей по твоей пустой голове! Я знаю, что ты уходишь насовсем.
– Откуда? – Валерий подавился собственным голосом.
– Оттуда. Свыше мне пришёл однажды дар, никому не нужный. Но если она родит, то ты о том не узнаешь. Уходи!
– Она не сможет родить от меня. Я проверял. Такие случаи – редкость.
– Так и уходи, не виня себя ни в чём. То, что для женщин смысл их существования, для вас всего лишь то, что в это самое существование вносит разнообразие. Ты не исключение. Хотя она думала иначе.
Валерий вышел. Но тут же на выходе он столкнулся с незнакомым молодым человеком. Тот был высок ростом, и как успел заметить Валерий, метнул в него взгляд ярко-зелёных глаз. Финэля даже не успела затворить дверь.
– Сирт? – удивилась старуха, – ты-то зачем припожаловал?
– В гости к нашей баловнице. Нельзя? Пустишь меня, вечный страж Финэля?
Финэля неучтиво толкнула в спину Валерия, пропуская того, кого она назвала Сиртом. И закрыла дверь. Валерий, озадаченный приходом незнакомца, послонялся вокруг дома. Заглянул в одно из вытянутых окон. Но в гостевом зале никого не было. Внезапно с той стороны он увидел прижатое к стеклу старое и серое лицо Финэли. Она свирепо ширила свои щёлочки, страшной гримасой отгоняя его от окна. Она была похожа на привидение из кошмарного сна, так что он невольно отшатнулся и даже неприятно испугался.
– Вот ведьма, – только и сказал он. Сверху, с галереи, послышался весёлый смех Рамины. Сама с собою она бы веселиться не стала. Валерий решил, что парень её бывший, решивший к ней вернуться. Так что и переживаний с её стороны не случится.
– Ва-Лери! Мой милый! Жду завтра утром! – Рамина просунула своё розовощёкое личико в промежуток между декоративными конструкциями из деревянных кружев и радостно смеялась без видимой причины.
– Кто там с тобой? – не удержался от вопроса Валерий.
– Со мною всегда ты! В моём сердце! Даже когда ты уходишь, я не отпускаю тебя от себя, – откликнулась она. Её нагая и юно-тугая грудь отлично просматривалась снизу, розоватые бутоны сосков смотрели на него сверху как два дополнительных глаза, расположенных на её теле помимо тех, что были на лице. Рамина без всякого стеснения колыхала грудями, навалившись на перильца открытой галереи, а было ли что на неё надето чуть пониже талии, оставалось только гадать. Она даже не пожелала одеться, а тот тип точно уже был рядом с нею, где-то позади неё таился. Валерий вздохнул и направился своей привычной дорогой в сторону тех мест, откуда было удобнее добираться до входа в закрытые от всех подземелья.
Он чувствовал, что его спина горит от пронзительного взгляда старухи, всё ещё приклеенной к оконному зеленоватому стеклу. И было страшно оборачиваться назад как в страшном сне, поскольку тогда чудовище непременно причинит вред. Он вспоминал, как Рамина рассказывала ему о страшных лицах в ночи, виденных ею в проёме своих окон не единожды. То были бродячие и прежние насельники тутошних мест, приходящие туда, откуда их навсегда выгнали. Он понимал теперь Рамину, как было той страшно, когда в раме чёрного арочного окна внезапно возникало бледное неведомое, казавшееся чудовищным, лицо. На самом же деле не было там никаких чудовищ, а только изгнанные страдальцы шатались по бывшим поместьям и прилипали плачущими лицами к низким освещённым окнам, случайно попавшегося им в ночи павильона Рамины. Валерию не было их жалко. Ведь и раковая опухоль в живом теле, из которого она высасывает все соки, тоже на своём клеточном уровне кричит и плачет, когда её удаляют из обжитого ею организма, из которого она и выросла, в сущности-то. Только если не заменить полностью всю гнилую и заражённую метастазами кровь, организм не выздоровеет. Он вновь и вновь будет запускать страшный алгоритм собственного разрушения. Так что ещё неизвестно, насколько сумеют жители Паралеи прийти к своему счастливому и окончательному выздоровлению, к своему светлому будущему, вечной вселенской гармонии всех со всеми.
А поскольку Валерий не был метафизиком или аналитиком, а только ситуативным путешественником и неплохим технарём в слаженной команде своих братьев и под руководством многогранно одарённого отца, то он и не стремился постигнуть глубины чужой жизни настолько, чтобы составить о них адекватное представление. У них же и численный состав был ничтожно-мал. Они были больше семейка бродяг, космических авантюристов скорее, вынужденных временно тут выживать на частично разрушенных, частично законсервированных объектах, заложенных не ими, а командой представителей, бывших тут до них, укомплектованной спецами разного уровня и профиля. Валерий даже не задавал отцу чёткого вопроса, а потому и не получал внятного ответа, чего они тут забыли? Но именно тут он впервые задумался о непонятной природе внешне таких обыденных человекообразных существ, от которых вовсе не отделял и себя, поскольку был от насельников Паралеи неотличим по виду. А поскольку ответа не находилось, ему очень часто становилось страшно. Особенно ночью в минуты раздумий, когда его плотно охватывало и почти душило то самое чувство, что религиозные люди называют страхом божьим, а продвинутые умом – метафизическим ужасом.
И вот в данную минуту своего иррационального бегства он и ощутил дуновение чего-то подобного, но идущего не изнутри его собственного центра, где и таится корешок, коим всякая живая душа и прикрепляется к безбрежной сети таинственной вселенской грибницы, а со стороны спины. Он обернулся, но никого не увидел, потому что невольно зажмурил глаза. Он вдруг решил, что Финэля, страшная только своей жалкой ветхостью, бежит за ним. Никакого чудовища за спиной Валерия, конечно, не было, а была жалкая и страдающая за любимую покинутую и влюблённую девочку беспомощная старуха. Она уже стояла снаружи дома Рамины, сойдя со ступеней, не думая за ним бежать. Может быть, она даже надеялась, что он передумает и вернётся не завтра, то через пару недель, наскучавшись без страстных ласк очаровательной Рамины. Но Валерий не собирался возвращаться. Ни завтра, ни через пару недель. Никогда.
Встреча Ифисы с поразительным незнакомцем
Ифиса пришла, а вернее, приволоклась, настолько ей уже не хотелось ни о чём рассказывать Сэту, настолько она уже жалела о своей болтливости. Личный телохранитель Сэта, очень неприятный и большеротый человек, мускулистый и угрюмый, ждал её, что было для Ифисы ещё большим удивлением, ещё больше нагнетающим страх в её конечности. Он перехватил её у самого входа в усадьбу, скрытую в тенистых деревьях и повёл к другому входу, расположенному с той стороны здания, куда сама Ифиса ни разу не ходила. Там была особо охраняемая территория.
«Ишь, ты» – думала она, – «творцы всеобщей справедливости, а прячутся от всех, как самые, что ни на есть разбойники». Даже аристократы себя не охраняли с такой продуманной тщательностью, за что и поплатились, безмозглые идиоты, пропившие и прогулявшие наследие своих неправедных, кто же и спорит, а деятельно-жадных предков. Но тут была суровая необходимость. Континент до сих пор был наводнён затаившимися осколками разгромленных корпораций прежних властителей, всегда могущих серьёзно поранить тех, кто беспечен.
Они остановились перед сдвоенными железными дверями и, войдя в прохладный холл, Ифиса вдруг вспомнила давнее, кольнувшее горячо и больно. Нэю! Она же жила тут когда-то и, о Надмирный Свет! Совсем одна. Или почти одна, не считая сомнительной горстки каких-то затаившихся бунтарей или бандитов. Кто знает, кто они были. Нэю они не трогали. И тут Ифиса подумала о том, вот откуда всё и выросло из мизерной точки, из заброшенного дома старого и загадочного мага выползло новое устроение всего наличного мира! И почему именно маг – старый муж Нэи вошёл плотной тенью в голову Ифисы и накрыл её ледяным холодом. Она попала в самую точку! В самую центровину загадочной тайны. Вот кто до сих пор управлял всеми запущенными процессами в стране, чьим слугой, а не вершителем, и был Сэт-Мон и ему подобные. Тон-Ат. Ей даже показалось, что чёрный плащ мелькнул где-то в глубине сумрачного и такого длинного коридора, что опять она прониклась непониманием, пограничным с ужасом, как могла Нэя тут жить одна почти год? Или она была погружена в некое подобие сна, когда ходишь и ешь, но при этом и спишь? Ифиса даже не могла бы сказать, холодно тут или тепло, но конечности её стыли всё сильнее. Она навалилась на неприятного сопровождающего всем своим весом, а он и не поколебался, почти неся её на себе.
Они вошли в мирно освещенную просторную комнату, где в одном из чёрных кресел восседал важный Сэт. Вокруг были шкафы с книгами, от одних надписей на которых должно было войти в душу всякого благоговение перед теми, кто их прочёл и понимание своего личного умственного ничтожества. Но Ифиса слишком много повидала таких вот декоративных мудрецов за свою долгую жизнь, а также тех, кто за простой совсем внешностью таили бездны познаний, скрытых от прочих. Она осмелела и сразу же согрелась. Ничего страшного тут и нет, хотя в комнате этой она оказалась впервые. Но дом же огромный, а жила её дочь только в угловой и небольшой его части с окнами, выходящими в сад, некогда запущенный, а теперь почти вырубленный.
– Умница, моя старушка, что не обманула и пришла, – сказал Сэт совсем благожелательно. Рядом с ним Ифиса увидела вдруг молодого человека. Он стоял у окна, и когда она подошла к Сэту, он также очень быстро и незаметно приблизился. Сказать, что он красив, значило, не сказать ничего. Она даже не поняла, каков он, поскольку испытала нечто подобное разряду молнии. Перед нею стоял молодой человек с лицом Рудольфа! И в то же время он не был Рудольфом, поскольку обладал длинными светло-пепельными волосами ниже ушей и весьма худощавым телосложением. А Ифиса никогда не видела Рудольфа с волосами. И никогда не видела его худым и таким неуверенным в себе, что она ясно считала с очень молодого, почти мальчикового лица. Решила, что тонконогий юноша, скорее всего, болезненный. Рудольф же был мужчиной мощным, если телесно, без пятнышка, без трещинки на своей загорелой коже, и характерно-властным, подавляющим всякую женскую душу смесью восхищения и невольного страха перед ним. Тут же совсем не то. Парень был даже по девичьи нежно румян скулами точёного лица. Ифиса пригляделась.
Ей даже хотелось спросить, – «Ты чего так печален-то, сынок? Где и что у тебя болит»? Понятно, она не спросила. Молодой же человек вдруг остановил свой взгляд на лбу стареющей женщины, как будто тщился сосчитать её морщины, но у Ифисы морщин на лбу не имелось. Лоб её был глаже, чем у дочери Олы. Та много думала, хмурила свой лоб, а Ифиса никогда. Нет, она думала много, но хмурилась только в своей душе. Из несколько рассеянного его взгляд вдруг отвердел и стал холодным и упёртым в самые зрачки Ифисы. От этого молодой мужчина уже не казался нежным и неуверенным мальчиком.
– Рассказывай всё, что знаешь. Все подробности, даже если они тебе кажутся несущественными, – глуховато и негромко произнес молодой двойник Рудольфа.
– О чём? – она тянула время. Да и не понимала, как приступить к изложению того, что уже было сказано Сэту.
– О той женщине, у которой кольцо моей матери и о спутнике, бывшем с нею.
– Твоей матери? – под Ифисой закачался пол.
– От того, что я никогда не видел её, она не перестала быть тою, кто дала мне жизнь, – ответил он. – А ты, насколько я знаю, была близкой подругой моей матери. Ты не могла ошибиться с идентификацией Кристалла. В противном случае, он тебя бы и не заинтересовал. Это не ты, а он сам дал тебе понять, чей он.
– Кто? – не поняла его Ифиса, болезненно задетая его явным неуважением. Поскольку он бесцеремонно ей тыкал, ни разу её не видя прежде, не чтя её немолодой возраст.
– Кристалл! – почти крикнул он. – Я не собираюсь тянуть время, оно не безразмерное! Выкладывай всё и будь свободна! Мы и так устали ждать тех, кто должен был давно заявить о себе.
– Кто это? – опять задала она вопрос, не ожидая ответа. Но так уж получилось. Ей даже не предложили сесть, а она ощущала слабость от долгого пути. От вокзала пришлось идти пешком, а негодный Сэт и не подумал послать машину с водителем. Ифиса же не так уж и резва, не девушка, не молодая женщина, хотя и не старуха. Нет! Тут она себя таковой никогда бы не признала.
– Тебе-то зачем знать об этом? Чем меньше будешь знать, тем крепче будешь спать.
– Где? Под могильной плитой? – задерзила Ифиса, устав от напора молодого наглеца. Он резко перестал ей нравиться, и она решила молчать. Сэт почуял её настроение и решил перехватить инициативу у молодого болвана, не понимающего, как надо разговаривать с пожилыми женщинами.
– Садись, Ифиса, – сказал Сэт почти ласково, предлагая ей свободное кресло. Всего таких кресел тут было два. Ифиса плюхнулась и почти ударилась задом о его неожиданно твёрдую поверхность.
– Из камня твоё сидение, что ли? – спросила она, ощупывая кресло под собою. Оно было кожаное, но очень жёсткое.
– Постояла бы на своих ногах, так быстрее бы обо всём рассказала! – выдал сердитый допрашиватель с лицом Рудольфа, которое он посмел себе присвоить, не будучи и близко таким сногсшибательным, каковым был папаша. Ифиса сразу же успокоилась и принялась ласковым взором изучать парня. И чем больше она его изучала, тем больше ей хотелось на него смотреть. Он оказался невероятно хорош! И она, сидя и успокоившись окончательно, вдруг поняла, что он неумело играет роль некоего властного могучего человека, не являясь таковым. Он почти мальчишка, он посланец кого-то, да того же Тон-Ата, прибывший расспросить её о том, что для них невероятно и жизненно важно. А вот почему? Об этом она постарается узнать, используя свою, многими летами и опытом настоянную хитрость. Вклада Нэи в своего сына она не увидела, если только та передала ему свою хрупкость, что мужчине ни к чему. Да ещё структуру волос, пушистых и лёгких, отчего их кончики казались насыщенными свечением. Очевидно, он застеснялся, видя, как пристально она его изучает. Он заходил по комнате, то к окну, то к середине пустого помещения. Он точно был и девственником, поскольку бывалые мужи женщин не стесняются никогда, тем более немолодых. Да и лицо он имел очень уж нежное, не порченное неизбежной заматерелостью, когда мужчина пускается во все сладкие и одновременно неодолимые грехи, называемые «тяжкими», но они всего лишь мощные для неустойчивой молодости, чтобы их тягу было легко преодолеть. Этот же, похоже, как-то преодолевал. Или занят чем-то очень уж значимо-высоким, или ждал свою единственную. Так она подумала. И он стал ей ещё милее.
Она уже прощала ему грубый наскок на себя с первых минут разговора. Никогда ещё Ифисе не было так жаль своей ушедшей навсегда молодости. Вот кого бы ей встретить по первой своей юности. Вот с кем она разминулась во времени. И это не было шутливой разминкой её мысли, а скорее, светлой, но грустью. Такой худенький и возвышенный юноша, напичканный избыточной для его возраста учёностью, несколько захиревший в неподъёмных раздумьях о тайнах Мирозданья. Она покачивалась, сидя в кресле, медитируя в своём созерцании, соединенным с образами всякого – разного, а всё равно насыщенного и красочного своего прошлого, а также и несбыточного, что уже никогда не сбудется.
– Ифиса! – прикрикнул Сэт, – ты уснула, что ли? Руднэй же не любоваться на тебя прибыл. Ты не в том возрасте, чтобы тобою любоваться, хочу тебе напомнить.
– Отчего же, – ответил ему тот, кого звали Руднэй. – Я смотрел фильмотеку, где было много древних фильмов. Были среди них и с участием юной тогда актрисы Ифисы – Лан.
Ифису ранило, что он сказал «древних фильмов».
– Фильмы наивные до жути, но талант актёров запредельный. Их сияющие лица поражают. Почему теперь таких лиц нет? – спросил он.
– Понятия не имею, какие такие сияющие лица ты видел у лицедеев и блудниц, в каком бы времени они ни жили, – пренебрежительно отозвался Сэт.
– У тебя уж точно лицо посланца Надмирного Света, – вставила Ифиса, адресуя свой выпад Сэту.
– Может, ты недалека от истины, – ответил Сэт. – Когда-то я именно так себя и называл. Для тех, к кому я приходил со своим посланием свыше, дело всегда оканчивалось тем, что их грешные души навсегда покидали истоптанный их ногами мир.
– Витиевато, но понятно, – ответила Сэту Ифиса. – Ты был наёмный убийца. – Тут же она спохватилась о вылетевшей наружу фразе, но поймать её было невозможно, как и водится в таких случаях. Сэт даже не нахмурился. Он настолько презирал Ифису, что всякое её слово считал полубезумным.
– Опять вспомнила какую-то свою глупую роль. Она не умеет говорить естественными предложениями. Их просто у неё нет в наличии, как и своих мыслей. В ней толкутся только обрывки былых ролей и выдумок её же безумного сочинительства.
Зачем Руднэю пришельцы?
– Может, она и не сможет ничего нам рассказать больше того, что сумела сразу передать тебе? – неуверенно спросил Руднэй. – Ифиса-Лан, расскажи только одно. Почему ты решила, что те люди, коих ты встретила у Рамины – сестры твоей дочери, были пришельцы? Какая тому причина? Какие их приметы тебя насторожили?
– Да ничем они меня не насторожили. Они мне очень приглянулись. Смотрю, до чего же милая парочка. Он рыжеволос, строен и буквально сияет, как ты и говорил, своим лицом. Она же… – тут Ифиса задумалась. – Она не была так уж ослепительно хороша, как её спутник. На её лице лежала печать пережитых страданий, кои способна увидеть только женщина, вроде меня, пережившая подобное и более опытная по возрасту. Более проницательная, чем все прочие, грубые и зацикленные только на себе. Девушка, а скорее всё же, юная женщина, показалась мне особенной…
– Чем? – спросил Руднэй. – Тем, что некогда страдала? Разве мало вокруг тех, кто и страдали, и страдают по тем или иным причинам.
– У неё очень светлые и очень умные для её возраста глаза. Она казалась тихой и явно стремилась быть неприметной. И таковой, несомненно, воспринималась прочими, кто не я. Её одежда с плеча Рамины выдавала также то, что она ничего не соображает в женской моде. А это всегда странно для девушки, какой она ни будь. И более того, ей было всё равно, как она выглядит. Будь на её месте старая Финэля, это понятное поведение, но для юной девушки такое безразличие при ясном уме и очевидно очень выверенном поведении, никак не объяснишь. Тут проявилось нечто, что насторожило бы всякого внимательного человека. Они оба тут чужие настолько, что оторопь меня взяла, как этого не видит глупышка Рамина? Как она, будучи близка с парнем, который ничем не напоминает её бывших дружков, не видит его чужеродности? Но не в плохом смысле, а в смысле самом возвышенном, самом потрясающем привычные основы мира для всякого, у кого есть интеллект. Как было когда-то у меня…
– Только не надо про тебя! – перебил её Сэт.
– Но у Рамины отсутствует интеллект, то есть он у неё не развит. А душа Рамины, так я думаю, была потрясена. Потому что Рамина буквально светилась от счастья, наполненная им как река при разливе после сезонных дождей. Когда вода, успокоившись от прилива мутных волн, осветляется и сияет при свете ночных спутников, любующихся её лоном с высоты.
– Вот же актриса! – почти восхитился Сэт.
«И всё же», – думала Ифиса, – «Он всего лишь реплика своего отца и достаточно блёклая». Да. В молодом сыне Рудольфа и Нэи не было ни ярко-выраженного и всегда сияющего даже издали того качества, что выше красоты. Той особенности, что наличествовала у матери, и каковой всегда отмечены люди талантливые. Неповторимой индивидуальности. Не было у него и потрясающей стати и покоряющей всякую женщину характерной мужественности его отца. Сыночек-то так себе, удвоения качеств не получилось. Напротив, и родительские вложения явно ослаблены при всём его несомненном сходстве с отцом.
Ифиса тяжело вздохнула, но её вздох-сожаление не относился к человеку, стоящему рядом, а был направлен в безответное прошлое. Как то самое эхо, что еле-еле отвечает вам, когда вы бросаете свой шёпот в зияние открывшейся пещеры, пытаясь определить, есть ли там кто живой. Так и Ифиса не знала, живы ли те, кто породили его? Те, кого любила и она сама, хотя любила сложносоставной любовью со значительной примесью задавленной ревности и скрытой ненависти порой.
Руднэй устал стоять на своих длинных ногах и сел на подлокотник кресла, где сидел Сэт.
– Как ты думаешь, откуда они приходили к Рамине? – обратился он к Ифисе, вглядываясь отчего-то в украшения её тюрбана на голове, как будто стеснялся смотреть прямо в глаза. Ифиса успела отметить, что он из тех людей, которые избегают пристально смотреть в глаза людям, с кем общаются. Это могло говорить о его внутренней неуверенности в себе. О его врождённой и не изжитой застенчивости. Нэя тоже была в юности очень застенчива. – Что говорила Рамина такого, что могло бы объяснить, откуда она вышла на таких людей? Где познакомилась со своим новым другом?
– Да я и слова с нею не сказала! Рамина не из тех, с кем я общаюсь. О чём бы могли мы с нею говорить, люди разного возраста, разного уровня развития? Рамина так и осталась недоучкой. Мать вообще и при прежней жизни мало ею занималась, никогда особо-то её не любя. Когда Рамину поселили в том самом павильоне, где она живёт и теперь, мать была жива, а всё их богатство уже тогда поделили между собою её братья. Рамина сразу была самой матерью выделена как неполноценная и недостойная унаследовать то, что совместно накопили родовые кланы, – её и мужа. Не знаю уж, почему Айра так поступила с дочерью. А может, и знаю. Айра была помешана на сословных предрассудках. Других детей она не могла ущемить, понимая, что по отцу они всё же аристократы, а вот последнюю дочь, рождённую от простолюдина, она и запихнула в дальний угол. Таким вот странным образом она карала невинную дочь за свои же личные грехи. Бедная девочка так и не смогла внушить ей материнскую нежность, поскольку Айра стыдилась перед знакомыми и роднёй того, что у малышки рыжие волосы – знак её принадлежности к другой даже расе, не то что их роду-племени.
– Нам мало интересна родословная Рамины. Ты ближе к сути вопроса отвечай, – поправил её Сэт, явно уже скучая от болтовни тёщи. Он уже не верил, что Ифиса скажет хоть что ценное.
