Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
– Не знаю. Не интересовался. Присудят к каким-нибудь нелёгким грязным, но необходимым работам на благо общества, а потом отпустят. Да может, он и врал. Воры всегда убедительные вруны.
– Мы будем мириться? – спросила она.
– Разве мы не помирились? – спросил он.
– Не так. По-настоящему… – Ландыш обняла его за шею, приникла к его губам. Но её поцелуй остался без ответа.
– Как-нибудь в другой раз, – ответил он. – Я устал от своего нелепого путешествия. – Он встал, она осталась на диване. – Я хочу отдохнуть в одиночестве. Даже не могу сказать тебе спокойной ночи, поскольку уже утро, – сказал он и ушёл. Такой вот решительный отказ от неё произошёл впервые.
Ландыш расположилась на диване, даже не сняв платья. Ей не хотелось спать, и она решила, что Радослав не ради мести оттолкнул её, а ради того, чтобы дать ей возможность проанализировать своё поведение и сделать выводы на будущее. Но если он что-то почувствовал в ней? Что-то, названия чему она и сама не знала. Чего не было в действительности, и быть не могло даже в мыслях. А возможно, он и всегда это знал. То, что она живёт в зоне самообмана, оставаясь всё тем же подростком в преддверии взрослой жизни. Поэтому она постоянно ищет что-то, бродит в бессознательных поисках кого-то, кого нет в её жизни. А муж и рождённая дочь не вшиты в её душу, обретаясь лишь по внешнему её контуру? Она сжалась в позе эмбриона, страдая не от обиды, а от сумбура, как от некой мешанины внутри себя, объевшись впечатлениями длинного дня как непривычной едой. У неё болело всё и везде, только не физически, понятно, а там, в том пространстве души, где она всё ещё продолжала сидеть в лодке напротив молодого мага с профилем Кука, обдуваемая речным ветром, пахнущим иноземными лотосами, укрытая его васильковым пиджаком. Она до сих пор ощущала в своих ноздрях запах, наверное, фасонистого пиджака, плохо разбираясь в нюансах местной мужской моды. Это был не просто запах молодого чистоплотного мужчины, а запах каких-то забытых прошлых мечтаний о безмерной любви, в которой ей было отказано. И одновременно это было обещание, принесённое ветром из прекрасного будущего, которое её ожидало где-то, где она никогда не была. Испытывая почти блаженство от предвкушения какой-то иной и прекрасной жизни, которой у неё не было, и никто её не предлагал, не обещал, и ничего подобного на местном горизонте не просматривалось, она всё равно страдала. Как будто измена уже произошла. Но когда и где? И главное, с кем? Жалость не к себе, а к Радославу была такой сильной, что Ландыш заплакала. Надо было встать и взять плед. Было холодно, а она не вставала.
Может быть, он услышал, что она фыркает носом, может, увидел, проходя мимо в столовую попить водички, что она плачет, но он бережно укрыл её пледом и поправил подушку как маленькой. Погладил её по волосам и опять ушёл.
Золотая лодочка
Ландыш уже не жалела, что он отказался от того, чего она хотела в силу привычки к нему, а вовсе не по страстному влечению, как было совсем недавно. Она отчётливо уже поняла, что он ощутил тот самый сумбур, который ей мешал. Он дал ей возможность не загонять его, куда поглубже, а размотать, выкинуть лишнее и оставить важное. Он дал ей понять, что ни его вины перед нею, ни её вины перед ним нет. Так уж сложилось, что они оказались в тесном замкнутом пространстве звездолёта, ища спасения от личного одиночества, а одиночество у каждого из них было очень уж неравнозначным. И не она, а он принял её бросок на себя, хотя и знал, что это никакая не любовь, а только безумная её жажда со стороны души девушки-подростка, проведшей всю свою короткую предыдущую жизнь в райском резервуаре, тотально-одинокой, изнемогающей в нежизнеспособных мечтах. В его ответном чувстве всегда был привкус некоего извращения, вроде того, что он любит одну из своих многочисленных дочерей, лики и голоса которых были начисто стёрты им из памяти вполне сознательно. Поскольку мука была хуже беспамятства.
Ландыш опять ощущала себя в лодке, её мягко покачивало и уже уходило прочь жгучее раскаяние перед мужем за то, чему она так и не нашла словесного определения.
… Кипарис жмурился от отсвета солнечных лучей на воде. Река не гасила, а усиливала их блеск, бросая их жгучими пучками в глаза. Ландыш тоже прикрыла свои ресницы, опять сожалея, что не подумала перед прогулкой о светозащитных линзах для глаз. Ветер был достаточно холодный, а свет нестерпимо яркий, и от такого контраста прогулка не казалась настолько уж комфортной, как ей пригрезилось вначале. К тому же река была такой широкой, а вода даже по виду плотной и угрожающей, глубокой, враждебной к той, кто с такой самонадеянностью уселась в утлую лодчонку. Человек же, машущий вёслами и сидящий напротив, был настолько уверен в себе, будто стоит им перевернуться, так они окажутся в воде лишь по колено. Но разгоняемая волна бухала о стенки лодки так шумно и тяжело, что веры ему у Ландыш не было. Ей понадобилось время, чтобы, если и не избавиться от страха, так поприжать его.
– Вот что значит нет привычки к таким прогулкам, – сказал он. – Ты плавать-то хоть умеешь?
– А ты? – спросила она.
– Я? Ну, насмешила! Я с трёх лет на воде, как на стекле лежал. Я же тут на берегу и на самой реке всю жизнь провёл.
– А я рядом с океаном жила, – вдруг проболталась она.
– Как же это? – поразился он, – разве там кто живёт? У края потустороннего мира? Океан – это же дорога на тот свет. В пространство смерти, где чёрное солнце.
– Что за ерунда! – Ландыш готова была рассмеяться над его дикими убеждениями. Но тёмным дикарём он точно не был. И его представление о том, о чём никто не мог дать достоверной информации, было ничуть не более диким, чем у всякого человека, пока тот жив.
– О смерти мог бы рассказать только тот, кто уже умер, – Ландыш ощутила холодок при одном лишь произнесении страшного слова, -Но мёртвые не разговаривают с живыми…
– Как же нет? Я же в Храме Ночной Звезды служу. А у нас в дни встречи с предками всякий живой с мёртвыми не только разговаривает, но и в гости к ним ходит. Ты бы у Ивы спросила об этом. Она расскажет. Не обманет. Если мне не веришь. Она мне рассказывала, как её дед дал ей пророчество по поводу того, что если она с Фиолетом не расстанется, то у неё будущего не будет вообще. Он ей на Светлого Потока указал, а она пренебрегла советом предка. Теперь вот мается. Застряла между двух, и похоже, ни с одним уже не останется. Один недоступен, как ни тянись к нему, другой – свой, а не любит она его. Привычный он ей, только и всего. Светлый Поток – парень отличный, но и тут я чую, что не про него девушка Ива.
– Всё-то ты знаешь.
– А как же. На то я и маг.
– Хочешь сказать, что ты был бы про неё, не будь ты магом?
– Нет. Я такое не скажу никогда. Ива – странная во всех смыслах. Вот ехал я как-то с нею в лодке, как с тобою. Смотрю на неё, и вдруг она показалась мне прозрачной как речная вода, истончилась вся будто и стала совсем уж неубедительной для зрения. Я настолько удивился, что даже испугаться не успел. Потом смотрю, опять она нормальная, живая девушка. Я до неё дотронулся, вот так, – Кипарис положил одно весло рядом с собою и тронул Ландыш за коленку. Прикосновение было ласкающим, но деликатным. – Тёплая ты какая. А Ива была прохладная. – Он опять стал энергично грести вёслами. – Она очень меня привлекала, это правда. Но по некотором размышлении я понял, что она… – он замолчал.
– Продолжай, – поторопила его Ландыш. – Какая она, Ива? А я потом скажу тебе своё мнение о ней.
– Вот ты небесная странница, как и Фиолет. Но ты очевидно живая. Натуральная вся. А он живым мне не кажется. Он вроде сна. Как увидел его, вроде как заснул на ходу. Или как видение, которое приходит после «напитка Ночной Звезды». Это то, что мы с помощниками в Храме готовим для ритуала встречи с предками. Вот и Ива такая же. Она как прекрасный сон, как чудесное видение, которое никогда не бывает совместимо с жизнью. Вот такое у меня странное убеждение. Но чем больше я думаю про них, про Иву и Фиолета, тем больше в том убеждаюсь. Кто они? Ива тут родилась, а кажется, что она вместе с этим небесным бродягой из одного материала скроена. Не уловимого какого-то. Вот как небо над нами. Оно же есть. А потрогать его невозможно ни рукой, ни языком. – Шустрый маг опять отложил одно весло и протянул руку к Ландыш. Она натянула платье ниже коленок. Он потрогал её через ткань. – Ты тёплая, нежная как шёлк, и платье твоё тёплое, – сказал он.
– Ты ещё языком меня попробуй, – засмеялась она.
– Если позволишь, то и попробую, – ответил он, – только на берегу.
– Правильно. Попробовал бы тут, я бы тебя в воду спихнула.
– И как бы одна добиралась до берега? Унесло бы тебя течением, – засмеялся он. Игра, несколько непристойная на словах, была на самом деле совсем безобидной. Ландыш стало настолько весело, как не было с того самого дня, как они впервые сошлись с Радославом. Когда пело всё её существо, а не только голосовые связки вибрировали от радости.
– Мы на лодочке катались/Золотой, золотой/Не гребли, а целовались/ И качали головой/ – заголосила она звонким голосом, ловко переведя песню на местный язык. Вышло не складно, а забавно.
– Да ты небесная птица! – Кипарис смотрел в её рот так, как будто увидел там настоящую птицу. – И лицо, и голос, и вся ты соткана из небесного шёлка!
Восхищение, как ни смешно оно бывает выражено, всегда приятно женщине. А молодой маг ничуть не казался ей смешным, – И глаза у тебя такие, как будто сама река тебя родила. Синие и бездонные, прозрачные… А платьице сшила тебе из лепестков лотоса.
– Это платье мне сшила одна златолицая девушка в столице, – пояснила Ландыш. Маг отвернул лицо в сторону приближающегося берега.
– Они умелые, это правда. Они умеют дарить счастье всякому. И сами приезжают сюда за счастьем, но никогда его тут не находят. – Он нахмурился, и как-то так совпало, что и солнышко зашло за облака. Стало несколько пасмурно.
– Ты был хотя бы однажды знаком с такой златолицей девушкой? – полюбопытствовала она.
– Был, – признался он.
– Они какие?
– В каком смысле? Они, я думаю, разные бывают, как и положено женщинам быть разными и по характеру, и по внешности.
– В том смысле, как они любят? Мой муж, ты понимаешь, как-то было такое, изменил мне с такой чародейкой. Я ни разу не дала ему понять, что всё поняла. Я его простила. Я же знала, что любит-то он меня. А с той был из любопытства, наверное. Или из-за чего вас, мужчин, тянет на такие вот дела?
– Не знаю, кого и куда тянет. Будь у меня такая жена, как ты, я бы не стал и сравнивать её ни с кем. Ножки бы такой жене мыл, пяточки целовал.
– Пошлость какая! – поморщилась Ландыш, – но беру в качестве смягчающего обстоятельства то, что ты лишён женской любви в силу своей должности. Прощаю твою вольность.
– Почему же пошлость? И почему ты думаешь, что я лишён женской любви? По поводу же златолицых девушек скажу тебе откровенно. Они такие что, если полюбишь её, другой и белокожей уже не надо.
– Так что же ты пялишься на белокожую женщину, если любишь златолицую?
– Глазам не запретишь смотреть на то, что для них есть наслаждение. А женщину ту я утратил. Она сбежала куда-то. Впрочем, сам я её и бросил.
– Как же так?
– Матушка потребовала. То есть, обстоятельства так сложились…
– Как же мать, которая тебя не воспитывала даже, могла приказывать, кого тебе любить? Моя мама и то никогда бы так не поступила. А моя мама настолько меня любила… – У Ландыш затряслись губы. Её охватила острая тоска по матери.
– Умерла твоя матушка? – посочувствовал маг.
– Почему умерла? Она жива. Но она далеко от меня.
– Эх ты! Маленькая ты совсем. По матери плачешь, а говоришь, что сама уже мать.
– Одно другое не отменяет. Моя мама сама и выбрала мне моего мужа. Но если бы и не она, я всё равно полюбила бы его. Я полюбила его с первого взгляда ещё тогда, когда у него была другая жена. Он такой красивый, такой мужественный. По его облику ты никогда не определишь его возраст.
– Он старше тебя?
– Намного. Но не скажешь, если по виду.
– И где же его первая жена? Или умерла?
– Опять «умерла»! Никто и не думал умирать. Она сама его покинула. Умчалась с другим и более молодым мужем, и её уже не догонишь. Да и не догонял её никто.
– Конечно. Увидел тебя, так и разума лишился…
– Нет. Не лишился он разума. Ни сразу, ни потом. Он слишком у меня разумный. И может быть такое, что он не любит меня. А только поддался мне, не желая меня обидеть. Он очень великодушный. К тому же он был один. Совсем. Тосковал по детям. Много по чему он тосковал. И жён у него до меня было столько, что он их в своей памяти и по лицам уже не различает, одну от другой. Так я думаю.
– Бабник, что ли?
– Да, именно так. Но я заметила, что женщины всегда любят тех мужчин, которые бабники. Почему, как думаешь?
– А я, по-твоему, бабник? – спросил он с шальным любопытством. Карие глаза загорелись ярким огнём, и высокие скулы покрыл смугловатый румянец.
– Конечно, – ответила она. – Это же не скроешь. Как ни воображаешь ты себя великим магом, ты порочный женолюб!
– Почему же порочный? Разве любить – это порочно?
– Любить – нет. Но таскаться по разным женщинам – да.
– Я по разным никогда не таскался. У меня если была одна, так я её и любил одну. Если же случилась разлука, так тут уж… Чем сильнее темперамент, тем сильнее и тяга к женщинам. Тем и дети краше рождаются. Природа о том и подсказывает женщине на ушко.
– Не всегда так. Возможно, и обратное. Чем слабее влечение, тем сильнее потребность в разнообразных женщинах.
– По-всякому, наверное, бывает. Тема очень уж деликатная. Выдумок больше об этом, чем правды. Люди всегда склонны к сочинительству на вольную тему. Женщины же особенно любят выдумки, они по природе своей обманщицы.
– А мужчины всегда лживы по отношению к женщинам!
– Так уж и всегда?
– Потому что за полноценных людей их не считают. В глубине души. Как детей. Вроде и человек, а вроде и не совсем разумный. Я же это знаю! А уж как старых женщин презирают! Как функцию свою женщина выполнять перестаёт, так сразу становится для мужчины человекообразным кошмаром.
– А ты-то считаешь разве старика за мужчину?
– За отца – да. За деда – да. Я люблю пожилых людей. Жалею их за тот груз лет, который они несут в себе. Это всегда тяжело, и помочь тут никто не может. Только доброе отношение и облегчает им такой груз.
– Хорошая ты моя, – сказал маг.
– Уже и твоя?
– Это я случайно произнёс. Вроде признания тебе за доброту. Ты говоришь, что я великий маг. Маг – да, но великий – смешная приставка, не подходящая человеку, если он обладает здравым умом. Маг может быть хорошим, может быть не очень хорошим. Все мы по большому счёту подобны простому числу. Кто поумнее, кто поглупее, но величина человека мало зависит от величины самого числа, а только от того ряда, в который число это включено. Нижний ряд, ты мал и прост, более высокий ряд – ты уже значимее, весомее. А числа-то в бесконечных рядах-уровнях одни и те же! Выходит, что чем выше уровень, куда тебя вставила жизнь, или сам ты исхитрился туда влезть, тем ты и важнее. Как бы умнее и талантливее, хотя можешь и не обладать при этом ни особым умом, ни самым малым талантом. Многие же просто отождествляют себя со своей социальной нишей. Раздуются от непомерной гордости, каждое слово выдувают так, словно дарят тебе при этом золотой слиток. А как скинут их в нижний ряд, и сразу видно, что отличия от всех прочих и нет. Не глупее их вокруг народ живёт. Я среди простого народа вырос, да и Вяз учил не важности, не оболочку свою полировать да раскрашивать, как лаковую коробочку, в которой пусто, а уму и трудолюбию. Вот истинные драгоценности, а их заработать только самому можно. Развитый ум и глубокие познания жизни нигде, чтобы разом как корзину со съестным на рынке, не купишь. Конечно, по молодости я увлекался всякой ничтожной чепухой. Роскоши хотел, попасть в КСОР жаждал, женщин красивых. Правда, красивых женщин я и теперь в разряд чепухи не отношу. Думаю, что и старики к красоте неравнодушны. Притворяются только отжившими, чтобы их на смех не подняли. Пока человек живёт и вибрирует, всегда ему любовь нужна.
– Я знаю одного старика, который и не думает притворяться отжившим и к женщинам безразличия не проявляет. Конечно, он на старика мало похож, но по годам он немолод. – Ландыш имела в виду Кука. – Вот ты же рассказывал мне о своём отце Золототысячнике. Он же стар, а жена у него вовсе не старая. Любит его.
– Разве он стар? Средних лет. И не знаю я о том, какова его жена, и есть ли она у него. Не видел никогда. Но отчего-то думаю, что мать любит его по сию пору.
– А мать у тебя старая?
– Да нет. Полвека ей. Для нас с тобою – старуха, а для самой себя – молодка. Думаю, и отцу столько же лет. А для мужчин полвека не возраст.
Ландыш не знала, что можно, а что нельзя говорить Кипарису, поэтому она промолчала. Про жену Кука – Золототысячника у неё вырвалось случайно. Кипарис оказывал на неё такое воздействие, что она чувствовала себя с ним как с давно знакомым. Не надо было с ним притворяться, нечего было бояться, напрягаться в незнакомой среде, поскольку он защитит и не даст пропасть. А почему так было, откуда столь внезапное доверие к человеку, о существовании которого ещё утром не было ей известно, Ландыш не анализировала. Ей было хорошо, ей было интересно с ним. Он сын Кука, значит, свой.
Река, ставшая границей перехода в другую реальность
На песчаной отмели после купания она валялась в песке, напоминающим по цвету крем-брюле, так аппетитно он выглядел, а Кипарис таращил на неё свои карие и очень красивые глаза в густых ресницах, утратив дар речи. Он никогда не видел такого, чтобы женщина нагишом купалась при мужчине, который ей не муж и не возлюбленный. Но он стоически держал дистанцию, чтобы соответствовать собственным недавним речам о достоинстве и выдержке магов. Он сидел на приличном расстоянии от неё, на травянистом пригорке, сказав, что никогда не купается при женщинах. Обвалявшись в песке, как рыбка в слегка прожаренной муке, Ландыш опять плюхнулась в реку, визжа от удовольствия и наслаждаясь тем, что вода пресная и её не страшно глотать, когда она попадала в рот.
– Ты не знаешь, чем мне себя растереть? – спросила она, выйдя из реки. – А то я сохнуть буду до вечера. Мне уже холодно.
Кипарис снял с себя тонкую рубашку и протянул ей. Ландыш заметила, как он мускулист и складен. Не обладая избыточной мышечной массой, он был жилист и умеренно развит, как человек, привыкший к регулярному физическому труду на воздухе. Ландыш не удержалась и удостоверилась, каков он на ощупь. Он был железно крепок. От её откровенных прикосновений его лицо застыло как маска, и было заметно, как борется он с охватившим его сильным напряжением.
– Как же ты сам? Наденешь пиджак на голое тело? – она продолжала его провоцировать, ласково поглаживая кожу его груди, умеренно заросшей волосами. Ей нравилось к нему прикасаться, и сильное любопытство подстёгивало её подойти к той грани, за которую она, конечно, не перейдёт, а хотелось увидеть и всё его тайное устроение. Убедившись в том, что он обладает не только внешней ярко-выраженной мужественностью, но и той самой, о которой не принято сообщать открыто до времени, Ландыш жмурилась как кошка, нашедшая свою добычу и знающая, что эта добыча её. Но тут притихшая добыча самой Ландыш была не нужна, а трогать его и прикасаться запретить было некому. – Какой ты, – прошептала она, – я бы точно тебя выбрала, если бы не мой муж. А мужа я люблю.
– Если бы не твои небесные святые глаза, то я бы подумал, что ты такая же как златолицые, – сказал он, ловя её руки и прижимая их к своим губам.
– Опять златолицые! Какие же они?
– Они не ведают стыда. И их невозможно осудить за это. Они любят, как дышат. А при этом остаются трогательно-искренними как дети. Искусны в ласках, в умении дать большое наслаждение даже слабосильному.
– Но ты-то не слабосильный. Кажется, даже чрезмерно сильный. Трудно тебе, я думаю, изводить себя воздержанием.
– Не трудно, когда есть чем себя занять, – он продолжал держать позу аскета. Но неубедительно. – Я один вскапываю целый сад, а ты видела, каков он? Сам ремонтирую Храм, когда надо, своими руками делаю лодки. Пилю сухостой в лесу, упавшие деревья, да и много чего…
– Не хвастайся. Я и так вижу, что ты трудяга и к безделью не приучен, – Ландыш подала ему рубашку.
– На себе высушу, – сказал он, принимая мокрую рубашку обратно. – Зато теперь моя рубашка долго будет хранить твой аромат.
– Не говори так, – сказала она, – звучит пошло.
– Рекой пахнет, – Кипарис прижал рубашку к лицу, – и живым лотосом…
Надев платье, то самое, что в золотых одуванчиках, вышитых златолицей девушкой, Ландыш встряхнула мокрыми волосами. Они рассыпались по её плечам, румяные губы изогнулись радостным полумесяцем, тонкие и более светлые, чем волосы, бровки казались кручёными шёлковыми ниточками над её крупными и светлыми глазами, цвет которых менялся в зависимости от освещения. Сейчас глаза казались синими и не прозрачными, как речная вода над большой глубиной. Она села рядом с Кипарисом, и неожиданно он обнял её, опрокинул на траву и стал целовать в губы, в шею, в уши, вполне себе по-хозяйски оглаживая её маленькую грудь.
– Эй! Эй! Не хватай чужое добро! А то и по лбу получишь! – закричала она. – Где же твоя выдержка, маг?
Кипарис отпустил её, встал и направился к лодке, – Ехать пора, – сказал он хрипловатым и несколько придушенным голосом. Как будто это он, а не она, нахлебался речной воды. – Зачем ты меня дразнишь? Или ты таким способом проверяла меня на стойкость к своей красоте? Извини, что не устоял. Не каждый день приходится любоваться на такую женщину.
– А всё же, маг, речь у тебя не очень изысканная, откровенно пошловатая даже. Наверное, ты вместо того, чтобы следовать заветам отца-мага и изучать магические премудрости, много времени уделял ублажению своих телес. А телеса у тебя что надо! Ты настолько строен и привлекателен, что не будь я замужней, мы бы с тобой поладили.
– Сама ты! – обиделся он, – говоришь пошлости!
– Поэтому мы с тобою и спелись, – ответила она. – Мой муж всегда говорит, что я недоразвитая.
– Ты? Не знаю уж, какую ему ещё жену надо. Только магиня Сирень и была бы впору его уму.
– Или чему-то ещё, что у него имеется помимо ума, – умышленно уже схулиганила Ландыш. – Он такой большой у меня мужчина, а я такая хрупкая и узенькая вся, что в первое время я была на грани того, чтобы вообще отказаться от интимной жизни с ним. Ты понимаешь, о чём я? Я хотела любить его чисто духовно. Я даже предлагала ему это. А он говорил: «Нужна мне твоя духовность! Она такая у тебя тонкая и прозрачная, что я её и при ярком свете не вижу. Не хочешь, так ступай обратно к Куку и голову мне не морочь»! Но потом я родила дочку и вошла, что называется в женский свой расцвет. Теперь я люблю его очень сильно, и не только духовно.
– Кто такой Кук? – ухватился за неизвестное имя Кипарис, – он был твоим женихом?
– Нет. Не было у меня никакого жениха. Сразу появился муж. А Кук знакомый моей матери. Староват он был для меня. Но такой роскошный мужчина! На тебя сильно был похож.
– Ты говоришь о таких вещах, о которых женщина не должна говорить с мужчиной, если он не её муж, – пожурил её Кипарис, сразу войдя в роль стерильного мага.
– Да будет тебе притворяться девственником, – осадила его Ландыш. – Ты же сам говорил, что это не так. А маг Вяз – твой приёмный отец был девственником до самой старости?
– Мы никогда не обсуждали с ним подобные темы. Я того не знаю. Но он был чистый и светлый человек. Я хочу быть на него похожим. В молодости не хотел, а теперь хочу быть как он. Только трудно это. Очень трудно быть настоящим магом.
– Ты уж постарайся, – сказала она, влезая в лодку и стаскивая с него пиджак, как будто тот был её личной вещью. Кипарис остался в мокрой рубашке, но он работал вёслами, и вскоре согрелся. Ландыш задумчиво смотрела на него, и впервые ей нравился бородатый мужчина. А ведь даже к бородатому Радославу она привыкла не сразу.
Как Радослав понял всё, а Ландыш нет
Ландыш проснулась от того, что Радослав пришёл пить чай за тот самый стол, возле которого и стоял диван.
– С добрым днём! – сказал он. Ландыш осмотрела своё окончательно смятое платье, после чего положила свои ноги к мужу на колени. Она стала ожидать его домогательств, решив, что для вида поломается, а потом обязательно, но как бы нехотя уступит. Ей хотелось его раздразнить как мага на пляже. Но увы, все самые сильные соблазны были давно притуплены от долгого использования.
– У тебя ноги грязные, – сказал он. – Ты хотя бы их помыла перед сном. Босиком, что ли, гуляла?
– Ага! Я и искупалась вчера в реке. Вода была тёплая-тёплая. Почему мы с тобою ни разу не катались на лодке?
– Ты ещё забыла про саночки. Помнишь, как мечтала?
– Радослав, ты вспоминаешь о своих жёнах?
– Смотря о каких. Иных уж нет, а те далече.
– А о той, с которой ты был в ГРОЗ на Новый Год?
– У меня теперь все года старые. Все те жёны принадлежали человеку Рудольфу Венду. А я неудачная попытка запуска нового, хорошо забытого старого, человека по имени Радослав Пан, у которого не должно быть никакой памяти.
– Но ведь она есть.
– Не расстраивайся, Ландыш, поскольку ты, действительно, новёхонькая, то тебе рано или поздно придумают такого же новёхонького персонажа для пары. Как же иначе?
– Ты ревнуешь меня?
– Мне по возрасту не положено. Я вдруг впервые подумал сейчас о том, что вода в том водопаде, где ты купалась тогда с Фиолетом, была необычной. Она напитала тебя каким-то колдовским сиянием, а теперь оно иссякло. Наверное, в том и секрет невероятного притяжения тех златолицых женщин, что живут на континенте, где такая вода, поскольку они, как и положено людям, состоят из неё больше, чем наполовину.
– И тут златолицые, – сказала Ландыш.
– А где ещё?
– Ответь на мой вопрос. Не забалтывай меня.
– «Как наполненные вёдра/ Растопыренные груди /Проплывают без конца/И опять зады и вёдра/А над ними, будь им пусто/ Ни единого лица»/. Это стихи очень старого земного поэта Саши Чёрного. А вот ещё. «Прекрасна жизнь с тобой в союзе»/ Рычит он страстно, копаясь в блузе»/. Нравятся стихи?
– Ты о своей памяти? Наполненной вёдрами? – Ландыш повернулась на живот, чтобы его не видеть.
– У тебя задница в комариных укусах, – сказал он, – помажь противоаллергическим гелем.
– До чего же и наблюдательный!
– Спасибо, что ты не вышибла чашку из моих рук. Ты полна невероятной грации, когда пытаешься заигрывать. А у меня, между прочим, чай горячий.
– Конечно. Я же не златолицая. Меня искусству соблазна не обучали.
– И очень зря. Сегодня меня не будет дома. И возможно, что завтра. Я тоже решил покататься на золотой лодочке. Как в той песенке, «Мы на лодочке катались, золотой, золотой. Не гребли, а целовались…». Что там было ещё?
– И качали головой.
– Кто же из вас грёб, а кто качал головой?
– Маг и грёб. Не я же. Я и вёсел в руках не держала. – Ландыш была сильно удивлена совпадением его упоминания о лодочке из нелепой песенки с тем, что она пела на реке.
– Ландыш, я вот что подумал. Та женщина Лота, что живёт в усадьбе у Кука, слишком уж завязла в тенетах своей благодарности ему и Вике за своё спасение. Кук её буквально заездил.
– В каком смысле? – не поняла его Ландыш.
– В буквальном. Как лошадь. Она трудится там, не покладая своих, золотых буквально, рук. Она исхудала, выцвела, и ей явно необходимо сменить природный ландшафт. Ей нужен отдых. После чего я отвезу её на континент, где она и родилась. Купит там домик на свои «много ню». В случае нехватки я добавлю ей. Мне её жалко. А тебе?
– Я и не помню её. У Кука вся усадьба кишит рабочими и служащими.
– Я решил её вызволить оттуда.
– Тогда сразу вези её на родной континент.
– Конечно, к нам её нельзя. У неё маленький ребёнок, а ты не выносишь детского крика, моя заботливая мамочка.
– Виталина сама не хочет покидать Вику даже на день. Как я её возьму?
– Конечно. Она Вику называет мамой. А с тобой дерётся и хнычет.
– Радослав, а в чём состоит искусство соблазна? Может, та златолицая Лота меня поучит этому?
– Думаю, что не стоит. У каждой женщины должен быть свой самобытный стиль. У тебя он есть.
– Радослав, почему я тебя не ревную? А ведь должна бы…
– А к кому? К кому ревновать на планете грёз и миражных городов?
– Как же? Тут обитают такие же люди, как и мы.
– А ты в этом уверена?
– Ни в чём я не уверена. Я даже не уверена в том, что вчера я видела Храм Ночной Звезды, ела огромные яблоки и каталась по реке на лодке, а не видела сон.
– Ну, твои грязные ноги и искусанная насекомыми задница свидетельствуют о том, что ты действительно скиталась в каких-то натуральных дебрях.
Ландыш опять перевернулась на спину. Она закрыла глаза и увидела золотую реку. Плавное течение реки убаюкивало её. Только не было понятно, является ли солнце, окрасившее реку, солнцем заката или солнцем рассвета? Вечерняя речная вода обычно бывает маняще-тёплой, а утренняя – отпугивающей и холодной. Из реки вынырнула русалка с золотым лицом и с серебряным хвостом. Она манила к себе в тёмный поток. И пока Ландыш раздумывала о том, холодная вода или тёплая, Радослав вошёл в реку, демонстрируя жене свою атлетическую, лишённую возрастных признаков стать. Но там, в золотистых текучих бликах на тёмной поверхности воды, против её быстрого течения уже плыл Кипарис, пытающийся ухватить русалку, уже схваченную Радославом. Ландыш увидела зверский оскал лица молодого мага. Он то появлялся над водой, то пропадал в ней, энергично махая смуглыми натренированными руками. Радослав был несравнимо более сильным, он взял мага за голову и окунул в плотную страшную воду, – поскольку во сне у этой воды не было ни края, ни дна, – не давая ему вынырнуть, после чего Кипарис уже не появлялся.
– Не трогай его! – испуганно крикнула она, – Это не твоя русалка и не твоя река! Он вырос на её берегах, и всё тут принадлежит ему! – Все чувства были предельно обострены, как никогда не бывает в реальности, но бывает иногда во сне. Ландыш стало жаль несчастного пловца, утопленного безжалостным пришельцем, решившим себя развлечь. – Ненавижу тебя! – и во сне она действительно ненавидела Радослава. А тот только снисходительно погладил её по попе, поскольку на самом деле сидел рядом с нею на диване.
Ландыш открыла глаза, смахнув внезапный сон со своих ресниц.
– Как быстро я уснула. Даже не заметила того. Каким жестоким я тебя вдруг увидела. Во сне.
– Я и есть жестокий. Просто твоё подсознание об этом знает, а сама ты нет, – ответил он, допивая чай уже из её чашки. – Пока ты спала, открыв свой рот и ловя свои неведомые грёзы, я вот о чём думал. Надо срочно отсюда улетать. Пока все эти, невозможные с любой точки зрения, скоростные дороги не упали на наши головы уже не во сне, а вполне себе реально. А Города Создателей не выплеснули из себя толпы обезумевших вдруг жителей. Вот какой сон видел я. Тут нет никакой подлинности, тут происходит весьма странный эксперимент неведомо кого, неизвестно для чего. Я опытный в таких делах. Я это чую даже своим костным мозгом, поскольку у меня в последнее время ноют все кости. Или я переутомился от безделья? Как Лота переутомилась от труда. Разве ты не видишь того, как я похудел в последнее время?
