Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
– Если тебе так необходимо моё одобрение, так на тебе! Бери! – вспылил Радослав, злясь на мелодраматическую атмосферу всего представления Кука, куда тот его втягивал. – Я в данной новелле о сказочной любви небесного странника Фиолета и хромой Белой Уточки персонаж даже не второстепенный, а попросту отсутствующий. Я и видел-то её мельком, да и то издали. Я не могу питать к ней даже подлинной жалости, поскольку она мне безразлична.
– Я не думаю, что небесный и заблудший бродяга Фиолет, свалившийся на голову бедной местной девушки и искрививший заодно с её повреждённой ногой и её судьбу, не есть персонаж твоей уже новеллы, – загадочно выдал Кук.
– Что ты хочешь этим сказать, Белояр? – встряла Вика, – Радослав к этой истории, действительно, отношения не имеет. Чего ему разыгрывать перед нами бездарный фарс собственной вселенской отзывчивости.
– Ты бы за Ландыш следил, – продолжал Кук, – я видел, как она в столовом отсеке переглядывалась с небесным избранником местных девиц. Так что развитие новеллы вполне может плавно перетечь в твою собственную семью. Ландыш – девушка юная, мечтательная. Не успевшая отмечтать своё нежное и девичье, как ты, старый многоопытный котяра-ходок, на неё навалился и ввёл в курс грубой реальности. Можно сказать, расцарапал когтями её мечты о прекрасном в клочья. А Фиолет тоже не старый красавец, склонный к подобным же не изжитым инфантильным мечтам. Особенно после того, как он сбрил свою чудесную бороду. А ведь Ландыш бородатых мужчин не любит.
– Можно подумать, что ты с нею совместно предавался мечтам, совращая её в звездолёте её матери ещё на Земле. Старый и хищный тростниковый котяра это ты, Кук. А я только домашний кот, бродяга в силу бездомности. – Шутливая отповедь разрядила напряжение. Вика смеялась, Кук смеялся, но шутка ему не понравилась.
– Если Ландыш предпочтёт мне да хоть кого, не только же Фиолет тут молодой, я слёз точить не стану, и сцен ревности не будет. Я своё отревновал давным-давно. Я Ландыш насильно под условный венец не тянул. Я, может быть, жажду одиночества, в котором второстепенные боги – устроители нашей бытовой жизни, мне упорно отказывают. Понятно, что речь не о Вселенском Боге. Тут уж не помяну всуе.
– Вот же безразличный ко всему Будда под банановым деревом! Или где он там сидел? Под вечным баобабом?
– Каким баобабом? Баобабы растут в Африке. А он сидел в Индии, как врут историки, ни хрена ни о чём не знающие.
– Может, он и под елью сидел, да шишки в рот ловил, чтобы семечками еловыми питаться, раз уж о всякой живой душе болел. Хотя и тут у белок и птиц кусок из клюва вырывал. А там в лесу конкуренция за каждую спелую шишку идёт. Я же не о Будде, а о тебе. Ты выветрился от жизненной эрозии до белых до костей. Ничего в человеке чувственного и мясисто-ощутимого не осталось, – резюме Кука, как ничего не значащее шутовство, было пропущено мимо ушей
– Вика, ты будешь мне ассистировать. Вначале я хотел взять Радослава для проведения непростой этой процедуры, как человека опытного. Он, как мне известно, на Паралее практиковал подобное воздействие на сознание и подсознание девиц, но тут он не настроен на помощь девушке, которая ему безразлична.
– Кто доложил о Паралее? Никак небесный странник Фиолет?
– Может, он, а может, и другой кто. Не всё ли равно. А не любишь ты Фиолета. И не зря. Мужчинка с порчинкой.
– С перчинкой, – поправила Вика.
– Нет, именно что с порчинкой. Фрукт он или овощ, я не разобрался, а тёмен он для меня. Прочтения его мыслей я так и не осилил.
– Чего и захотел, провидец! Фиолет – гибрид двух миров, воспитан третьим миром, семью завёл в мире четвёртом уже. Он и сам себя не понимает, заблудился в бесчисленных мирах. – Радослава раздражал не Кук, а именно Фиолет, поскольку вся суета в последнее время завивалась вокруг него. Неприязнь к Фиолету, едва шевельнувшись в те дни, когда общаться с ним, с мальчишкой – приёмным сыном Разумова, не было необходимости, оказывается, никуда не делась. Она так и осталась. – К чему было влезать в жизнь девушки – инвалида? – спросил он.
– Так ей же повезло! – воскликнула Вика. – В её жизни случилась реальная сказка, когда неизлечимый недуг оставил её навсегда. Она теперь здоровая девушка, благодаря Фиолету. И то, что Фиолет искренне сказал о своих чувствах, делает ему только честь. Он же не бросил её, а привёл к нам на корабль. Мечтал её исцелить.
– Кук и говорит, что он мечтатель.
– А ты, Радослав, к сожалению, никогда таким не был, – Вика мстила ему уже по полной программе, – ты всегда только употреблял женщин как нежную добавку к своей грубой жизни вечного космического бродяги. Ты ни одной из них не принёс счастья, не говоря уж о существенном исцелении. Ты к девушке-калеке и не приблизился бы никогда. Зачем тебе это? Ты из здоровых-то делал душевных калек.
– Разошлась! – одёрнул её Кук. – Ты ревновала его, что ли, когда? Мечтала себе его заполучить? Да не получилось ни разу. Радослав разборчив, я признаю.
– Я никогда не была пустой мечтательницей, как твоя дочь, Кук! – тут уж Вика выдала всё из старых немереных запасов всяческой, накопленной в себе рухляди.
– Дочь-то тут при чём? – опешил Кук. – Вспомнила бабушка свой девичий стыд.
– Может, и бабушка, да тебе-то в дочери гожусь.
– Ты это не спеши утверждать! – возмутился старый муж, он же и провидец. – У меня, Викуся, тут наметилось оживление одного старого романа. Такая женщина возникла, такая красочность и ярость одновременно. Такая внешняя холодность и затаённая плазма, запертая внутри. Сама магиня Сирень. Глаза – как пламя в тёмной шахте, губы – свежие ягоды, как подкрасит их для подачи, а грудь – как сверху ляжет на тебя во время любовной игры, так и задушит во всех смыслах. И всё, Викуся, натуральное, как и здешняя еда, как сами люди и их страсти. А возраст её – так она мне в дочери годится. Да и что он значит для меня, дедушки за девяносто? Вот и думал, как увидел её, а не тряхнуть ли мне стариной?
Где тут была непристойная шутка, где ощутимый укол для Вики, а где голая правда, понять Кука было нельзя. Он никогда не был человеком, включенным в упорядоченную и традиционную жизнь ни в одном из посещаемых им миров. И на Земле он таковым никогда не был. Он был истинным космическим бродягой.
Вика сидела с такими щеками, будто она объелась клубники. – Когда приступим к процедуре? – спросила она временного мужа. «Всегда ей достаются временные мужья», – горько пошутил про себя Радослав, не любя Вику и жалея её. – Я же должна подготовить девушку…
– Да чего там готовить? Приведи в мед отсек, как для очередной процедуры, а я и подойду. Потом ей будет уже всё равно. Она забудет о нашем звездолёте уже навсегда.
– Как же, Белояр, ты говорил, что она с Фиолетом будет жить в доме Радослава и Ландыш? – Вика не желала мириться с таким вот окончанием сказки про хромую Белую Уточку и сошедшего со звёзд Фиолета
– Да зачем они им? Радослав нелюдимый и уже на пределе того, чтобы выносить чужой мир и дальше. Ведь так, Радослав? Он хочет отсюда бежать. И я не буду долго его удерживать, потому что и сам хочу домой. Чтобы свой последний вздох сделать на Земле-матушке, чтобы там умереть. Как только на Земле произойдут необходимые утруски, усушки, так мы туда и двинем. У нас тут отсидка, Вика, а не настоящая жизнь. И у тебя, и у Алёшки, и у моих парней – всё настоящее там. Дома. А Фиолета мы забросим на его Паралею, поскольку у Радослава, как я понимаю, есть там свои, пусть и малые, да нерешённые дела. А может, и главные какие. Это уж дела его скрытной души. Нам здешние Создатели не по зубам и даже не по разуму. Поэтому как деликатные гости мы не будем слишком долго злоупотреблять здешним гостеприимством.
– Может быть, отложим на завтра, Белояр? Пусть она помилуется со своим Фиолетом. Напоследок.
– Чего там «помилуется»! Он ни разу не пришёл в её жилой отсек. Он же очевидно избегает её, Вика! Только ты и Ландыш и навещаете её. Ты из сострадания врача и потому, что ты душевная глубокая женщина, а Ландыш из любопытства. Как дети ходят в зоопарк умиляться на братьев наших меньших, так и она. Будь же ты благоразумной, Вика! Этой пичужке здесь нет места. Это не её мир. К чему Фиолету себя терзать? Он сделал для неё всё, что мог. Как и она для него. Они друг другу больше не нужны.
Возврат в оставленное русло прежней жизни
Ива проснулась в своей кровати, в своей комнате, в квартире родителей. Из окна просматривались башни «Города Создателя». За окном шёл затяжной предосенний дождь. На ней была рубашка, которую она отлично вспомнила. Это была её домашняя новая рубашечка с кружевными вставками в виде бабочек. Она встала и прошлась по комнате, ничуть не хромая и даже слабо удивляясь давно привычной и здоровой походке. Она села и стала изучать свою ногу. Левая нога была ровная, точно такая же, как и правая.
Вошёл отец Ясень. Он сел рядом с дочерью на её кровать. – Видишь, как отлично тебя починили в лечебном центре, и даже научили ходить правильно. Ногу разработали. А то, что ты многое теперь не помнишь, мне сказали, что так и должно быть. Потом память будет возвращаться на место. Да зачем тебе оно? О болезни-то помнить? Ушла прочь, туда ей и дорога. Ты магиню Сирень помнишь? Она тебя в лечебный центр устроила. Очень великодушная женщина. Очень уж красивая.
– Нет, – ответила Ива, – не помню я никакую магиню Сирень. Я помню только мага Вяза и его помощника Капу.
– Умер старый наш маг Вяз, – вздохнул отец. – Теперь там Капа служит магом. Только он уже не Капа, а Кипарис. Вот какое ему имя дали. Магиня Сирень, как оказалось, его мать.
– Мать? Так у него баба Верба матерью была…. – вдруг сказала Ива.
– Какая ещё баба Верба? Не знаю я такой.
– Как же. Та старуха на переправе, как мы ехали сюда. Забыл? Она и оказалась его матерью.
– Да ты что, Ива! Какая баба Верба? Какая старуха на переправе? Там уже дед давно живёт. А через реку скоро мост мы построим.
– Я же помню, как на праздник ездила. Только я забыла, как я назад вернулась. Или нет? Вроде, я с Вешней Вербой возвращалась. А где же Вешняя Верба?
– Она в столице теперь живёт. Неплохо и устроилась. Где-то там работает. Работа лёгкая, сама Вешняя Верба раздалась, как и не прежняя худенькая Вешняя Верба – не узнать с первого взгляда. Ты, дочка, не переживай. Магиня Сирень так и сказала, что ты будешь какое-то время слегка путаться в своём прошлом. Это пройдёт. Я уж договорился о твоём устройстве на обучение. Будешь науки познавать, будешь сама выбирать себе профессию потом. На то я и отец, чтобы дать тебе возможность, пока сам я молод, выучиться и встать на ноги. Уже на здоровые твои ножки, доченька! – и он заплакал, как никогда этого не помнила за ним Ива. Только на похоронах Клёнушки он и плакал однажды.
– Создатель! Создатель, а я утратила веру в твоё милосердие, как утратила Клёнушку! Поломалась я душой, как поломала ты ножку, доченька, – плакала и мать Ракита, стоя у порога в комнату дочери. – А Создатель добрый. И Он есть, наш милостивый Создатель. Он вернул нам счастье.
Ива стала подолгу гулять в окрестностях «Города Создателя», как выдавалась чудесная и солнечная погода. Любила, как и всякий сельский житель, пусть и прежний, уединение среди окружающей природы. Странные грёзы посещали её в поле, вот будто шла она тут… Нет не совсем тут, а там, чуть подальше. Где на холме стоит полуразрушенная улица прежнего посёлка, над которым с гулом проносятся по высоким разноцветным дорогам на опорах скоростные машины. И рядом с нею шла худенькая Вешняя Верба в красном платье с надетым поверх старым пальто. Куда это они шли? Чего забыли в том заброшенном посёлке? За почерневшим и давно не крашеным домом, в саду, где было полно деревьев без листьев, махало пустыми рукавами какое-то чучело. Ива встала. Да нет. Это было не чучело, а старое пальто Вешней Вербы, когда оно с неё свалилось на дорогу, и Ива подняла его. Вот тогда пальто и размахалось своими пустыми рукавами…
«Что за чушь у меня в голове»? – так она подумала. – «Когда это пальто было способно махать само по себе пустыми рукавами»? – Она беспечно засмеялась над своими фантазиями. Ведь отец так и сказал, надо выждать, когда психическое здоровье восстановится вслед за полностью исцелённой ногой. Ива побежала, наслаждаясь собственной прытью, почти перелетая через кочки и неровности грунтовой дороги. Вот был ещё и такой сон. Она летела над стылым туманным полем, поверх его неровной черноты, летела куда-то к речному берегу, и кто-то очень родной, но не имеющий лица, ей помогал взлететь уже по-настоящему. И она видела маленькие дома внизу с огнями-точками, с рекой, похожей на стеклянную дорогу, уводящую куда-то, куда невозможно попасть в реальной жизни.
Оказавшись у лодочной пристани, Ива отлично вспомнила и старый дом, и вишнёвый сад за ним, и даже берег был ей знаком отлично. Вот будто вчера она тут и была. Она вошла в тёмный дом. Привыкнув несколько к темноте, она обнаружила, что не так уж тут и темно. У печи, за старым столом сидел старичок и пил чай из очень красивых и городских чашечек, вызолоченных внутри и с синими букетами по внешней стороне.
– Тебе чего? – спросил он. – Ты откуда?
– Из «Города Создателя», – ответила Ива. – Я гуляю. Разрабатываю ногу. У меня был очень сложный и давний перелом. Так мне делали операцию. Даже несколько операций. Теперь я здорова.
– Это хорошо, – кивнул старик. – Чаю хочешь? Сегодня на ту сторону многие люди берут лодки. Там же в Храме Ночной Звезды ночь встречи с предками. Не все пока отказались от традиций предков, даже живя в «Городе Создателя». Я вот вишнёвого варенья наварил. Не хочешь ли с чаем?
– Нет. Я на ту сторону хочу.
– Это надо тебе ждать, как кто из мужчин будет переправляться. Ты же не сможешь вёслами махать?
– А ты бабу Вербу не помнишь? Она тут работала. Недавно совсем было.
– Вербу? Нет. Такую я не знал. Не было тут никакой Вербы. Правда, тут до меня часто люди менялись. Может, и была когда Верба. Я не застал такую. Погоди-ка! – Старик высунулся в открытое окно. – Вон кто-то прибыл с того берега. Поди. Посмотри, кто. Может, он тебя назад захватит с собою.
Ива вышла наружу. Пошла по направлению к пристани. Она стояла на возвышении у реки, невольно оценивая крутой спуск к воде. Там было где-то более пологое место, чтобы сойти без риска и не обрушиться вниз. В лодке у самого берега сидел мужчина. В ярко-синем, фиалковом пиджаке, таких же штанах, в бледно-голубой рубашке, с короткой тёмной и фасонистой бородкой. Ива узнала Капу. И даже не удивилась тому, что так уже было. Только в тот раз его костюм был другого цвета. Она стояла, овеваемая тёплым предосенним ветром, в нарядном платье, покрытая вышитой дорогой шалью, в белых ботиночках на стройных и здоровых ногах. Платье уже не было длинным как у старухи. Оно едва прикрывало её выточенные коленки. Капа замер от восхищения. Ива как-то отлично знала, что прибыл он за ней, но не помнила, когда это они договаривались о том, что она сюда прибудет. Так было, но в позапрошлом году, ещё до того, как её вылечили в неведомом центре, о котором у неё не было никаких воспоминаний.
Путешествие в лодке
Она спустилась вниз к лодке. Капа встал и подал ей руку. Было светло. День едва –едва склонялся ко второй своей половине. До вечера было совсем далеко.
– Здравствуй, Ива, – сказал Капа. – Я хотел к вам зайти сам, да вот ты сама явилась. Как знала, что я прибуду.
– Нет. Я ничего не знала. Просто я вышла погулять, а тут и вспомнила о том, что ночью будет встреча с предками в Храме Ночной Звезды.
– Я пораньше. А то мне готовиться к ритуалу встречи. Там помощники у меня, конечно, да толку от них порой как от собак при строительстве. Под ногами путаются, а только мешаются.
– Ты всё такой же сердитый, Капа, – сказала ему Ива. – Я думала, что ты чуточку подобрел за два года. Как я тебя не видела.
– Да я и не сердитый нисколько. Это у меня самовыражение такое. Вроде, я выше всех себя ставлю. Но это не так, если по существу дела. Положение обязывает. Надо, чтобы чтили не меня, а мою должность.
Ива села в лодку. Потрогала ладошкой воду. Вода была уже подстывшей, не тою, что бывает летом. Хотя погода была совсем летняя, ясная.
– Мне при посвящении дали имя Кипарис. Но я не хочу такого имени. Мне Капа привычнее. Я с ним вырос и сроднился, – сказал Капа. – Да и никто не станет уже меня Кипарисом звать. Капа – моё настоящее имя. Кипарис это вроде псевдонима.
– Псевдоним? Какое забавное слово.
Он щурился на солнышке, красивый и нарядный. Но точно также был он ей безразличен, как и два года назад. Как было и всегда. Её сердце пока не знало любви.
– Как там поживает Вешняя Верба? – спросила она, отмечая про себя, что в сочно-карих глазах Капы скрыта грусть. И ещё что-то, чего она в нём не помнила. Он был похудевший, что его украшало, поскольку придавало его облику благородную утончённость. Прежде он казался Иве каким-то мордатым, даже красноватым. Словно внутренние страсти распирали его изнутри, а теперь страстей в нём и не было. Или они поутихли, или он их умышленно извёл. Вот в том и было заметное отличие Кипариса от прежнего Капы. Оно было не внешним, а внутренним, качественным изменением его сути. Обретение мудрости? Зрелости? Отпечатком пережитого страдания? Отзвуком какого-то неизжитого горя?
– Вешняя Верба нашла себе в столице мужа, – ответил он вполне безразлично, как если бы она спросила его о Рябинке. – Он, её муж, работает в ОСОЗе. Для непосвящённых расшифровываю. Особая секретная охрана по защите людей из правительственных структур. Живут хорошо. Детей пока нет. Она не хочет рожать. Говорит, ей и так хорошо живётся.
– Как же его зовут?
– Не будешь смеяться? Я так смеялся, как услышал. Зовут Кизил. Что означает – большое разочарование злого духа. Легенда такая есть, как злой дух долго ожидал урожай от дерева кизил, а ягоды оказались кислыми.
– Хочешь сказать, что у Вешней Вербы жизнь с ним кислая?
– Нет. Не похоже на то. Она толстая стала, задастая. Откуда и что только взялось. Точно как у её матери. Телеса совсем скоро станут неохватные.
– Как же так скоро, за два лишь года она и раздобрела?
– Видимо, голодала прежде, а тут и дорвалась до жирных и разнообразных столичных блюд. Я бы её по любому разлюбил. Мне стройные и нежные девушки нравятся. Как ты, к примеру. Но это не заявка на жениховство. Это факт. Мне уже ничьим женихом не быть. Как и мужем, естественно. Так что ты не напрягайся особо-то. Я по старой дружбе за тобой поехал. Да и посмотреть хотел, как ты выздоровела. Порадоваться за тебя.
– Благодарю тебя за добрые слова, – ответила ему Ива.
– Чего уж, – он налегал на вёсла. Свет дня, отражаясь в воде, освещал и его лицо через водное зеркало, что делало его ещё яснее и чище. Он явно похорошел, поумнел. – Не я сам выбрал себе такой вот путь. Чтобы стать магом. А будь я простым парнем, так стала бы ты моей женой.
– Да ни за что! – засмеялась она. – Мне и этаж твой в столице не был бы нужен, кем ты ни будь.
Капа помотал головой в знак несогласия, но ответно засмеялся. – Моя матушка тоже не выбирала свой путь. За неё тоже решили всё родители. А за меня маг Вяз.
– Жалко Вяза, – сказала Ива. – Он был добрый.
– Да, – Капа ушёл в некую внутреннюю тень. Улыбка сошла с его лица.
– А кто твоя матушка? Разве не баба Верба ею оказалась?
Капа посмурнел окончательно, став прежним Капой. – Забудь ты об этой обманке, непонятно зачем и вылезшей на переправу. Нет её в действительности. И не было никогда. Мою мать зовут магиня Сирень.
– Как красиво звучит. А как же… – Ива растерялась. – Я совершенно не знаю её, но отец сказал, что именно магиня Сирень помогла с устройством меня в тот лечебный закрытый центр для непростых людей, где меня и вылечили. Я так ей благодарна! Я так хотела бы её увидеть и упасть ей в ноги, благодарила бы за такую невероятную доброту. За отзывчивость. Ведь, по сути, она дала мне новую жизнь. В каком-то смысле, Капа, она и мне почти мать. Как считаешь? Это ты попросил её о моём исцелении? Как бы она сама узнала обо мне?
– Ну… Да… – пробурчал он. – Увидишь как-нибудь. Как же не увидишь? Если она о тебе, конечно, вспомнит. Она уж очень загружена работой. Должность, сама понимаешь.
– А куда же делась баба Верба? – не отставала Ива.
– Да мало ли куда, – отмахнулся он, – ушла в свои прежние места.
Ива весело засмеялась, – Помнишь, Капа, как она тебя доставала? Ты хотел огреть её веслом!
– Да шутил я. Как бы я бабку мог стукнуть.
– А где я буду? Пока ты будешь готовиться к священнодействию в Храме?
– Да где хочешь. Можешь в беседке старого Вяза отдохнуть. Чаю попить. Я помощнику дам указание. Он там стол накроет. А можешь и в жилой половине Вяза отдохнуть и подождать, пока все окрестные жители и пришлые гости соберутся. Там чисто. Диван мягкий для отдыха. Там не живёт пока никто. Но женщины из ближайшего поселения приходят для уборки и Храма, и новой только что выстроенной гостиницы, и моего дома
– Что ты! Я боюсь. Страшно быть там, где умер человек.
– Люди всюду умирают. Что же теперь из родных домов уходить после этого? А Вяз в самом Храме умер. В приделе. На том кресле. Я кресло давно новое заказал. То разобрали и в печи Храма сожгли.
– А чего же ты сам не живёшь в его половине?
– Мне у себя привычно. Мальчишки мои – помощники живут в новом просторном доме, что построили по указу Сирени. Она хотела, чтобы я туда перебрался. А я отказался. Гостиница там для тех гостей из магов и магинь, что иногда к нам приезжают. Я к старому дому привык.
– По-прежнему водишь туда девушек?
Он долго молчал, щурился на ветру, всматривался в далёкий берег. – Никого я туда не вожу. Я уже не прежний Капа – помощник мага. Я самый настоящий маг. Посвящённый.
– И обходишься без женщин вообще?
– Ты нескромная. А могла бы… Хотя ты уже опытная у нас женщина, – он внезапно чего-то испугался, загримасничал. – Прости, Ива! Я глупо, скверно пошутил.
– Да ничего. На нескромный вопрос дай нескромный же ответ.
– Неважно это. Поверь, Ива. Это совсем для меня неважно. В столице женщин много. Я не запоминаю их лиц, их имён. Это неразумная физиологическая функция, имеющая ценность только при наличии подлинной любви к женщине. У меня нет ни к кому такой любви. Ну, а если и есть, то ей я не нужен. Поэтому и разговора о том нет.
– Имеешь в виду Вешнюю Вербу?
– Не смеши. Какая любовь может быть к примитивной Вербе? Она тупая самка, тонконогая коза с выменем, которое не знает, кому и предложить. «Попейте моего молочка»! Ты заметила, какие тонкие ножки были у Вербы? Они и теперь такие же тонкие. А сама она растолстела, – повторил он. Нет. Не всё так однозначно было у него с Вешней Вербой. Он злился на неё нешуточно. Он, поняла вдруг Ива, тосковал по своей страстной, бескорыстной, утраченной Вешней Вербе. До сих пор.
– Когда Вешняя Верба решила уехать в столицу? Когда я лечилась?
– Ну… я же не следил, кто, куда и когда уехали, приехали. Говорю же, в столице она живёт. С мужем Кизилом.
– Капа, – начала она, выждав, когда он успокоится и, тонко чувствуя, что он несколько вышел из берегов из-за упоминания о Вешней Вербе. – Скажи мне честно, ты же маг, а маги говорят только правду. Ты не помнишь, была ли наша совместная поездка в лодке на тот берег, когда на Иве было красное нарядное платье, а поверх надето старое какое-то пальто? Зачем и к кому мы ездили?
– Не было такого! – поспешно ответил он.
– Но как же тогда я помню дорогу на высоких опорах, гудящую над нашими головами, старое поселение, абсолютно безлюдное и страшное, и то чучело в деревьях, машущее пустыми рукавами. Было ветрено. Я очень испугалась. Подумала, кто это? А там заброшенный сад и чучело в истлевшем пальто…
– Мало ли приснилось тебе чего, когда ты была в лекарственном сне.
– Да, ты прав. Я же пока не вернулась в прежнее психическое равновесие. А зря ты отверг имя Кипарис. Оно звучное! Кипарис, давай завтра с тобой погуляем по нашему лесу? Я останусь у Рябинки. Я пока нигде не работаю. Я свободна от режима занятости. Отец устроил меня в учебное заведение, где я и начну скоро учиться. Пойдёшь со мною? Меня сильно тянет в наш лес.
– Можно, – ответил Кипарис, не глядя ей в глаза. – Только никакой я не Кипарис.
Они подплывали к берегу. Неброско, но потрясающе нежно, волшебно переливались белые лилии в заиленных зелёных заводях. – Как удивительно долго цветут тут лилии, – сказала Ива.– Лето к концу, а они как летом. Мерцают себе над глубиной.
– Это не лилии, – пояснил Капа, не желающий красивого имени Кипарис. – Это разновидность лотоса. Его семена каким-то непонятным образом завезли златолицые люди со своего континента. Все думали, что водные цветы обязательно вымерзнут зимой, когда река временами покрывается льдом. Но они как-то приспособились сохранять свои семена и в холоде. Цветут уже который год, в основном у берегов, где нет людей. И, кажется, неплохо размножаются. Они, как я заметил, не любят мест, где бродят люди и тревожат воду, в которой они живут. Нарвать их тебе?
– Они же уснут. К чему мне цветы, умирающие во сне?
– Ты просто обязана писать книги, – посоветовал Капа.
– Я столько прочла их, работая в библиотеке, что иногда не могу понять, где моя жизнь, а где вымысел, если я поворачиваю голову назад, к своим воспоминаниям.
Вторая молодость Сирени
Сирень пустилась во все тяжкие. Барвинок же будто сорвался с некой условной цепи. Он уже забыл об обещанной мести, он впал в умственное изнеможение, в телесную ненасытность. Рыбьи глаза, казалось, стали больше на его осунувшемся лице. Оно утратило припухлость и сонливость, став намного пригляднее, чем было. Он не уставал метать своё оплодотворяющее семя в горячую вагину той, кто никого уже не могла произвести на свет. Сирень покрасила волосы в голубовато-сиреневый цвет, она хорошела и розовела день ото дня, как вампир, по мере высасывания наличных сил из молодого любовника. Он никогда не встречал никого, похожего на Сирень. У той не было возраста и было много лиц, и то, раздражающее его, надменное и отчуждённое, она выкинула куда-то. Точно также она сменила и свою кожу. Она стала эластичной и гладкой, у неё даже талия обозначилась. Сирень галопом понеслась за умчавшимися летами, и как-то умудрилась ухватить их за расшитый солнечным светом, а также и струящимся звёздным мерцанием, подол и приостановить их сумасшедший бег. На то она и была магиня, а не простая женщина, что обладала способностью к собственной трансформации во что угодно. Барвинок попал в непростую ловушку, выхода из которой пока не искал. Он плавал и блаженствовал как муха в варенье, не понимая того, что уже не сможет выбраться и сдохнет от тяги к обжорству. А Сирень чередовала встречи с ним и с внезапно возникшим в её жизни старым новым Золототысячником. Дело было не в количестве свиданий, а в их разнообразии. Оно усиливало её ощущения на порядок. Золототысячник вернулся к ней, как бы, и по своему почину, но он не знал того, что излучение чар его бывшей и на тридцать лет уснувшей подруги достало его и на другом континенте. Для магини Сирени пространство было фикцией, как и время. Так Сирень, проведшая в полном женском одиночестве тридцать лет своей жизни, стала любовницей двух мужчин в свои пятьдесят. И это они дали ей подлинную молодость. Понятно, что краткую. Но у кого же молодость не краткая? Что же касается возраста Золототысячника, то у этого запредельного пришельца – колдуна его также не было. Он, считала Сирень, был вымыслом, как тридцать лет назад, так и теперь. А сын? Разве он родился от эфемерного духа? Да кто ж его знает, от кого он и родился. Может, та самая баба Верба его и родила от запоздалого гостя в своём, некогда отдалённом, а теперь и вовсе не существующем селении. Пусть и будет, раз внезапно проявился в её заколдованной яви. Парень ладный, неглупый, к самосовершенствованию годный. За такого порадеть одно удовольствие. Ради себя жить Сирени осточертело. Золототысячник говорил ей, что она вылезла из какого-то хрустального яйца, в котором жила все тридцать последних лет. Просматривалась в нём чётко, а если трогать, то руки натыкались на твёрдый холод. А вот теперь она оттуда вылезла, неповторимая и пряная, тёплая и живая, мягкая его сдобушка. Осколки от скорлупы где-то валяются, незримые и острые, вполне годные в качестве холодного оружия, вздумай она свести счёты с надоевшим или надумавшим самостоятельно её бросить любовником. В этом Золототысячник, искренний, каким и был всегда, считал её крайне опасной. Не скрывал того и откровенничал о том в состоянии усталости. Когда она гладила его лысую покорную головушку, шёлковую красную бородушку. Сирень ответно смеялась. Глаза её как были, так и остались темны.
– Может, какой дурак меня и утомит, но не ты.
– А что если ты меня утомишь?
– Так и уходи, хоть сейчас. Мне моя игра дана ненадолго. Я свои молодые роли уже отыграла, не помню и когда, оброк глупости давно выплатила, а женские слёзы у меня кончились три десятка лет тому назад. А теперь если я заплачу, из меня кислота польётся. Мои же глаза и разъест. Последний раз как плакала в Храме Ночной Звезды, сына жалела, так потом чуть реально не ослепла. И чего нам, старикам, загадывать на будущее, если оно у нас давно и наступило? Ты, Золототысячник, покинешь меня только ради того, чтобы отправиться туда, где тебе умирать будет комфортно.
И Кук признавал её правоту. Она была последней уже любовью в его жизни, неважно под какой звездой протекала его жизнь. Может, и нет никаких плазменно-чудовищных звёзд, выплёскивающих нечеловеческую ярость, а потому и небожественную уж точно, в чёрный вакуум, в абсолютный ноль, а есть миры – бусины, недолговечные жемчужины, нанизанные на нити судьбы. Она была тем самым самообманом, но с привкусом усталости, когда веришь, что от старости можно убежать. Все его многогранные жизненные дары иссякали как-то все разом и вдруг. Кук уже скрёб по дну своей жизненной сокровищницы – только осколки, только крошки и золотая пыль.
– Я устал, – признался он ей однажды, – я стар.
– Разве? – удивилась Сирень, – да у тебя в бороде ни одного седого волоса!
– Это из той же серии технологий самообмана. На самом деле я глубоко стар. У нас там, – и он неопределённо повел вокруг себя ручищами, невнятно определяя контур этого таинственного «там», – даже в сто пятьдесят лет люди бодры и веселы. Но я прожил такую затратную во всех смыслах жизнь, я реально некогда умер и реально воскрес, что я ощущаю своё жёсткое цветение не убиваемого репейника как уже последнее.
– Как же глаза? – спросила Сирень, – по глазам сразу определяется настоящий возраст человека. У тебя глаза сильного мужчины, а не старика.
