Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
– А что они могут сделать? – спросила она, по-детски ширя глаза и без того огромные. Так что в данную минуту она опять сильно напомнила Виталину. Вернее, Виталина, как её дочь была сильно похожа на свою мать.
– Да что хочешь. Бить, издеваться. Пытать, одним словом. Им это запросто.
– Зачем?
– Чтобы выудить необходимые сведения. Чтобы проникнуть в подземный комплекс. Тогда их придётся уничтожить. Ты же этого не хочешь?
Ландыш сглотнула слюну. Она была напугана. Все её бравады по поводу пренебрежения собственной жизнью оказались неубедительны. – Он говорит правду? – спросила она у Кости, решив, что сердитый Александр её просто пугает.
– Да, – ответил Костя, – он говорит правду.
Рамина
У Валерия появилась не просто случайная девушка на поверхности, а женщина вполне состоятельная во всех смыслах. И в смысле стабильности возникшей привязанности, и в смысле состоятельности материальной. Она принадлежала некогда к аристократическому сословию, что ничего уже не значило в настоящем, но утаённые и частичные закрома у неё имелись. Звали её Рамина. Рыжеволосая, как и сам Валерий, что было совпадением удивительным, поскольку такие женщины тут попадались редко. Рамина жила девицей вольной и пока что незамужней. У неё Валерий и вытребовал кучу одежды для Ландыш. А ей он объяснил, что у него есть очень бедная родственница, с которой он обязательно её познакомит. Рамина покочевряжилась, поскольку ревновала и слабо верила мужчинам вообще, но кучу тряпья отдала. Тряпья почти нового и мало ношенного. Она принадлежала к тем, кого обзывают модницами, помешанная на внешней упаковке себя, и платья меняла чаще, чем умывалась. Умывалась она только по утрам, а платья могла менять и в течении одного дня не раз. Вокруг Рамины крутилось много друзей, но Валерий захватил её вмиг и серьёзно. В силу его непривычности во многих аспектах, в силу его несомненной телесной чистоты и крепости, а также нескрываемого душевного обаяния и доброты, она почти любила его с первого взгляда, с первого звука его голоса, а если точнее, с первого его прикосновения к себе.
Рамина жила в очаровательном домике среди цветников всех мыслимых оттенков, похожему на игрушку. Она объяснила Валерию, что домик некогда был всего лишь одним из павильонов для отдыха, принадлежавших её родителям, как и тот лесопарк, где он и располагался. Сами её родители, уже умершие, прежде жили в том огромном доме, где на данный момент располагалась окружное общеобразовательное учреждение, то есть школа. К настоящему времени и лес и парк пребывали в страшном запустении со слов Рамины, частично вырубленные и безобразно застроенные нелепыми строениями, что на взгляд Валерия было не совсем так. Парк и лес, роскошные в его мнении, а стиль строений – да, непривычен, и сами дома разбросаны, как попало, без заметной продуманной планировки. Так ведь тут могли быть свои каноны красоты.
– Как могли твои родители жить в школе? – изумился он. – В таком огромном здании? И как им было не скучно одним обитать на столь огромной территории? Зачем одной семье такой избыточный простор?
– Сразу видно, что ты безнадёжный простолюдин, – Рамина поджала свои очаровательные губки, покачала головой настолько по земному, что Валерий поймал себя на мысли, а не существуют ли они всего лишь в новом запуске всё той же игры Ирис? Никуда они не улетали, никуда соответственно и не прилетали.
– Да какая теперь-то разница, если всех сравняли перед всеми. У нас же были прислужники, садовники, охранники, управляющие делами. Мы не жили тут одни. Да и соседей хватало. И вот теперь всякий бывший подметальщик или лесоруб стал со мною вровень! А всякая бывшая швея, повариха или доильщица скота точно такая же как и я!
Валерий сразу подумал о Ландыш – доярке приблудных ланей, о том, как Ландыш по утрам и вечерам возилась в устроенных огородах, хотя и использовала при этом подсобную робототехнику, как с удовольствием она и Вика возились в кухонном блоке, изобретая всевозможные блюда. Рамина такой труд презирала, поскольку рядом с нею жила старая помощница. Можно было бы добавить, что жила в тесноте, да не в обиде, но это было не так. Они постоянно ссорились и обижались друг на друга. Рамина изнывала от воображаемой тесноты, которой не было в действительности, но старухе жить было негде, а Рамина без неё ничего не умела. И не хотела. Она умела только любить. И хотела только любви. В такие дни она выпроваживала старую помощницу, и по сути-то любящую мамку-няньку, куда-нибудь к своякам или знакомым, и та покорно исчезала где-то в неведомых местах, не взирая ни на «дождь и ветер, и звёзд ночной полёт», как пела однажды Ландыш одну старую песню. Там было ещё что-то про сердце, зовущее в тревожную даль. Совсем как у него. Валерию было жалко старую – престарую женщину, почти мумию, хотя живую и на удивление деятельную, но больше встречаться с Раминой им было негде. А поскольку Валерий не собирался делать Рамину вечной женой или подлинным другом, то качество её характера он оставлял пока за пределами своего внимания. Три часа в день или же по пять часов через день Рамина была обязана отдавать обществу, трудясь на одном из государственных предприятий. На взгляд Валерия это был реальный и воплощённый в жизнь кодекс коммунизма, когда у людей есть не только права, но и обязанности перед обществом, и общество, давая защиту и возможность жить в сносных условиях, давало местному человеку массу свободного времени. Для отдыха, для развития, для творчества. Но Рамина не выглядела довольной. Рамина и не думала забывать о жизни в утраченном бездельном раю, покоящемся некогда на повальной бедности и каторге большинства. Тут Валерий никогда внутри себя не одобрял Рамину, проникаясь к ней как к недоразвитой особе невольным презрением, граничащим с разновидностью духовной брезгливости. В такие минуты он готов был навсегда забыть о ней, но, спустя неделю – другую, возвращался. Ведь земных девушек вокруг не было. А к Рамине уже возникла привычка. Конечно, Ландыш была бы идеальной заменой, и бродить без особой нужды в местные города было бы не надо, но Ландыш его не хотела. Да и никого она не хотела.
Вопросов у Валерия было много, но задавать в лоб их было нельзя, чтобы не показаться Рамине, если в самом мягком варианте, человеком, пребывающем в умственном расстройстве. Он только подмечал, наблюдал, анализировал её рассказы о прошлом и настоящем, хотя она и не любила касаться прошлого, а настоящее и так было для него открыто.
Рамина любила отдыхать на берегу живописного пруда, вдоль берегов которого цвели чудесные надводные бело-розоватые и кремовые цветы, а в зарослях была видна скульптура обнажённой, выбеленной ярким светом и временем купальщицы, таящейся от тех, кто жаждал применить к ней вандальское насилие. Пара обломанных рук и одна безносая голова уже валялись среди травы. Отчего-то долго не убираемые Раминой и её старушкой-нянькой. Может, как знак того, что дань вандалам выплачена. Рамина садилась в плетёное креслице и отрешённо – страдальческим взором тёмных и несколько глубоко посаженных, но всё равно ярких, влекущих глаз смотрела куда-то вглубь розовеющей листвы с бирюзовой изнанкой, когда ветер шевелил листья деревьев. Растительность на Паралее не переставала удивлять своей красочностью.
Однажды она поведала Валерию, что не убирает голову и руки садовой скульптуры умышленно. Её разбитое состояние доставляет ей не то чтобы радость, а наводит на размышления о том, как преходяща женская красота. Валерий не понял её слов. И тогда она рассказала ему о том, что скульптура изображала одну из любовниц её давно почившего отца. Та была талантливой актрисой или танцовщицей, что примерно одно и то же, и в молодости доставляла сильные мучения матери Рамины. Из-за тех травм юности мать так и осталась, по словам дочери, до конца жизни не совсем адекватной, психованной и злой. Свою младшую дочь, а Рамина была младшей, она била по голове чем попало, так что однажды отец в отместку и сам ударил мать по голове так, что она едва не умерла, некоторое время пребывая в состоянии неподвижности. Но скульптуру давней любовницы трогать никогда не разрешал. А когда умер, то мать и сама перестала обращать на изделие безымянного творца внимание. Чего толку мстить каменной дуре? Если её живой прототип давно им отвергнута и забыта навсегда? Мало того, после разлуки с актрисой отец с матерью сообща сотворили нескольких сыновей и её, последнюю дочь. К тому же мать потребовала и себя увековечить в белоснежном легчайшем камне, что и было сделано ещё одним безымянным творцом. Изображение матери было Рамине дорого, она следила за тем, чтобы та пребывала в сохранности, и время от времени она заставляла Валерия таскать каменную деву внутрь своего дома – бывшего павильона для отдыха. Скульптура в человеческий рост была создана из воздушного по виду композита, внутри полой, а всё равно достаточно тяжёлой даже для Валерия, но он исполнял просьбу Рамины. Когда же статуя Рамине надоедала, поскольку стоя у двери, она становилась предметом, о который все стукались невольно, то Рамина требовала её выноса. Валерий смеялся над Раминой и над собою, но подчинялся. Таская деву, то есть мать Рамины в окаменелом навечно молодом облике, он успел её рассмотреть всю досконально. Она обладала идеальной красотой, очень красивой спиной и тончайшим станом, но лицо было надменное и пустое, каким бывает оно у красивых безделушек. Или творец был бездарен, или мать таковой и была. Рамина уверяла, что схожесть невероятная, что мать была таковой до самой своей ранней смерти. Она мало прожила, утратив отца.
Рамина называла статую Айрой, и была ли эта кличка подлинным именем матери, Валерий не интересовался. Голову от другой скульптуры она обзывала Ифисой. После того, как руки сломанной нимфы по просьбе няни выволок на ближайшую свалку уборщик территории, голову фигурки Рамина сохранила, всё время ставя её в цветник у дома. Так что она торчала среди цветов у самых ступенек, а Рамина обычно вытирала о её гофрированную причёску, изображающую волны волос, подошвы туфелек, если было грязно после дождя. «Привет, Ифиса»! – говорила она примерно так, – «Ты славно служила моему отцу, послужи и мне». Видимо, она сильно жалела свою мать при её жизни, раз до сих пор ненавидела соперницу матери.
Постепенно Валерий всё больше срастался с Раминой, всё подробнее погружался в детали её прошлого и настоящего, не анализируя того, любит ли он её или просто привязался из-за собственного вселенского одиночества. Она рассказывала ему о том, как после смерти матери она осталась одна в целом огромном имении, а была в то время подростком. Тут же налетели неожиданные родственники. Старшая сестра Ола со своим жутким мужем, ещё какая-то двоюродная сестра, – бывшая бродячая акробатка, рождённая в неведомом изгнании, когда сестра матери Рамины умчалась из дома за безумной любовью, на зов со стороны такого же бестолкового бродяги. Её дочь, – добрая, весёлая, но вульгарная и жадная на всё, что можно утащить и присвоить себе – также приняла участие в грабеже сиротского добра. Да и братья не остались в стороне. Девочку поселили жить с уникальной долгожительницей няней в одном из отдалённых домиков в усадьбе и забыли о них. Они жили впроголодь, очень бедно, пока Рамина не подросла, и тогда няня открыла ей тайну материнского клада, оставленного специально до взросления младшей дочери и доверенного для сохранности честнейшей старой женщине. Няню звали Финэля. Сама она была бездетна и абсолютно одинока, что, возможно, и послужило причиной её редчайшей преданности сироте. Так что их отношения были отношениями родных людей, а в семье, как известно, далеко не всегда внуки почитают и безропотно слушают стариков, даже любя их. Рамина любила свою Финэлю. Финэля любила свою Рамину. Впоследствии муж старшей сестры Олы, пройдоха – главарь какой-то тёмной секты, носящий имя Сэт-Мон, отлично вписался в систему нового управления страной после социального катаклизма, влез на заоблачные высоты власти, но зато сумел оставить за Раминой один из маленьких домиков в бывшем поместье – бывший павильон для аристократического отдыха. В котором Рамина давно уже жила, не имея ничего другого. С тех пор само упоминание о родственниках зажигало её глаза холодной злостью, не прощаемой обидой. Если бы не Финэля, то уж точно она не могла бы в настоящее время жить, как ей того хотелось, и уж точно не смогла бы отдать такие красивые платья нищей сестре милого Ва-Лери. Так она называла Валерия, разрывая его имя на две половины.
Знакомство Ландыш и Рамины
Он осмелел настолько, что привёл к Рамине и Ландыш знакомиться, объявив её своей сестрой. Рамина долго изучала Ландыш, обряженную в то самое платье, что щедро и отдала Валерию.
– Какое странное у тебя имя, Лана, – сказала Рамина, обращаясь к Ландыш. – Нежное по своему звучанию, но непонятно что и означающее. Бессмысленное какое-то. У вас с Валерием родители живы?
– Да, – дружно ответили они.
– Что же они настолько бедны или черствы, что не желают дать своей дочери красивых нарядов? Все знают, как важно это для девушки, ищущей своего избранника на будущее.
– Мне не нужен никакой избранник на будущее, – ответила Ландыш, судорожно хватаясь за мочку уха и боясь потерять свой универсальный переводчик, ввинченный туда. Пёстрый платок, каким она обмотала свою голову, чтобы скрыть короткие волосы, сдвинулся в сторону, и внимательная Рамина вгляделась в её тонкое ушко, где и заметила на мочке горошину телесного цвета.
– Так у тебя к тому же и бородавка на ухе! – воскликнула она. – Это пустяк, поверь мне. Не смущайся, – утешила она Ландыш, но тут же спохватилась, – У Ва-Лери была точно такая же, но он её свёл. Научи её, Ва-Лери.
– Ты наблюдательная, – заметила Ландыш. – Что касается меня, я никогда не приглядываюсь к ушам посторонних людей. Если честно, я даже затруднилась бы сказать, какой формы уши у моих друзей и близких людей. Большие у них уши или маленькие, главное в человеке вовсе не уши.
– В человеке, может, и нет, а для женщины всякая мелочь важна. У меня была знакомая, так она страдала от того, что у неё один палец на ноге был кривой. Это мешало ей жить полноценной жизнью.
– Что же она его не выровняла? – спросила Ландыш.
– Как бы она смогла? – удивилась Рамина. – Разве пальцы мягкие как воск, чтобы их можно было выровнять?
Ландыш промолчала, поняв, что затронула не ту тему, на которую следовало бы распространяться.
– А почему у тебя такие короткие волосы на голове? Ты страдала от насекомых, что заводятся в волосах от грязи и нищеты?! – в непритворном страхе и отвращении Рамина отшатнулась от Ландыш.
– Да ты что! – возмутился Валерий. Надо было что-то сочинить на ходу, а он не мог.
– Я долго болела, – нашлась Ландыш, что было и не такой уж выдумкой. – Мне было проще отрезать волосы, чтобы было легче за ними ухаживать. Вот и всё.
Рамина поверила и успокоилась.– Да, – согласилась она, – ты не похожа на грязнулю. Ты ослепительно-белоснежная и ухоженная по виду. И в то же время в тебе есть нечто болезненное. Не побоюсь такого определения, твоя внешность очень изысканная, исключая твои мозолистые ладошки. Я очень наблюдательная. – Какое-то время она жадно изучала перстень Ландыш, но ничего не сказала. – Я бы даже подумала, что ты как и я из аристократического сословия, не знай я, что вы с Ва-Лери простолюдины. Чему удивляться! За короткое время чудовищных перемен столько людей обогатилось за счёт чужого добра, а столько утратило всё, включая и саму жизнь. По счастью, меня саму успели обобрать до великого переворота нашего небесного купола вокруг своей оси, так что меня грабители всех мастей обошли стороной. А ведь известно, какая благодать для тёмного сброда всякое общественное неустройство. Пока новые власти навели относительный порядок в обществе, я сто раз могла бы погибнуть. Но мы с моей Финэлей жили себе в тишине и бедности на обочине дорог, по которым и мчалась страшная лавина переустройств и всевозможных сломов. Я уцелела, и это главное. Я встретила своего Ва-Лери! И как хорошо, что прежние сословные законы не работают! Я на себе убедилась в том, о чём мне и рассказывала няня, что для любви сословий не существует! И зря я презирала сестру матери, сбежавшую с простым актёром когда-то из отцовского дома. Зря я вычеркнула из своей души за то же самое и свою сестру Олу. Нет, Сэт-Мон – её теперешний старый и жуткий муж не был тем, ради кого она и ввергла себя в изгнание. Ола ушла от нас раньше, чем Сэт стал её мужем. История её жизни запутанна и для меня не открыта. А теперь мы с нею давно чужие люди. Выходит, у женщин нашего рода такой вот рок – любить простолюдинов. Как у вашего рода – бородавки на мочке уха. Но что значит теперь, кто аристократ, кто простолюдин? Это также ценно, как прошлогодний и высохший дождь, пролившийся с небес, чей облачный узор успел измениться не одну тысячу раз. Это как след спутников ночи сияющим днём – их попросту нет! Всё изменилось в мире под лучами Ихэ-Олы, да и сама она изменила с той поры своё свечение, став почти голубовато-белой. Тогда как прежде была золотой. Тогда как прежде и листва была чище, и леса гуще, и воды светлее. Тогда как прежде и простолюдины были иные, не распущенные и не горластые, а женщины покорные и кроткие.
– То есть я распущенный и наглый простолюдин? – спросил Валерий, обнимая её.
– Нет. Ты другой. Ты такой, каким должен быть настоящий аристократ. Должен. Но редко были такие, я думаю. Иначе их женщины не сбегали бы от них к простолюдинам.
Она на глазах Ландыш принялась миловаться с Валерием, одновременно наблюдая реакцию Ландыш на свои откровенные ласки, которыми его осыпала. На дне её тёмных хитрых глаз мерцало затаённое дно, где притаилось жгучее любопытство, острая наблюдательность, явное недоверие к тому, что явленная худенькая и длинноногая девушка ему сестра. Но Ландыш была искренне безучастна к проявлению откровенной любви со стороны маленькой и красивой девушки, не показавшейся ей ни доброй, ни умной, к тому, кто стал фальшивым братцем. Ландыш радовалась красотам леса, парка, бегала по округе, пока влюблённые были заняты собою.
– Как я рада, Валера! Как я рада тому, что попала сюда! – не удержалась Ландыш, когда они сидели на берегу пруда уже втроём.
– Чему тут можно так радоваться? Скука, разор, опустынивание, – Рамина нахмурила бровки – ниточки. Несмотря на красноватые волосы, брови и ресницы у неё были чёрные.
– Разве? – удивилась Ландыш, – а мне показалось, что тут всё устроено настолько удобно для человека и его отрадного отдыха после работы, что лучшего места я и не представляю.
– Выходит, ты мало что и повидала, – ответила ей самоуверенная Рамина. Валерий и Ландыш улыбнулись одновременно.
Глава пятая. Появление Ифисы.
Странно, но Рамина привязалась к Ландыш, перестав подозревать её в том, что она могла и не быть сестрой её возлюбленного Ва-Лери. Она даже скучала, долго не видя её. В домике у Рамины вдоль стен были устроены прозрачные витрины из цветного стекла и кружевного дерева. В них стояли очень красивые маленькие фигурки, сделанные из материала, весьма подобного фарфору. Они изображали собою разнообразных танцовщиц, одетых или полностью нагих, и просто очаровательных девиц, цветастых, румяных и благородно-бледных.
– Ты коллекционируешь такие вот безделицы? – спросил он у Рамины.
– Делать мне больше нечего, как тратиться на ерунду, – фыркнула она. – Сколько себя помню, столько они тут и торчат. Лишняя работы для Финэли, а у неё руки старые, корявые. Она без конца их бьёт, как начинает протирать пыль. Так что вскоре ничего уже не останется. Давно бы продала любителям подобных фиговин. И не смейся, они востребованы и стоят недёшево, поскольку таких уже никто не делает. Для кого бы теперь стали творить бесполезные вещи, созданные исключительно для украшательства? Теперь у нас экономия ресурсов, и всякая трудовая деятельность подчинена исключительно насущному выживанию, как нам внушают. Но они единственная память у меня о моей прошлой жизни.
Как-то Ландыш предложила свою помощь Финэле, чтобы вымыть и почистить запылившиеся куколки. Финэля была счастлива, полностью предоставив Ландыш то, что та восприняла как забавную игру.
– Как бы Виталина обрадовалась таким вот куколкам, – сказала она.
– Кто это? – услышала её Рамина.
– Моя младшая сестрёнка, – сразу же нашлась Ландыш. – Совсем малышка.
– Так у тебя есть и младшая сестра? – обратилась Рамина к Валерию.
– Есть.
– Хорошо иметь сестёр и братьев, если не надо с ними делить наследства, – сказала Рамина. Она предложила Ландыш на выбор взять себе пару кукол для сестрёнки. Ландыш выбрала одну весёлую девочку с птицей, а другую куколку в наряде, похожем на тот, который подобает только царевнам. После чего она заботливо обернула фигурки в мягкую бумагу и убрала в рюкзак Валерия.
Вскоре Рамина ушла на своё производство, куда ходила через день, где отбывала свою трудовую повинность ровно пять часов. Зато свободный день принадлежал ей полностью. Она не раз приступала к Валерию и к Ландыш с допросами о месте их работы, и Валерий что-то ей вынужден был сочинять. Правда о Ландыш она сама сразу же решила, что та работает где-то на овощных плантациях, что было и близко к правде. Прежде чем отбыть восвояси, Валерий и Ландыш решили посидеть на дорожку у живописного пруда. Ему всегда было настолько хорошо у Рамины, что возвращаться к своим не всегда и хотелось. А Ландыш никогда не делилась своими впечатлениями о том, что увидела в данный день, что о том думает. Она обо всём рассказывала только Косте, который в домик к Рамине не ходил никогда. Костя с Артёмом гуляли по иным местам. Девушек у них не было, их познавательная деятельность лежала совсем в другой плоскости, чем у Валерия. Поэтому Ландыш и Валерий просто молчали и смотрели каждый в свою сторону, или же, что то же самое, каждый был погружён в своё личное пространство. А глаза блуждали по окружающему ландшафту и редко проходящим где-то вдалеке людям.
Тут к ним подошла старушка. Или же она не была старушкой, а просто пожилой женщиной. Была она красивой или же нет, и Ландыш и Валерий затруднились бы с ответом. На Паралее все пожилые люди казались им на одно лицо. На немолодой женщине был серебристый тюрбан, украшенный шёлковым лиловым цветком, такое же серебристое платье облегало её отнюдь не маленькую фигуру. По вороту платья также был раскидан букет рукотворных цветов. Они были от бледно-лилового и голубоватого до ярко –синего и насыщенно-фиолетового по своему цвету, а их форма весьма напоминала те растения, где и любил бывать Костя. А также и Ландыш. Как женщина Ландыш не могла ни оценить тонкость и изящество наряда старушки. А та в свою очередь, не обращая внимания на молодых людей, притащила грязную голову статуи из цветника Рамины и, подойдя к воде, принялась мыть её. Она делала это с тщательностью и весьма долго, а когда отмыла, то с трудом смогла разогнуть свою поясницу.
– Негодница! – сказала неизвестная женщина, – что учудила. Отколола мне голову, да и кончик носа отбила! Надо было мне поторопиться.
– Разве это ваша голова? – поинтересовался Валерий. – Кажется, с вашей головой всё в полном порядке, да и нос у вас отличной формы.
Старуха протянула голову статуи в его сторону, – О ней речь! – прикрикнула она. – Рамина – негодница, если не ценит родительское добро. – Выходило, что Рамина была пожилой даме знакома.
– Вы знаете Рамину? – спросил Валерий, – но она вовсе не крушила сие произведение искусства. Это сделали какие-то хулиганы.
– Так она могла бы и озаботиться сохранением своего же добра! – старушка вытерла голову бывшей скульптуры, созданную из мягкого и бело-розоватого материала, похожего лишь внешне на камень, своим подолом. После чего села на траву и положила псевдо каменную голову в свой же подол. Она баюкала её, как уснувшего котёнка баюкает играющий ребёнок, что-то шептала самой себе и покачивала своим затейливым тюрбаном, наверченным на спрятанных полностью волосах. В отличие от платья и тюрбана туфли на её немолодых, но очень аккуратных и даже гладких ногах были растоптаны и бесформенны. Она скинула их в траву и туда же погрузила свои ступни с выражением заметного блаженства на лице.
– Устала! Далеко же пришлось идти. Но я люблю гулять и хожу очень далеко от своего дома. Цель для прогулок я всякий день изобретаю заново. Когда-нибудь мечтаю дойти и до самых гор. Вообще же, я преподаю в школе. Иначе превратишься в бесформенное тесто, не имея цели существования. Раз ей без надобности, возьму себе хотя бы осколок того, что и сохранилось. – Женщина какое-то время озиралась, ища другую скульптуру. Та, целёхонькая, робко высовывалась из зарослей. Даже показалось, что она опасается той, кто её и искала своим сердитым взглядом. – Привет, Айра! Всё следишь из-за кустов, как и прежде бывало? Я всегда чуяла твою слежку, иногда и нарочно миловалась на твоих глазах с твоим законным аристократическим мужем. Да. Я была молодой и жестокой, чувственной и жадной до наслаждений. И вот тебя давно нет на свете, а я стала такой, что никогда и не подумаешь, какой же неповторимой и чудесной красавицей-актрисой была сия руина. Ишь, свою мамашу сохранила, а меня-то позволила изуродовать. Чтобы Рамине найти меня и отдать, раз уж не надо самой.
– Наверное, она не знала, где вы живёте, – предположила Ландыш.
– Всё она знает! Отлично даже знает! Я живу совсем рядом с тем местом, где и жила прежде её сестра Ола – Мон. А Ола – Мон между тем моя дочь! И это она знает. Они сёстры только по отцу. Я давно у неё просила вернуть мне моё, а она: «Нет! Мне самой дорога память о прошлом». Мою коллекцию танцовщиц себе забрала. А ведь это я собирала фигурки, как жила тут, в этом самом домике, когда её отец был… – тут женщина замолчала. – У меня всегда и всё отбирали посторонние люди. И по-крупному и по мелочам. Существовала только одна женщина божественной красоты и доброты, что оставила мне свой дом, как покинула здешний мир.
– Умерла? – участливо спросила Ландыш у странной собеседницы.
– Ещё чего! Отбыла в такое высокое пространство, куда нам вход закрыт! Где, надеюсь, жизнь очень длинная и, как она меня уверяла, старости нет.
Тут старушка пригляделась к Ландыш. Взгляд её мутноватых и высохших, как заветренная и давно сорванная черешня, тёмных глаз приковался к руке, на которой и сиял перстень, подаренный Радославом. – Откуда ты добыла такое кольцо? – спросила она, в упор глядя Ландыш в глаза.
– Мне его подарил один человек. Так кажется. Или же мне отдал его Кук? Вообще же, я плохо помню, – ответила Ландыш.
– Какой Кук? Это-то кто? И что не так с твоей памятью? Ты же молодая совсем, – въедливая старуха почти подползла к Ландыш и Валерию, забыв о голове Ифисы. Та скатилась по склону обратно в пруд, и это дало время ребятам, чтобы немного прийти в себя от натиска габаритной старухи. Старая вскрикнула и кинулась за головой. Она вынула её из воды и тщательно протёрла серебристым подолом, оставляя на ткани зеленовато-грязные разводы от водорослей. – Паршивка! – ругалась она, адресуя свою ругань, вероятно, безответной голове. – Из-за вас платье испачкала.
– Из-за нас? – добродушно уточнил Валерий, удерживаясь от откровенного смеха над манипуляциями бабки с никчемным останцем от разбитой давно статуи. Женщина в тюрбане частично размотала своё помпезное сооружение на голове и кончиком ткани стала со скорбным выражением лица оттирать следы запустения на каменном лице и причёске той, кого Рамина звала Ифисой.
– Из-за всего. Ах, ты моя бедняжка! Мало того, что и ту, кого ты изображала, жизнь била – не добила, так и тебя взяли безголовые негодники и раскурочили вдребезги! А как ты была хороша, моя незабвенная юность! Как любил тебя тот, кому ты и напоминала об утраченной, или вернее, раскуроченной его же руками, невозвратной любви… – Она встала во весь рост, гордо выпрямилась, прижав каменную голову к своему боку, как мяч. Но на физкультурницу она мало походила.
– Так выходит, коллекция Рамины была собрана вами? – мягко, боясь ввести старуху в повторный гнев, спросила Ландыш. – Поэтому Рамина и пренебрегает той красотой, что переливается на её стеллажах. Она подарила мне две фигурки.
– Ты разве видела мою коллекцию? Ты была в этом доме? Рамина – твоя знакомая? Да. Когда я тут жила, я любила развлечь себя тем, что напоминало мне об утраченной карьере танцовщицы. А я подавала большие надежды. Да всё пошло по ветру. Давно же это и было! Покажи мне то, что она тебе подарила.
Ландыш послушно достала куколки из рюкзака Валерия. Глаза старой женщины увлажнились. – Все они изготовлены на мой личный заказ, – сказала она. – Я уже и забыла, как они выглядели. И пруд этот выкопали специально для того, чтобы я тут купалась во время жарких дней. Для меня! – крикнула она. – Тут плавали разноцветные крошечные рыбки и цвели редчайшие надводные и прибрежные цветы. Я и сама была таким шедевром, что ради того, чтобы увидеть меня тайком, окрестные мужчины подбирались незаметно, когда я купалась, и окаменевали от потрясения моей красотой. На время, конечно. Но я любила только того, кто и построил для меня этот павильон, создал сам сад и пруд ради меня. Павильон был как драгоценный кристалл. Он сиял разноцветными стёклами окон и перламутровой отделкой, он был украшен рукотворными цветами из минералов внутри. А моя постель стояла там как гигантская раскрытая голубовато-розоватая раковина, устланная невесомым белоснежным облачным бельём, в котором и спала диковинная жемчужина. Я!
– Вы поэт, бабушка Ифиса! – смутился от её самовосхваления Валерий. Ландыш же была буквально потрясена пафосом ностальгирующей и не отличающейся ни возрастной, ни общепринятой скромностью бабушки.
– Ты знаешь моё имя? Откуда? Да. Я прежде писала книги, чтобы ты знал. Но давно уже утратила к тому интерес. Чего ради стараться для грубых невежд? Кому оно надо? Теперешние люди стали нечувствительны к тончайшим переживаниям, утратили саму способность к любви, к высшим смыслам. Они живут как черви в трупе прежнего и разрушенного миропорядка. Они сыты, а это главное.
– Это всегда главное, – не согласился с нею Валерий. – Наряду с прочим и тоже не маловажным. Никакого трупа я тут не вижу. Нормальная жизнь вокруг. Труп прошлого внутри вас. Вам следовало бы похоронить призраки прошлого. Жить настоящим и прозревать с возрастной умудрённостью образ будущего на горизонте. Конечно, вам лично туда не дойти, но другие-то, молодые, туда обязательно прибудут.
