Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
Ненастные дни
Гибель «Пересвета»
– Где ты была? – спросил Фиолет, когда Ива поздним вечером пришла домой. Продрогшая, расстроенная, держа в руках большую коробку, она ничего ему не ответила. Бухнула коробку в угол и даже не порадовалась дорогому подарку. Всю ночь болела нога, так что Фиолету пришлось дать ей маленькую прозрачную капсулу, про которую он объяснил, что употреблять такое вот средство часто нельзя, поскольку оно не способствует выздоровлению.
После работы Иву перехватила мать Вешней Вербы, а поскольку дочь не посвятила мать, куда и с кем она ушла вчера, Ива промолчала на истерические и жалкие вскрики несчастной женщины. Не могла она ничего объяснить. Не смела. Не умела. Мать давно уже считала свою дочь Вешнюю Вербу шлюхой, давно уже махнула на неё рукой.
– Как жаль, как жаль, Ива, что нас не взяли в «Город Создателя»! – всхлипывала заезженная многодетная мать Вешней Вербы. – Я слышала, что там никому ни до кого нет дела, а тут я вся извелась от своего материнского позора, в который вогнала меня моя старшая дочь.
Когда она ушла, Фиолет спросил у Ивы, – Почему ты не рассказала женщине о том, что вчера вместе с её дочерью уехала за реку?
– Нельзя, – ответила Ива. – Вешняя Верба нашла там свою судьбу. – Но какую судьбу и где нашла Вешняя Верба?
– Плохо, когда у родителей и детей нет доверия, понимания. Твоя подруга нашла себе того, кто неугоден её родителям?
Ива лгала, – Да! Да.
Какое-то время народ погалдел, посудачил по поводу сгинувшей Вешней Вербы, но вскоре о ней забыли, будто её и не было никогда. В одну из ночей Фиолет разбудил Иву и попросил немедленно собраться вместе с ним. Ему от «Пересвета» пришёл тревожный сигнал. Куда пришёл, каким образом, она не спрашивала. Быстро одевшись, они направились в чёрный ночной лес. Но чёрным он казался только со стороны. Войдя в его глубину, привыкнув глазами к рассеянному свету ночных звёзд, к еле уловимому свечению неба, они уверенно шли по знакомым тропам, а там, где было необходимо перелезать через бурелом или канавы, Фиолет включал свечение на собственных ботинках, и дорога отлично просматривалась. Половину дороги, как и обычно, он нёс её на руках, поскольку в его руках Ива теряла свой вес. Так ей казалось. А где было ровно и удобно, она шла сама.
Пройдя сквозь защитное экранирование на поляне, Фиолет велел Иве оставаться снаружи своего звёздного дворца. Он дал ей маленький пульт для того, чтобы она держала его направленным к открывшемуся входу внутрь «Пересвета». – Держи! Даже если устанешь, держи двумя руками. Если сигнал не будет поступать, вход замкнёт, и я уже не выйду наружу никогда. И жди, когда я выйду.
Дрожащими руками Ива держала плоский пульт, не понимая, откуда идет вибрация, – от загадочной вещички в её руках или из неё самой. От сжавшего её страха. Что-то явно произошло. Фиолета не было долго. Чёрный зев звездолёта пугал непроницаемостью. Внутри не включилось освещение, как было это всегда, когда они туда входили. Редко, но Фиолет иногда брал Иву с собою. Для того, чтобы проверить, что происходит с её ногой.
Когда он выпрыгнул наружу со своим привычным заплечным рюкзаком и взял пульт из онемевших рук Ивы, тотчас же за его спиной с треском исчез входной люк. Фиолет со всего размаха бросил пульт куда-то в черноту леса и, схватив жену за руку, помчался, таща её следом, прочь от «Пересвета». Она подпрыгивала как раненая куропатка, почти волоклась за ним, и всё происходящее казалось кошмарным сном.
Оказавшись на приличном расстоянии, Фиолет остановился, и они вместе оглянулись назад. Через стволы деревьев был виден купол, наполненный весь целиком вначале нежно голубым, а потом ослепительно-белым сиянием. И вместе с этим, замкнутым в нём, полыханием он, как гигантская опрокинутая чашка стал уходить в землю. Вскоре осталась только верхушка этой чаши, и тогда Фиолет опять схватил Иву за руку и опять потащил прочь. Вскоре их настиг гул, лесная почва под ногами стала колебаться, и они, не сговариваясь, вместе упали плашмя. Что-то горячее пронеслось над головой Ивы, подняло вверх её волосы. Она глубже зарылась в мягкую растительную подстилку лицом. И тут всё закончилось. Их окружала глухая, сырая чернота. Сколько они лежали, понятно не было. Но встали и, не отряхиваясь, побрели к выходу из леса, к дому.
– Он умер? Твой «Пересвет»? – спросила Ива.
– Да. – Они вышли к той самой маленькой речушке, через которую и было опрокинуто поваленное дерево. Фиолет взял Иву на руки и понёс её, идя вброд, не желая карабкаться по стволу в кромешной ночи. Его ботинки были не способны ни промокнуть, ни повредиться даже в огне. Он не мёрз в них зимой, не промокал весной и осенью, не потел и летом.
На опушке было почти светло. Они сели на какое-то бревно, ошкуренное молодёжью, собирающейся тут летними вечерами для своих игр. Фиолет поставил рюкзак у своих ног. Ива потрогала его и вдруг обнаружила, что он даже не сдвигается с места. Что-то невообразимо тяжёлое лежало в нём. И каким образом Фиолет тащил этот груз на себе, да ещё и саму Иву в придачу, было выше её понимания. – Что там? – спросила она.
– Там материнская плата главного компьютера. Мозг моего «Персвета», – ответил он. Ива вздрогнула, представив себе вполне реальные мозги, кровавые и студенистые.
– Там только информация, – объяснил он, как-то почувствовав её детский испуг. – Там, откуда я, всё можно будет восстановить, если все записи целые.
– Как же ты теперь попадёшь домой? – спросила она, – на чём?
– Никак я не попаду.
– Тогда зачем тебе мозг умершего «Пересвета»?
– Не знаю. Но я должен его сохранить.
Уже дома, лёжа на спине и глядя сине-фиолетовыми, невероятными своими глазами в белый потолок, покрашенный и отполированный ещё отцом Ивы, в котором плавали световые блики от слабенького ночника, он заплакал. Заплакал молча, заплакал страшно, поскольку она никогда не видела его слёз.
– Я совсем один, – глухо сказал он, почти не двигая губами и так, что голос прозвучал как из глубокого колодца. – Что мне делать?
– Разве ты один? А я?
– Что мне делать?
– Я рядом. Я твоя жена.
– Ты чужая. Всё вокруг чужое. – Он не двигался и не менял положения своих глаз. Слёзы затекали в его красивые уши с тонко закрученной ушной раковиной. В эти самые уши сколько ласковых и тайных слов она ему нашептала. Сколько признаний, немыслимых откровений. Но, оказывается, она чужая. Ива, страдая от его признания, погладила его лоб и ужаснулась тому, какой он ледяной. Он закрыл глаза, стыдясь слёз. Пушистые ресницы упали на белые, как свежевыпавший снег, щёки. Она и прежде никогда не видела, чтобы он когда разрумянился. Но чтобы настолько неестественно был белым, каким может быть тот же неодушевленный фарфор, а не живой человек? Как если бы он умер, как и бывает с человеком при его переходе через необратимую границу от жизни к смерти, когда белизна ещё не начинает синеть. Кровь уже не движется, а кожа сохраняет живую эластичность.
– Фиолет! Фиолет! – страшно крикнула она, холодея и словно бы умирая за ним следом. – Не умирай!
– Мне очень плохо, – сказал он, – не слушай мой бред. Ты для меня всё, что у меня и есть. Не пугайся. Утром я встану нормальным. Такое состояние – это от шока. Стресс. Я переживу. Я приучен выносить и не такое. Дай мне ту же капсулу, что я даю тебе от боли в ноге. Ты знаешь, где они лежат. Я усну. Будем спать.
Утром, проснувшись, а спала она крепко, поскольку тоже проглотила ту же капсулу, что и Фиолет, Ива не увидела его рядом. И в доме его не было. И вокруг дома в саду его не было. И в сарае для хозяйственных припасов и инвентаря его не было. Но так было и прежде. Он уходил, ничего ей не объясняя. Приходил, тоже ничего не рассказывая. Такой уж он был. Главным было то, что он был лучше всех. Что она любила его. А он? До вчерашнего признания она верила, что да. А теперь? Ей уже так не казалось. Она собралась и побрела на хлебопекарное производство. Сильно болела нога. Она решила, что виной тому их тяжёлая прогулка туда и обратно по ночному лесу, реакция на то, что там и произошло. Вернувшись после рабочей смены, Фиолета она не обнаружила. И к вечеру он не вернулся. Не вернулся он и на следующий день.
Незваный кандидат в новые мужья
Ива осталась совсем одна. Рябинка и Ручеёк жили и учились в столице. Вешней Вербы не было. Берёзка вышла замуж, да и не дружили они с Берёзкой настолько уж и близко. Отец тоже отчего-то не приезжал. Мать не простила её бегства из «Города Создателя» до сих пор, и видеть пока не хотела. Ива вдруг начала слабеть. Нога болела почти каждый день, и боль эта стала едва ли не привычной. К ночи она принимала капсулы Фиолета. Благодаря им, крепко спала, даже грустила как-то слабенько, всю рабочую смену проворно работала, пока к закату солнышка их действие не заканчивалось. Тогда вместе с болью наваливалась и тоска. А Фиолет всё не возвращался.
Однажды пришёл тот, кого она уж никак не ожидала. Поскольку дверь она не запирала до самой ночи, ожидая Фиолета, то Капа вошёл без стука. Он какое-то время бродил по её дому, осматривая его так, будто собирался здесь поселиться. Задев ногой, так и не раскрытую коробку с подарком бабы Вербы, он остановился и сел на диван.
– Ива, бросай своего бродягу. Я отлично знаю, что его почти никогда не бывает дома. Что он нигде не работает и живёт за твой счёт. Пока ты молода, ты можешь родить мне ребёнка, надеюсь, что здорового, а почему бы и нет? Ведь после целого года жизни со своим пришельцем, ты так и не понесла от него. Ясно, что это невозможно. Ясно, что он не человек, а оборотень. И каков он в действительности, ни ты, ни я знать не можем.
– Вишенка тоже не сразу понесла от тебя. А ты овладел ею, когда она была совсем ещё девочкой – подростком.
– Я знаю таких целителей, которые умеют вызвать выкидыш на раннем сроке, – нагло просветил её Капа.
– А! То-то Вишенка была такой худенькой. Одна грудь и была у неё пышной. Она постоянно теряла много крови. Ты заставлял её идти на такие муки! Злодей ты, Капа, и развратник!
– Скажем так, я её не принуждал к сожительству. Она сама влюбилась и стала ко мне приходить. И не помню я, что она была маленькой в то время. У неё грудь была как вымя, полное молока. Она тёрлась своим выменем, прижимаясь то к одному, то к другому. Как-то раз, когда я подошёл к ней в Храме, чтобы дать ей напиток для встречи с предками, она открыто заявила мне… Когда все отключились, она и сказала мне, что любуется на меня.
– Так прямо и заявила? Ну и самомнение у тебя!
– Самомнение есть у всякого человека, если он не животное. А она не первая, кто говорила мне об этом.
– Прямо в Храме тебе и говорили о том?
– Нет. Храм – сакральное чистое место. Его нельзя осквернять такими беседами. А вот в столице многие женщины говорили, что никогда прежде не видели такого статного красавца как я.
– Что-то я не помню, чтобы Вешняя Верба когда-нибудь говорила с тобою. Я же тоже всегда отдавала напиток Ручейку.
– Тебя и не было. Ты болела тогда из-за поломанной ноги. Нельзя нарушать традицию. За это Создатель пошлёт наказание. Вот он тебя и покарал.
– А тебя? За то, что ты нарушил традицию и воспылал похотью к юной девушке в Храме? – Ива вдруг подумала о том, что она сама же и дала Капе повод думать о том, что… – Неужели, ты решил, что я тоже приходила любоваться на тебя?
– Разве не так? – Нет! Нет! И не могла Вешняя Верба заявить тебе о том, что ходит в Храм Ночной Звезды только ради тебя. Ты всё это придумал!
– Я видел, как она вылила напиток на пол. Я её отругал, а она сказала, что приходит сюда не для того, чтобы бродить в мире, где и без напитка все окажемся когда-нибудь. «Для чего тогда»? Так я спросил. А она: «Для того, чтобы видеть тебя». Я сказал: «Ты дерзкая! Ты не смеешь и взгляд поднять на мага Храма Ночной Звезды! Поскольку я не магиня из Храма Утренней Звезды, которые и созданы для того, чтобы на них любоваться, когда они поют свои гимны весне и жизни. Тут Храм вечной Ночи». А она: «Ты пока не маг, и неизвестно, будешь ли ты им. А вот моим возлюбленным ты будешь». Вешняя Верба была одержима и распалена духом похоти, как и не всякая взрослая женщина. А это как заразная болезнь всегда перекидывается на мужчину. Сам мужчина, если он здоровый мужчина, а не больной фантазёр, первый не пристанет. Тем более мужчина – маг, тем более к юной девушке. На следующий вечер она пришла к реке у Храма и купалась там нагая. Хотя лето шло к убыванию своего жара, вода была как парное молоко. Мог я устоять? Если мне было к тридцати, а я всегда один? Я думал, что она с парнями всего уже попробовала. Она никогда не купалась в реке одна. Я часто видел с берега, как она вечно с кем-то визжала в воде. А тут она пришла одна. Ко мне. Вот я и дал маху. Оказалось же, что она была девственница. Поэтому я и жалел её столько лет. Жениться я не мог по своему статусу. А позволить ей стать шлюхой тоже не мог.
– Не могла она купаться нагишом! Никто так не делает. Ты сам её и раздел в тот вечер. – Поскольку Вешней Вербы не было, а сам Капа, похоже, сильно тосковал об утраченной любовнице, которой тайно услаждался не один год, все мысли их крутились вокруг Вешней Вербы. Да и Ива страдала, ничего не зная о неизвестной участи несчастной подруги.
– Она пришла тогда в Храм Ночной Звезды в таком платье, чёрном и облегающем, а в области груди была прозрачная вставка. И только две блестящие вышитые звезды закрывали её соски. Даже старый Вяз сказал ей после ритуала: «Девочка, зачем ты надела такое платье? Это нескромно». Она ответила старому магу: «Разве у вас не такое же чёрное одеяние со звёздами на груди? Я думала, что такой наряд будет уместен, чтобы почтить Создателя и за его ночную ипостась». Вяз едва не онемел от её дерзости. Никто ему в глаза не смеет глядеть, а тут девчонка с налитыми сиськами на виду смеет болтать такое! «Я бы поругал тебя, но ты слишком юная, чтобы понимать в какой соблазн ты вводишь окружающих мужчин. Куда смотрит твоя мать»? – Капа тяжело вздохнул и погрузился в молчание, уйдя в сладостные воспоминания о юной красоте утраченной подружки.
Мать Вешней Вербы никогда не следила за старшей дочерью. Она была обременена кучей других детей. Старшая дочь была как рабочая скотина в доме своей матери. Тут-то Ива и поняла свою личную вину в том, что она сама же уговорила свою мать Ракиту подарить Вешней Вербе то роковое платье. Отец Ясень любил свою Ракиту. Однажды он привёз жене из столицы чёрное нарядное платье, вышитое звёздами. Но то ли платье не оказалось впору, то ли ещё почему, вместо радости Ракита отругала дарителя. Платье было скомкано и убрано. Вешняя Верба одевалась хуже всех девушек в округе. Ива попросила у матери платье для подруги, сказав, что девочка будет носить платье на плотный лиф, чтобы скрыть грудь. Мать подумала, поломалась, но отдала. А Вешняя Верба с её рано поднявшейся тугой грудью, с губами –яркими вишенками, с её гибкой стройной шеей и высоким ростом, была пока что недоразвитым подростком по своему уму. Она пошла в Храм Ночной Звезды, поскольку сочла платье подходящим из-за чёрного цвета и вышитых звёзд. Да и покрасоваться на людях ей хотелось и не хотелось портить столичный шик старым затёртым лифом, поскольку нового у неё не было. И молодой зрелый помощник мага, увидев эту черноволосую белую лебедь в чёрном оперении, едва не ослеп. Она воспалила его фантазию, она приходила в его сны одинокими ночами. С тех пор его обжигающие глаза всюду преследовали девушку – лебедь. Когда она купалась недалеко от Храма Ночной Звезды в Светлом Потоке, в короткой купальной юбочке и в плотном облинявшем лифе, брызгаясь, играя и визжа со сверстниками, он сидел неподалёку. Когда она носилась и щипалась с мальчишками у опушки леса на праздниках, разрумянившись и разлохматив длинные волосы, он сидел неподалёку и следил за нею. На ней было уже совсем бедное платье, поскольку мать Вешней Вербы послушалась старого Вяза и продала то, чёрное и дорогое, да и деньги были не лишние. Но самой Вешней Вербе взамен не купили ни одной новинки. Она так и носилась в своём старье, не теряя от того своей жизнерадостности, своей лебединой шеи, гибкой талии, резвых ножек. Она не могла не замечать преследований красивого помощника мага. Она ответно влюбилась первой и чистой влюблённостью, как и бывает в первой юности. Телесные мечтания ещё не приобрели грубости и явности, они были как облака – легки и белы, невнятны и непостоянны. Зрелый помощник мага вместо посещений тайных притонов в столице, где и удовлетворял своё сладострастие, приобрёл себе безотказную доверчивую, розовощёкую наложницу. Старый Вяз только вздыхал и кряхтел по ночам за тонкой перегородкой, ничуть не осуждая приёмного сына, поскольку и сам был в молодости тайный ходок, но жалел саму девушку. Вешняя Верба весьма быстро похудела, лишилась румянца, хотя грудь всё также зазывно распирала её дешёвые платья. Тайный любовник был скуп и не баловал её дарами. Он пользовался ею бесплатно. Даром был он сам. Да и не важны были ему её наряды, поскольку он и так обладал всеми скрытыми прелестями её тела и отлично знал о её крепкой привязанности к себе, любимому, и о чистом простодушии послушной его желаниям девушки.
– Да. Ты добряк. Это точно. Это читается по твоим глазам. У тебя взгляд змеи.
Капа усмехнулся, но не обиделся нисколько, признавая её правоту. – Можно сказать, что и ты жила со змеем-оборотнем. Но можно сказать, что ты и не жила пока ни с кем. Поскольку нельзя считать за мужчину оборотня. Я бы даже не удивился, узнав, что ты девственница. Поскольку взгляд и повадки у тебя остались такими же, как и прежде. Ты чиста по виду, и глаза твои как были, так и остались родниковыми. Я готов принять тебя после него, поскольку я не суеверен, я не тёмен, как те, кто ходят в Храмы и верят всему. Я поселю тебя на своём этаже в столице, поскольку Вешней Вербы мне уже не увидеть, а грязные шлюхи мне ни к чему. Скоро я навсегда покину эту местность, Ива. Храм Ночной Звезды скоро рухнет, наш старый городок придёт в окончательный упадок. Жители почти все уехали в «Город Создателя». А тут будут жить желтолицые чужеродные рабочие для строительства дороги на опорах. Её скоро проложат через реку и наш старый городок. Кто тут останется? Как можно жить, когда над головой будет вечный гул от скоростных машин? Возможность аварий, когда машины срываются вниз и взрываются прямо в домах тех, куда они и валятся? Прибредут разные бродяги, как только дома опустеют. Куда ты-то денешься? Ведь тебя выгнали из «Города Создателя» и назад уже не возьмут. Ты сама добровольно стала бродягой, по сути-то. Просто пока ты держишься за счёт того, что вокруг живут знакомые люди, пока тут ещё сохранён старый порядок вещей. Скоро ничего этого уже не будет. Когда-то я любил тебя, а теперь я просто тебя жалею.
– Всех-то ты жалеешь. То Вешнюю Вербу жалел, теперь на меня переключился. – Ива подумала о том, что Капа, когда он становился искренним и не изображал из себя важного ледяного мудреца, кому чужды все страсти и заблуждения обычных людей, был и ничего себе.
– Сколько тебе лет? – спросила она.
– Тридцать лет, – ответил он.
– А бабе Вербе?
Он скорчил гримасу, будто откусил незрелое и жёсткое яблоко. Даже причмокнул. – Какая разница! Ей пятьдесят лет. Родила меня вполне себе взрослой по летам, так что об ошибке неопытной юницы уже не скажешь.
– Да? – поразилась Ива, – она выглядела такой древней!
– Ты видела её в гриме. Игра, она была ряженой. Ты и представить себе не можешь, до какой степени люди из элит сходят с ума от скуки. У них есть такая форма развлечения, как уходить в народ и изображать из себя того, кем они не являются. И себя развлекают, и народ в самой его натуральной глубине постигают. Чем простой народ дышит, чем живёт, о чём думает. Как иначе узнать?
– Так ты знал, что она ряженая?
– Нет. Догадывался смутно после того, как встретил в КСОР одну женщину. Она пригласила меня к себе на собеседование, а сама стала развлекаться надо мною как кошка над пойманной птицей. Чем и вызвала странные подозрения. Будто я знаю её голос, её повадки. Но откуда? А потом уж после прочтения письма…
– Значит, ты так и не был у бабы Вербы после исчезновения Вешней Вербы?
– Нет никакой бабы Вербы. Имя магини – Сирень.
– Я люблю Фиолета. И он вернётся. У него никого на свете нет, кроме меня.
– А у меня разве кто есть?
– Зачем тебе я – хромоногая? К тому же, Капа, я могу рано умереть.
– Это-то почему?
– Нога часто болит.
– Вот именно. А на работу ходишь, по дому толчёшься, то печь, то стирка, то за водой. А в столице будешь себе сидеть на высоком этаже на всём готовом. Ни работать, ни бродить без нужды тебе не придётся.
– Как твоя Вишенка о том мечтала! Но всё это не является моей мечтой. Я и любить, как Вешняя Верба, не умею. Я не искусная, не страстная. Ты со мною заскучаешь.
– Бродяга же не скучает. Тоже ведь лишь бы кого не выбрал, раз уж он пришелец из миров, где люди в серебре ходят и по небу летают. Если уж и он тебя полюбил, чего же ты моей любви удивляешься?
– Не любит он меня. Просто ему страшно и одиноко в нашем мире.
– Его ищут. Я не выдал, а другой кто и выдаст. Вот что я и хотел тебе сказать. Пусть он уходит отсюда.
– Зачем? – похолодела Ива. – Зачем его ищут? Кто ищет?
– Властные люди. Хотят секреты его вызнать. Неужели непонятно? Та же Сирень прознала, кто у тебя муж. Она, хотя и свою игру ведёт, но тоже не для твоей и его пользы. Каждой властной и влиятельной корпорации хочется быть самой главной. Вот и ищут себе секретов для усиления мощи и влияния. Чтобы всех прочих подавить. По любому, не дадут вам жить как обычным людям. Нигде не дадут.
Ива сидела, сжав холодеющие ладошки своими коленями. За стёклами окон стучал затяжной дождь. В доме было сумрачно и стыло. Надо было истопить печь, а нога болела, и вставать не хотелось.
– Хочешь, печь истоплю, – предложил Капа. – Вон ты усталая какая, а дома у тебя холодно.
– Истопи, – согласилась она, – а я полежу.
– Поспи, – по-отечески ответил Капа.
Он ходил в сарай за углём, гремел заслонкой печи, ещё чем-то шуршал и громыхал в чужом и непривычном дому, мешая ей заснуть. Но вскоре печь прогрелась, и дом прогрелся.
Капа опять сел на диван. Манжеты дорогой рубашки были испачканы сажей. – Уж больно зола была старой, окаменела совсем, еле выгреб, – сказал он. – Ты печь-то в последний раз когда топила? В позапрошлом году, что ли? – пошутил он, не понимая того, как близок к истине. – Что за хлам хранит твой муж в сарае для угля? Я чуть ногу не сломал, как стукнулся о его рюкзак. Даже с места не мог сдвинуть. Глянул туда, ничего не понял. Хрень какая-то. По свалкам, что ли, твой муж бродит? Всегда с этим мешком таскается. Не раз видел, как он бежал с ним, чтобы успеть на скоростную дорогу. Я-то обычно в хорошем отделении общественной машины езжу, как человек приличный, а он всегда в отделение для бродяг садился. Вечно мятый, лохматый. Кто же его в приличное отделение скоростной машины пустит. Да. Нашла ты себе сокровище. Слов не подберёшь, что он такое и есть. Узнала бы при случае, куда он своё серебряное одеяние запрятал?
– А ты что же, в сарае для угля искал его одеяние?
– Ничего я там не искал. Чего там найдёшь в темени. Установка для освещения сломана давно. Набрал угля на ощупь.
Ива решила подшутить над Капой, – А ты знаешь, что там хранится? В том неподъёмном рюкзаке? Там мозги.
– Чьи мозги? – опешил Капа.
– Мозги той самой машины, которую ты видел.
– Когда я видел? И какие у машины могут быть мозги?
– Тогда и видел, когда с Вишенкой совокуплялся в тёмном лесу. Представляю, как ты струхнул! Вы дело-то своё там закончили? Или не успели?
– Прикидываешься весёлой? А у самой-то синие тени под глазами. Будто глаза твои синие пролились. Я никогда и ничего не боюсь. Я за Вишенку испугался, а не за себя. А по поводу того, о чём ты так нескромно спрашиваешь, я так же нескромно и отвечу. Я и по три раза за ночь могу кончить, когда женщина мне желанная. Не думаю, что твой бродяга так умеет. Он какой-то игрушечный по виду.
– Может, и игрушечный. А я не наигралась пока. Мне с ним тепло. Хорошо. Как же хорошо! – Ива лежала, укрытая пушистой тёплой шалью, связанной в дорогом столичном салоне. Её купил ей Фиолет. Вернее, она попросила, и он отдал деньги с таким видом, с каким дети отдают ненужное им барахло. Он никогда не жалел деньги, он ничего для неё не жалел.
С чем вернулся Фиолет
– Для чего ты запер дверь? – спросила Ива у Капы. – Я отлично слышала, как ты защёлкнул замок. Или ты задумал тут переночевать и боишься бродяг?
– Разве ты их не боишься? Не стоит одинокой юной девушке сидеть в открытом дому поздней порой.
– Я не девушка, а женщина. У меня есть муж.
– Ещё надлежит проверить, какая ты женщина. Когда тёмные дороги раскисли от дождя, то не дождёшься того, кто не пожелал вернуться к тебе засветло и при наличии отличной погоды, – вкрадчиво промурлыкал Капа. Ива напряглась. Зря она так поспешно изменила о нём мнение в хорошую сторону. Как был, так и остался он развратным и самовлюблённым наглецом.
Открылась дверь, и вошёл Фиолет. Его чудесные волнистые волосы были мокрыми от дождя. Прекрасные тёмно-синие глаза сияли, как Око Создателя, волшебными переливами, нездешней красотой, родной добротой.
Капа замер как изваяние. Он не мог ничего понять. Ведь он же собственноручно запирал замок на двери. Оборотень! Как он и думал. Он способен просачиваться как туман сквозь любую щель, и даже дверь для него не препятствие. Ива попала в лапы инфернальных сил! Капа старался встать и не мог пошевелиться.
Фиолет ничуть не удивился, не рассердился, увидев Капу. Он протянул ему руку для приветствия. Если Ива с ним дружески беседует, значит, она его давно простила. Как прощают оступившихся друзей. Значит, и ему он не враг.
Капа, наконец, сумел встать и направился к выходу, не подав руки Фиолету. Уходя, он обнаружил, что замок открыт. Получалось, что пришелец в серебряных ботинках просто умел открывать чужие замки. Таких умельцев по отпиранию чужих замков было и в столице навалом.
– Ловко! – сказал Капа вслух. – Ловко он овладел воровским ремеслом. – А уже про себя додумал, – «Если доберётся до дома богатого человека и будет при этом пойман, то точно его утопят в океане. Вот и разгадка того, что он, как уверяла Ива, где-то зарабатывает. Ясно, чем и как он зарабатывает. А будь он оборотень, к чему ему отпирать замки»? А ещё он подумал о том, как бы Ива не разболтала своему мужу, пришелец он или оборотень, о хранимых в подземелье Храма Ночной Звезды сокровищах. Мысли об этом вызвали в нём нешуточную тревогу.
– Моя Белая Уточка! – сказал радостный Фиолет, едва за Капой захлопнулась дверь. Он сел на постель, где лежала жена. Сырые капли от дождя попали на её руки, когда она обняла его в ответ. – Мой любимый, ты вернулся, – сказала она.
– Разве я мог не вернуться? – удивился он. – Но тут такое дело, моя Уточка! – и он спрятал своё лицо на её груди, в пушистой шали.
– Я не какая-то разлапистая уточка! У меня есть имя. Я – Ива. Не обзывайся.
– Я не буду. Ты настолько прекрасна, ты лучше всех девушек во всех обитаемых мирах, моя Белая Уточка. Хочу тебе сознаться в том, что я уже называл так одну девушку. Она была любительница носить накидки из птичьих пёрышек. Она была настолько прекрасна, грациозна, что невозможно было поверить в её лживость и невероятный эгоизм. Но оказалось, что я был нужен ей только как средство для того, чтобы войти в обладание тайнами того сообщества, которому я и принадлежал. Она хотела власти над миром целой планеты! Ты можешь такое себе представить? Она была больше безумной, чем влюблённой. Я безжалостно с нею порвал всякую дружбу, прекратил общение. Я, наверное, проявил чрезмерную жестокость, поскольку узнал потом, что она даже заболела от переживаний. Но непомерное честолюбие, жгучая алчность в такой воздушной по облику крошке ужасали меня. Я едва не погубил из-за неё целый город, выстроенный в таком месте, куда не было доступа ни одному невежде или жадному властолюбцу… Да и к чему о том вспоминать?
– Разве бывают такие девушки? – спросила она, удивляясь его откровениям о прошлом, чего никогда не было прежде.
– Всякие бывают. Но не всякие умеют любить по-настоящему.
– Каково было её имя? – спросила Ива, не понимая, к чему ей знать призрачное имя той, кто и была призраком. Для неё и Фиолета уж точно.
– Её звали Инара.
– Странное имя. Бессмыслица какая-то. – Да, додумала она про себя, такое имя и может быть только у призрака. Поэтому ревности к ней Ива не ощутила ни малейшей. – Инара, – повторила она. – Действительно, птичье какое-то имя.
– Оно и было птичьим. Означало мифическую птицу с облачным оперением.
– Ладно. Если тебе хочется, зови меня Белой Уточкой. По крайней мере, Белая Уточка звучит очень мило, не то что твоя Инара.
– Она уже давно и навсегда не моя.
– Конечно, – согласилась Ива, – у тебя не могло же ни быть личной жизни там, где ты жил прежде. А если бы она была не такой коварной? Ты бы смог её покинуть?
– Нет, – сознался он, – не смог бы никогда, будь она как ты. Я остался бы там навсегда. Тем более, что моя неизвестная мне мать принадлежала к той самой планетарной расе, где мы и обитали все те годы. Я отлично там себя чувствовал. Я любил тот мир, а те люди не отличали меня от себя, в отличие от моих коллег, в коих всегда чувствовали чужаков.
– Так у тебя не было матери? – пожалела его Ива и прижала к себе с материнской всеохватной нежностью.
– У меня была приёмная мать. Она любила меня, как и мой отец, и я совсем недавно узнал, что мама не была мне родной. Не знаю, зачем отец о том сказал. Но он думал, что мы можем уже никогда не встретиться. Вот и решил раскрыть все семейные тайны.
– А какая я?
– Добрая, отзывчивая, нежная и легкая. Как птичье пёрышко.
Ива обняла его ещё крепче.
– Прямо сейчас мы уедем отсюда навсегда, – Фиолет внезапно включился в режим реальности, выйдя из окутавших его воспоминаний, где непозволительно долго завис. – Тебя вылечат в самом настоящем звездолёте. Там есть не только медицинский универсальный робот, но и настоящий врач. Там целая команда землян, там есть и женщины. А у одной женщины даже родился маленький ребёнок. Самый настоящий синеглазый ребёнок. Я пока что новорожденное это чудо не видел. Но почему-то отлично себе представил, поскольку видел изображение той, кто родила ребёнка. В одном большом доме на стене и было то изображение. Сейчас и мать, и ребёнок в звездолёте, в медицинском отделении, а в доме остался её муж. И он… Как может такое быть?
