Лариса Кольцова
Космическая шкатулка Ирис
– Ты согласен расстаться с жизнью? Почему? – тихо спросил Фиолет.
– Потому что я устал. Потому что я как и ты, хотя и по другому, тоже был схвачен в своё время инопланетным монстром, и он до сих пор не даёт мне от себя свободы. А я её хочу больше жизни, если это жизнь невольника. Никогда не читал старых книг про таких людей, которые неволе предпочитали смерть?
– Конечно, как и всякий человек, я такое читал. И если ты всё сочинил, то что я теряю, когда попробую слетать с тобою на тот загадочный континент? А я даже и не знал, что тут есть четвёртый континент.
– Только Ива ничего не должна знать. Зачем ей лишние страдания. Ты согласен? Она даже ничего не узнает до того самого мгновения, как ощутит своё освобождение от мучительных повторений неудачной судьбы. К тому же судьбы вымышленной и не имеющей к ней самой никакого отношения. Хватит вам развлекать скучающего и жестокого зрителя своими терзаниями.
Плач Сирени
Он обернулся и нисколько не удивился, что на заднем сидении аэролёта никого не было. Ни Ивы, ни Фиолета. Так и должно было произойти. Вокруг расстилались сиреневые пустоши, осиянные бледным светом перламутровых небес.
– «Хорошо наше черепаховое небо, хорош наш золотой месяц и серебряные звёзды», – начал он свою присказку из старинной сказки про волшебную табакерку. – «Да только есть у нас беда. Есть у нас злые дядьки-молоточки»… – Он открыл верхнюю створку аэролёта и увидел, что за пределами машины была пустота. Даже мраком её назвать было нельзя. Она была больше серым маревом, она была чистым ничто. И он занёс туда ногу, с любопытством наблюдая, как она поглощается тем, чему не было словесного определения на языке земных существ. Никаких ощущений при этом не возникло. Ни приятных, ни болезненных. Судорожно он втянул ногу обратно и внезапно увидел женщину, сидящую рядом с ним с левой стороны. Он никогда не видел её прежде. Определить возраст было непросто, с учётом того, что земные представления о возрасте не всегда совпадали с местными. На вид женщине было лет сорок, но могло быть и больше. Подкрашенная сиреневым оттенком исключительно-чистая седина её волос говорила, что молодой она не является. Она задумчиво улыбалась, что называется «улыбкой Моны Лизы», не размыкая своих некрупных губ. Атласный шарф с яркой вышивкой покрывал часть её волос и спадал на плечи. Чем-то неуловимым она напомнила ему мать, но была проще и мельче по своим габаритам, и глаза под яркими дугами бровей были тёмные, бархатно-фиолетовые. И запах он уловил, – несколько удушающий и приторный запах сирени, если она не на улице, а в закрытом помещении в виде букета. Когда умирая, она и отдаёт всю его, несколько токсичную, концентрированность.
– Не соверши непоправимую глупость, сынок, – сказала женщина.
– Сирень? – уточнил он, догадавшись, кто она. И отодвинулся, не вынося запаха сирени. Как и черемухи. А для него оба цветущих весною кустарника были одинаково раздражающие по запаху. И надо же было такому иметь место, что возле земного дома Воронова – нынешнего Кука было такое изобилие сиреневых и черемуховых зарослей.
– Называй так. Зачем ты хочешь убить себя?
– А зачем ты уловила души Фиолета и Ники, не желая отпускать их туда, куда им и положено было отправиться после своих жизненных странствий? Зачем ты кружила их в бессмысленном аду своих фантазий?
– Почему в аду? Я дарила им любовь, – Сирень сложила на коленях свои ручки, открытые чуть выше локтя, почти девичьи по своей белизне и гладкости, теребя голубовато-сиреневый шёлк подола длинного платья.
– Любовь, которая ничем не могла разрешиться, не могла быть настоящей. А я долго не понимал, что происходило со мною, пока тут за годы безделья и наблюдений за происходящим не понял, что и сам являюсь таким вот материалом для питания уже своего внедренца. Но по мере проживания своих лет я всё менее был способен испытывать хоть что-либо. Я черствел с каждым днём, не имея ни чувства радости, ни жажды чего-то и удовлетворения достигнутым. Я с каждым годом истончался и бледнел, и не от старости так было. По земным меркам я совсем не стар. А потому, что меня всегда делило надвое и присваивало себе все мои внутренние переживания, глушило биения моего жизненного пульса существо, с определением природы которого я не справился и по сей день. А что оно давало мне взамен? Какую-то мифическую вечность, вкус которой подобен трухе давно сгнившего дерева. Неуязвимость там, где погибал нормальный и живой человек. Я дал свободу Фиолету и бывшей Нике, на которую ты напялила иллюзорный облик некой Ивы, оставив ей возможность снова и снова погружаться в страдания. Они тебя завораживали, влекли, не потому, что ты злая. Ты никакая. Ты способна жить только чужими переживаниями и чужой любовью.
– Говори, говори, а я послушаю твою самонадеянную ерунду. Да ведь жизнь и моя и тех людей, что тут вынужденно остались, настоящая! Как ты того не понимаешь? Какого освобождения ты желаешь? От жизни? Я сохранила в себе все чувства, мысли и желания того мужчины и той женщины, кого ты знал как Фиолета и как Нику. Я дала им новое воплощение.
– Какое? Ты гоняла их как в архаичном стиральном автомате по бесконечному кругу от одной своей игры к другой, ничего не меняя в сюжете, поскольку нового сюжета у тебя не было. Ты бесталанна сама по себе.
– Ты должен знать, – сказала Сирень, – что своей гибелью ты откроешь путь Энтропизатору в мой мир. Предвижу твой вопрос о гибели Фиолета. Но Фиолет погиб на обитаемом континенте, а не тут, где ничего нет, кроме пробки, закрывающей вход в мой мир для времени. Он так и лежит там нетленным и прекрасно-белолицым под изумрудом живых трав, расшитых нежным плетением лесных цветов, под давлением безмолвной тёмной земли. И только здесь, в этом месте смерть живого существа откроет условную пробку для совсем не условной смерти. И тогда не только жизнь моих милых актёров станет настоящей, но и их смерть не будет только иллюзией. От этого в мой мир придёт жестокая борьба и самое настоящее зло. Ты этого хочешь? Разрушить мой сиреневый Рай?
– И ты станешь смертной?
– А как ты думаешь? Я тоже буду умирать в каждой отдельной индивидуальной жизни по частям, пока окончательно не утрачу своего осознанного я. Я не хочу опять становиться бессмысленной трясиной, как ты меня обозвал. Я буду бледнеть, выцветать и стареть, пока не утрачу своей неповторимой красоты, дарующей радость и мне и любящим меня мужчинам! – Сирень изобразила плач, спрятав круглое миловидное лицо в свои гладкие ручки.
– Ты скромна, матушка, – засмеялся Радослав, критически оглядывая миниатюрную, но и пышную женщину. – Седина, что называется, в волосы, – ведь бороды у тебя нет, – Радослав погладил свою холёную бороду, – а бес в то самое, – удержусь из скромности.
– Я помогу тебе выбраться живым из этого гиблого места. Только оставь саму мысль прыгать туда, откуда нет возврата. Ты освободил и Фиолета и Нику, зачем тебе самому идти вслед за ними? Они давно мертвы, а ты-то жив. Но, к сожалению, есть условие твоего освобождения.
– Какое условие? – спросил он, не собираясь идти с нею ни на какие соглашения.
– Ты должен выбросить из своей машины только свой Кристалл. Таким способом ты и избавишь себя от него. Но сам ты навсегда останешься у меня. Я дам тебе всю возможную тут власть над всеми, кроме себя, конечно. Всё мыслимое богатство, все телесные и самые изощрённые радости, самых чудесных девушек, информация об облике которых есть у меня в наличии.
– То есть ты предлагаешь мне сменить одного паразита на другого? И если прежний мой внутренний сокамерник, образно выражаясь, не лишал меня свободы пространственного передвижения, то ты хочешь отнять и это? Приковав навсегда к своему безумному театру теней? – Радослав откинулся на спинку сидения и перестал смотреть на Сирень. Но впереди и вообще не на что было смотреть. Серая, а вернее бесцветная, пелена окутала всю его машину снаружи. Повернувшись к женской обманке в следующую минуту, он увидел на её месте ту, кого никак не ожидал. Рядом сидела Гелия. Чёрные текучие волосы окутали её обнажённые плечи, высокая грудь дышала под серебристым тончайшим платьем, а само лицо было настолько невероятно-прекрасным, что он зажмурился. Он уловил её тончайший, неповторимый, с ума сводящий запах. Запах тех самых фантастических цветов с плантаций Тон-Ата. Те же духи были и у Нэи, но сама Нэя словно бы разбавляла их головокружительный аромат какой-то естественной доброй теплотой, чего лишена была Гелия. – Милый, – тихо и проникновенно произнесла она,– Как же я соскучилась по тебе. Ради тебя я даже откажусь от фазы положенного мне покоя. Я войду с тобою в наш общий дом, который мы уже вместе оформим так, как ты захочешь. Я обновлю свою игру, создам новые ландшафты, новые узоры чужих судеб. Я буду принадлежать только тебе. Всегда тебе одному. А Кука с его экипажем и твою глупышку Ландыш мы отпустим на звездолёте прочь отсюда. Ты согласен? Тебя устроит такой мой облик?
– Прочь, чудовище! – процедил он, – вот уж завладеть обликом кристаллической химеры тебе точно не удастся!
– Если тебе трудно уже отказаться от своей Ландыш, я согласна оставить её тут, – голос оборотня стал резче и злее. – Я согласна терпеть и её рядом. Можешь, как и Кук, заводить себе несколько жён. Но для этого ты должен заставить её отдать мне то кольцо с розовым Кристаллом. Я сама выброшу Кристалл в эту вакуумную дыру, дам и ей освобождение от всего прежнего. Ты же не ревнуешь меня к Куку? Мне надоело своеволие Кука, надоел и он сам. Путаный человек, он вносил вечную путаницу в мои чудесные лёгкие фантазии и сминал все узоры своей грубой и тяжёлой рукой. Я сразу наметила тебя себе, да ты был защищён от моего воздействия. Ты никогда уже не пожалеешь о том, что останешься тут навсегда.
– Не мечтай, старушка! – засмеялся он, – хватит с меня экспериментов над собою со стороны инопланетных чародеев и чародеек. Я устал настолько, что твои примитивные роскошества и картонные чудеса мне ничего уже не дадут. Тебе не удастся сделать из меня помесь чудака Фиолета с циником Куком. Тебе не удастся превратить себя в настоящую женщину, как ты не рядись в свои феерические и фантомные шелка. Я всегда буду помнить, кто ты есть на самом деле. Инопланетное болото! Царевна-лягушка, ворующая чужую человечью кожу для своего скользкого обмана!
Она стала прежней Сиренью, и какое-то время смотрела на него укоряющим и обманчиво-ласковым взором его родной матери, готовой вот-вот ударить его по лицу. И запах изменился. В салоне заблагоухало изысканной французской парфюмерией. Бесцветная вата вокруг машины становилась более уплотнённой, она наливалась внутри себя какими-то чернильными подвижными сгустками, как грозовые тучи, она силилась явить некие устрашающие образы, но тщетно.
– Сынок, – промолвила Сирень ласково, – прости, что я по неосторожности затронула твой больной глубинный нерв. Такого больше не повторится. Я буду осмотрительнее, тоньше и тактичнее. Я подарю тебе подлинное счастье, которого ты так и не нашёл нигде. Ведь вся твоя наличная память будет у нас с тобою общей, и я создам для тебя любую красавицу, послушную твоим желаниям. Разве тебе плохо было со златолицей Лотой? Ты же не поверил болтуну Куку, что я использовала для её создания невзрачную вашу врачиху, настолько же толстокожую, насколько и не способную к утончённым любовным утехам? Это я была Лотой. Я явилась тебе впервые твоей утраченной Нэей. Я сделала для тебя желанной Ландыш. Бледную, худющую и недоразвитую поросль от старой развратницы матери, не способную ни на какую яркую любовь. Я могу быть любой желанной тебе женщиной. И уже не с Куком, а с тобою мы породим себе прекрасного сына, которого я буду любить и уже не разыграю спектакль с его утратой. На самом деле я просто не хотела играть роль матери того, кого я и родила в одном из своих воплощений. Вот видишь, не так уж и иллюзорна жизнь на моей планете, раз я оказалась способной порождать из себя уже новых существ. Капа – мой первенец. Он самый настоящий. Он не Кук, и никто другой. Зачем тебе Земля, где ты всё утратил? Зачем тебе Паралея, где тебя никто не ждёт? Зачем тебе планета Пелагеи-Бусинки, где вечная скука под лазурными небесами? Ты уже и тут вкусил все прелести такой вот бездеятельной жизни. Но это был твой выбор, – быть в стороне от всего, что тут происходит. Потрогай мои руки, они горячие и неподдельные, – Сирень взяла его руку в свою и прижала к пышной груди.
– Моя грудь такая упругая и чувствительная к ласкам, я молода телом и даю утоление жажды мужчин… Я никогда не постарею, не надоем, не утомлю и не разочарую, я всегда буду верна…
– Какая пошлая мелодрама! – засмеялся он, – какая же пошлая владычица у этой планеты! У неё только одни образы совокуплений в пошлой и пустой голове!
– Не смей! – завизжала вдруг Сирень, – не смей открывать вход для Энтропизатора в мой прекрасный мир! – она вцепилась в его лицо, буквально набросилась как дикая кошка, стремясь выцарапать глаза. Он ничего не почувствовал, но увидел, как кровь, самая настоящая и красная, закапала с его разодранного лица на его же руки, когда он оттаскивал от себя безумную бабу, – кем бы она ни была, но выглядела женщиной. По-видимому, это был самый большой урон, какой она была в состоянии ему нанести. Уже в следующие мгновения её лицо стало меняться с той быстротой, которую не фиксировали глаза. Она стала вдруг юной страдающей Ксенией у сетки аэропорта. Горьковатый аромат далёких евразийских степей наполнил ноздри. Запах озона после только что прошедшей грозы, свежий запах юных ветров. Бесконечность дороги, ведущей куда-то вверх, – к синей и никогда не достижимой черте горизонта. И тут же опять инопланетянка Гелия с её загадочным звёздным переливом в глазах и волосах. Холодные брызги, долетающие от воды, падающей вниз со скал, наползающий туман близкого вечера, и полное отсутствие живого женского духа от сидящей рядом девушки, как будто она была изваяна из самого горного воздуха, из падающих ночных звёзд. Гелию сменила невероятно милая и тоже юная Нэя, чей аромат был свеж и одновременно вкусен, так что хотелось её не только прижать к носу, но и лизнуть. И опять роскошная, вошедшая в свой женский солнечный апогей Ксения, имеющая дух раскалённого песка, по которому идёшь к желаемой освежающей и глубокой воде. И опять Нэя, но уже многодетная мать, идущая к своему женскому закату, с едва уловимым запахом усталых осенних цветов. А уже в следующую секунду рядом сидела плачущая, бесконечно милая Ландыш, ставшая и дочерью и женой и возлюбленной, поскольку его чувство к ней всегда было наполнено жалостью, не отменяющей любви. У неё отчего-то не было никакого ярко-выраженного запаха. Она была легка и неуловима во всём.
– Как же так, Радослав? Как же ты можешь бросить меня? А сам говорил, что я единственная и последняя. Навсегда… Меня все обманывают! Кук обещал подарить планету, где я стану царицей прекрасного мира и женой чародея. И Фиолет признавался, что всегда мечтал о такой девушке как я при его жизни в Паралее. И ты, мой муж! Сказал, что я уже навсегда, до смерти. Не уходи, Радослав! Я буду принимать для тебя любой из явленных обликов. Только дай понять, кто тебе милее…
Лучше бы она этого не говорила. Поскольку он сразу пришёл в себя, осознав, что никакой Ландыш рядом нет. Рядом плакала его собственная мать, всегда внушающая непереносимую жалость, если он видел её в слезах, что было большой редкостью, но никогда не вызывающей в нём особенной-то любви. Только в детстве, когда она была нужна, а почти всегда где-то отсутствовала.
– Сынок! Неужели я уже так и не увижу тебя? Неужели ты так и не простил меня, твою несчастливую мать, которая родила тебя по любви, а жила всю жизнь без таковой. Обними меня! Не делай того, чего уже не исправишь!
– Ну, нет, Сирень, кому-то ты и матушка, а кому хуже смертушки. Хватит с меня лучезарных оборотней. На мой короткий, даже не скажешь, что век, а на короткие полвека, плюс десяток лет сверху, столько привалило такого вот счастья с безымянных звёзд, что спалило меня всего до всякого уже бесчувствия, до горелой корочки включительно. Надоело мне моё собственное творчество. Условно моё. Поскольку рядом всегда имелся безымянный и безликий сотворец. А подавалось такое вот меню с золотым обрезом, да с надписью «судьба человека космической эры», неведомому потребителю. Не верю я в судьбу, в гармонию космоса, не верю и в значимость человека. Может, и пожалел бы о такой вот горчайшей минуте, проглотить которую я уже не в силах, да говорят, что там, за чертой жизни нет сожаления ни о чём.
Очнувшись от наваждения, он ясно и чётко увидел, что нет рядом никого. Он даже не мог сказать, а точно ли были тут совсем недавно Ива и Фиолет – нахохлившаяся милая парочка двух залётных голубков из несуществующего уже времени? А точно ли была в реальности вся его жизнь, и существует ли на самом деле простенькая, но изысканная всё равно, звонкая юная Ландыш, которой достался неведомо за какие грехи, не от неё уставший, седеющий бродяга? В следующее мгновение он открыл верхнюю створку машины и спрыгнул вниз, где и пропал навсегда. Аэролёт закрылся и в автоматическом режиме взял курс обратно. В сторону острова в сиреневом и беспредельном океане, где и был вход в подземный ангар, укрывающий звездолёт Кука.
Явление старца из ниоткуда
Кук вошёл в свой отсек отдыха. Следом вошёл сын Владимир, самый красивый из его сыновей. – Отец, – сказал он, – прибыл аэролёт Радослава. Но пустой. На сидении лежало вот это, – Владимир протянул отцу огромный перстень чёрно-фиолетового цвета. Кук взял, пока ещё мало что понимая. Владимир в замешательстве рассматривал свою ладонь, на которой был заметен красный след, вроде как от несильного ожога.
– Больно? – встревожено спросил Кук.
– Да нет, – ответил сын, – но странно. Он же холодный по ощущению. Как это Радослав носил его на себе? Такая тяжесть…
Кук с опаской скинул кристалл на свой столик у гостевого дивана, – Иди, Володя. Только узнай, где сам Радослав. Лети к нему в дом. Мне доложишь. Я уже час не могу его обнаружить. Связь с ним заблокирована непонятно почему, – её просто нет.
Оставшись один, он сел и стал смотреть на Кристалл. Тот менял свои оттенки, превращаясь из чёрного в густо-фиолетовый, а потом стал светлеть до нежно-сиреневого цвета. И вдруг стал стабильно синим как васильковый сапфир.
Не ощущая времени, он незаметно для себя вздремнул. Кто-то прикоснулся к его плечу, отчего он вздрогнул, с криком просыпаясь, – А-а! Кто это?
Перед ним стоял странный старик, одетый во всё чёрное. Лицо его было красно – кирпичного цвета, а глаза, васильковые и яркие, смотрели на Кука с нескрываемым любопытством. Седые, начисто лишенные пигмента волосы, похожие на пух одуванчика, так что и бело-розоватые проплешины можно было рассмотреть на его черепе, были забраны в тощий хвостик. Покрой одеяния был примерно таков, как у монаха, который вдруг по безумию отрезал свою рясу наполовину. Штаны были также короткие, узкие, а ботинки как бы запылённые. Не то временем, не то реальной сухой грязью. Короче, не очень опрятный дед, имеющий вид удручающей и запущенной старости. Таковых Кук видел только в музейных инсталляциях или в игровом кино на исторические темы.
– Ты кто? – спросил он грубо, застеснявшись своего крика только что. – Звать как?
– Тебе знать моё имя незачем. Тот, кому принадлежал Кристалл, знал меня очень хорошо. Или так считал, что знал. А тебе зачем моё имя? Но сведения мои прими на веру. Да у тебя и выхода другого нет. Я открываю для тебя временную возможность носить Кристалл на своей руке, как носил Рудольф Венд. Зря ты погубил его блистательную карьеру, затащив в свои сети ловцов обманного будущего.
– Не я затащил, – ответил Кук, не удивляясь тому, насколько видение осведомлено о прошлом Радослава. А то, что старик -видение, а не человек, он не сомневался. Просто вначале он решил, что это игры разума засыпающей Ирис. – Франк Штерн его соблазнил, внушив мысль о неправедности земных управленцев. А я использовал этих «лбов» для сведения счетов с одной преступницей. Вот и всё. Она должна была умереть, раз была причиной умерщвления стольких невиновных душ. Считаешь, нет?
– Ваши земные битвы меня не интересуют. У вас своё, у нас своё.
– А зачем мне кольцо Радослава, то есть Рудольфа Венда? Он сам-то где?
– Где? Хотел бы я и сам об этом знать. Но о том знает теперь лишь тот, кто его и сотворил. Бог дал, Бог взял. Так вы говорите.
– Он умер? Да когда? Как?
– Он ушёл добровольно. И его уже не догнать никому из живущих. А ты слушай, поскольку время моё тут ограничено. Ты отвезёшь Кристалл тому, кто и является его законным наследником. На Паралею. Тебе не надо будет его там искать. Он сам тебя найдёт. Кристалл будет обменом за жизнь Разумова Рудольфа Горациевича. Властитель Паралеи отпустит последнего землянина, после чего Паралея уже окончательно будет закрыта для вас.
– Так это кольцо властителя Паралеи? – спросил Кук, с опаской следя за перемещениями старика. А тот ходил кругами, как любила делать Сирень, когда кого-то исследовала. Но сам Кук сидел на диване, так что старик ходил по кругу, в центре которого было пусто.
– Нет. Его возьмёт тот, кто наследник Рудольфа Венда. Только он. Властитель Паралеи к нему и не прикоснётся. Там сам увидишь всё. И жену Радослава обязательно возьми с собою на Паралею. Да ты по любому никого из своих тут не бросишь. А Кристалл обеспечит тебе полную сохранность во время твоего перелёта на Паралею. И обратно на Землю доберёшься, как и хотел, в полной сохранности. Там и живи себе. Жена, дети, чего тебе ещё надо? Карьеру, конечно, ты уже не воссоздашь заново, а оно тебе надо? Ты же старый и усталый человек, хотя в сравнении со мною ты почти юноша по виду. Путешествие на Паралею – это необходимо, Артём Воронов! – сказал старик чётко, если не грозно.– В противном случае, погибнешь не только ты и Разумов, а и весь твой экипаж.
– Не угрожай, старый хрен! Не приучен подчиняться угрозам, – завёлся Кук. – Отлично тебя понял. Откуда знаешь, что я стар?
– Знаю. Я же не видение, как ты воображаешь, а посланник от тех, кого ты не вообразишь себе, как ни старайся. Тебе никто не хочет и не причинит зла, Артём Воронов. Ты нужен как помощник, а за свою помощь ты получишь уже нашу помощь, чтобы тебе добраться домой на Землю без всякого ущерба тебе и твоей команде.
Приближение к разгадке тайн Радослава
– Я давно забыл прежнее имя. Я Белояр Кук.
– Будь и Куком, мне не важно. Жену Рудольфа утешь, как сумеешь. Не дай ей поникнуть от горя. Пусть она сохранит своё вешнее и нежное цветение для своей последующей и более удачной, хотя и не скажу что длинной годами, судьбы.
– Жену Радослава я люблю как дочь. А что за новая судьба её ожидает? И почему ты думаешь, что её жизнь будет коротка? Знаешь о том откуда? Или врёшь, поскольку не считаешь меня ровней себе?
– Нет, не вру, всего лишь предполагаю. Она же юная. Значит, любовь у неё будет. И понятно, не с тобою, старый хер, – ругнулся вдруг старик, озадачив Кука. – Умел себе Рудольф Венд выбирать лучших из жён, – проговорил старик, вроде бы, и завистливо.
– А сам что же, до того как состарился, не умел себе выбирать жён для сердечной и телесной радости? – подковырнул его Кук.
– Не умел, – признался старик. – Одну такую себе выбрал, что она всю жизнь мою изувечила, так меня переломала, что я так и сросся потом увечным, да безрадостным. Да что о том.
– Так почему же жизнь Ландыш будет коротка? – напомнил Кук.
– По твоей вине, старый ты лицедей! Ты заманил девочку туда, где, как ни оберегал её Венд, её сумела укусить та самая сущность, что погубила и твою прежнюю Нику для полноценной последующей жизни.
– Сирень? Она ни разу её не видела…
– Видела, не видела, а сумела войти в её душу, используя своего сынка, в которого девочка влюбилась. Влюбилась весьма неожиданно и горячо. Самоконтроль не сработал. Она отдалась красивому магу на берегу реки. И поспешила стряхнуть свой грех из своей памяти, как травинки с помятого подола. Венд не зря почуял плохое, но не понимал, насколько оно плохое.
– Да ты что! Вот уж шлюха так шлюха! При таком-то муже распялилась первому попавшемуся кобелю!
– Понял ты меня, Белояр Кук? Не ищите Радослава. Он полетел на тот самый континент, что окружён Гнилым океаном. Там он и исчез. Не было отсюда у него другого выхода. С ним вместе были приёмный сын Разумова Арнольд Фиолет и твоя бывшая жена Ника Трофимова, обряженная в маску девицы Ивы. Помнишь её, Нику?
Кук почувствовал, как защемило его немолодое сердце. Он подумал о том, что никто и никогда не называл Фиолета Арнольдом. Фиолет и Фиолет. – Понял я тебя. И полечу на Трол не ради твоих угроз, Чихал я на твои угрозы, ржавая ты морда! Я Разумова спасти хочу. Жаль его, конечно, что сына он утратил. Да у него и родные дети остались. Переживёт он эту травму, как пережил и я в своё время смерть моей Ники. А то, что Радослав не хотел уже жить, это я знал. У него всё было отнято, ради чего он и прожил свои нелёгкие десятилетия. Он был честолюбив и гордец непомерный. Он был ограниченный человек, весьма несовершенный при совершенной своей фактуре. Редкого обаяния и сложной огранки, разными цветами играющий экземпляр, чтобы было тебе понятнее, вот как этот камень. Определи его цвет? Он и такой и сякой, в чём его и уникальность. А может, это и его же большой недостаток. Всякий, кто его знал, мужчина или женщина, вряд ли его забывал. И безмерную любовь и ненавистное отторжение оставлял он в памяти тех, к кому прикасался в течение своей жизни. Только равнодушных к нему не было. Я и сам есть таков. Я и сам любил его как сына. Бывало, что и порол без жалости, фигурально выражаясь, понятно, поскольку мы своих детей воспитываем любовью, а не репрессиями. И не я его в Паралею запулил, как он всегда думал. Перевоспитать его хотел -да, уму разуму научить – да, изничтожить – никогда. Мать его в своей молодости сильно я любил. А она родила сына своего от моего соперника. Можно сказать, что вышел образец с творческим клеймом из божественной мастерской, блестящий и отполированный любовью самой Судьбы, хотя и в чём-то недоделанный Творцом. А тут уж сам человек Творцу соучастник. Чуял я. Как рассказал ему о том энтропизаторе под видом материка, так понял, что он загорелся какой-то сумасшедшей идеей. А слов назад в рот свой болтливый уже не запихнёшь. Он отчего-то считал себя репликацией человека, в чём-то и похожей на Фиолета и Иву. Отчего так? Что было с ним на Паралее? Разве он там умирал, как Антон Соболев или Олег Пермяк? Как я в земных клиниках после того, как впервые убежал с моей Ирис? Нет ведь. Так откуда была такая убеждённость в собственной искусственности? И что произошло в горах Тибета, на малой родине Арсения Рахманова?
– Он не умел объяснить себе того, каким образом он стал единым с кристаллической сущностью, пытающейся овладеть его душой, а ставшей его наличной собственностью. Он оказался, как ни справедливо ты его критикуешь, сильным. Более сильным, чем ты сам. Ты же поддался силе Ирис, а он не хотел такого объединения, даже оказавшись в роли властвующего и подавляющего в себе иноземную, как он считал, присоску. Кристалл мешал ему всегда, в то время как тот был его нешуточным охранителем, тем, что суеверные люди именуют оберегом. Только в более серьёзном и подлинном виде так было. Ты не удивляйся, что Кристалл мал сам по себе. Кристаллическая жизнь имеет другую организацию разума, она имеет пространственно разнесённое тело, если тебе так понятнее. Она есть чистый разум. И твой Радослав стал частью такого вот разума, его несколько мутным, но неотменяемым уже включением.
– Так выходит, ты и он, вроде сросшихся близнецов? – посмеялся над стариком Кук. – Подозреваю, что подарочек-то был твой.
– Думай, как тебе удобнее. Мне от твоих дум ни тепло и ни холодно. Мне от них никак. Я твою жизнь знаю только в той мере, в какой она была открыта для Рудольфа Венда. А ты вот мою жизнь не постигнешь, как ни тщись. Поскольку она к личности Венда никак не сводится. И Ирис твоя для меня лишь болото бессмысленное, живущее как действительная паразитарная присоска на чужих душах. Уничтожить бы её следовало, как некую опасную мутацию, да сама она иссякнет рано или поздно.
– Не много ли берёшь на себя полномочий от имени великого Космоса, чтобы определять, кто тут мутация, а кто великое совершенство? Или ты у Творца ходишь в контролёрах его изделий? Ирис – уникальное планетарное порождение, и никому она не причинила смертоносного вреда. Она – игрунья, а люди сами к ней пришли, а не она к ним явилась. Она прозябала в неведении того, что жизнь может быть столь прекрасна, столь трагична, столь наполнена любовью, если есть разделение полов. И то, что она не столь уж и совершенна в своих одушевлённых инсталляциях, вина и тех, кто стал соучастником в её затейливых, но никогда не злостных, фантазиях. Тут, исключая Фиолета, не погибало ни единого живого и разумного существа. Тут как в древнем лицедейском искусстве – всё правдоподобно и всё понарошку. А гибель Фиолета стала и её глубинной травмой.
Кук бегал, как и старик только что, по округлой комнате, а тот стоял у фальшивого голографического окна, изображающего собственную усадьбу Кука на континенте бронзоволицых. – Не знаю даже, как на Ирис отразится гибель Радослава. Не хочу и представлять. Неужели, он погиб! – вскричал Кук и сел на диван, прижав к высокому лбу свои сжатые кулаки. – Не знаю, что я скажу бедняжке Ландыш. А Викусе? Женщины мои очень уж чувствительные, а Радослава и та и другая любили. Каждая как ей было позволительно рамками той роли, что была назначена режиссёром, в данном случае судьбой. Заговорился я тут. Где жизнь, где игра, поди разберись. Сам-то ты чей персонаж? Как сказал бы Радослав, из чьего ящика кукла? Не из театра ли теней? Не узнаю я тебя. А кажется, всех тут научился распознавать.
– Я вообще не отсюда, – промолвил старик, – я из Созвездия Рай. Но и это кодовая кличка из базы данных Рудольфа Венда. А то, что я не тень, убедись. – В эту самую минуту Кристалл сам собою, без видимых перемещений, оказался на среднем пальце левой руки Кука. Сильная вибрация пронзила его тело, он сотрясся как от удара шаровой молнией, пошатнулся и грохнулся замертво.
Разгадки не получилось, а Кук сам стал загадкой для себя самого
Очнулся он на полу, но ничуть не утратив память о предшествующем падению событии. По счастью, он даже не ушибся, не испытывал никаких неприятных ощущений, а только мелодичный звон стоял в ушах. – «Всё тише, всё тише и кончился завод…», – сипловато пропел внутри него голос Радослава. Кук поднёс руку к лицу и увидел, что перстень Радослава не просто плотно сидит на его среднем пальце, а буквально врос в него. Так что и снять его было невозможно, если не применять необходимых спецсредств. Но подумав, Кук решил, пусть перстень останется, раз уж кто-то его нахлобучил ему на руку. Останется как память о Радославе. А тот загадочный наследник с Паралеи, если потребует своё наследство, его и получит, и будет навязанный подарочек снят. А так даже лучше, надёжнее, не потеряется.
