Исаак Борисович Гилютин
Жизнь и страх в «Крестах» и льдах (и кое-что ещё)
Второй день суда и приговор
А в понедельник, 18 августа, ещё до начала суда я передал Диме Борисову магнитофон с записью первого дня заседания, а также и её расшифровку на бумаге. В свою очередь, Дима посоветовал мне, чтобы я просился и даже настаивал на том, чтобы меня послали в лагерь для иностранцев и лиц без гражданства, т. к. я уже не гражданин СССР. Он обосновал это тем, что этот лагерь должен находиться под патронажем Международного Красного Креста, а значит там наверняка лучше условия содержания, включая и посылки от него. Следующий раз мы встретились с Димой только через год – сразу после моего возвращения из лагеря.
А в 10 утра суд продолжает свою работу. Я замечаю, что в этот день в зале, помимо моего брата, Саши Дриккера и представителей Сахаровского комитета, Димы Борисова с подружкой, присутствует ещё один совершенно незнакомый мне мужчина. Начинаются прения сторон обвинения и защиты.
Выступление прокурора Цыпкиной Е. П. было на удивление симпатизирующим подсудимому. В заключение своей речи она, перечислив смягчающие вину обстоятельства, как то: очевидное незнание подсудимым действительной стоимости и ценности литографий и коробочек, то, что он ничего не прятал от досмотра, неумышленное нарушение им закона и пр., попросила, применить к подсудимому ст. 43 УК РСФСР («Назначение более мягкого наказания, чем предусмотрено законом») и дать ему полтора года лишения свободы. Такого мягкого требования от прокурора никто из присутствующих в зале не ожидал! А произошло это из-за нашего с Сашей Поповым посещения его приятельницы – зам. прокурора г. Ленинграда. Стало очевидно, что она своё обещание сдержала и сделала всё, что от неё зависело. В тот момент об этом я мог лишь догадываться, что это был её очень положительный вклад в мою судьбу, но подтверждение этой догадке я получил от самого Саши только через год, вернувшись из мордовского лагеря.
Для молодого читателя, а, особенно, того, который не живёт в России, я должен пояснить, что в то время, хотя, может быть, и в сегодняшней России, в уголовных делах, имеющих политическую окраску и/или прямую заинтересованность КГБ, районный прокурор всегда отправлялся к вышестоящему по рангу (в моём случае – это прокурор г. Ленинграда) для получения указаний о том, какой срок наказания следует просить в суде для подсудимого.
А теперь наступает время для выступления адвоката Койсмана. Он в который раз повторил, что суд не должен принимать во внимание цены, взятые «с потолка» экспертом Соколиной Т. М., а вместо них должен взять те, по которым они продавались в Лавке Художника всего годом ранее, т. к. эксперт потеряла всякий кредит доверия в результате её допроса в первый день судебного заседания. После этого адвокат потребовал от суда оправдания своего подзащитного.
Затем наступает время для последнего слова подсудимого. Я, конечно, хорошо помню наставление своего адвоката о том, чтобы я вообще не выступал, тем самым не дразнил «волков». Однако я не сумел себя сдержать и обратился к судье со словами:
– Ваша честь, хочу обратить ваше внимание на квалификацию эксперта и качество её экспертизы – единственный источник, на основании которого меня здесь сегодня судят. Как можно доверять этой экспертизе, если моя личная линогравюра первый раз была оценена этим экспертом в 90 рублей, второй раз ею же – в 20 рублей, а на самом деле за неё было уплачено 3 рубля в магазине г. Фрунзе всего несколько лет назад? Как же суд может судить меня только на основании такой непрофессиональной экспертизы?
Вполне допускаю, что это выступление было моей очередной глупостью, но при сложившихся обстоятельствах уж очень хотелось хотя бы маленькой, но сатисфакции – хоть таким образом пристыдить своих судей, хотя я прекрасно понимал, что логика в тех обстоятельствах не работает.
Из последнего разговора с адвокатом Койсманом, мне было известно, что он также обсуждал с судьёй и вопрос о конфискации имущества, поскольку сам судья тоже чувствовал свою неловкость от участия в этом процессе, осуждая меня по понятиям государственной власти, а вовсе не по закону. По словам адвоката, судья обещал подумать, как поступить в приговоре в отношении конфискации, которую он никак не имеет права обойти, но, якобы, и он понимает степень несправедливости и в этом вопросе тоже.
Наконец, оглашается приговор:
– Гилютина Исаака Борисовича признать виновным по ст. ст. 15 и 78 УК РСФСР и подвергнуть его лишению свободы сроком на один год с отбыванием в исправительно-трудовой колонии общего режима с конфискацией лично ему принадлежащего имущества, без ссылки. Меру пресечения изменить на содержание под стражей немедленно. Срок отбытия наказания исчислять с 18 августа 1975 г. Приговор может быть обжалован в Ленгорсуде в течение 7 суток.
Об обжаловании приговора речи не было, т. к. и мне и моему адвокату было ясно, что уже этот приговор был большим везением, а, по мнению адвоката, в моём положении обжалование приговора с большой вероятностью могло привести к его ужесточению.
На тот случай, если кому-то из читателей захочется увидеть подлинник приговора, то с ним можно ознакомиться здесь:
https://www.dropbox.com/s/izip9x6n3xl2qyl/Sentence.docx?dl=0
Интересно, что незнакомец, который в этот день сидел в зале заседания, сразу после оглашения приговора прошёл вслед за судьёй в судейскую комнату, в которую, как известно, никто кроме судьи, заходить не имеет право. На мой вопрос «кто это был?», я получил ответ только через год после освобождения, когда посетил своего адвоката Койсмана. Вот что он тогда мне сказал:
– Это был корреспондент газеты «Ленинградская правда», который был послан своей редакцией по звонку из КГБ для сбора материала и написания статьи о моём процессе в их газете. Но судья постарался ему объяснить, что процесс этот не стоит внимания такой серьёзной газеты как «Ленинградская правда» и выпроводил его.
Из этого следует, что судья сам не хотел огласки как моего процесса, так и своего собственного имени, которое неминуемо тоже засветится, и не в самом благоприятном для него контексте. Я также думаю, что он догадывался, что содержание судебного заседания так или иначе попадёт на запад, как это происходило в то время почти со всеми политическими, националистическими и эмиграционными процессами. Это и произошло на самом деле буквально на следующий день после суда. О нём передали три зарубежные радиостанции – «Голос Америки», «Свобода» и «Голос Израиля». Я же об этом узнал от друзей только после моего возвращения из лагеря. А ещё позже, уже находясь в Риме в декабре 1976 года, во время посещения русской библиотеки имени Н. В. Гоголя мне в руки попал 37-й выпуск сборника «Хроника Текущих Событий» под редакцией известного советского правозащитника Валерия Н. Чалидзе. Она издавалась в Нью-Йорке как перепечатка с одноимённого сборника, издававшегося в «Самиздате» в самом Советском Союзе под руководством другого, не менее известного правозащитника, Павла Литвинова. Вот в нём-то в сентябре 1975 года целых две страницы как раз и были посвящены суду надо мной:
А вот этот же текст на английском языке, взятый из сборника “Chronicle of Current Events”, published by Amnesty International Publications in 1978:
https://www.dropbox.com/s/kv3dpic7o2ueugz/Chronical.docx?dl=0
В дополнение к этим публикациям в дни, когда я пишу эти строки (декабрь 2020 года) мой зять, совершенно неожиданно, обнаружил ещё одну статью, которая была опубликована буквально в день вынесения приговора, т. е. 18 августа 1975 года, в одной их Нью-Йоркских газет (Daily News Bulletin):
Поскольку вся газета расположена на 4-х листах очень сжатого текста, а статья обо мне находится в правой колонке 3-й страницы, то для удобства читателя я решил привести здесь эту выдержку отдельно несмотря на то, что в ней много выдумок и ошибок, однако, в главном она верна:
Конфискация имущества в пользу государства
Что касается конфискации имущества, то, как видите, судья-таки нашёл приемлемый выход, когда, как говорится, «и волки сыты и овцы целы», хотя и не целиком. А как происходила эта конфискация я знаю лишь со слов Тани, которая через несколько дней после того, как меня погрузили в автозак для отправки в Ленинградские «Кресты», отправилась на Пулковскую таможню, имея в руках мой приговор. Саму конфискацию проводили две женщины – судебные приставы.
После того, как они открыли все десять оставшихся чемоданов (напоминаю, они были совсем небольшого размера ~60х40х20 см3) и увидели их содержимое, они пришли в замешательство, т. к. половина места занимали мои альпинистские принадлежности – шмотки (надеюсь, читатель догадывается, что это была за одежда), ледовые и скальные крючья, страховая обвязка, галоши советского производства для скалолазания и пр. Тогда они задают Тане вопрос:
– А где костюмы вашего мужа?
Таня отвечает, что у меня нет костюмов. Теперь уже одна из них не выдержала и говорит, сложив руки на груди:
– Милочка, куда же вы отправились с таким багажом? Кому же вы там за границей такие нужны, да ещё с двухгодовалым ребёнком?
Я-то уверен, что Таня и без них последние три месяца задавалась тем же вопросом и даже неоднократно. Так что, она лишь «подсыпала соли на её совсем свежую рану». Несколько моих застиранных рубашек они брать не захотели и всё искали чего-нибудь поприличнее, но не могли найти. Тогда опять вопрос к Тане:
– Ну есть что-нибудь у вашего мужа из одежды поприличней?
Тогда Таня показывает на новый шерстяной спортивный костюм, который тогда назывался олимпийским, стоимостью в 40 рублей. Они с благодарностью в глазах его забирают – надо же и их понять – у них такая работа. Самое интересное, что этот костюм тоже мне не принадлежал, это мама Лёвы Шахмундеса послала со мной ему подарок. Можно сказать, благодаря мне Лёва лишился маминого подарка – какая же страшная была у Лёвы потеря! Мне запомнился ещё один случай из Таниного рассказа о конфискации: перед самым отъездом я купил себе компактную пишущую машинку итальянской фирмы Оливетти с английским шрифтом, имея в виду, что она мне очень пригодится для печатания моих резюме при поиске работы. Было совершенно очевидно, что эта новая машинка принадлежит мне, а не Тане. Машинка эта стояла посреди комнаты, ожидая своей участи – будет ли она добавлена в небольшую кучку конфискованных вещей или возвращена Тане, как принадлежащая ей самой. А Таня при этом стоит в сторонке и наблюдает за действиями этих двух женщин, которые из всего барахла пытаются найти что-нибудь ценное. И вдруг Таня видит, как одна из них, оглянувшись вокруг и поняв, что другая женщина занята в противоположном углу комнаты и не может её видеть, ногой незаметно отодвигает пишущую машинку в сторону Таниных вещей, которые не подлежат конфискации.
По-моему, в тот день Таня должна была, помимо возвращённых ей вещей, получить ещё, хотя и небольшой, но всё-таки положительный эмоциональный заряд от того, что не перевелись ещё на Руси совестливые люди. Поступок этой русской женщины хорошо коррелирует с поступком таможенника, который двумя месяцами раньше подошёл ко мне в приёмной Пулковской таможни и сказал, чтобы я не волновался, но, чтобы утром, когда приеду к самолёту, имел в кармане 50 рублей, т. к. меня могут оштрафовать за нарушение таможенных правил, выразившихся в неверном заполнении таможенной декларации. Однако, что здесь интересно: в обоих случаях оба персонажа должны были оглядываться, чтобы никто из сослуживцев не заметил, что они проявляют сострадание. Вот какая это была страна – даже сострадать в открытую было опасно и такое сострадание могло быть наказуемо.
Печально знаменитые Ленинградские «Кресты»
Первая ходка в «Кресты»
Да, это не ошибка – у меня действительно туда было две ходки, но об этом чуть позже. Этот день 18 августа 1975 года врезался в мою память как ещё более страшный, чем 18 июня – так много немыслимого и непостижимого в обычной жизни вдруг стало частью моей жизни. Итак, взяв у Аркадия сумку с вещами первой необходимости, я под конвоем двух дюжих солдат внутренних войск через задний выход был препровождён вот в такой автозак (автомобиль для заключённых, другое его название советского времени «чёрный ворон»):
Автозак представляет собой камеру, в которой по периферии с трёх сторон находятся скамьи, оббитые железным листом, а с четвёртой, передней, стороны – решётка из железных, толщиной с палец, прутьев. Через эту решётку охранники, которые находятся в передней части фургона, могут наблюдать за тем, что происходит в камере. Камера эта не имеет ни окон, ни вентиляции, ни отопления, только тусклую лампочку в потолке за железной решёткой. Вот так началась моя жизнь заключённого, в простонародье «зека». Я совершенно не помню, были ли в этом автозаке другие арестанты, кроме меня, и, если были, то сколько человек. Я опять впал в прострацию, пытаясь осознать своё новое положение арестанта. Какое-то время мы ездили по городу, может быть, подбирали других арестантов, только что осуждённых в других судах города. Уже заметно затемно автозак въехал в ворота знаменитой Ленинградской тюрьмы «Кресты». Ворота за автозаком закрылись. Как мне тогда показалось, и за мной, навсегда.
Первое, что происходит с человеком по прибытии в тюрьму – это шмон и личный досмотр: тебя заставляют раздеться до гола и предстать перед надзирателем, задача которого убедиться, что ты нигде и ничего не спрятал. Имеются в виду деньги, наркотики, режущие-колющие предметы и т. п. И, конечно, тщательно прощупывается одежда, которую ты снял и содержимое сумки, которую ты принёс с собой. Естественно, что эта очень унизительная процедура произошла со мной впервые, но таких случаев будет ещё много. Происходит это каждый раз, когда ты поступаешь в тюрьму и когда ты её покидаешь. После шмона – снятие отпечатков пальцев. Затем охранник ведёт тебя по длинным коридорам – сначала получить матрац и подушку, затем в камеру по железным лестницам на 3-й этаж. Вот здесь можно получить представление о тогдашних «Крестах»:
Вид сверху и изнутри на центральную башню
Нет сомнения, что любая тюрьма производит на нормального человека гнетущее впечатление, но «Кресты» занимают в этом ряду особое место: она была построена в 1893 году как одиночная тюрьма, т. е. в год постройки там было свыше тысячи одиночных камер по 7 м2 каждая. Однако в лихие 1930-е годы советская власть не могла позволить себе такую роскошь – 7 м2 на одного арестанта – и тогда все камеры получили по две двухярусных шконки (ложе, устроенное целиком из металла) и, таким образом, официально стали прибежищем для четырёх человек. Это вовсе не значит, что там всегда находилось не более четырёх человек, очень часто их количество было два раза по четыре и более. Такая камера выглядит как-то так:
Мне повезло – я оказался в камере только шестым. Так как на полу под окном уже лежал матрац того, кто пришёл в эту камеру раньше меня, то первые две ночи пришлось бросить матрац в проход между шконками и там спать. На третий день освободилась правая верхняя шконка и я перебрался на неё.
Я не собираюсь описывать все «прелести» жизни заключённого в тюрьме – об этом и так много написано. Но несколько личных впечатлений всё-таки хочу здесь отметить:
1) В то время в СССР исправительно-трудовые колонии (ИТК) были четырёх режимов – общего, усиленного, строгого и особого. Согласно Уголовному Кодексу РСФСР, заключённые разных режимов должны содержаться в соответствующих ИТК и смешивание режимов не допускается. Этот же закон относился и к следственным изоляторам, к которым относились и «Кресты». Поэтому все «сидельники» моей камеры тоже были общего режима. На моё удивление, почти все они были нормальные люди, каких я постоянно встречал на улицах Ленинграда. У большинства из них были небольшие сроки от полугода до 3-х лет за бытовые преступления, мелкое хулиганство или спекуляцию. С одним из них у меня произошло что-то вроде обоюдной симпатии. Звали его Сергей Кусков и ко времени нашего знакомства был он, между прочим, чемпионом мира по велоспорту. Он как выдающийся спортсмен был обладателем автомобиля и решил, как это делали многие спортсмены того времени, продать его, уверенный, что ему дадут другой. Это, если хотите, определённый вид бизнеса того времени, но любой бизнес в СССР был наказуем. Его беда состояла в том, что он поехал её продавать в какой-то маленький город типа Вологды, где его никто не знал. Там его прихватила милиция и там же быстренько провели следствие, обвинив его в спекуляции. В результате он получил не то один, не то два года тюрьмы. По его словам, если бы он проделал то же самое в Ленинграде, никто бы его под суд не отдал, т. к. в Ленинграде за него было кому заступиться.
2) Вплотную к Крестам на уровне второго этажа был пристроен небольшой цех картонажной фабрики для работы на ней заключённых. Вообще-то, в условиях следственного изолятора любая работа – это благо для нормального человека: представьте себя сидящим в камере 24 часа, за исключением часовой прогулки в маленьком каменном дворике, сверху покрытом железной решёткой, по которой прогуливается надзиратель. У вас нет ни книг, ни газет, ни учебников и вообще никаких обязанностей. Вам даже пищу, хотя и отвратительную, но приносят уже в готовом виде. Понятно, что в таком положении любая работа, если не головой, то хотя бы руками, была очень желанной. В «Крестах» она и правда считалась поощрением за хорошее поведение. Таких желающих работать было человек сорок и водили нас туда каждый будний день с 4-х до 8-ми часов вечера. Мы клеили там круглые картонные коробки для шляп. Невероятно интеллектуальная работа! Но мы были рады и этому, несмотря на то что все четыре часа там стоял жуткий запах конторского клея. Однажды там имел место такой эпизод: среди сорока человек нашёлся-таки один тип хулиганистого вида, которому, очевидно, не понравилась моя физиономия и он стал приставать ко мне, пытаясь спровоцировать меня на драку. Увидев это, Сергей Кусков подошёл к нему и, приставив кулак к его лицу, сообщил ему, что если он ещё хоть раз подойдёт ко мне, то будет иметь дело с ним. Больше этого типа я не видел.
3) Но с этой работой был связан и ещё один эпизод. В первый же рабочий день я обратил внимание, что вольнонаёмным мастером там работал пожилой уже человек, чем-то мне очень знакомый. Когда же я увидел его фамилию на одном из документов, вывешенных на стене цеха, то сразу вспомнил откуда я его знаю. Больше двадцати лет назад мы жили на даче на Всеволожской и там подружились с другими дачниками нашего с Нэлей возраста. Их звали Лёва и Миша, а фамилия у них была Розенцвейг. И, конечно, я встречал там их отца. Так вот, этот мастер выглядел и говорил почти как отец Лёвы и Миши, но всё-таки это был не он. Но, когда я узнал, что его фамилия Розенцвейг, я больше не сомневался, что он, если не его брат-близнец, то уж точно брат. В тот же день я написал письмо своим родителям, где просил Нэлю посетить наших друзей юности Лёву и Мишу, естественно, не упоминая их фамилию (вне всякого сомнения, все тюремные письма перлюстрировались в обоих направлениях). Больше я там о них ничего не написал, уверенный, что мои родственники догадаются, что если я их прошу навестить старых друзей, с которыми мы больше 15 лет не поддерживали никакой связи, то это как-то связано с моей сегодняшней судьбой. Результат моего письма не заставил себя долго ждать: через несколько дней открывается камерная кормушка (окошко в двери, через которое осуждённым подаётся еда) и некто называет мою фамилию. Подхожу к кормушке и вижу вольнонаёмного мастера картонажного цеха Розенцвейга. Оказывается, он пришёл лишь за тем, чтобы сказать мне, что я дурак раз уж попал сюда. Можно подумать, что я сам до этого не догадался! На этом наше общение и закончилось. Я-то, грешным делом, надеялся, что он мне по старому знакомству во время работы в цехе незаметно подбросит или передаст шоколадку или хотя бы конфетку. Только напрасно я побеспокоил своих родственников. С того дня, когда я приходил на работу в цех, и он и я делали вид, что мы незнакомы, что, впрочем, было чистой правдой.
4) Между прочим, за четыре часа работы нам платили 22 копейки, которые начислялись на лицевой счёт. Сам этот факт тоже давал положительный стимул для работы. Дело в том, что на тюремный ларёк разрешалось потратить только три рубля в месяц и только из заработанных в тюрьме денег. Деньги нельзя было получать с воли, а те, которые имел при себе, попали в опись недозволенных предметов, которые мне, якобы, вернут только при моём освобождении из-под стражи. Лично для меня это было дополнительным испытанием, т. к. еда там была малосъедобная, а особенно мне не хватало сахара в чае и масла в пресной каше. Заработав таким образом за первые четыре дня 88 копеек, я заказал в ларьке на всю эту сумму сахарный песок и вскоре мне принесли в пакете из старой газеты около 800 граммов такой желанной сладости. С этого момента жизнь и правда стала немного слаще. В один из первых дней своего пребывания в «Крестах» я, помня напутствие Димы Борисова (а ведь он-то знает, что говорит – он ведь из самого Сахаровского комитета!) о том, что мне следует проситься в лагерь для иностранцев и лиц без гражданства, я отправил заявление на имя начальника «Крестов», где как раз об этом ему и напоминал, чтобы, не дай бог, факт отсутствия у меня гражданства СССР не остался не замеченным руководством тюрьмы. Правда, очень скоро я об этом сильно пожалел. Через несколько страниц чтения и читатель тоже об этом узнает. А пока что, из разговоров с товарищами по несчастью, я понял, что здесь обычно сидят от двух до четырёх недель, дожидаясь этапа в назначенную тебе исправительно-трудовую колонию (ИТК). И действительно, по прошествии что-то около двух недель открывается кормушка и я слышу голос надзирателя:
– Гилютин на выход с вещами.