Исаак Борисович Гилютин
Жизнь и страх в «Крестах» и льдах (и кое-что ещё)
Первая неудачная попытка эмиграции в 1975 году
Навязчивые мысли об эмиграции
С этого момента мы с Лёвой стали значительно более внимательно отслеживать процесс еврейской эмиграции из СССР, а особенно из Москвы и Ленинграда. А вот выдержки из разных документов, которые дают представление как всё это происходило:
«Когда человек подавал документы, близкие родственники зачастую переставали с ним общаться, и он оказывался только в обществе людей, которые думали, как он. Весь процесс подачи сопровождался потерей знакомых и родственников. Они переставали существовать, не приглашали больше на дни рождения и другие праздники…». И понять их было не трудно: я (может быть?!) уеду, а они останутся, им ещё жить и жить в этой стране.
«Просьба о выезде рассматривалась в четырёх инстанциях: министерстве иностранных дел, министерстве внутренних дел, Комитете государственной безопасности (КГБ) и министерстве обороны. Без одобрения каждой из названных инстанций выезд не разрешался. На самом деле инстанций было больше, но перечисленные были концентрирующими – они запрашивали личные дела по месту работы, учёбы, выясняли степень секретности, правонарушения, судимости, контакты, медицинские данные, проверяли правильность ответов в поданных документах, и бог знает, что ещё».
«Диктаторский режим практически неограничен в выборе средств против лиц, стремящихся к выезду. Их клеймили как предателей, наймитов сионизма и иностранных разведок, по отношению к ним создавалась обстановка изоляции и вседозволенности. Им выдавали произвольные отказы в выезде, их увольняли с работы и лишали средств к существованию, у них устраивали обыски и конфискации имущества, оказывали давление на родственников, их задерживали, арестовывали и бросали в тюрьмы. Вокруг выезда создавалось поле страха и неопределённости. В борьбе за выезд отдельному человеку противостояло государство с одним из самых сильных и печально известных в мире аппаратов политической полиции – КГБ. Руководство СССР делало все возможное, чтобы сократить число эмигрантов до минимума».
Теперь мы с Лёвой вместе и порознь стали посещать сборища таких, как мы, но которые, используя спортивную терминологию, были «на грудь впереди нас». Мы посещали «отвальные» мероприятия, которые устраивались теми счастливцами, которые уже получили столь желанные разрешения на выезд из страны победившего социализма. С такими счастливцами можно было передать информацию обо всех членах семьи, на которых желательно получить вызов из Израиля. Без такого вызова никакие документы ОВИР даже не принимал. Помимо этого, мы старались не пропускать проводы совсем чужих людей в Ленинградском аэропорту Пулково. Процесс отлёта отъезжающих привлекал особое внимание будущих отъезжающих: весь багаж надо было доставить на Пулковскую таможню за день до отлёта с тем, чтобы у таможенников был целый рабочий день для досмотра всех без исключения вещей в багаже. И надо признаться, что такое количество времени им действительно было необходимо – они должны были прощупать абсолютно все швы всех одёжек, включая детские трусики и маечки, даже, если на взгляд там ничего не было. Ведь там могли оказаться золото, серебро, платина и прочие драгоценности, которые, согласно таможенным правилам, не подлежат вывозу за пределы страны, даже, если вы этими предметами совершенно законно владеете. Если они обнаруживали такие предметы, то возвращали их владельцам со словами «это не подлежит вывозу за пределы СССР». Так что, труд таможенников был совсем не лёгким. А нам было важно всё это знать и морально готовиться к столь унизительному процессу.
Что же касается процесса адаптации в Канаде, то он меня совершенно не пугал. Я, конечно, хорошо понимал, что никто нас там не ждёт с распростёртыми руками, и придётся долго и много работать прежде, чем получится занять достойное там место. Но это последнее меня не только не пугало, а даже подстёгивало – я так соскучился по настоящей, полезной и интересной работе, которой, как я был убеждён, пруд пруди в Западных странах. Кстати, когда я работал над своей диссертацией в Библиотеке Академии Наук, я, как аспирант по специальности ВТ, имел привилегию посещать технический зал ограниченного доступа, где можно было читать зарубежные (в основном американские) технические журналы по моей тематике. А эти журналы буквально кишели рекламой, среди которых было довольно много объявлений о работе для программистов. Из этих объявлений я понял, что средней руки программисту уже тогда (в середине 1960-х годов) платили $16 в час, в то время как мне, с.н.с., к. т. н, платили 1 рубль в час. Конечно, я никогда не работал с ЦВМ, не был программистом и, естественно, не знал ни одного программистского языка, но был уверен, что смогу освоить их без особых проблем. Я также был уверен, что скорее всего программирование и станет моей новой профессией на Западе, т. к. почти наверняка я не смогу работать по моей сегодняшней специальности – моделирование систем управления, т. к. это прерогатива Военно-Промышленного Комплекса (ВПК) и никто туда не возьмёт на работу негражданина страны.
Конечно, интрига, что что-то может пойти не так, оставалась, но желание эмигрировать уже переросло в навязчивую идею. К этому времени появилось ещё одно непреодолимое желание – увидеть, хотя бы одним глазом, как живут люди за кордоном и уже ради этого стоит рискнуть. Но, если удастся зацепится там и прожить безбедно хотя бы пяток лет – можно считать, что риск полностью себя оправдает.
Так получилось, что Лёва «вырвался вперёд» в нашем с ним эмиграционном процессе. Он очень быстро получил вызов из Израиля, неожиданно быстро получил выездную визу из СССР и уже в октябре 1974 году покинул страну. После его отъезда мои дни на кафедре ЛТА были сочтены, т. к. там все знали, что мы закадычные друзья. Уже через две недели я был вызван к декану факультета, которого вообще видел впервые. Он без всякой подготовки задаёт мне вопрос:
– Это правда, что вы собираетесь эмигрировать в Израиль?
Я ему отвечаю «нет, неправда». Да и мог ли я ответить иначе, не имея на руках не только разрешения на выезд из СССР, но даже приглашения из Израиля, без которого нельзя обращаться в ОВИР (Отдел Виз И Регистраций), который как раз и ведает этими разрешениями. На какое-то время меня оставляют в покое, но как-только в январе 1975 года я получаю это самое приглашение из Израиля, буквально через несколько дней меня увольняют с кафедры по причине сокращения штатов, т. е. ввиду закрытия моей научно-исследовательской работы (НИР). Теперь я нахожусь, что называется, между небом и землёй: работы и заработка я уже лишён, а получу ли я разрешение на выезд из страны или пополню ряды отказников на долгие годы – большой вопрос?
Между тем я продолжаю зарабатывать какие-то деньги репетиторством по математике и готовлю бумаги к подаче в ОВИР. В последний день февраля я, наконец-то, получаю характеристику из ЛТА, без которой ОВИР также не принимает документы. Вот этот любопытный документ:
Несмотря на вынашиваемые планы, я продолжал ездить в Кавголово кататься на лыжах – надо было держать себя в тонусе и получать удовольствие, которое тебе ещё не запретили. В один из таких приездов я нос к носу столкнулся на лыжном склоне с Сашей Карасёвым, который в упор спросил меня:
– Это правда, что ты собрался эмигрировать в Израиль?
Как видите, молва уже разошлась по миру! Мой ответ ему был достаточно лаконичным:
– Нет, неправда.
Саша, как человек умный, прекрасно понял, что я не хочу обсуждать этот вопрос, и оставил меня в покое. Я привёл этот пример, чтобы лишний раз показать обстановку, в которой мы тогда жили. Всем было понятно, что лишние люди не должны знать о твоих намерениях подобного толка. Довериться можно было лишь самым близким и проверенным друзьям. Да простит меня Саша, с которым я поддерживаю дружеские отношения последние 20 лет, за то моё враньё 44 года назад. Уверен, что сам Саша этого разговора не помнит, но я-то помню – не так часто в жизни мне приходилось врать в глаза своему хорошему приятелю. В своё оправдание скажу лишь, что эмигрант на официальном советском языке в то время означал также предатель родины. И никогда заранее не знаешь, как к этому явлению относится тот или иной человек.
А через два месяца после моего увольнения в мою голову приходит не самая умная мысль: хочу подать в суд на ЛТА, чтобы он восстановил меня на работе с выплатой зарплаты за вынужденный прогул. Дело в том, что мне стало известно, что ЛТА пошёл на подлог: выяснилось, что тема моей работы вовсе не закрыта, а на моё место уже взят другой человек, который получает мою зарплату. Это вовсе не означает, что он хотя бы что-то делает по моей теме, но к моему делу это не имеет никакого значения. Главное, что подлог очевиден: какое же это сокращение штатов, если тут же на моё место взяли другого работника. Конечно, я не был полным идиотом, чтобы не понимать, что никто и никогда меня не восстановит на работе. Но такой уж у меня был дурной характер: теперь мне захотелось получить ещё одно дополнительное подтверждение, что я правильно делаю, желая покинуть эту страну, т. е. мне захотелось услышать, что мне в лицо скажет судья – представитель той ветви власти, которая призвана соблюдать законы и Конституцию страны. Дело ещё в том, что, прежде чем я подал в суд свою жалобу на ЛТА, я просидел целый день в Публичной библиотеке, изучая КЗОТ (Кодекс Законов О Труде). Там я выяснил, что согласно этому закону я был защищён от увольнения по всем трём возможным параметрам: я был единственным кормильцем в семье, у меня на иждивении малолетний ребёнок и жена, по квалификации я был самым квалифицированным на своей кафедре ВТ (имеется в виду моя учёная степень к.т.н. именно в ВТ), а самое главное, что никакого сокращения штатов вообще не имело место и мой проект вовсе не закрыт.
Итак,
– Суд Выборгского района г. Ленинграда идёт! Всем встать!
Помимо женщины-судьи, которая «идёт», встать пришлось лишь двум присутствующим – женщине-юрисконсульту ЛТА и мне. После зачтения моего заявления с просьбой к суду о восстановлении меня на работе, судья сразу же обращается ко мне с вопросом:
– Это правда, что вы собираетесь эмигрировать в государство Израиль на постоянное жительство?
Мой ответ:
– Это не имеет значение, ведь моё заявление к суду по совсем другому вопросу.
Ответ судьи, как и её решение были исключительно лаконичны:
– А здесь вопросы задаю я. Уволили вас совершенно законно. Судебное заседание закончено.
После чего прозвучал стук молоточка о судейский стол в полном соответствии с судебно-процессуальным кодексом РСФСР. Напрасно я потратил время на подготовку к защите, где собирался блеснуть отличным знанием КЗОТа РСФСР. Зато главное, ради чего я пришёл в суд, я несомненно получил – последнее доказательство правильности своего решения покинуть эту страну навсегда. И если в эмиграции мне когда-нибудь будет плохо, я буду вспоминать этот урок, и он непременно поможет мне преодолеть все трудности, которые наверняка выпадут там на мою долю.
После суда проходит ещё пару месяцев, а из ОВИРа ни слуху, ни духу. Надо готовиться к худшему, т. е. к отказу. А уже наступил май и в таком случае мне пора открывать «запасной парашют», т. е. искать себе работу в горах, как и планировалось в случае плохого исхода. Обсуждаю этот вопрос с Таней. Кажется, что она даже рада такому исходу событий – она ведь очень не хотела уезжать. Теперь заходит речь о том, чтобы я взял с собой в горы и её с Женькой на всё лето. Вообще, Таня относится к тем людям, которым горы очень нравятся как объекты восхищения, но не как объекты восхождения. Про таких говорят, что они объективно опасны, как для окружающих, так и для самих себя. У неё всегда было желание вернуться в горы, но не для восхождений на них. И вот теперь её мечта вполне может осуществиться. Таня мне заявляет, что ради того, чтобы пожить в альпинистском лагере всё лето, она готова даже мыть лагерные туалеты.
В это время мой хороший друг Игорь Виноградский собирается поехать в а/л «Домбай» поработать первую смену, чтобы войти в физическую форму, которую он обычно терял за год, не имея времени для тренировок из-за нелёгкого графика жизни эстрадного драматурга. Я прошу его поговорить с начальником учебной части (начуч) обо мне и моей семье. Прошу его передать, что я готов работать всё лето со старшими разрядниками, а мои заслуги в альпинизме он и сам хорошо знает, вот пусть и передаст это начучу. Я знаю, что такое моё предложение должно заинтересовать начуча, т. к. работа с разрядниками самая тяжёлая и немногие инструктора готовы на такую работу по собственному желанию. Куда проще и легче работать с новичками. Но непременным условием моей работы является предоставление жилья и питания для нас троих. Танино желание мыть туалеты я тоже Игорю озвучил. Через несколько дней я получаю от Игоря письмо, в котором он сообщает, что меня с радостью берут на работу на всё лето, а за это Таню берут на должность библиотекаря лагеря. Ничего себе поворот: вместо мытья туалетов посидеть два часа в день в библиотеке! Вот таким чудесным образом сработал мой запасной парашют. Прибыть туда мы собирались где-то в середине июня – я рассчитывал, что к этому времени у нас будет ответ из ОВИРа, положительный или отрицательный.
Теперь пора остановиться на квартирном вопросе. Читатель надеюсь помнит, что к этому времени мы с Таней являемся обладателями двух отдельных квартир – мне принадлежит однокомнатная кооперативная около парка «Сосновка», а Тане с Женей – государственная двухкомнатная на краю Гражданского проспекта, в которой мы физически проживаем втроём. А мой «самый любимый братец» Аркадий проживает в той самой комнате в коммуналке, которая ему досталась от наших родителей, которые несколькими годами ранее купили себе однокомнатную кооперативную квартиру в Купчино. Такую возможность родители получили благодаря тому только, что к этому времени отец был инвалидом войны уже 1-й группы и вообще плохо видел на единственный правый глаз. Конечно, мне не раз приходила в голову мысль обменять одну из наших квартир на комнату Аркадия. Но каждый раз я эту мысль прогонял от себя подальше. Дело в том, что в ОВИРе придирались к каждой мелочи в твоей прошлой и настоящей жизни и могли прицепиться к такому обмену и бог знает, чем тогда могло закончиться желание эмигрировать. А так государство получало от нас две квартиры, да ещё по тогдашним правилам обе квартиры надо было отремонтировать или оплатить их ремонт заранее. В противном случае мы бы не получили разрешение на выезд.
Начало всех наших проблем
В мае 1975 года, находясь в ожидании разрешения на эмиграцию из ОВИРа, я получаю письмо от Лёвы, который находится в Риме уже шесть месяцев, ожидая въездную визу в Канаду. В письме он сообщает, что за это время он подружился с одной эмигрантской парой из Ленинграда по фамилии Риф. Зовут их Игорь Исаакович и Раиса Давыдовна. По его словам, они ему чем-то напомнили меня и мою семью – Игорь тоже к.т.н., у них такого же возраста сын, как наш Женька, которому чуть больше двух лет. Они попросили Лёву, чтобы он обратился ко мне с просьбой доставить к ним в Рим кое-какие предметы, которые они, якобы, забыли взять во время отъезда полгода назад. В том же письме Лёва указал имя матери Раисы Риф, Мины Яковлевны Нейштадт, её адрес в Ленинграде (Гончарная улица, дом 24/52), домашний номер телефона (77–41–25) и что она привезёт нам забытые её детьми вещи. Через несколько дней гражданка Нейштадт позвонила в нашу квартиру и, таким образом, появилась собственной персоной. Оказалось, что мой адрес она получила в письме от своей дочери из Рима с уведомлением, что я согласился взять и доставить в Рим забытые ими вещи. По её словам, следовало, что её дочь также часто звонит ей из Рима и в один из таких разговоров по телефону дочь продиктовала ей мой адрес на случай, если она не получит письмо, в котором мой адрес ей уже послан. Можно сказать, что Раиса Давыдовна продумала всё до мелочей, чтобы не упустить оказии.
Здесь самое время напомнить, что вся международная почта, а из Рима – «осиного гнезда» еврейской эмиграции из СССР в 70-х годах прошлого века – абсолютно точно перлюстрировалась, а все междугородние телефонные разговоры прослушивались КГБ. Вот что пишет по этому поводу в своей книге «Тайна переписки» известный (сначала советский, а после лишения его советского гражданства в 1973 году, английский) учёный биолог Жорес Медведев: «железнодорожный почтамт в Москве у Казанского вокзала занимал 12-этажный дом. Отделение перлюстрации в нем помещалось на восьми верхних этажах. Международный почтамт на Комсомольской площади практически пристроен к другому зданию. Оно в три раза больше самого почтамта и всё занято было службой перлюстрации». Жорес Медведев считает, что только в международном отделе московской службы перлюстрации работало не менее тысячи сотрудников, проверявших корреспонденцию, написанную на 140 языках. Все отправители и получатели зарубежной почты брались на учёт и на каждого такого подопечного в КГБ заводилось наблюдательное досье.
А теперь вернёмся в тот день и час, когда Мина Яковлевна Нейштадт появилась в нашей квартире. Как выяснилось, этот её визит был лишь рекогносцировкой, чтобы посмотреть на меня и убедиться, что мне можно доверить те предметы, которые ей надо передать для своих детей. В свою очередь, я предупредил её, что доставлю эти предметы её детям лишь в том случае, если это будут предметы, которые с точки зрения таможни допустимы к вывозу за пределы страны. На это моё замечание она заверила, что все эти предметы уже вывозились её детьми без всяких проблем со стороны таможни.
Когда она появилась в следующий раз уже в начале июня, она достала из сумки рулон с 16-ю литографиями размером 60х40 см, как выяснилось позже, современных советских молодых художников, а также две хрустальные коробочки в серебряных оправах. Последние два предмета меня вообще не заинтересовали, поскольку такие предметы я мог наблюдать даже в самых бедных домах; в них обычно подавались к столу соль, перец и другие вкусовые добавки к еде. Был ещё один предмет – брелок в виде перочинного ножичка, на который я тоже никакого внимания не обратил, поскольку он не представлял вообще никакой ценности. Но, конечно, я заинтересовался литографиями, и вовсе не потому, что они могли представлять собой какую-нибудь ценность для могучей страны социализма, поскольку сам имел одну такую литографию, купленную за три рубля в магазине. Кроме того, в мою память врезались ещё литографии, которые висели в коридорах Публичной библиотеки и БАНа, несменяемые много лет. Я даже знал, что литографии печатаются с камня, сделанного художником, а также и то, что с камня можно напечатать сколько угодно копий и потому их цена во много раз ниже, чем рисунок художника. А вот если бы там были рисунки, нарисованные рукой, то моего знания бы хватило, чтобы отказаться их брать, т. к. для оценки рисунка нужно было понимать значительно больше – ведь рисунок может оказаться произведением, например Пикассо, сделанное им в каком-нибудь 10-летнем возрасте и цена ему сегодня может быть миллион долларов.
Учитывая вышесказанное, я понял, что ценности эти литографии не представляют никакой, а вот их содержание непременно надо проверить, чтобы на них не было изображено что-то политическое или порнографическое. И то и другое, на мой взгляд было очевидно, что брать с собой нельзя. А мне это надо? Что называется, в таком деле лучше пере страховаться, чем не до страховаться.
Итак, я разворачиваю рулон с литографиями и начинаю их внимательно просматривать. На первой литографии изображены четыре дородных деревенских женщины, водящих хоровод вокруг дымящегося самовара. На второй изображено нечто подобное, а на третьей, к моему удивлению, и вовсе Ленин у своего шалаша в Разливе, картину, которую нам не раз показывали в школьные годы. В общем, просмотрел я все 16 литографий и не нашёл в них ничего предосудительного с любой точки зрения, а особенно советской таможни. Не найдя ничего предосудительного в самих литографиях, я, как человек очень осторожный (так я тогда понапрасну себя считал!), задаю Мине Яковлевне последний вопрос:
– Меня могут спросить на таможне, где я приобрёл эти литографии? Так скажите, где ваши дети их купили и какую цену они за них заплатили, чтобы я мог ответить на этот вопрос таможенникам?
– Они купили их в Лавке Художника, что на Невском проспекте, и цена им в среднем 3–4 рубля – было её ответом.
Ответ её меня убедил и последнее, что я ей сказал, было следующее:
– Вы, конечно, понимаете, что я всё это возьму только в случае, если таможня разрешит это взять с собой, но, если они скажут, что какие-то из этих предметов я взять с собой не могу, я, конечно, не буду их об этом просить или умалять, а просто оставлю их у моих родителей. Вот их адрес и в этом случае вы сможете забрать ваши вещи у них.
На этом и решили. Больше я с ней не встречался до самого отлёта.
Поскольку читатель уже начал догадываться о том, что эпизод этот ведёт к трагедии, то не сомневаюсь, что у него в этом месте должен возникнуть вопрос: зачем я согласился взять и доставить вышеперечисленные предметы её детям, совершенно незнакомым мне людям, в Рим? Попробую ответить на этот вполне законный вопрос, тем более что он много раз возникал у совершенно незнакомых людей летом 1975 года. Но сначала хочу поправить этот вопрос: не зачем, а почему? Скажу сразу, что не каждого читателя убедит мой ответ на этот вопрос. Но при этом замечу, что мне ни разу не пришлось услышать этот вопрос от моих близких друзей и альпинистских приятелей в то злополучное время. Думаю, что первые достаточно хорошо знали меня, а вторые хорошо были знакомы с этикой альпинизма, где услужить приятелю или просто хорошему человеку считалось почти обязанностью. Это как поделиться с товарищем по команде запасной парой рукавиц (а иногда и основной парой) на высотном восхождении в случае, если он «упустил» свою пару в бездну. Или как забрать часть груза из рюкзака товарища по команде, если ему стало тяжело идти. Я уж не говорю о довольно частых случаях в альпинизме, когда надо срочно отказываться от своих планов и бежать на выручку терпящим бедствие в горах. Уж альпинистам разъяснять смысл таких поступков было излишним. Но другим понять это было не всегда легко.
Что же касается самого факта, что уехавшая в эмиграцию молодая семья забыла взять с собой некоторые вещи, то я отнёсся к этому с пониманием: с одной стороны, эмиграция – это очень стрессовый процесс для любого человека, даже, если он страстно к ней стремился; с другой стороны, возникает какая-то общность цели и интересов между эмигрантами и желание помочь другим таким же, как ты, становится вполне естественным. Но, конечно, главным в принятии решения о том брать или не брать был тот факт, что это же просьба моего самого близкого друга Лёвы – как же я могу её не выполнить? И безусловно я не сомневался, что это абсолютно безопасно – ведь я сам много раз видел и слышал от других, как проходит таможенный досмотр перед вылетом из Ленинградского аэропорта Пулково: все вещи отъезжающих досконально прощупываются и досматриваются вплоть до одёжных швов. И если по мнению таможенников какая-то вещь не допустима к вывозу из СССР, то они так и заявляют её обладателю и возвращают ему; теперь уже это проблема самого обладателя, кому в СССР он её оставит. Таким образом, кроме банального сожаления о невозможности взять с собой любимую (или не очень) вещь, сам этот факт никогда ни к каким серьёзным последствиям не приводил.
Следует заметить, что вещи, которые были взяты по просьбе моего друга Лёвы, были не единственные, взятые для передачи другим людям. Был ещё мешочек с женскими украшениями из янтаря. Его попросила передать своей старшей дочери тёща Бори Бененсона Ноэма Семёновна. Это было сделано уже самой Таней без моего вмешательства. Только позже от Тани я узнал, что между ними были какие-то, хотя и далёкие, но родственные отношения. А старшая дочь Ноэмы Семёновны уже находилась в Нью-Йорке со свои мужем и дочерью. Вот ей то мы и должны были переслать этот мешочек с янтарными украшениями по прибытии в Канаду.
Других вещей от других людей у нас не было, если не считать олимпийского шерстяного костюма, который передала для Лёвы его мама. Но это уже совсем свой человек – ближе не бывает.