Исаак Борисович Гилютин
Жизнь и страх в «Крестах» и льдах (и кое-что ещё)
Бесценная помощь моего друга, доктора Саши Попова
Однако пора вернуться из 1977 года обратно в страшное время июль-август 1975 года. Между визитами к авторам литографий, я как-то целый день провёл в Публичной библиотеке, штудируя Таможенный кодекс РСФСР. Там я легко обнаружил своё деяние, которое квалифицировалось как нарушение таможенных правил, заключающееся в «неверном или неправильном заполнении Таможенной декларации, которое может караться штрафом в 50 рублей». Вот так-то.
А где-то в середине июля я встречаюсь со своим другом, доктором Сашей Поповым, который, если помните, двумя годами раньше спас нам заболевшего Женьку. В эти дни он усиленно готовится к защите докторской диссертации. Он тоже был в курсе моих проблем с самого начала, но никак не мог ожидать, что моё дело может дойти до суда. Его это так потрясло, что он предлагает мне сегодня же поехать к одному человеку, который, по его мнению, может помочь в этом деле. Никаких подробностей об этом человеке он мне не сообщает. А я и не спрашиваю – раз не говорит, значит мне не следует знать, но, разумеется, соглашаюсь на поездку. Саша говорит, что поедем туда к 10 часам вечера и будем его ждать, поскольку он знает, что человек этот раньше этого времени домой не возвращается. И вот мы приезжаем с ним к одному из дворов на Васильевском острове. Саша сказал, что мы будем ждать на улице – он не уверен, что нам следует заявляться в квартиру. Ждать нам пришлось этого человека больше часа. И вот только теперь, во время нашего ожидания, Саша рассказывает мне кого же мы ждём. Оказывается, это женщина – жена одного из его приятелей, у которой не очень давно был серьёзный нервный срыв, который Саша успешно вылечил. В связи с этим у неё имеется чувство благодарности к нему, и он надеется, что она ему не откажет в помощи. И только после этого он сообщает, что женщина она не простая, а заместитель прокурора г. Ленинграда. Наконец, в 12-м часу ночи она появляется в подворотне своего дома, очень удивлена Сашиным визитом в столь позднее время, да ещё со мной, но приглашает нас подняться в квартиру. Я был ошарашен тем, что зам. прокурора г. Ленинграда жила в большой коммунальной квартире! Когда мы оказались в её небольшой комнате и Саша стал рассказывать ей о причине нашего визита, она сразу же остановила его следующими словами:
– Давайте сделаем так: вы ко мне не приходили, и я вас не видела; официально запишитесь на приём к прокурору города в следующую среду, когда я веду приём, и приходите туда.
На этом мы её покинули. Когда в среду мы явились в приёмную городской прокуратуры, которая тогда находилась на улице Белинского, Саша сказал мне, что сначала он зайдёт один, а я должен дожидаться в приёмной. Минут через 15 он выходит и зовёт меня в кабинет. Там я узнал ту самую женщину, которую мы дожидались поздно вечером на Васильевском Острове. Она сразу обратилась ко мне:
– Саша мне уже многое о вас рассказал и потому я буду с вами абсолютно откровенной: преступления у вас никакого нет, тем не менее положение ваше тяжёлое, т. к. дело курируется там (с этими словами она подняла указательный палец вверх). Я вам очень сочувствую и постараюсь что-нибудь для вас сделать, хотя мои возможности тоже не безграничны. Я знаю следователя, который ведёт ваше дело и помню, что у него были прегрешения в работе – вот я и попробую запросить ваше дело и проверить его на профессиональность следствия.
После этого визита я пришёл к адвокату Койсману и сказал, что у меня появился выход на одного из заместителей прокурора города и спросил, о чём бы мне следовало его просить? Первое, что он меня спросил:
– Кто это?
На этот вопрос я вынужден был ответить довольно грубо:
– Фима, зачем вы задаёте мне этот вопрос? За кого вы меня принимаете? Разве вам не ясно, что никакой порядочный человек на него вам не ответит?
Он понял, что поступил слишком грубо и решил спустить наш разговор на тормозах:
– Ну хорошо. Тогда попроси, чтобы он сделал так, чтобы прокурор на суде допустил возможным применение 43-й статьи УК РСФСР, которая допускает приговаривать подсудимого к сроку, ниже предусмотренного нижним пределом инкриминируемой ему статьи. Это позволило бы получить тебе два года вместо положенных трёх. Если бы это удалось – это уже было бы нашей победой.
Больше мы к этому разговору не возвращались, а я даже не озвучил его Саше Попову, подразумевая, что его знакомая и сама всё это понимает. Но, забегая вперёд, скажу, что наш визит в городскую прокуратуру имел очень серьёзный положительный эффект, но я об этом узнал от самого Саши только через год, уже выйдя из тюрьмы.
А с Фимой Койсманом был ещё один интересный разговор. Хорошо понимая, с кем я имею дело, я сказал ему, что если нужны будут деньги, чтобы уладить моё дело, то пусть он знает, что мои друзья сказали мне, что соберут сколько будет надо. И вот интересно, что он мне на это ответил:
– Понимаешь, Исаак, мы все не безгрешны в этой жизни и когда-то приходит время, когда эти грехи надо искупать. Так вот, твоё дело как раз из тех, на которых эти грехи и можно искупить и потому брать с тебя деньги – это большой грех. Можешь мне поверить, что я себе точно ничего не возьму, но, если я пойму, что кому-то надо будет дать, чтобы улучшить твою судьбу, я тебе об этом сообщу.
От себя могу заметить, что лично у меня не было ни малейших сомнений в том, что в этот момент адвокат Койсман был абсолютно искренен и не собирается на мне заработать.
Суд 15-го и 18 августа 1975 г
Первый день суда
Наконец, приближается день суда – пятница 15 августа. Адвокат Койсман проводит со мной последнюю напутственную беседу:
– Если ты хочешь получить два года, а не три, то сделай так, чтобы на суде не было никого, кроме твоего брата. Нужно, чтобы суд прошёл в полной тишине и согласии. Кстати, очень важно, чтобы ты признал себя виновным и сам не задавал никаких вопросов, оставь всё это мне. В противном случае нам не удастся получить меньше трёхлетнего срока.
Стало ясно, что Койсман ведёт с кем-то закулисные переговоры и этот кто-то заинтересован, чтобы всё прошло тихо, без каких-либо эксцессов, и чтобы информация из зала суда не просочилась за его пределы.
Суд был назначен на 10 утра в Московском районном народном суде. Я приехал на час раньше, чтобы собраться с мыслями, а также на случай, если Койсман захочет мне что-нибудь сказать. Я знал, что на суде помимо моего брата Аркадия, хотел также присутствовать брат Тани Дриккер, Саша, и я, конечно, не стал его отговаривать.
За полчаса до начала суда, когда я находился на лестничной площадке второго этажа, ко мне подходит молодой человек с девушкой и представляется:
– Я Дмитрий Борисов, мы представители Сахаровского комитета, прибыли сюда из Москвы с целью присутствовать на вашем суде. Мы понимаем, что наше присутствие может осложнить вашу судьбу и потому без вашего согласия мы делать этого не станем. Так что, мы тут погуляем до начала суда, а вы подумайте и сообщите нам хотите ли вы, чтобы мы присутствовали в зале заседания или нет.
Надо сказать, что более мучительных пятнадцати минут в моей жизни ещё не было: ведь это я, и только я, должен принять судьбоносное решение – согласиться на их присутствие или поблагодарить их и отказаться? Помните, что сказал мне адвокат Койсман – если я хочу получить меньше трёх лет, в суде не должно быть никого, кроме моего брата. Похоже, что кто-то из инициировавших этот процесс теперь готов на уменьшение срока – лишь бы не было огласки. Тогда они достигнут задуманной цели – испугают будущих потенциальных эмигрантов, а за границей об этом никто и не узнает. С другой стороны, я понимаю, что присутствие этих двоих молодых людей почти наверняка гарантируют огласку того, что произойдёт в суде. Я не знаю, как моя голова «не раскололась» за эти пятнадцать минут, но по их прошествии я твёрдо решил, что глупо отказываться от помощи этих ребят. После принятия такого решения я как-то сразу успокоился. А эти двое ребят заняли места в середине второго ряда, как раз позади Тани и Мины Яковлевны, вызванных в качестве свидетелей защиты, согласно процедуре суда, вскоре были удалены из зала до того момента, когда их показания будут заслушиваться. В зале было ещё только два человека – мой брат Аркадий и Саша Дриккер.
Судебный процесс, как и положено, начался с обвинительной речи прокурора Цыпкиной Е. П., которая была на удивление совсем не «кровожадной». Среди прочего, она, обращаясь ко мне, произнесла даже такую фразу: «как вы, такой умный и образованный человек, кандидат наук, собравшись в такую судьбоносную поездку, могли совершить такой неосмотрительный шаг…». На этой фразе судья Афанасьев-Лысенко Г. В. резко обрывает её:
– Прошу не делать подсудимому комплиментов.
Затем суд переходит к допросу единственного свидетеля обвинения – эксперта, два раза, производившего экспертизу 16 литографий и одной линогравюры, к. и. н., с. н. с. Русского музея, Т. М. Соколиной. Этот допрос стал кульминационным пунктом во всём процессе. Вот тут, вопреки всем ожиданиям, мой адвокат преобразился и блистал во всей своей красе, а я понял, что совсем не зря за прошедшие два месяца подносил ему «снаряды для артиллерийской стрельбы» по нашему главному противнику – эксперту, назначившему искусственно завышенные цены на литографии. Здесь Койсман по-настоящему проявил свои несомненные актёрские способности, чем удивил даже такого ярого антисоветчика, как Саша Дриккер.
Итак, первый вопрос от адвоката Койсмана свидетелю обвинения Соколиной Т. М.:
– Многоуважаемый эксперт, скажите пожалуйста, чем вы руководствовались во время экспертизы при назначении цен на литографии, вменяемые в вину моему подзащитному?
– Ну, как это чем? Я ведь кандидат искусствоведческих наук и у меня большой опыт работы в этой сфере.
– Я правильно вас понимаю, что вы руководствовались лишь своими знаниями и большим опытом работы и более ничем?
– Да, можно так сказать.
– Тогда хочу вас спросить, знаете ли вы, что такие же литографии продавались в Лавке Художника в прошлом году по ценам в 2–3 раза дешевле, чем те, которые были определены вами? Но это ещё не всё. Те цены, по которым они там продавались, были утверждены Художественным Советом Комбината Графического искусства. Вот, пожалуйста, ознакомьтесь с выписками из документов из этих двух уважаемых организаций.
На этот момент эксперт ещё держала удар:
– Ну знаете, на произведения искусства не существует твёрдых цен, они могут сильно колебаться во времени.
Койсман не унимался:
– То есть, вы хотите сказать, что вы одна такая к. и. н. знаете лучше, чем десять членов Художественного Совета Комбината Графического искусства, из которых половина докторов искусствоведения, а другая половина, как и вы, к. и. н.?
Вот теперь щёки нашего уважаемого эксперта сильно покраснели, а глаза потупились в пол. Она, не найдя ответа, лишь пожала плечами. В этот момент даже мне стало её жаль. Но Койсман только начал входить в свою роль:
– А скажите, пожалуйста, как вообще производится оценка литографий и отчего зависит их цена?
– Ну, как как? Это делается на основании опыта, большого объёма знаний и общем впечатлении.
– Тогда, многоуважаемый эксперт, скажите пожалуйста, существуют ли в вашей профессии какие-либо официальные руководства для оценки стоимости литографий и других произведений графического искусства?
– Нет, не существуют.
– Я вас правильно понимаю, что вам не известно ни о каких печатных произведениях, которые были бы посвящены этой теме?
– Да, правильно.
В этот момент Койсман берёт со стола брошюру, которую я добыл в ВААПе, и так театрально поднимает её высоко в воздух со словами:
– Очень странно, что вам не знакома такая брошюра под названием «Руководство по оценке стоимости предметов графического искусства для торговых предприятий, осуществляющих продажу литографий и прочих предметов графики». Издана она, между прочим, Всесоюзным Агентством по Охране Авторских прав. Ну, вам хотя бы известно о существовании такой уважаемой организации? А как вы думаете, для кого издана эта брошюра? Для нас – адвокатов или всё-таки для вас – искусствоведов?
Вместо ответа эксперт Соколина Т. М. опять потупила свой взгляд в пол и произвела лёгкое движение плечами. А Койсман не унимался:
– Вот я зачитаю вам выдержку из первой страницы этой брошюры: «Цена литографии зависит от размера листа, в цвете она или черно-белая, если в цвете, то от количества цветов, количества изображённых на ней персонажей или предметов и т. д.». А вы, уважаемый эксперт, оказывается всего этого не знаете и утверждаете, что достаточно вашего опыта и общего впечатления.
После этого Койсман обращается к судье Афанасьеву-Лысенко Г. В.:
– Прошу суд приобщить к делу эту брошюру, как непосредственно относящуюся к рассматриваемому уголовному делу. А теперь, мне хочется задать вопрос суду: как можно доверять экспертизе, которая произведена таким, с позволения сказать, экспертом, которая только что так неуклюже скомпрометировала себя уже несколько раз? При этом, по нашим источникам, которые я здесь уже озвучил, цены литографий, определённые экспертом, завышены в 2–3 раза.
Судья Афанасьев-Лысенко – Г. В. Койсману:
– Товарищ адвокат, у вас есть ещё вопросы к свидетелю обвинения – эксперту?
– Нет, к эксперту больше вопросов нет, а вот к уважаемому суду есть просьба занести в протокол заседания следующее дополнение. С лёгкой руки уважаемого эксперта её фраза «Все перечисленные предметы искусства являются высоко художественными, вывоз которых за границу нанесёт непоправимый урон СССР» сначала попала в «Постановление по делу о контрабанде № 49/75», а затем без изменения перекочевала в «Обвинительное заключение в контрабанде», составленное старшим следователем В. Э. Кирилловым. А вот что произошло в комиссионном магазине по продаже произведений живописи, расположенном в подвальном помещении на Невском проспекте, когда мой подзащитный предложил там принять на комиссию список из 16 литографий, которые сегодня вменяются ему в вину. Директор этого магазина сказал, что ни одну из этих работ он на комиссию принять не имеет права. На вопрос почему так, он указал на дверь его кабинета, где висел плакат размером 40х60 см2, на котором дословно было написано следующее: «Литографии современных советских художников на комиссию не принимаются ввиду отсутствия у них какой-либо ценности». А ниже это утверждение было скреплено печатями и подписями двух министров РСФСР – культуры и торговли. Неправда ли, это должно стать удивительным открытием для нашего уважаемого эксперта, а для суда оправдательным приговором для моего подзащитного?
После такого блистательного выступления моего адвоката начался допрос свидетелей защиты. Сначала была вызвана гражданка Нейштадт М. Я., которую судья попросил рассказать всё, что ей известно об этом деле. Вот дословно, что она пояснила суду:
– Моя дочь Раиса Риф с мужем в октябре 1974 г. выехала из Советского Союза на постоянное место жительства в Израиль. В апреле 1975 г. она прислала письмо из Рима, в котором просила сходить к Гилютину и попросить его привезти забытые ими литографии. Я поехала к Гилютину и договорилась с ним, что он возьмёт у меня автолитографии, 2 хрустальные коробочки и ножичек-брелок для передачи за границей моей дочери Риф.
Во время её рассказа руки её тряслись, и она никак не могла с ними справиться. После этих нескольких предложений фактического характера она попыталась оправдать свои эти действия, тем, что она всю жизнь трудилась на благо родной страны, работая участковым врачом-терапевтом и даже состоит членом партии. И в конце, подняв руки к потолку, она довольно театрально произнесла:
– Да разве я сделала бы это, если бы знала, к чему это может привести!
После неё позвали второго и последнего свидетеля защиты – мою жену Таню. Она лишь повторила, всё, что до неё уже сказала гражданка Нейштадт. На этом пятничное заседание суда закончилось, и судья объявил о следующем заседании в понедельник, 18 августа в 10 часов, где будут заслушаны прения сторон, т. е. прокурора и адвоката, и будет вынесен приговор.
Когда я вышел из здания суда, ко мне подошёл Дима Борисов и незаметно передал мне маленькую коробочку карманного размера с просьбой немедленно её спрятать. Затем он объяснил, что это магнитофон и что на нём произведена запись всего сегодняшнего процесса. Он предлагает мне за уикенд перенести эту запись на бумагу и в понедельник перед заседанием вернуть ему и то, и другое.
Уже дома, выполняя поручение Димы, я и мои друзья, присутствующие при этом, не могли наглядеться на это чудо техники – ведь в СССР в то время были лишь плёночные (бобинные) магнитофоны размером больше, чем сегодняшний домашний принтер. В субботу 16 августа состоялось обсуждение с ближайшими друзьями первого дня судебного заседания – магнитофонная запись пришлась очень кстати. В результате пришли к единому мнению о том, что на суде произошло что-то такое, что явно идёт вразрез с планами КГБ, поскольку вся сцена с допросом эксперта Соколиной Т. М. выглядит чересчур, даже для советского судопроизводства. Становится очевидным, что после такой сцены даже советскому суду будет совсем не легко меня осудить. Всем также очевидно, что мой адвокат Фима Койсман почти наверняка контактирует в частном порядке с судьёй Афанасьевым-Лысенко Г. В., а может даже с кем-то и повыше. В этих обстоятельствах принимается следующее решение: завтра же я должен увидеться с Койсманом и сообщить ему, что, если для моего оправдательного приговора или условного срока наказания нужны деньги, то мои друзья готовы их собрать.
Теперь возникает новая проблема: мне известно, что Фима уехал на весь уикенд на дачу и даже помню, как он называл посёлок, в котором находилась его дача (кажется, это была Вырица), но, естественно, никогда не называл её адрес. В то время и телефонов на даче ни у кого не было, даже у такого крутого адвоката, как Фима. Тем не менее, мне ничего не остаётся, как ехать в эту Вырицу и попытаться найти там Фиму. Надежда была на то, что в летнее время дачники большую часть дня проводят не в доме, а на улице. Следует заметить, что в то время заборы у всех дач были не сплошные, а из штакетника, что позволяло легко видеть с улицы, что происходило в дачном саду. Мой шанс на успех обозначился чуть выше нуля, когда в воскресенье утром, выглянув в окно, я увидел прекрасную солнечную погоду и отправился на электричке в посёлок Вырица Ленинградской области. Часа четыре я «прочёсывал» улицу за улицей, внимательно заглядывая во все дачные сады в надежде увидеть Фиму. Очевидно, что бог опять надо мной сжалился и, в конце концов, в одном из садов я увидел Фиму, выходящего из дома. Увидев меня, он немного «обалдел», а, придя в себя и поняв, что для этого совсем незваного визита у меня должны быть веские причины, пригласил меня пройти на веранду дома. Оказавшись внутри, я сразу же изложил ему цель своего неожиданного визита. Он внимательно выслушал меня, а затем произнёс:
– Понимаешь, Исаак, не только тебе и твоим друзьям показалась неожиданностью ситуация во время судебного заседания. Я признаюсь тебе, что уже обсуждал с судьёй возможность осудить тебя на условный срок, но оказалось, что на условный срок можно осудить только гражданина СССР, но вся проблема в том, что ты уже лишён советского гражданства и, значит, к тебе условный срок применить никак нельзя. А что касается завтрашнего судебного заседания, то надо быть готовым к тому, что тебя арестуют, т. е. имей с собой сумку с личными вещами на этот случай, но пусть эта сумка будет у твоего брата и пусть он прячет её от посторонних взглядов, чтобы никто не видел, что мы готовы к твоему аресту.
На этом мы расстались. Тут необходимо сделать очень важное пояснение. Если помните, в первой части книги, где я рассказывал о месте своего рождения, я говорил о том, что довольно часто даже чиновники советской власти не знали советских законов и потому допускали ошибки в личных документах советских граждан. Тогда они внесли в моё свидетельство о рождении неверное место рождения – г. Быхов Могилёвской области Белорусской ССР вместо г. Ленинграда. А вот теперь мы имеем дело с куда более серьёзной ошибкой, которая круто изменила мою судьбу в наихудшую сторону и о которой мне стало известно лишь спустя год: только тогда и выяснилось, что на день суда я всё ещё был гражданином СССР и, значит, суд имел право применить ко мне в том числе и условный срок. Мы все тогда думали, что теряем советское гражданство в момент, когда в ОВИРе у нас забирали советский паспорт в обмен на выездную визу в Израиль. А на самом деле по существующему на тот момент законодательству мы теряли советское гражданство лишь в момент пересечения государственной границы, находясь в самолёте. Но пока мы её не пересекли, мы оставались в советском гражданстве. Беда моя состояла в том, что мне об этом объяснили лишь спустя год всё в том же ОВИРе, да к тому же заставили ещё раз заплатить 500 рублей за отказ от советского гражданства. Ничего удивительного в том, что мы, простые советские граждане, не знали этого закона, но вот как юристы по образованию, судья Афанасьев-Лысенко Г. В., прокурор Цыпкина Е. П. и даже мой «крутой» адвокат Койсман (я уже не говорю о двух народных заседателях, которые за два судебных дня вообще не произнесли ни слова) могли этого не знать и, при том, никому из них в голову не пришло сверить мой гражданский статус на тот момент с законом. Таким образом, с этим безрадостным сообщением от Фимы я возвращаюсь домой.