Исаак Борисович Гилютин
Жизнь и страх в «Крестах» и льдах (и кое-что ещё)
Первые послевоенные годы, 1945–1956
Рассказывать о тяжёлых послевоенных годах я, конечно, не собираюсь – об этом так много написано в книгах. А вот об одном, очень рискованном эпизоде того времени, я считаю уместным рассказать.
1945 год – очевидно, самый голодный. Я уже упоминал, что у моей мамы две родных сестры из трёх тоже проживали в Ленинграде. Но куда больше было двоюродных сестёр, из которых я мало кого знал. Лучше всех из них я знал только одну, Розу Горелик, которая была замужем за Яковом Зиновьевичем Соркиным, который не то до войны, не то после неё, добавил себе в фамилию ещё одно «о» и стал Сорокиным. В то послевоенное время, особенно после 1948 года, многие евреи меняли свои, кто имена, а кто фамилии, на более благозвучные. Никто не может их осуждать за это – какие времена, такие и поступки. Тем более, что Яков Зиновьевич ввиду своего высшего образования мог реально претендовать на вполне номенклатурную должность, что на самом деле впоследствии и произошло. Я упоминаю здесь этот факт только для того, чтобы читатель, особенно молодой, лучше представлял себе то злое время.
Яков Зиновьевич начал своё образование в Московском Химико-Технологическом институте, а закончил его в Ленинградском Технологическом за несколько лет до войны. Перед самой войной он был призван на военную переподготовку в летний лагерь под Ленинградом, откуда прямиком попал на фронт на знаменитый Невский Пятачок под Ленинградом уже в чине капитана и в должности начальника штаба бригады. Там он был ранен в позвоночник и провёл 1,5 года в госпитале, после чего соединился со своей семьёй, которая была эвакуирована в Казахстанский город Атбасар. По рассказам его младшего сына Жени, не в пример нашей, их семья не бедствовала, т. к. их мама получала деньги по «аттестату» за своего мужа-офицера. Так было только с семьями офицеров, но не солдат. Именно поэтому моя мама с тремя детьми «на руках» не получала ничего и была предоставлена в Казани сама себе.
Яков Зиновьевич вернулся в Ленинград со своей семьёй приблизительно в то же время, когда и мы. Напоминаю, что время в Ленинграде очень голодное, даже для семьи Якова Зиновьевича, который получает неплохие деньги по «аттестату», как офицер Советской армии. Что уж тут говорить про нашу семью? В это время Яков Зиновьевич встречается с моим отцом и делает ему предложение, от которого, как говорится, трудно отказаться:
– Борис, я знаю, что у тебя совсем нет денег, а у меня они есть, но в Ленинграде на них никакого продовольствия всё равно не купить. Я готов дать тебе деньги, ты покупаешь на них два чемодана карандашей и едешь с ними в г. Атбасар Ферганской долины Узбекистана. Там карандаши – большой дефицит, ты находишь способ продать там их оптом, на вырученные деньги покупаешь два бараньих окорока, укладываешь их в те же самые чемоданы и возвращаешься обратно. Здесь делим их по-братски – один чемодан твоей семье, другой – моей.
Сегодня, даже в России, это кажется абсолютно безобидным занятием, но в то время это было невероятно рискованным мероприятием. Тогда это называлось спекуляцией и каралось от 5 лет тюрьмы и выше. Это были годы, когда люди получали от 5 до 10 лет тюрьмы за несколько гвоздей, вынесенных с завода или несколько колосков с колхозного поля. Называлось это указом от 4 июня 1947 года по борьбе с «несунами». Надеюсь, что теперь вы представляете, в какое рисковое предприятие Яков Зиновьевич зазывал моего отца. Только не подумайте, что я как-то пытаюсь укорить самого Якова Зиновьевича – ни в коем случае. Правило жизни мне вполне понятно: у кого есть деньги, у того нет нужды рисковать, а у кого их нет, без риска никак не проживёшь. В конце разговора Яков Зиновьевич попытался успокоить отца, сказав, что даже если его поймают, ему ничего не будет – ведь он фронтовик и инвалид войны. Отец мой, конечно, понимал, что сказано это только для «красного словца», и не более того. К этому времени уже было много примеров того, что ни звание фронтовика, ни инвалида войны, не являются защитой от уголовного преследования и наказания за спекуляцию. В то время на всех железнодорожных станциях страны шли облавы на спекулянтов. Так страна боролась с дефицитом продуктов в стране. Тем не менее, ясно, что отцу не оставалось ничего, кроме как соглашаться.
Несмотря на такой повышенный риск, через две недели отец вернулся здоровый и невредимый с двумя чемоданами, заполненными окороками. Очевидно, всевышний оберегал его и на этот раз. Таким образом, обе семьи были обеспечены царской едой на целых два месяца.
Однако пора было зарабатывать деньги на жизнь. Учитывая, что никакой профессии он не имел, отец находит себе работу приёмщика утиля. Здесь следует пояснить для молодого читателя, что сразу после войны в городах были конторы «ГлавВторСырьё», которые расшифровывались как Главное Управление Вторичного сырья. Они занимались сбором от населения бумажной макулатуры, лома цветных и чёрных металлов, стеклянных бутылок из-под водки, вина и пр. и исчезли с развалом Советского Союза. С тех пор и до самой пенсии в одном из таких утильных ларьков и сидел отец полный рабочий день. Работу эту можно описать как не очень пыльную, но довольно грязную. Там особенно тяжело было сидеть зимой, когда термометр опускался до -25o С и ниже, что в послевоенные годы было нормой для Ленинграда.
Совсем не чудесные школьные годы
Интересно, что мы, трое детей, ходили в три разные школы. Дело в том, что Аркадий начал ходить в школу в Казани и закончил там 1-й класс. Поэтому в 1945 году Аркадий пошёл во 2-й класс 56-й мужской школы Ждановского района, которая тогда располагалась в жилом доме по Чкаловскому проспекту на углу с Петрозаводской улицей. В том же году Нэля пошла в 1-й класс 44-й женской школы, совсем рядом с нашим домом, а я вообще никуда не пошёл – не вышел возрастом. К следующему, 1946-му учебному году, построили новую 51-ю школу по Петрозаводской улице, дом 12, в которой я и проучился все десять лет.
Итак, мы учились в 3-х последовательных классах, но в разных школах, – Аркадий всегда в старшем из нас троих классе, затем Нэля и, наконец, в самом младшем я. Такая чёткая последовательность продолжалась до 52-го года, когда я перешёл в 7-й класс, а Нэлю оставили на второй год тоже в 7-м классе из-за неуспеваемости по математике, которая как раз была моим любимым предметом. Аркадий в этот год перешёл в 9-й класс.
О трудностях жизни тех лет, с 1945 по 1952, написано много книг, и я не собираюсь на этом злоупотреблять временем своего читателя. Хочу только остановиться на личных впечатлениях, которые у меня были очень отрицательными и остались на всю жизнь. Они связаны как со школой, так и с семьёй. Я бы даже сказал, что психологическая травма детства, полученная в семье, была даже сильнее той, которую я получил в школе.
Общеизвестно, что воспитание ребёнок получает из трёх источников – семья, школа, улица. Как это ни странно звучит, но меньше всего негатива из этих трёх составляющих я получил на улице. Улица не оставила на мне следов какой-нибудь психологической травмы, чего я не могу сказать о школе и, в особенности, о семье. Да, комплекс неполноценности я чувствовал и на улице среди сверстников, но то было связано с моим еврейским именем и происхождением, что не производило сильного на меня впечатления потому, что я уже тогда понимал, что такое отношение имеет место ко всем евреям, а не ко мне одному. Подобное неприятие я видел также по отношению к цыганам и татарам. В общем, я понимал, что быть русским – было бы много лучше, но я им не являюсь и поделать с этим уже ничего нельзя. Остаётся только смириться с этим, как с неизбежным злом. Только один раз, когда мне было 7 лет, мне дали понять, правда в шутку, что евреем быть даже хорошо. А было так: за отцом заехал на грузовой машине «полуторка» шофёр, которого звали дядя Ваня и который должен был ехать с ним к его ларьку чтобы забрать утиль, который скопился у отца за прошедшую неделю. Пока отец собирался, я выскочил из квартиры первым и, подойдя к шофёру, спросил:
– Дядя Ваня, а можно прокатиться?
На что дядя Ваня ответил:
– Нет, эта машина катает только евреев.
Его ответ меня очень вдохновил, и я торжествующе выпалил:
– Так ведь я и есть еврей!
Дядя Ваня не ожидал такой реакции на своё утверждение; он от души рассмеялся и уже не мог отказать мне в моей просьбе – он посадил меня в кабину и прокатил целую трамвайную остановку. Мечта ребёнка осуществилась, счастью не было предела!
Следует отметить, что район, в котором мы тогда жили, совсем не считался плохим. В Ленинграде в те годы было много рабочих районов, в основном на окраинах, которые считались куда более криминогенными. Нельзя также забывать, что 70 % моих сверстников воспитывалось без отцов. Это ведь за нашим поколением закрепилось понятие безотцовщины! К слову сказать, на 4-м этаже в кв. № 28 одной с нами лестницы, жил тогда Олег Алексеев со своей матерью, который впоследствии стал ректором ЛЭТИ (с 1984 по 1998 г. г.).
Из бытовых проблем тех лет врезались в память четыре:
1) Стояние с мамой в очередях за мукой и яйцами (каждый из этих продуктов продавали или, как тогда говорили, «выбрасывали» в разные дни) целый день дважды в год – накануне праздников 1 мая и 7 ноября. Моё присутствие в очереди было необходимо поскольку всегда существовало ограничение на продажу товара в одни руки. Совсем не помню, чтобы мама брала в очередь сестру или брата; думаю, что их было труднее заставить стоять целый день, но скорее всего наш материальный недостаток всё равно не позволял покупать больше.
2) В конце каждого лета мы заготавливали дрова на зиму (отопление тогда было печное): в субботу (в то время это был ещё рабочий день) отец привозил целый грузовик дров, которые сбрасывались во дворе. Следующий день, воскресенье, весь мужской состав нашей семьи, отец, Аркадий и я, пилил их, колол и относил в наш сарай, который был построен отцом в бомбоубежище нашего дома.
3) Стирка белья в домовой прачечной, которая была одна на 50 квартир нашего дома, это примерно на 400 жильцов. Мне кажется, что тогда не было платных прачечных вообще, куда можно было за плату отдать в стирку бельё. Но, может быть, я не прав – они существовали, а пользовались ими люди только состоятельные. Нашей семье это точно было не «по карману». Наша прачечная располагалась в бомбоубежище нашего дома. Туда надо было натаскать дров из нашего сарая (это всегда было моей обязанностью), растопить печь и в течение нескольких часов нагревать воду в громадных баках. Затем начиналась мамина работа, т. е. сама стирка, которая занимала всю вторую половину дня, после чего опять наступала моя обязанность помогать маме отнести постиранное бельё на чердак (6-й этаж по нашей лестнице) и там его развесить. Особенно весело проделывать эти операции было зимой, когда температура на улице -20оС, а в прачечной и на чердаке ненамного выше. А через 2–3 дня я опять вступаю в свои обязанности и помогаю маме снять бельё с верёвок и принести его домой. На этом мои «бельевые» обязанности заканчивались, теперь опять наступали только мамины – глажка утюгом, который нагревался в кухне на керогазе.
4) Банные дни. Тут пора объяснить, что в нашей квартире (и, конечно, во всём доме) не было ни ванной комнаты, ни горячей воды, а холодная вода была в двух источниках – в умывальнике на кухне и в сливном бачке в туалете. Такое положение в то время в Ленинграде было скорее нормой, чем нет. Поэтому, чтобы помыться, ходили в общественные бани. Ближайшие к нам, Петрозаводские бани, находились прямо напротив моей школы № 51. Каждую субботу (да-да, я не ошибся, только раз в неделю! – сегодня это звучит совершенно абсурдно) после рабочего дня, отец брал меня с собой, и мы торопились туда чтобы занять очередь. Напомню читателю, что практически всё население СССР, особенно его мужская половина, работало строго от 8-ми утра до 5 вечера и, конечно, каждый старался «почистить свои пёрышки» перед единственным тогда выходным днём – воскресенье. Теперь читателю легко понять, почему образовывались банные очереди. Стоять там надо было не меньше 2–3-х часов, а перед этим надо было ещё отстоять другую очередь – в парикмахерскую – кому постричься, а кому ещё и побриться. Таким образом, банный поход занимал весь субботний вечер, мы возвращались домой никак не раньше 10–11 часов вечера. Этой проблемы не было у женской половины нашей семьи, т. к. мама с Нэлей могли посещать баню в любое время днём. У моего брата этой проблемы тоже не было, т. к. в 1945 году ему исполнилось 9 лет и его отпускали в баню днём одного.
Что особенно угнетало меня в детстве и юности – это полное отсутствие навыков драться, отсюда и неумение постоять за себя в случае, если это будет необходимо. Слава богу, таких серьёзных моментов я не запомнил, но с этим чувством прожил в школе все 10 лет. Самому мне казалось, что школьные хулиганы, которых я очень боялся, не приставали и не били меня только по одной причине: я был такой маленький, плюгавенький и невзрачный, да к тому же плохо одетый, что, как я решил про себя, им даже не интересно бить такого – не получат никакого удовлетворения. Нельзя сказать, что я совсем ничего не предпринимал, чтобы как-то изменить эту ситуацию. Недалеко от моего дома, на Чкаловском проспекте, был плавательный бассейн и однажды я, набравшись храбрости, пришёл туда записываться в секцию. Тренер на меня взглянул и сказал, что приём в секцию закрыт. Я даже и не огорчился, это было вполне мною ожидаемо. На самом деле я пришёл туда для того, чтобы это услышать, другого я и не ожидал.
А вот и ещё один пример на ту же тему. У нас никогда не было своей дачи. Тем не менее, отец всегда находил какие-то дешёвые их варианты в разных пригородах города – одну комнату на два летних месяца – то недостроенный дом, то дом, в котором как раз летом делали ремонт, то ещё с каким-нибудь изъяном. Таким образом, мы каждый год выезжали с мамой на дачу, а отец всё лето проводил в своём утильном ларьке, по воскресеньям навещая нас на даче. Там я практически всегда умудрялся находить, а затем напрашиваться к соседям на других дачах поиграть в пинг-понг. Народ на дачах в те годы был довольно интеллигентный и потому не мог щупленькому еврейскому мальчику отказать в этих просьбах, а сам мальчик понятия не имел, что так поступать неприлично.
Поэтому, неплохо играя в настольный теннис, в 9-м классе я опять набрался наглости и поехал в спорт клуб армии (СКА), который находился напротив Ленинградского цирка. Там тренером работал очень приятный человек по имени Илья Моисеевич Рутберг. На этот раз был неожиданный успех – он меня взял. Но радоваться было рано: я походил туда не более двух недель, а потом Илья Моисеевич сказал, что мне не следует больше приходить. На самом деле я и сам ожидал, что этим и закончатся мои занятия в секции, т. к. видел, что практически все играют лучше меня, поскольку эти ребята, оставаясь все три месяца в городе, проводили целые дни и недели, играя в пинг-понг в ЦПКО им. Кирова. Это моё очередное фиаско было естественным следствием бесплатного советского спорта, когда любой тренер вынужден был гнаться за рекордами и потому отбирать себе только перспективных спортсменов. В этом смысле сегодня мы имеем хороший пример с президентом В. В. Путиным. По его же словам, когда он мальчишкой пришёл в секцию дзюдо, он уже имел хороший опыт уличных драк и сразу предстал перед своим будущим тренером, Анатолием Рахлиным, которого теперь знает вся Россия, в качестве перспективного дзюдоиста.
Чтобы мои переживания школьного периода были более понятны, приведу ещё пример того времени. Когда в 1954 году ввели совместное обучение мальчиков и девочек, я стал ненавидеть уроки физкультуры ещё больше, чем до того. Представьте себе мальчика-подростка, который не может ни подтянуться на перекладине, ни перекрутиться на ней, ни даже сделать подскок на брусьях. И всё это на виду не только у мужской половины класса, но теперь ещё и у прекрасной его половины! Какой это был стыд! Но чаще на уроках физкультуры мы играли в баскетбол. Тогда учитель физкультуры назначал четырёх капитанов команд (естественно, лучших игроков) и затем каждый из капитанов поочерёдно набирал свою команду для предстоящих игр. Вы, наверное, уже догадались, кого выбирали последним. Да-да, это всегда был я. Когда товарищи по классу считают тебя недоразвитым в физическом смысле, с этим очень трудно мириться, а что делать, ты всё равно не знаешь. К этому следует ещё добавить, что при построении моего класса по росту я всегда был замыкающим строй.
Замечательный поэт, бард и учёный-океанолог Александр Городницкий в далёком прошлом написал такие стихи про свои школьные годы, а мне кажется, что он написал их про мои:
Для меня мучением когда-то
Физкультура школьная была.
Я кидал недалеко гранату,
Прыгать не умел через козла.
Я боялся, постоянно труся,
В зале физкультурном нежилец,
Шведской стенки, параллельных брусьев,
К потолку подвешенных колец.
Это после, полюбив дорогу,
Обогнул я Землю раза три,
Прыгал с Кулюмбинского порога
С пьяными бичами на пари,
Штурмовал обрывы на Памире,
Жил среди дрейфующего льда.
Но опять, как дважды два – четыре,
Помню эти школьные года,
Где не в силах побороть боязни
Ног моих предательских и рук,
Подвергался я гражданской казни,
Всеми презираемый вокруг.
И в пустой укрывшись раздевалке,
В щели между шкафом и стеной,
Всхлипывал, беспомощный и жалкий,
Проигравший бой очередной.
В общем, всё своё детство я чувствовал себя этаким «гадким утёнком». И, чтобы дополнить картину школьных лет, придётся дорисовать к ней ещё пару мазков из тех годов. В то время в первый день каждого нового учебного года классный руководитель заносил сведения о каждом ученике в последнюю страницу классного журнала. Сведения эти, по сути своей, заменяли паспорт и включали следующую информацию: дату, место рождения, национальность и адрес проживания. Но поскольку мы были детьми, то, совершенно естественно, туда же заносилась информация и о родителях – имя, должность и адрес места их работы. Всё было бы ничего, если бы учителя догадались собирать всю эту информацию в письменном виде. Но нет, они почему—то всегда делали это вслух – каждый ученик должен был встать и громогласно доложить это при всём классе. Как же это было по-советски – все и всё должны знать друг о друге, даже если ты этого очень не хочешь.
Вот тогда я, краснея и бледнея, называл местом моего рождения город Быхов, о существовании которого, наверное, никто и не подозревал, но мне казалось, что само его название отдаёт чем-то еврейским, что, как я позже понял, было вполне оправдано, поскольку он и принадлежал к бывшей черте еврейской оседлости. Но для меня в то время произносить публично этот город моего рождения было унизительным. В моём классе всегда было какое-то количество еврейских детей, но, насколько я помню, все они, в отличие от меня, были рождены в славном городе Ленинграде. В моих глазах все они были как бы «настоящими» ленинградцами, а я чувствовал себя ущербным даже и в этом, казалось бы, совершенно неважном вопросе. Конечно, если бы у меня в то время не было других, более существенных, комплексов неполноценности, то и этот не сыграл бы такой роли. Самое интересное, что ни брат Аркадий, ни сестра Нэля, этим «недостатком» не обладали, поскольку были рождены в Ленинграде, а мне не повезло, т. к. я ожидался к появлению на свет божий в середине лета.
Здесь уместно перепрыгнуть лет на 25 вперёд в мою уже американскую жизнь, где учились мои дети. В американской школе школьники, конечно, могут догадываться об успеваемости своих товарищей по классу, но не знают оценки друг друга, они никогда не озвучиваются вслух. Это же касается и информации о родителях. Нечто подобное происходит и на родительских собраниях: все учителя сидят за отдельными столами в большом спортивном зале, а родители по очереди подсаживаются к ним и узнают об успехах или неудачах своих детей один на один.
Вторая классная неловкость, которую я в эти моменты испытывал, была связана с родителями. Слава богу, что моя мама нигде не работала, иначе пришлось бы громогласно произносить её имя, Фира Абрамовна, что, конечно, меня очень смущало. В этом смысле с моим отцом, Борисом Григорьевичем, было значительно проще, но с его местом работы было куда как сложнее – сказать вслух, что он приёмщик утиля – я никак не мог. На самом деле этот факт ни для кого в школе не был секретом, т. к. его ларёк находился в одной трамвайной остановке от нашей школы, рядом с Дерябкиным рынком. На входной двери этого ларька 24 часа в сутки висела доска с Ф. И. О. приёмщика и его часами работы (напомню, что у моего отца и у меня одна и та же фамилия). Тем не менее произнести вслух эту унизительную информацию язык у меня не поворачивался. И если с местом своего рождения я ничего не мог придумать взамен, то место работы отца я стал называть ГлавВторСырьё, вообще не указывая его должность. Про себя я благодарил нашего классного руководителя в 9–10 классах, Марию Михайловну Куприянову, которая ограничивалась этой информацией и не пыталась узнать у меня должность отца в этой мудрёной конторе. Уверен, что она понимала моё смущение и не настаивала. Так было в школе.