Исаак Борисович Гилютин
Жизнь и страх в «Крестах» и льдах (и кое-что ещё)
Переход к активной защите
Теперь наступило моё время активной защиты. Но прежде всего, я очень хотел отправить Таню с Женей в эмиграцию самостоятельно, поскольку не был уверен, как поступит Таня, когда я окажусь за решёткой. Я нисколько не сомневался, что для них теперь есть только один путь – как можно быстрее оказаться за границей, т. к. хорошо знал, что они не пропадут под опекой Сохнута, организации, которая помогаем еврейским эмигрантам. Кроме того, их присутствие на Западе будет служить мне какой-никакой гарантией, что меня тоже когда-нибудь выпустят к ним, если, конечно, мне удастся выйти из заключения живым, при том в не очень отдалённом будущем. С этой просьбой – отпустить Таню с Женей уехать без меня – я опять отправился в прокуратуру к старшему следователю В. Э. Кириллову. Вот каков был его ответ:
– Я не могу отпустить вашу жену, поскольку она является свидетелем защиты.
На моё замечание, что я не нуждаюсь в её защите и вообще в чьей бы то ни было, кроме своего адвоката, он ответил, что всё равно не имеет право её отпустить. Не могу не отметить «гуманность» советской фемиды: ведь по букве закона они могли судить и Таню наравне со мной, поскольку с юридической точки зрения обе наши подписи в таможенной декларации имели одинаковые вес и ответственность. Вот только двухгодовалого Женьку они судить не могли – он ведь не подписывал таможенную декларацию! Но это по букве закона, а по смыслу было ясно, что Татьяна Васильевна Гилютина (в девичестве Захарова) им, КГБ, совсем была не нужна, а вот Исаак Борисович Гилютин пришёлся им, что называется, прямо в десятку. Ведь всем, без исключения, было понятно, что и понижение критической суммы с 2,000 рублей до 1,000 и эпизод со мной предназначены для запугивания будущих потенциальных эмигрантов. Но существует и ещё одно объяснение «гуманности» советской юридической системы: если бы они привлекли к ответу и Таню, тогда «преступников» было бы двое, а это означало бы, что мы вдвоём с Таней пытались нанести ущерб государству в размере 1,720 рублей. Но тогда эту сумму ущерба надо было бы разделить пополам, а это будет означать, что каждый из нас в отдельности пытался нанести государству ущерб всего в 860 рублей. Но это же меньше, чем 1,000 рублей, что по Таможенному кодексу РСФСР уже не преступление, а лишь нарушение таможенных правил, за что максимальное наказание карается штрафом 50 рублей. Так что, гуманностью здесь, похоже, и не пахло, скорее это было на руку следствию, чтобы засадить хотя бы меня в тюрьму.
Как бы там ни было, но самому мне Таню с Женей отправить в эмиграцию не удалось. Само это обстоятельство тоже доставляло мне тревогу: напомню, что Таня очень не хотела уезжать и лишь вынуждена была подчиниться моему решению. Теперь, когда меня рядом не будет, один бог знает, что может прийти Тане в голову – если ей было страшно уезжать со мной, то каково теперь ей будет сделать то же самое, но уже без меня?
Тем временем я начал претворять в жизнь Эдикины подсказки. В первую очередь я посетил Лавку Художника в самом начале Невского проспекта. Там я показал список вменяемых мне в вину литографий и честно сообщил работнице магазина, какая беда привела меня к ним. Я ожидал, что она пошлёт меня куда подальше – ведь в то время человек, желающий эмигрировать из СССР, считался предателем родины и с ним, как минимум, было опасно общаться. Однако она так сочувственно на меня взглянула, после чего я попросил её проверить по бухгалтерским книгам продавались ли они у них и, если, продавались, то по какой цене. Оказалось, что да, почти все они продавались за последний год-полтора по цене от 25 до 35 рублей за штуку. Тогда я попросил её дать мне выписку из бухгалтерских книг, она выписала несколько записей и вручила их мне.
После этого я отправился в Комбинат Графического искусства (кажется, он располагался где-то на Охте), где по сведениям Эдика Аронова должны были производить оценку литографий, по которым затем они продавались в Лавке Художника и в других подобных магазинах. После того, как я объяснил цель своего прихода, работница довольно быстро нашла их в книгах учёта Художественного совета, который производил оценку этих работ. Она даже согласилась дать мне выписку из этих книг учёта. Затем я попросил её рассказать кто и как производит оценку литографий. Вот что она мне поведала:
– Оценку работ производит Художественный совет из десяти искусствоведов, половина из них имеет учёную степень доктора искусствоведения, а другая половина – степень кандидата. Они обсуждают каждую работу и приходят к единому мнению о её продажной цене, которая затем и фиксируется в книге учёта и по которой они затем продаются в торговой сети.
Затем я отправился в ВААП (Всесоюзное Агентство по охране Авторских Прав), который, как это следует из его названия, призван защищать права авторов. Он тоже находился где-то в районе Невского проспекта. Здесь я не стал раскрывать себя, как в предыдущих случаях, а представился молодым художником, специализирующимся на литографиях и потому хочу знать, как осуществляется их ценообразование. Другими словами, не существует ли какое-то справочное или руководящее издание, помогающее в их оценке как для самих авторов, так и для оценщиков их произведений? К моему великому удивлению, там мне показали брошюру под названием «Руководство по оценке стоимости предметов графического искусства для торговых предприятий, осуществляющих продажу литографий и прочих предметов графики». Оказалось, что это руководство было совместным творением двух министерств РСФСР – культуры и торговли. Я еле сдержался, чтобы не воскликнуть «Эврика»: ведь для моей защиты это невероятно ценный подарок! Если из двух предыдущих организаций я имею всего лишь выписки, к тому же никем не заверенные, то разве может советский суд (как хорошо известно, самый справедливый суд в мире!) не принять во внимание такой серьёзный документ, следуя которому цены на «мои» литографии уменьшаются в 2–3 раза? Как это часто бывало со мной в прошлом, и на этот раз моя радость была преждевременной. Как вы скоро узнаете, советский суд может всё и именно потому, что он советский.
А пока что в ВААПе я стал умолять сотрудницу дать или продать мне эту брошюру. Она удалилась за разрешением к своему начальнику и вскоре вернулась, вручив её мне со словами:
– Вам повезло, у нас такие есть ещё в наличии.
Когда я радостный примчался к адвокату Койсману, он так скептически посмотрел на добытые мною бумаги из двух первых учреждений и брошюру из последнего и сказал:
– Всё это, конечно, хорошо иметь нам для суда, но ничего из этого не является доказательством цены ваших литографий, поскольку ваши могли быть проданы в другое время, а цена на произведения искусства со временем может меняться. Повторяю, наша с тобой задача – сбить общую сумму до 1,000 рублей, только это и может нам помочь. А это может сделать только новая искусствоведческая экспертиза.
После этого я отправился продолжать свои поиски. Теперь я посетил комиссионный магазин графического искусства, который располагался в подвале дома в середине Невского проспекта. На этот раз, сидя в кабинете директора, я показал ему список из 16 «моих» литографий, сказав ему, что хочу принести их на комиссию, но прежде, чем я это сделаю, хочу знать, какие деньги я могу за них получить. Он внимательно просмотрел список, а затем произнёс:
– Мы такие работы на комиссию вообще не принимаем.
– Почему так? – спросил я.
А он так театрально разворачивается на 180o и показывает мне на закрытую дверь кабинета, на которой изнутри висит плакат размером с «мои» литографии, занимая всю верхнюю часть двери. Затем движением руки он предлагает мне читать. Вот дословно, что было там написано: «Литографии современных советских художников на комиссию не принимаются ввиду отсутствия у них какой-либо ценности». Вот тебе на!! Так ведь это же и есть мой случай! Тут самое время напомнить читателю, что было написано в конце самого первого документа (Постановление по делу о контрабанде № 49/75), с которого всё и закрутилось:
«Все перечисленные предметы искусства являются высоко художественными, вывоз которых за границу нанесёт непоправимый урон СССР.
Внизу стояла подпись эксперта:
Т. М. Соколина,
Кандидат искусствоведческих наук,
Старший научный сотрудник Русского Музея»
Я сразу же побежал к адвокату Койсману, надеясь, что теперь то он меня непременно похвалит за эту мою последнюю находку, которая, как мне казалось, должна сделать обвинение против меня абсолютно несостоятельным, если не сказать абсурдным. И он действительно похвалил, сказав, что у него ещё никогда не было такого подзащитного, для которого он ещё ничего не сделал, зато сам подзащитный раз за разом приносит нужный материал для будущего суда. Однако после такой похвалы он «охладил» меня следующим заявлением:
– Исаак, всё, что ты «нарыл» – это, конечно, хорошо иметь для суда, но это всерьёз ничего не меняет. Изменить может только уменьшение размера вменяемой тебе в вину суммы до 1,000 рублей, а это может быть сделано только новой искусствоведческой экспертизой.
Я немедленно доношу это его утверждение до всех своих друзей, которые в курсе нашей трагедии и, конечно, сообщаю всем имя человека, от которого зависит моя судьба – Т. М. Соколина, к. и. н, с. н. с. Русского Музея. Несомненно, что мой следователь по-моему же настоянию отправил именно ей все предметы, вменяемые мне в вину, на вторичную экспертизу. Естественно, что при этом я никого не прошу о помощи, поскольку дело это совсем небезопасное – помощь предателю родины, который пожелал променять социалистический рай на капиталистический ад.
Тут оказалось очень кстати, что мама Тани Дриккер, Галина Александровна, работала бухгалтером как раз в Русском музее. Вот она то и пошла разговаривать с Т. М. Соколиной. Когда она рассказала ей о цели своего появления, вот что та ей ответила:
– Милочка, вы думаете вы первая обратились ко мне с этой просьбой? Я и сама всё понимаю, но у меня есть своя семья, благополучие которой мне тоже не безразлично. Я получила предупреждение оттуда (с этими словами она подняла указательный палец вверх) и ничего не могу поделать.
На этом все попытки повлиять на роковую сумму и закончились. Ещё через неделю мой следователь пригласил меня к себе для ознакомления с результатом повторной экспертизы. Эта новая экспертиза показала уже меньшую сумму в 1,380 рублей. Причём, в этом списке всё ещё фигурировала моя личная 3-х рублёвая линогравюра, которая теперь была оценена в 20 рублей вместо прежних 90.
Позволю себе привести здесь один эпизод из книги Евгения Евтушенко «Шестидесятник», в котором речь идёт о его близком друге, художнике Олеге Целкове, который уж очень хорошо коррелирует с моим случаем:
«Целков не хотел уезжать за границу – он хотел съездить. В 1977 году он получил приглашение из Франции. Один из тогдашних начальников ОВИРа пообещал ему паспорт на два месяца. Жена Целкова… выпросила (у меня) довоенное собрание Мопассана, чтобы ублажить какого-то ОВИРовского чиновника, бравшего взятки не борзыми щенками, но дефицитными книжками. Я скрепя сердце отдал Мопассана. И вдруг в ОВИРе началась очередная чиновничья чехарда. Целковых вызвал их «благодетель» и с осунувшимся лицом сказал: «В общем, так: либо сейчас и насовсем, либо никогда…» А ведь это страшное слово – «насовсем», особенно если оно соединяется со словом «Родина». Многие, и не только художники, никуда не уехали бы, если бы перед ними не ставили когда-то такую антигуманную дилемму – либо сейчас и насовсем, либо никогда…
Целков, мой ближайший друг, уезжал. Имел ли я право просить его, чтобы он этого не делал? Тоня Целкова ворвалась ко мне перед самым отъездом, вся зарёванная. Специальная комиссия при Министерстве культуры потребовала, чтобы Олег за вывозимые собственные картины уплатил 22 тысячи рублей. Таких денег Олег и сроду-то в руках не держал. Худфонд выдал ему справку, что за 15 лет членства в Союзе художников он заработал всего 4500 рублей (!!!). «Такие картины не стоят ни гроша!» – презрительно усмехались над холстами Целкова. И вдруг государство, не купившее у него ни одной картины, оценило их как нечто стоящее, но лишь при этом проклятом отъезде «насовсем»… Я бросился к тогдашнему заместителю министра культуры Ю. Барабашу и сбивчиво сказал примерно вот что: уезжает замечательный русский художник. Но кто знает, как сложится его личная судьба, как, наконец, сложится история? Зачем же оскорблять его этими поборами, как будто хотят по-садистски разорвать насовсем нити, соединяющие его с культурой, сыном которой он был. У Барабаша была репутация жёсткого, сухого человека. Но, к его чести, он понял мои аргументы и помог. На следующий день двадцать две тысячи волшебно превратились в две.
Мало того – у Целкова приобрели несколько граWUр на сумму именно две тысячи рублей, и практически он уехал бесплатно. Но вынужденная эмиграция не бывает бесплатной ни для самого художника, ни для общества. Что-то они оба непоправимо теряют.»
Евгений Евтушенко «Шестидесятник, Мемуарная проза», 2008 г., стр. 495–496.
Не могу не упомянуть здесь ещё один эпизод, которым я чуть не усугубил свою участь новым дурацким поступком. В то тяжёлое время у меня было немало советчиков, каждого из которых я внимательно выслушивал, считая не без основания, что это моя голова «раскалывается» от свалившихся проблем, а все мои советчики-доброжелатели рассуждают своими холодными головами более практично, чем я сам. И вот один такой доброжелатель (у меня нет оснований и сейчас в этом сомневаться) посоветовал мне пойти к моему следователю (а к этому времени следствие ведётся уже целый месяц) и заявить, что я отказываюсь от всех своих ранее сделанных показаний. Советчик этот произвёл на меня впечатление знатока уголовно-процессуального кодекса РСФСР и убедил меня, что в этом случае меня не могут судить. Для меня звучит это абсурдно даже и сегодня. Но тогда я уцепился за этот совет, как утопающий, который хватается даже за соломинку, и отправился к следователю. Как только, я ему это объявил, он перегнулся через стол ко мне и глядя мне прямо в глаза, произнёс:
– Вы отдаёте себе отчёт в том, что вы сейчас делаете? Вы действительно настаиваете, чтобы я внёс в протокол то, что вы мне только что озвучили? Вы понимаете, что я вас после этого должен немедленно арестовать и отправить в СИЗО (Следственный изолятор), потому что, если я вас оставлю на свободе, то вы будете мешать следствию, что вы только что и сделали?
Только теперь я пришёл в себя и понял, что даже следователь, которого я ну никак не мог считать своим благожелателем, пожалел меня-дурака и пожелал предупредить о моей дурацкой выходке, после чего я вскочил со стула и бросив на ходу, чтобы он забыл о нашем разговоре, покинул его кабинет. Пока я бежал к выходу из здания прокуратуры, меня не оставляла мысль, что следователь может позвонить на проходную, чтобы меня не выпустили и тогда это будет означать мой немедленный арест ещё до суда. Этого мне только не хватало! Однако следователь мой, хотя и был частью кровожадной системы, всё же его кровожадность имела свои пределы – на проходной меня никто не остановил, и я спокойно прошёл через неё на улицу. Вот так ещё одно потрясение, замешанное на моей глупости, сошло мне с рук.
Афера семейства Рифов
В ожидании суда я уже не мог сидеть без дела и потому решил навестить всех четырёх «моих» художников. Понятно, что они ничем не могли мне помочь, но теперь мне просто хотелось побольше узнать об этих литографиях, за которые я получу свой тюремный срок? Все четверо оказались молодыми (лет 35) художниками, которые обладали очень маленькими мастерскими на верхних этажах жилых зданий на Васильевском острове. Очень хорошо помню свой визит к первому из них – Агабекову. После того, как я рассказал ему, что со мной произошло и показал ему список с «моими» литографиями, вот что он мне сам рассказал в ответ:
– Вы знаете, я хорошо помню эту пару, которая посетила меня летом прошлого 1974 года. Их звали Игорь и Раиса, а фамилия их была Рифы. Я им показал тогда всё, что у меня было для продажи. Пообщавшись с ними, я понял, что они неплохо разбираются в предмете. Они тогда отобрали 24 литографии и, учитывая их количество, я продал их им дешевле, чем цены, по которым они продавались в Лавке Художника в то же самое время. С собой у них таких денег не оказалось, тогда они попросили, чтобы я поехал с ними на такси к матери Раисы (я даже помню адрес, куда мы приехали – Гончарная улица, дом 24/52), где они и вручили мне требуемую сумму. Больше я их не видел.
Ещё художник Агабеков объяснил мне, что вообще-то литографии бывают двух видов – авторские и неавторские и что те, которые он продал Рифам, были авторскими, т. е. произведёнными самим автором и потому они дороже, чем те, которые произведены не автором. Затем он добавил, что кроме его собственных авторских произведений, других таких же, но неавторских на рынке не было и нет, т. к. он никому не давал разрешение на их производство. Результаты моих визитов к трём другим авторам были очень похожи на этот первый визит.
И вот теперь картина преступления Рифов-Нейштадт полностью прояснилась: у Мины Яковлевны Нейштадт было редкое по тем временам богатство в виде произведений искусства, как то, оригинальные картины в больших позолоченных рамах, которые в частных домах никогда не бывают, а также другие дорогие вещи для того времени. Я это видел собственными глазами 18 июня 1975 года, когда вместо отлёта в Вену волею судьбы мы с Володей Родовым оказались в её квартире. У меня нет никакой информации насколько праведным или неправедным путём это богатство досталось ей. Мне также известно, что её единственная дочь Раиса с мужем и ребёнком уже эмигрировали и сидят в Риме, дожидаясь въездной визы в США. Очевидно, что она последует за дочерью, как только они там устроятся. Ясно, что им жалко оставить своё богатство здесь, а с собой ничего из этого взять нельзя. Наличных же денег можно взять с собой только $200 на человека. Вот они и придумали – вложить сколько удастся денег в, казалось бы, невинные литографии – а вдруг их можно будет продать в Нью-Йорке и, таким образом, реализовать, хотя бы часть денег. Причём, в отличие от живописных картин, разрешение на вывоз литографий современных художников, не требовалось вовсе. После визитов к художникам стало ясно, что только у этих четырёх они приобрели около ста работ. Очень может быть, что среди приобретённых ими работ были и другие авторы, помимо тех, которые по четыре штуки от каждого «достались» мне. Разве это не был целенаправленный бизнес? В то время я мог только предполагать, что их коллекция, возможно, не ограничивалась только этими четырьмя авторами. Но через полтора года, когда я, наконец, прибыл в Нью-Йорк и из уст моей жены Тани, а также из обширной переписки того времени, которую сегодня в 2019 году я сам впервые читаю, между Лёвой Шахмундесом, его «милейшими» друзьями Игорем и Раисой Риф, а также и другим Лёвиным приятелем того времени, профессором математики из ЛГУ Анатолием Либерманом и его женой Софой, я лишь получил подтверждение своим догадкам летом 1975 года. Главный персонаж этой истории, помимо, конечно, меня самого, является Игорь Риф (на английский манер будет Igor Riff, который сегодня наслаждается жизнью во Флориде по адресу 16711 Collins Ave, Apt. 1908, Sunny Isles Beach, FL 33160). Вот лишь некоторые выдержки из их писем (пунктуацию самих писем оставляю без изменения):
1) Лёва – Игорю 11 июля 1975 г.: «… произошла у нас с тобой трагедия, о глубине которой я ещё не знаю кого из нас сечь и до какой полусмерти тоже не знаю ещё. Исаак должен был вылететь 18 июня, а 20-го во второй половине дня он посылает мне следующую телеграмму: «Вылет отложен неприятности просьбой Мины Яковлевны, Исаак»».
2) Лёва – Игорю 5 августа 1975 г.: «… дело приобретает весьма серьёзный оборот. Исааку предъявлено обвинение – дело передано в суд в конце июля, грозящее ему от 3-х лет и выше. Всё, что передала ему Мина Яковлевна… было оценено значительно выше 1,000 рублей; если бы было меньше 1,000, то дело ограничилось бы штрафом в 50 рублей. По первым прогнозам, казалось, в том числе и защите, что всё ограничится испугом. Но по последнему прогнозу срока не миновать – ты же знаешь кто судьи… Сейчас меня интересует как ты представляешь себе а) программу материальной помощи Тане Гилютиной и 2-летнему сыну, которые повиснут без гражданства, без прав, а, следовательно, почти наверняка и без работы – в случае, если Исаак получит срок; б) программу материальной компенсации Гилютиным – в случае, если они выедут сразу после суда.»
3) Лёва – Игорю 25 сентября 1975 г.: «… 15 и 18 августа состоялся суд. Исааку дали год. Застопорили Исаака в таможне не потому, что он вёз что-то своё запрещённое, как тебе хотелось бы, а только потому, что 1) при нём были литографии, подлежащие предварительной экспертизе и обложению пошлиной; 2) эти литографии были не его, а чужие вещи, как ты знаешь, везти запрещается. КГБ заранее знало об этом из твоих писем и телефонных разговоров и могло заранее спланировать всю операцию; поэтому отпираться Исааку – мол, вещи не мои – было бессмысленно. Центральным вопросом на суде была стоимость литографий. Ты не точен, утверждая, что другие везли такие же литографии. Исааку «достались» те, от которых, проявив бдительность, отказались Либерманы… Мне очень трудно представить себе, что ты не знал об экспертизе (Каушанский, например, знал, хотя он вывозил одну небольшую партию для себя). Вы просто уклонялись от уплаты пошлины. Т. е. как по советским, так и по американским законам, вы контрабандисты. И делали вы это, не считаясь с риском, с риском сломать жизнь доверчивых и отзывчивых к еврейским бедам людей. У Либермана волосы стояли дыбом, когда он осознал, что мог оказаться в положении Исаака… Таня с сыном вылетают 1 октября, т. е. реализуется как раз та ситуация, которую ты проигнорировал в ответе на моё письмо. Если ты, Игорь, будешь и далее отвечать не на все мои вопросы, то мне придётся усомниться в твоей порядочности и, следовательно, придётся пойти другим путём… В общем, Игорь, у тебя есть только одна возможность ограничиться в этой истории суммой, измеряемой какими-то сотнями долларов, – это остаться порядочным человеком и понять, что не Сохнут и не международные организации должны за всё это расплачиваться. В противном случае у Исаака будет широкая поддержка, если он захочет тебя «скушать». Я удивляюсь, как этот парень с бульдожьей хваткой оказался на крючке. Видимо я, рекомендуя тебя, недооценил нервозности обстановки во время отъезда.
4) Лёва – Игорю 11 ноября 1975 г.: «… Не имею от тебя ответа на моё сентябрьское письмо, поэтому вкладываю его копию… Я улетаю в Торонто 18 ноября. Тане оставляю 200 долларов и 20 миль. Апелляция отвергнута. Исаак признался, что вещи не его только после того, как таможенники объяснили ему, что литографии не могли быть куплены ни в Лавке Художника, ни в любом другом магазине. Мина Яковлевна при передаче ему уверяла, что они куплены в магазине. Исаак поэтому мог ожидать других неведомых подвохов и перестал отпираться.»
5) Игорь – Лёве 15 декабря 1975 г.: «… Во-первых, от помощи я не отказывался и не отказываюсь и все деньги, которые ты потратил тебе будут возвращены. Большое тебе спасибо за участие в этом деле. В настоящий момент до поступления на работу не имею возможности послать тебе чек, поскольку мы въехали 2 месяца назад в пустую квартиру и потратились до копейки. Не отказываюсь помогать также и в дальнейшем… За месяц до своего отъезда я звонил в таможню и получил чёткий ответ, что экспертизе и уплате пошлины подлежат картины и рисунки и не подлежат литографии и линогравюры. После этого я отослал две посылки (чертёжные трубки) одну в США, другую в Израиль и обе пропустили. Потом 50 штук вывез сам, мой брат, Либерман, ещё один знакомый. И все пропустили. Ведь ты знаешь, все проходит КГБ. А если бы и не пропустили, то вернули бы – мол, отдайте родственникам, как это всем возвращают… В худшем случае конфисковали бы… Ещё раз повторяю, что от помощи не отказываюсь и ты напрасно написал такое разгромное большое письмо».
6) Софа (жена Анатолия Либермана, до 1975 г. профессора математики из ЛГУ, а с 1978 г. Full professor at the University of Minnesota) – Лёве 19 марта 1976 г.: «… Теперь о Рифах. Игоря и Раю я впервые увидела в Риме и видела их пару раз, так что они нас совершенно не знают. Кроме того, что мы привезли для них тяжеленный чемодан и могли вполне оказаться на месте Исаака, мы никаких грехов за собой не знаем. Но столкнувшись по делам несколько раз с его братом и его супругой, которые вели себя очень непорядочно, и, насколько мне известно, брат не передал брату половины вещей, я прекрасно представляла, с кем имею дело… Очень жаль тратить время и писать об этих подонках. Я думаю, что если этим заняться, то можно было бы опозорить их через общину в Нью-Джерси. Только на это надо потратить пол жизни и к тому же, я думаю, они там кого надо задарили подарками (это их манера). Важнее всего – это куда податься этой Тане, жене Исаака».
Напоминаю, что все письма, которые я тут процитировал, я получил от самого Лёвы через полтора года по прошествии этих событий, когда я прибыл-таки в Нью-Йорк и очень хотелось мне поквитаться с этими подонками. Я хорошо понимал, что всё, что произошло со мной в 1975 году и позже, не было их злонамеренным поступком, а было продиктовано обыкновенной жадностью и полным пренебрежением к риску, которым они меня подвергли. Но моя злость на них возросла на порядок, когда я узнал от Тани, что они ни разу её не навестили и даже не позвонили и за всё это время ни разу не прислали двухлетнему Женьке даже шоколадки. В общем, с них как с гуся вода – как будто из-за них никто и не пострадал. Тогда я всерьёз собирался обратиться в суд, чтобы призвать их к ответу за содеянное и даже вёл переговоры с одним адвокатским бюро (Lasser, Lasser, Sarokin and Hochman at 17 Academy St., Newark, NJ 07102). К сожалению или к счастью, но вскоре вопросы становления на ноги в новой стране поглотили меня полностью, оттеснив вопрос отмщения подонкам на обочину жизни, а затем и вовсе были забыты. Тогда я даже не соизволил прочитать всю корреспонденцию, присланную мне Лёвой для подготовки к процессу с ними. И вот только теперь, спустя 42 года я очень внимательно ознакомился со всеми этими письмами.