Лариса Кольцова
Земля – павильон ожиданий
Уже не юный годами, уставший, подстывший, с просевшим жизненным ресурсом, он вдруг ощутил своё собственное великодушие, проявленное к ней на Паралее после её исцеления, как сущий идиотизм, как помрачение рассудка. Там она была не просто сладким утешением среди постных будней, а праздником, необходимостью. А тут стала вроде недоразвитого домочадца – обузы. Вроде той незабвенной Ники для Воронова. Жалость к ней невозможная, а любви нет…
Получалось, то, что было задавлено тем метафорическим камнепадом на Паралее во время обличений дочери, так и задохнулось там. А доктор – кудесник подсунул ему какую-то игровую модель прошлой юной девушки, вытащенной из его памяти. Те события перед самым отлётом слишком удручали его чувством вины после утраты ею крошечного сына, и от того-то было позволено ей повторно приблизиться настолько, что она опять влезла в самую его душу. Но как-то так случилось, что здесь она из него снова выскользнула. Лежит рядом, а внутри него отсутствует.
Он уже не сомневался, маска в мониторе – затея Ксении. Русалка из прошлого опростала свой чернильный мешок, как подводная каракатица, залив их хрустальную спальню, и отдающаяся ему Нэя с её птичьими вскрикиваньями, послушным всем его прихотям телом, казалась диковинным опытным образцом, который никак не мог претендовать на роль его земной жены. Поиграть-то ещё и можно, а что потом? Здесь в закрытой домашней капсуле пусть и живёт, но представить её своей земной спутницей? Не получалось. Накатывало тошнотное чувство своей личной неопрятности, угнетало собственное непостоянство, растерянность перед дальнейшим устройством жизни.
И городишко его не прельщал. Чтобы он тут жил? Даже в дни отдыха? Только такой сентиментальный, старый и седой мечтатель, как Франк, мог вообразить, что ему нужен семейный загон после долгих скитаний в инобытии. Он не любил эти скучнейшие, тишайшие, декоративные места никогда! Ни прежде, ни теперь после двадцатилетней разлуки. Он любил Москву, только архейскую Русскую плиту с её равнинами, лесными озёрами и реками, с её скромными, а одухотворёнными неповторимыми пейзажами. Да, он был таков. Скиталец, не любящий ничьих чужих мест, как бы они ни прельщали космополитов – людей мира. Старые реликтовые горные массивы считались заповедными зонами, в них отрадно отдыхать, но скучно и сонно жить. И ясно обозначился в памяти угрюмый темнолицый Хагор, горный колдун, прозревающий в нём сокрытое лучше, чем сам он себя знал и понимал.
Нэя щекотала уши доверчивой лаской, – Руд, если уж я освоила чудесного робота – швею Машу, можно я с её помощью вышью наше постельное белье? Хочу вышить пейзаж нашего лесопарка в ЦЭССЭИ. Из тончайших нитей. Будет красиво. И совсем как там…
И это в то время, как он впервые при утреннем земном свете исследовал её телесные глубины, она бормотала о какой-то вышивке. И не проявляла ни малейшего ответного стремления навстречу.
– Как хочешь. Делай всё, что тебе нравится. Тебе же надо чем-то заняться, пока ты будешь изучать земные языки. – Он лёг рядом, утратив к ней желание. Или сказывалась избыточно бурная ночь, первая после разлуки. Или просто тоска.
– С какого языка хочешь начать? С дикой смеси, так называемого общепланетарного, или с моего родного? С русского?
– Хочу с этого, на котором говорило печальное лицо. Красивый певучий язык, много гласных звуков, как у нас.
– Откуда ты настолько быстро усвоила русский язык? Ведь уже на Паралее чирикала…
– Антон учил. Он так и сказал, мне это важно ради отвлечения от собственных мыслей. Давай играть в школу иностранных языков. Я буду твоим преподавателем. Я его жалела, стала к нему приходить, и мы с ним занимались. Но тогда я даже в голове не держала, что попаду на Землю…
– Антон? Надо же. Как же он всегда отрицал, что не испытывает к тебе ничего, кроме дружеской симпатии… А тебе он нравился? Признайся хотя бы теперь.
– Да.
– Могла бы и соврать, что нет. Представляю, что именно он тебе говорил: «Как мило ты будешь щебетать на русском языке. Какие чудесные слова мы выучим с тобой для наших любовных игр. Ведь я останусь на Паралее ради тебя. Только не прощай Венда»!
– Ты следил за ним?
– Конечно, жизнь это серьезно, но и потеха должна быть иногда. Чтобы не затосковать от серьёзности.
Он открыл пультом жалюзи, чтобы рассмотреть её лучше при ярком свете. Нет. Объективно она стала лучше. Окутанная земной атмосферой, она излучала удивительное свечение, как это бывает по утрам у детей и у очень юных девушек, не тронутых тяготами жизни. Дело было в чём-то другом, не в ней, а в нём самом. Чернила рассеивались, а с ними и накрывшее вдруг душу смятение.
– Моя щебетунья… – его руки казались грубыми и волосатыми руками древнего дикаря, казались почти кощунственными в своей вседозволенности и власти над нею, слишком уж юной по виду. Франк определённо в чём-то перемудрил, придав ей такой облик после исцеления. Чего доброго, его и педофилом сочтут… Тут вам не Паралея с их рано вызревающими женщинами-девочками. Франк, похоже, и тут успел постараться, да так, что перешёл черту, за которой осталась привычная ему Нэя. А сейчас она выглядела точно такой же, какой сидела у реки на тех замшелых деревянных конструкциях старого моста. Чудесная, но совершенно посторонняя девушка в алом платье, ещё не заселённая в него, если вспомнить выражение Гелии…
Какой была бы Гелия, возникни она здесь? Рядом её нет, а там, во внутреннем пространстве? В «Сапфире» она вдруг заявила о себе настолько ярко, что он в те дни уже и не вспоминал Нэю, словно оставил её навсегда в Паралее вместе с прошлой жизнью. А жизнь ту хотелось отрясти как прах со своих ног, что называется. И рассказывая Рите о своей любви к Нэе, он всего лишь защищался от самой Риты таким вот образом. Чтобы не предъявляла давно истлевших прав на него. Рита опять искала подступы к нему, удивляя больше, чем раздражая. Чужая женщина с бесконечно насилуемой собственной природой, носила маску юности как давно уже неживую. Покалякать с нею и любопытно, а вот желать себе такого нежноликого клона, в кого засунули сознание премудрой бабушки… Потому и желать её мог только извращенец или тот, кто не знал о Рите ничего.
Нэя не могла знать о его мыслях, и его ревность к Антону была наигранной. Рудольф желал только одиночества.
Монитор включился повторно, едва Нэя ушла в ванную комнату.
– Ты думаешь, что всё то, что осталось на той несчастной планете, на ней и погребено? – спросила та же самая маска, развернувшись к нему своей изнаночной стороной, как бы показывая, что за нею нет ничего. После чего повернулась к нему лицевой стороной. – Но ведь у памяти другие законы, чем у физического пространства. В ней нет и времени, отчего и возникает извечный соблазн переставлять местами свершившиеся факты, манипулировать событиями, нанизывать бусины ушедших дней произвольно и создавать новые конфигурации, как из надоевшего ожерелья. А многое и выбрасывать. Многое и вставлять, дополнять тем, что лежит в совсем другой шкатулке. Нет? Мы проделываем это со своей памятью беспрерывно, как и со своей всеобщей историей тоже. Создаём приодетый и приглаженный образ самих себя, для какого-то тайного зрителя. Но кто этот зритель? Да мы сами.
– Заняться, что ли, нечем? – Рудольф проверил координаты маниакальной болтуньи.
В отличие от первого сообщения, посланного из пределов московского региона, данное сообщение имело своими координатами этот самый городок, возможно, отель для туристов. Получалось, что маниакальная туристка, прибывшая сюда со своим законным мужем, читает ему пространную нотацию. Безвкусная и назойливая игра походила на глюк её, так и не поумневшей, головы. Что же касается простушки Вики, она могла принять их взаимно спонтанную игру за судьбоносный сюжет уже в силу своего безысходного бабьего одиночества и печали уязвлённой жены, брошенной мужем. Странное совпадение выбора одной и той же маски для розыгрыша, указывало лишь на их общую юность, на приятельство тех лет.
Пока он размышлял о возникновении наглого инкогнито, в пустых прорезях маски возникли глаза, зелёные и беспомощные, какими он и видел их вчера. Они смотрели на него с тем самым отчаянием, как из-за сетки на космодроме, где и была Ксения оставлена, как оказалось, навсегда?
Маска смотрела испытующе. Почудился взмах ресниц, похожий на трепетание ночных бабочек. Рудольф сбросил монитор, и он покатился по полу с вращающейся в нём безжизненной маской. Он отпихнул ногой техническое и хрупкое чудо, ничуть не беспокоясь о его сохранности.
– Это она? Ксения?
– Откуда ты можешь о ней знать? Кто рассказал?
– Как же мне не знать, если я… Тон-Ат обучал меня практике вхождения в чужие мыслительные потоки. Я оказалась бездарной ученицей. Но иногда получалось…
– Чушь, – произнёс он, не зная к кому обратить своё возмущение. – Как это племя дьявольских куколей вылезло из своей чёрной дыры? Как сумели прогрызть свои ходы в твоей и в моей душе? Если это не наша с тобой совместная болезнь, то что?
– Что именно ты считаешь болезнью? Нашу любовь…
Привкус остывающей любви
Она стояла перед ним, завёрнутая в большое полотенце. Сбросила его и прижалась к нему. Рудольф испытал мимолётное отвращение к её неуместной сейчас ненасытности. Нэя подняла кристалл монитора и бережно поставила на место, после чего подошла и, скинув белое в розоватых ракушках полотенце, повторно прижалась к нему белейшей грудью с розовато-бледными сосками, набухшими от прикосновения и ожидания. Он отстранил её.
– Одевайся! Едем к матери. Она ждёт.
– Ты с ней связался?
– Нет. Хочу неожиданно, сюрпризом. Надеюсь, выдержит, не умрёт от радости. Уж чего-чего, а радости при виде меня у неё никогда не было. Вряд ли будет и теперь. Может, и вообще забыла о том, что у неё был сын.
– Оставим всё на вечер? – она продолжала ласкаться, умышленно не замечая смены настроения, привыкнув к его перепадам.
– Не знаю. Смогу ли я сегодня ночевать здесь. После визита к матери, у меня уйма дел.
– Тебе же дали отдых. Долгие дни безделья. Ты говорил, – она глядела снизу вверх, не поняв причины немилости, ища её в себе, вопрошая глазами, что не так? Он обнял её, давая понять лаской, что всё в порядке.
– Безделье – это же относительно. Не означает, что я буду не вылезать все дни из постели. Может, я смогу вернуться через пару дней к тебе, а сейчас, всё же, отправимся к матери. Она совсем рядом живёт. Раньше на месте этого небоскрёба была долина, валуны, травы. В моём детстве. Так идём или нет?
Она висела на нём, пытаясь настоять на своём вкрадчивыми действиями, не навязывая, но не отпуская.
– Твоя мама строгая?
– Да. Оденься во всё белое. Такой цвет её смягчает. Хотя сама она никогда не носит белых одежд. Любит, когда его носят девушки. Причуда характера.
– Она любит скромность в одежде?
– Я бы не сказал. Она всё же любит экзотику, презирает посредственность и серость.
– Я понравлюсь ей? Как думаешь?
– Даже и не думаю. Её невозможно предсказать никогда.
– Как тебя?
– Зачем тебе ей нравиться? Что тебе до её оценки? Всегда субъективной, всегда несправедливой. В её мнении я всегда был не способен сделать правильный выбор. Ни в чём.
– Она настолько заботилась о тебе? Волновалась за твои возможные промахи и ошибки?
– Не знаю. Вряд ли. Но дух противоречия всегда и во всём.
– Я её боюсь.
– Она для меня мало уже что значит. Это будет просто акт вежливости. Чтобы она ни сказала, ты ведь её не поймёшь.
Полотенце сползло с Нэи, а сам он пребывал в своём первородном виде, но совсем не безгрешно-младенческом, отчего и пришлось вспомнить о матери только к обеду. О маске он уже не думал, умея очищать свою активную память от мешающей информации, чему их обучали ещё в военно-космической Академии на занятиях по психотренингу. Ни о каком будущем он и не думал. Мысли о будущем не обманывают только праведников.
Рудольф с опаской прикоснулся к Нэе, как прикасался к красавице тот персонаж из сказки, кого искушал злой колдун, создающий иллюзорные подобия вместо живой и желаемой девушки. Нэя оказалась настоящей, не обманкой.
Он опасливо покосился на бесцветный кристалл монитора, боясь появления маски не ко времени, ища укрытия от путаницы прошлого и непонимания настоящего в Нэе, раз уж она рядом. И она давала укрытие, давала нужную тишину, иллюзию возврата в свежую долину утраченного времени земной юности.
– Ты плачешь? – спросила Нэя, – как и тогда в первую нашу ночь в хрустальной пирамиде. Мы оба с тобой плакали. Я стыдилась своих слёз, но увидела вдруг, что ты тоже плакал. Но там тебе было тяжело. А здесь почему?
– Здесь? – Рудольф спрятал лицо в подушку. – Глаза слезятся от непривычно-яркого земного освещения. Мне приходится привыкать к земным условиям, как инопланетянину. Я ещё не обрёл нужного равновесия тела и духа.
– А я плачу от счастья, что ты со мной. На Земле. Я хочу сына, Руд… Франк говорил, что от детей лучше пока воздержаться. Не так скоро, как мне хочется. Те роды на Паралее были настолько неудачны… И нужно время, чтобы я опять стала плодоносящей. Так он сказал.
– Ну, если Франк сказал. Кому и знать, если не ему. Залетишь, как миленькая, и в самое ближайшее время. Он по себе судит. А я слишком глубоко вторгаюсь и редко впустую.
– Слишком глубоко, – засмеялась она, – ты заполняешь меня собою настолько всю, что я становлюсь какой-то полой оболочкой и становлюсь тобой, твоей половиной, и это буквально так. – Она помолчала, но будучи чрезмерно откровенной, решила рассказать о странном сне – про появление Гелии.
– Она говорила, что это сон. Я отчего-то боюсь. Если она была не сном, а трансляцией того мира, где она теперь обитает? Ты сказал мне правду тогда на Паралее? Ты оставил Кристалл Хагора в своём подземелье? Через его Кристалл приходила сила, ломающая твою волю. Хагор притворялся добряком, но он им не был. Кто он был? Ты хоть как-то объяснил для себя его природу?
– Демон. Или так. Мелкий бес, свалившийся из мира остывающих звёзд.
– Они как-то умели концентрировать именно что не свою, а живую силу ничего не подозревающих людей, и наносили удар. Это очень плохие существа, потусторонние. Я поняла окончательно, когда он подсел ко мне на провинциальном рынке, где я отдыхала у фонтанчика, и меня тошнило ужасно. Что он мне плёл, Руд! Он знал такие подробности обо всём, обо всех. Зачем ты не слушал меня и не выбросил тогда Кристалл? Была ли хорошей Инэлия? Тот маленький и такой добрый по виду Хор-Арх? Не знаю. Но Тон-Ат… Он раскрылся в том подземном тоннеле окончательно… – она замолчала.
Хагор всегда рядом
Рудольф ничего ей не отвечал. Память о Хагоре неожиданно проснулась и заворочалась в нём. Хагор укусил его за самую сердцевину, оставил там свою тёмную спору неведомых бедствий. В чём-то ему было и легче от того, что его вину брал на себя так и не объяснённый никакой наукой и земным пониманием Хагор.
Он напоминал жуткий вымышленный персонаж, когда-то в детстве найденный им в записях – завалах дегенеративного кинематографического старья в разделе «Психопатология коллективного духа в культурной оболочке эпохи глобальных войн». Антропоморфное свирепое насекомое в хитиновом плаще и с железным ржавым лицом, он прыгал по тёмному полю его памяти. Он разворачивал бахромчатые крылья в тщетной попытке взлететь ввысь, чтобы оттуда атаковать насмерть. Пришелец из окутанного тьмой созвездия под кодовым и больше издевательским названием «Рай». Хагор. И точно также он был, как бы и побеждён, как бы и ввергнут в свою вечную спячку, но вот был ли?
Никогда Рудольф не ощущал никакого воздействия на себя, идущего от кольца с его камнем. Никогда не верил в это. Но понимание, что человекообразная назойливо-болтливая несуразица имел через Кристалл наблюдение за ним, присутствовало всегда. Сам же Кристалл завораживал игрой граней и цветовой переменчивостью своего внутреннего и явно одушевлённого сгустка, с его не имеющей очертаний и размеров глубиной. Он был осколком другого мира. И не Хагор, а сам Рудольф экспериментировал над собой в мире без правил и земных законов, ища пределы своей низости и допустимого своеволия. Но этих пределов не прощупывалось, их никто не ставил, и происходило соскальзывание в головокружительный зов бездны – в «Абгрунд».
– Хагору вначале хотелось, наверное, понять, прикоснуться к тому блаженству, что давала Гелия мне, а не ему, любящему её безмерно. Но вместо этого, сама знаешь, что он наблюдал.
Он не сказал Нэе, что не оставил Кристалл Хагора в подземном городе Паралеи, как ей обещал, а взял его с собой. Он не верил в его разрушительное воздействие. И она не знала, о чём он втайне мечтал. Он хотел увидеть в Кристалле лицо Гелии, увидеть его здесь на Земле. Пусть и посланное ему из другого созвездия, из глубин, пока ещё не измеряемых умом человека, но имеющего своё существование за его границами. И Рудольф тосковал, томился внутренним ожиданием, ему хотелось прильнуть жадным взглядом к Кристаллу Хагора, поймать его неуловимую игру и замереть от невозможного проблеска неземного сияния, вдруг вспыхивающего в его острой и режущей грани. Эти мгновенные лучи нечто сладко задевали в нём, вызывая отключение сознания, они отменяли время, но это не был провал. Скорее, вознесение, невозможное для тяжкого человека.
Пока Нэя занялась своими женскими пустяками, Рудольф наблюдал с открытой лоджии далёкие вершины гор, сливающиеся с облаками. Для зрения не имелось чёткой границы, где заканчиваются облака, и начинается ледник. По искристой поверхности ограждения полз муравей. Порывом ветра его забросило, сам ли он заполз, затащил ли его кто на своей одежде, но он в своём муравьином энтузиазме что-то пытался исследовать. На полу лоджии, сброшенная случайно с дивана, стоящего тут, валялась иллюстрированная книга Нэи по рукоделию. Она любила книги, будучи в этом подобна редким любителям архаики на Земле. Она не любила их чудо-технику, боялась её, исключая своего робота-швею.
Он смахнул муравья с края ограждения на книгу, раскрытую на схеме красочных вышивок, и муравей пополз по маленьким клеточкам, снуя деловито и энергично. И когда ветер перевернул страницу, муравей вскоре выполз из-под неё, оказавшись на том же рисунке. Возникла забавная аналогия, что вот и они люди переползают по страницам книги Вселенной, и каждая страница – новый мир. Но муравью не дано увидеть человека, хотя вот он, стоит рядом, и даже если он протянет руку, муравей бросится исследовать её, возможно, и с муравьиным своим страхом, но как некое иное измерение, подобное стволу сосны в лесу. Не видя, не чувствуя разумных глаз, со случайным любопытством изучающих его маршрут. Ему не дано прочитать букв, по которым он ползает, хотя никто и не скрывает их от него.
Он вглядывался в небо, и вдруг увидел там огромную птицу, возникшую внезапно, как показалось. Приближаясь, она глянула сверху, словно бы целилась в его лицо. И он отчётливо увидел, что это вовсе не птица. А некто, обладающий антропоморфной внешностью. Дельтапланерист? Рефлекторно Рудольф отпрянул и увидел, как на него опять же сверху глянуло его собственное лицо! Пока не сообразил, что это его же собственное отражение, глядящее на него из зеркальной вставки на потолке лоджии.
Гигантская человекообразная птица, вовсе не похожая на дельтапланериста, пропала, как и не было никого.
Мысли вернулись к Хагору. Рудольф вовсе не всегда испытывал к нему резко-негативные чувства. Иногда и вообще ничего не испытывал. Будто Хагор ставил некую загадочную преграду, экранировал его чувства, они отбрасывались и отражались им. Такая вот психологическая, скорее, игра надоела быстро. Рудольф, в конце концов, перестал его воспринимать как существо, на которое могут быть направлены те или иные чувства.
Он почесал руку. Назойливый муравей исследовал уже самого Рудольфа. Он стряхнул его на ограждение лоджии. Это был очень крупный муравей, едва ли не миниатюрный жук. Вот и он сам в своих мыслях о природе Хагора ползал по непреодолимой и гладкой поверхности, как тот же муравей по прозрачному ограждению лоджии. А оно не пускало его туда, куда он был устремлён, на простор, на выход из его ограничения.
Он пускал в кожу Хагора свою жалкую муравьиную кислоту, не понимая никогда, что Хагор мог его уничтожить, как и он сам может это сделать сейчас с суетливым муравьем. А ведь так просто раздавить потрясённого своим путешествием муравья. Рудольф повторно дал заползти муравью к себе на руку и, подойдя к ограждению, сдунул его вниз. Как ни безразмерен и неясен он был муравью, они всё же были порождения земной природы, если верить учёным эволюционистам, а там, как и знать. Но по любому, дети одного Творца, включённые в какой-то общий Проект.
А тот Паук? Почему он дал ему настолько приблизиться? Умея выводить из системы наблюдения землян свои острова в океане, умея столько лет обитать рядом и в недосягаемости от всех, грохнувший о твердь Паралеи их звёздное чудо – межпланетный корабль «Финист», какую цель преследовал он? Чего хотел в действительности? Почему его боялся Хагор? А сам Паук испугался прихода Рудольфа в свою башню и не использовал своих возможностей. Но ведь также и скорпион жалит в ногу путешественника, несущего с собой сверхмощное оружие. А что оно скорпиону? И чем оно помогло путешественнику? Скорпион никогда не постигнет мыслей человека, его свершений и достижений, жаля его. Как и его маршрут останется за гранью его постижения. Но этот воображаемый и условный гений человечества вполне может трепетать перед скорпионом, таящимся за тёмным камнем пустыни. И вполне может быть убит жалкой по масштабу, а всё равно страшной хитиновой бякой. А скорпион, ликуя своей микроскопической радостью, что очистил свою территорию охоты, поползёт себе дальше со своим скорпионьим презрением к тому, кто вторгся к нему, уронил тень на его тропу, а он, всемогущий, его одолел!
Маска больше не появилась, как и обещала. Мысли о Хагоре и о его всё ещё остающемся, но незримом присутствии, о его наблюдающих нечеловеческих глазах заставили забыть о дурацком розыгрыше. Вспомнилась «Ночная Лиана», краткосрочная любовь с гетерой Паралеи по имени Ифиса. Точно такая же маска появилась вдруг в то самое время, как за ширмой густых зарослей специфического заведеньица скрывался наблюдающий за ним Хагор. Он запускал свой щуп в его податливую голову, перебирая осторожно его опоенные на тот момент «Мать Водой» нейроны, и извлекал, извлекал из человеческих ментальных лабиринтов его тайны, его тоску по земной девушке.
Рудольф посмотрел в небо, словно та птица опять готовилась спикировать прямо на него. Нет. В родной синеве не могло быть пришельцев из Созвездия Рай. Не могло их быть и на далёкой вершине горы, в укрытии из облаков, на глазах меняющих свои бесформенные очертания. Кристалл пульсировал, спрятанный в тайной нише, в стене, в прозрачной декоративной вставке, где в белом кристаллическом песке розовела ракушка с жемчужиной. Нэя же пребывала в уверенности, что Кристалл Хагора остался валяться в его подземелье, куда он обещал его закинуть навсегда. На Троле – Паралее.
Почему он не прибил Хагора после того, как тот погубил его дочь? Это осталось загадкой для него самого. Не возникло даже желания увидеть Хагора после той трагедии, и тот его ни разу не потревожил своим никчемно-несообразным ничему разумному, но как-то подозревалось, что предельно жалким на тот момент видом. Хагор жутко страдал. Страдал настолько по-человечески, что и Антон, имеющий намерение придушить человекообразного жука, того не сделал. Рудольфу же Хагор нанёс визит, уже будучи мертвецом с раскуроченным черепом, когда лежал в исследовательском боксе в подземельях Паралеи.
Как человеку не приходит в голову мстить озеру, чья вода утопила его близкого, – это же стихия, – такой же стихией был для него Хагор, не подвластный человеческому суду. И понимание его как запредельной сущности присутствовало всегда. Не страх, не судорога некой опасности, как перед тем же скорпионом, скажем, а именно невозможность обращать к нему человеческое вопрошание. За что? Зачем? Ответа же не будет. Он, как поганая гусеница на грибе из древней сказки, пускал вокруг себя синий непроницаемый дым пустых словес и был абсурдом, не могущим и быть.
В последнее время Хагор ждал, жаждал даже его ответных действий, ждал лёгкого ухода из мира отвратительных ему обитателей Трола. Он возненавидел землян, как тех же троллей, но сумевших продвинуться туда, куда по его мнению не может быть и хода человеку – в мир будущего. И Рудольф не дал ему лёгкого ухода, оставив корчиться в ожидании мук, которых так боялся этот, якобы бессмертный монстр из могучего «Созвездия Рая». Жалкий и корявый, разрушаемый дисгармонией окружающего его обиталища, куда был низвергнут неведомой силой. Падший ангел. Вот кем он и был.
А кем был там сам Рудольф? Таким же падшим, низвергнутым вышестоящей силой за свои проступки на Земле. Конечно, он не был ангелом, но в сравнении с тем, кем стал на чужой планете – да, на Земле он им почти что и был. Хагора выбросили из родного «рая» за Инэлию. Он посмел взять отданную ему в бескорыстном порыве силу и энергию её бессмертного, хотя и относительно, Кристалла, но и это его не спасло. Его Кристалл не воссиял, не дал Инэлии ответной силы. Они оба оказались обречены на изгнание.
Рудольф не мог себе представить, что это такое их «кристаллический рай»? Или его описание было дано Антону лишь в приближении, а уж Антон адаптировал услышанное сообразно своему человеческому разумению. И кем была его дочь, кем стала? Если стала, а не была наслана дурманом «синей гусеницы» Хагора, взявшего Антона в свою экспериментальную обработку.
Антон уверял, что они тоже люди. Более зрелые, скорее, перезрелые, конкретно протухшие. Антон же и сам получил тогда повреждение, если в умственном смысле. А генетическое таинство самого Рудольфа, переданное Гелии, по тайным чертежам которого и была выточена в своём уникальном и неповторимом облике его девочка-дочь, ставшая плоть от плоти отца земного, всё это было сброшено Зелёным Лучом – порождением «кристаллического рая» в пропасть. Без возврата отцу Рудольфу и мужу Антону. Никто не слышал, никто не видел, как глухо рыдал он ночью в подземной лаборатории, изучая покалеченное тело, выпотрошенное нечеловеческим скальпелем. Коллеги сочли его не в меру очерствелым. В отличие от Антона, стенающего у всех на глазах.
То, что приходило к Антону, могло быть лишь трансляцией Кристалла. Рудольфа рассказ Антона не сильно встревожил, не вызвал желания глянуть, хоть бы и затаившись под корягой лесной. Он был уверен до сих пор, что некто принял её облик, приноравливаясь под восприятие Антона. Он тогда ему так и говорил, забудь! Не броди! Бессмыслица обессмыслит и тебя самого! И выслушивал его лишь ради жалости, понимая, что бред Антона помогает тому отчасти освободить себя от муки.
Так чей же лик он надеется увидеть в зеркальной поверхности Кристалла Хагора, обладающего способностью творить голографический объект, как явный на вид? Как реальное существо, живое, способное разговаривать. Как тот Кристалл, что творил для Антона иллюзию общения с Икри, воссоздавал её утраченный облик.
А вдруг возможно то, что представляется невозможным? Икри жива, жива и Гелия. Они приняты в своём милосердном Созвездии, воссозданы и воскрешены там по их информационной матрице? Тогда жив и Хагор. И вполне реальна его обещанная месть. Свойственно ли Хагору забвение, что часто есть синоним прощения? И что такое милость человека к заблудившемуся муравью? Благо, шутка или насмешливая игра над его мизерностью? Никогда неизмеримо высшее существо не бывает милостивым к низшему и мизерному, чему упорно учат все мировые религии. Когда человек давит даже безвредную мошку просто потому, что она влетела не туда и раздражает человека своим назойливым мельтешением, где тут милость высшего к низшему? А часто и времени не жалеет, гоняясь за нею, чтобы прибить. А не лезь в пространства, где обитает оно, высшее. С чем низшее, понятно, никогда и не соглашается. Настырно лезет и больно кусается.
Маленькая инопланетянка, на что ты себя обрекла?
Нэя вышла на лоджию-террасу с припухшими от избыточного дневного сна глазами, но ясными и довольными всем на свете. Им, собою, предстоящим походом к неизвестной ей матери Рудольфа. На ней были белые кружевные чулочки – опять? Прозрачные трусики, по сути, атласная ленточка, ничего толком не закрывающая, изящно завязанная на бедре, но могущая быть развязанной в любую минуту по хотению – по велению… Ножки, обутые в красные туфельки, не вызывали и сомнения в своём совершенстве. Она уже собиралась на выход, дело оставалось лишь за платьем. Доведя его до пресыщения собою, она всё ещё собиралась искушать его своим видом. Нагнулась над ограждением лоджии и свесилась вниз, восторгаясь цветниками внизу, будто увидела их в первый раз. Делая вид, как искушённая шлюшка, что не озабочена его реакцией на свои открытые полушария. Он пожалел о том, что обнадёжил её тем, что скоро они будут жить совместно. Надо любой ценой сохранить раздельное проживание.
– Здесь три комнаты, не считая холла, – сказал он, стараясь не смотреть на неё. Она продолжала на него воздействовать, но накатывало раздражение. – Одна будет нашей общей спальней, другая твоей мастерской, где ты будешь творить свои шедевры. А третья будет вроде гостевой комнаты. Лишняя, но раз уж есть, может и сгодится когда. Вдруг ты захочешь по личному капризу спать одна именно тогда, когда я буду околачиваться рядом? Вот я и буду там гостевать по необходимости.
– Нет уж, – ответила она. – В этом случае я предоставляю в твоё распоряжение нашу большую спальную комнату. Раз уж ты сам настолько больше, чем я. Диван узкий, я помещусь, а ты уж спи на большой постели…
– Не ходи за мною как хвост. Я этого не люблю. И потом, что у тебя за чулочки и башмачки какой-то дурочки? Ты собралась в этом к моей матери? Твои замашки, годные для дикого мира, неуместны здесь. Сними это! Где достала эту хрень? – он грубо схватил её за ленточку трусов в попытке сорвать их. Не получилось. Крепкие тесемки оказались. Это на Паралее текстиль обладал как паутинной тонкостью, так и непрочностью на грубое воздействие.
– Ты всё ещё не устала от целых суток валяния в постели? Чего ты сверкаешь передо мной своими голыми сисями? – обвинение не соответствовало реалиям. Её грудь прикрыл прозрачный лиф с тонкой вышивкой, и тут уж точно проявило себя уже её личное творчество. Швейный многофункциональный робот Маша уж точно не простаивал без действия.
