Лариса Кольцова
Земля – павильон ожиданий
Я же, пробродив в подмосковных рощах до начала занятий в Лингвистической Академии, так и не решилась навестить Елену. Я была в приподнятом настроении всю ту прогулку. Я искупалась в тихом лесном озере с оборудованным пляжем, пообедала в прибрежном кафетерии и направилась к скоростной наземной дороге. Рудольф считал, что подземные пневмопоезда, хотя они и невероятно быстры, но вгоняют в определенную угнетённость, поскольку на своей шкуре испытал, что это такое – ощущать человеческому существу нависающие над головою тонны пород. Это неизбежно действует на подсознание, даже если поездка кратковременная. Он ненавидел подземные сооружения в любом их виде. Такую вот фобию он вывез из Паралеи. В вагоне я уснула и была разбужена роботом – контролёром, когда состав прибыл в неродные и давно уже разлюбленные Альпы, если и было когда очарование их красотой.
На другое утро, так и не дождавшись Рудольфа, но из гордости не желая ни о чём спрашивать его по связи, я вновь отправилась в подмосковный лесной заповедник и опять с робким намерением навестить Елену.
Отшельник, живущий в кристаллической башне
Вчерашняя эйфория, не сказать что начисто, но частично уже покидала меня. Вернулись все прежние мысли, все замыслы, укоряя мою пристыженную душу её детской доверчивостью, её готовностью принять желаемое за действительность.
«Использовал и опять в сторону»! – такой была моя главная мысль. И понимание, что мне не дано ничего изменить в нём, кроме как и дальше самообольщаться насчёт своей власти над человеком, который только потешается, играя в ту самую, ненавистную мне игру в «раба и госпожу». Финал игры был тот же самый, что и на Паралее – «госпожа» неизменно оказывалась в ошейнике раба. Правда, на Паралее «ошейник» часто приобретал форму ожерелий из камушков. Нося его, я гордилась этим украшением, но на Земле это почти смешно. Точно так же, как гордиться перед вежливо – отстранённой, безмятежно-равнодушной, безлично-обтекающей толпой землян своим новым платьем или туфельками со стразами, по которым изредка скользил чей-то скрыто-насмешливый или любопытный, иногда и заинтересованный взгляд. И если возникал интерес ко мне, как к привлекательной девушке, то он всегда устранялся, годный лишь для тех мест увеселения и отдыха, где люди и знакомились, но лишний для мест публичного, деловитого и спешащего человеческого скопления. Ни мужчинам, ни женщинам не было до меня никакого дела. Только подростки задевали меня иногда и в толпе. Принимали за свою, не иначе. Прикасались, словно бы случайно, извинялись, оборачивались, говорили комплименты, улыбались. Меня уже давно это не развлекало.
Я слонялась по пустынным дорожкам. Иногда встречались мамы с детьми в любопытно устроенных прогулочных колясках. Когда я стремилась сунуть в их глубину своё любопытное лицо, одни любезно улыбались и разрешали, другие напротив демонстративно отстранялись, давая понять, что совать туда посторонний нос ни к чему. И те и другие воспринимали меня неадекватной, что я как-то чуяла. Всякий человек предпочитал быть от другого на определённой и закреплённой нормой и традицией дистанции. Они приходили сюда отдыхать от людей, а не ради общения, тем более навязанного. Даже сесть на скамью, занятую одним человеком было не принято, как бы ни была та скамья обширна. Только дружеская или семейная группа могла сидеть на одной скамье совместно. Чужак никогда не приближался к тому, кого не знал, чтобы вот так попросту плюхнуться рядом. Как бы ни жаждал прохожий отдыха, а искал для себя пустую скамью. Никто, понятно, не вывешивал таких правил нигде, но все знали, как надо себя вести, будь то общественный транспорт или места отдыха.
Рудольф мне объяснял, что любовь к ближнему и дальнему вовсе не заключается в том, чтобы налипать друг на друга одним гудящим кублом, как было возможно в Паралее. Что такое «кубло» он не пояснил, но я примерно поняла. Что-то из мира насекомых и недоразвитых трольцев. Здесь ценили и своё, и чужое личное пространство, где человек ни будь, на улице, в доме, в общественных местах. Тесный контакт возможен только в трёх случаях, – между родителями и детьми, между семейными и влюблёнными парами, а также между врачом и пациентом. Всё! Ну, ещё при обучении тому или иному профессиональному мастерству или навыку. Человека окутывает незримый сложно- составной кокон из разнообразных биополевых структур, то, что прежде называли «аурой», поэтому, чем развитее общество, тем больше дистанция между индивидами, а чем оно примитивнее, тем теснее они роятся, клубятся как мошкара или сливаются в сплошной плазмоид, не отличая себя от того, кто рядом.
– Так вот почему наши аристократы имели такие огромные дистанции друг от друга, а беднота жила так, что когда один домочадец спал, то другому приходилось скакать на одной ножке, – вторую ногу поставить было уже некуда. А если один ел, сидя за столом, то другой ставил миску на его макушку из-за нехватки места, – это была шутка с моей стороны, но шутка горькая.
Ему не захотелось признать наших аристократов супер развитыми особами, поэтому он ответил так, – Они в силу своей токсичности, говоря образно, просто выжигали вокруг себя гигантские проплешины, где была невозможна вообще никакая разумная жизнь. Исключая лишь её неразумные формы – растения, животные, птицы, и прочие рыбы с бактериями. А тех, кого они обозвали «простолюдинами», они умышленно сгружали в дикие скопища угрюмых городов и чахлых селений. А уж там сам вывихнутый порядок вещей истирал души людей в крошки, не давая им ни развития, ни воли, ни полноценного разворачивания всех наличных структур человека.
Он словно бы забыл о том, что давно уже, ещё на Паралее, проводил со мною подобные ликбезы, и даже воспроизводил те же самые слова, вызывая у меня скуку. И сам при этом скучал, как будто я была неким навязанным ему и чужим ребёнком. Он мною тяготился…
Всё работоспособное население, похоже, было занято, а к таковым на Земле принадлежали почти все, исключая детей и тех больных, что лечились в особых местах с благоприятным климатом по возможности, но непременным бытовым удобством. Они даже не столько лечились, сколько продолжали жить так, как если бы оставались у себя дома. Ни малейшего стеснения, если только в сторону более правильной организации самой жизни. Пожилое население таковым можно было назвать с натяжкой. Они не ходили, скрючившись, не были усеяны морщинами, как кора старого засыхающего дерева, с обесцвеченными полуслепыми глазами. Их отличала от молодых только их белоснежная седина, и то, если они не нуждались в восстановлении пигмента, и особая задумчивость, иногда и затаенная печаль в глазах. Для совсем древних существовали особые комфортабельные территории проживания в климатических зонах умеренных широт и уединением по желанию.
Бредя по лесным затейливым тропинкам всё дальше и дальше в сторону от широких дорожек с удобными скамейками для отдыха, я ушла уже настолько далеко от окультуренных зон, что вокруг царило полнейшее безлюдье. У меня был навигатор поверх контактного браслета, и я не могла заблудиться, даже если бы и захотела. А я хотела именно заблудиться, чтобы меня уже нельзя было найти. Поэтому я скинула навигатор в заросли папоротников вдоль тропинки и пошла дальше.
Зелёное, увлекающее вглубь и кажущееся бесконечным пространство леса не казалось однообразным. Зелёный цвет поражал своими многочисленными оттенками, кружевом, разрезами, симметричностью, воздушностью, или наоборот плотной сочностью составляющих его растительных форм. Стволы деревьев, а среди них не было ни одного похожего, удивляли всё тем же многообразием и фантастической выдумкой того, кто их сотворил. Казалось, каждое дерево имело свою древесную неповторимость, свой душевно-растительный настрой, которым они звучали, стоило встать рядом с ними и прислушаться, отделив при этом пение бесчисленных птиц от их собственного шелеста, скрипа или потрескивания. Их немая задумчивость казалась индивидуализированной, их тень одухотворённой и человеколюбивой.
Я могла кружиться, петь, кричать в их высокие кроны, в уединении леса можно было всё. Он откликался дружелюбным и загадочным эхом, но может, это было и не эхо, а его персональный голос? Он принял меня в себя, как и прочую живую душу, впитал и ответно напитал, не знаю, как правильнее оформить свои ощущения. Но мне было легко, не страшно, не чуждо всё то, что меня окружало, касалось моей кожи, щекотало и даже царапало изредка, если я, увлекшись, не замечала острых веток.
Рамон, – такой же бродяга, как и я
Я валялась в траве, закрыв глаза, и она, эта густая, влажная переплетённая с цветами, белыми, жёлтыми, фиолетовыми и голубыми, исподняя ткань земли, кружевная и изысканно украшенная, как у соблазняющей влюблённой женщины, ласкала меня мягким, ощутимо дышащим и одушевлённым прикосновением. Она усыпляла и навевала эротические образы. Они были как бы не моими, трава делилась со мною своими воспоминаниями о впитанном в себя за долгие и долгие века её существования, как живой запоминающей структуры. Рождение, питание, жизнь, её угасание и её восхождение из чёрной жирной темноты в ликующий свет, уносящий ввысь, в рост, в бесконечную синь, навстречу питающим сминающим ливням, протянутым ладошкам восхищённого ребенка, навстречу жаждущим горячим пастям животных, мизерным грызущим челюстям насекомых, навстречу блестящему беспощадному лезвию косы. Но умирая, она воскресает каждую весну. И это всего лишь трава. А как же тогда человек?
Странное для травы, неожиданно реальное прикосновение заставило меня вздрогнуть и вскрикнуть. Сказалась инстинктивная реакция, отработанная на Паралее. Я резко приподнялась. Это была рука мужчины. Рядом валялся смеющийся Рамон.
– Прости, что напугал. Но ты была в глубокой медитации. Я следил за тобой уже давно. Ещё когда ты пила сок в кафетерии. И я пошёл следом. Ты пела, танцевала, я не хотел мешать. Тебе было хорошо. И мне тоже.
На нём был синий облегающий костюм, подчеркивающий его силу и стройность. Смуглое лицо казалось совсем молодым, простым и не было в нем ничего, что могло бы испугать. Даже напротив. Он был знакомым и добрым.
– Забыла о моей просьбе? Ну, сознайся. Да я не обижусь. Может быть, и лучше, что не полечу на спутник. Я найду себе работу. Ты не тревожься, не считай себя виноватой. Я просто наглец, что полез к тебе с такой просьбой. Забудь! – он смеялся и вовсе не выглядел тем печальным незваным гостем, какого я запомнила.
Я встала, и он с пружинящей легкостью поднялся следом. Я хотела тут же рассказать ему, что он будет зачислен в команду, но зачем-то решила подождать, чтобы припасти всю радость на потом. В данный момент он и без того радовался, увидев меня. Или у него были свои причины для радости, вовсе не связанные с нашей встречей. Да и так ли уж ему необходима нелёгкая служба на безмерно удалённом спутнике, раз он настолько доволен собою и своей жизнью на Земле? Может, он даже откажется, когда узнает о своём зачислении. Вот что я подумала.
– Я живу недалеко, – сказал он, – я вломился в гости к тебе, а теперь приглашаю тебя к себе. – Он с такой простотой перешел на «ты», что я даже и забыла о том, как официально он обращался ко мне в тот раз. – Только ты не удивляйся тому, как живут у нас многие из людей. Ты ведь жена достаточно преуспевшего офицера из космической структуры, и думаешь, что это уровень всех? Надо тебе посмотреть и на то, как живут другие, кто не сумел по тем или иным причинам вписаться в общеземной рай. – Рамон говорил так, будто я и не смогу отказаться от его приглашения. И я не могла. Мне, напротив, хотелось посмотреть, как он живёт, где. И он внушал мне полное доверие. Как будто я знаю его давно. И он друг. Здесь же не Трол. Здесь нет преступников, насильников, грабителей. Так оно и было. Меня смущал только контактный браслет. Его я не могла выбросить в папоротники или крапиву у дорожки. Это был и мой паспорт, и мой ключ, и мой билет на все виды транспорта, и мой кошелек тоже. Но он также всё записывал, мою прогулку, песни в лесу, наш разговор и его симпатию ко мне, его лучезарную улыбку, у которой помимо дежурной дружелюбности было и другое назначение. То, что понимает без слов всякая девушка и женщина. Тогда, в нашей квартире, я уже собиралась спать, и браслет был в спящем режиме, отключен и лежал на столике у моего дивана-облака. Вскрывать же все его уровни не умел и Рудольф. А кому ещё было нужно? Поэтому Рудольф не узнал о визите Рамона. А тогда, у того горного водопада, когда мы ели вместе с Рамоном черешню, Рудольф не придал записи ни малейшего интереса. Так мне показалось.
Я переминалась на месте, не зная, как объяснить ему отказ пойти к нему в гости. Но я плохо понимала людей Земли. Рамон прикоснулся к моему браслету и попросил его снять. Я подчинилась, не понимая, зачем ему? Не собирался же он его бросать в гущу трав?
Он долго изучал его, – Так я и думал! У тебя вскрыт код доступа. Но, это же вопиющее нарушение! Так я мог бы сказать, если бы дело не касалось Венда. У таких вот персон свои порядки и замашки на вседозволенность. Думаю, что он давний мастер по этой части – нахлобучить шапку-невидимку на себя или кого-то и ещё, чтобы околпачить всевидящее око супер. интеллекта. Я наслышан, как он умел проделывать и не такие штучки ещё на Троле. Не спрашивай от кого. Не скажу. Но и мы, знаешь ли, не меньшие умельцы.
Не могу объяснить, какие манипуляции проделал Рамон с моим браслетом. Его беглые пальцы лишь слегка поглаживали его сегменты, и всё. После чего он вернул мне его и сказал. – Не знаю, огорчит это тебя или обрадует, но больше твой муж не сможет считывать информацию, законом Земли закрытую для посторонних лиц, если они не уполномочены на такие действия особым комитетом, особым постановлением и в экстренных случаях, если это касается жизни и смерти человека. И уж точно мужу следить за женой ежеминутно, как и наоборот, никто не разрешает, даже и Вседержитель. По сути, он нарушает один из главнейших законов нравственного кодекса Земли. И поскольку его действия были безнравственны, мы поступили зеркально, то есть нравственно. Я заблокировал твой код. Так, как ему и положено. И он уже не сумеет его открыть, если захочет. Я поставил тебе защиту. И не думаю, что она ему будет по зубам. Вернее, по мозгам. А пока он разберётся, пройдёт время. И запись нашей прогулки уж точно им не будет вскрыта. Ну? Идём в гости?
– Как же я ему объясню, почему так произошло? – я растерялась и испугалась одновременно.
– Ты и не должна ему ничего объяснять. Он и не спросит ни о чём. Видишь ли, Нэя, существуют такие программы, которые время от времени, меняют коды всех контактных браслетов. Во избежание их вскрытия. Это же происходит ежечасно, что кто-то, как твой муж суёт свой нос в чужую жизнь. А особая программа профилактически их меняет и закрывает от недоброжелателей и любопытных. Просто в случае с тобой, это время ещё не наступило. То есть уже наступило. Я же всего лишь добровольный помощник зазевавшемуся или задремавшему, не знаю, как точнее, суперинтеллекту – смотрителю. Он, на наше счастье, не есть живой субъект, он всего лишь исполнитель всеобщего закона. Компьютер. Понимаешь? Машину можно обмануть, но её нельзя обмануть надолго. Вот и вся загадка.
Я сразу поверила Рамону. Он не был похож на лжеца. И напыщенно-важная бормотня Риты о том, что он может быть опасен, да ещё и склонен к насилию, казалась мне чепухой. Вскоре мы вышли на окраину леса к пустой и ровной дороге, приподнятой над уровнем столь же ровного поля, за которым был расположен жилой район, состоящий из разноцветных, неимоверно высоких и узких домов. Они казались гигантскими отполированными стелами-кристаллами, усеявшими обширное пространство вокруг. Идти оказалось совсем недолго. Рамон взял меня за руку, как будто я могла куда-то убежать от него или потеряться. Тёплый ветер обдувал лицо, светило довольно высокое солнце, и я нацепила панамку от солнца, вытащив её из дорожного рюкзачка. Вскоре мы подошли к окраинным зданиям.
– Немного не там вышли, – сказал Рамон. – Не с той стороны. – Он указал вдаль и объяснил, что его дом расположен у самого входа в лесопарковую зону, а мы с ним вышли к жилому району не с того конца. Просто ему не хотелось возвращаться на ту дорогу, откуда он и пришёл к тому месту, где мы встретились. Он засмеялся, – Я хотел погулять с тобою подольше. Редко, когда выпадает такой чудесный день. Ты же не считаешь, что я злонамеренно стал Сусаниным и завёл тебя в такую даль?
Я не поняла его словесного оборота и промолчала. Мы вошли в тенистую зону. Вокруг дорожек росли высокие деревья. В таком месте гулять хотелось бесконечно долго, а рядом с Рамоном я уже не могла заблудиться. Форма окружающих зданий удивляла причудливостью. Подобно древесным грибам, растущим по стволам массивных деревьев, их стены были усыпаны округлыми выступами. Они, по-видимому, являлись прогулочными площадками – лоджиями. Иные из них были украшены висячими садами. Они располагались как бы и хаотично, не совпадая по своему расположению на каждом уровне, что усиливало сходство каждой башни с неким фантастическим природным деревом из мира великанов. Нижние этажи утопали в зеленой облачности скверов и декоративных садов, а верхние ослепительно сверкали, окутанные солнечной синевой.
В доме в Альпах ни у кого таких вот мини садов на открытых лоджиях я не наблюдала. Сад был общий, вокруг дома, один на всех проживающих. Я редко туда ходила, исключая кафе-шоколадницу, где стала завсегдатаем. Пару раз заметно-немолодая дама из тех жителей, кто проживали в доме, вежливо, но свысока, сделала мне выговор по поводу того, что я, если уж имею такой вот праздный распорядок жизни, могла бы и принять участие по уходу за общественным домашним садово-парковым комплексом. Я не знала того языка, на котором она ко мне обратилась, и только включив универсальный переводчик, смогла понять её претензии. Хотя с первой же её фразы уловила недружественный тон голоса. Я сильно удивилась, что она отследила меня как новенькую среди прочих жильцов, поскольку по виду никто ни на кого особого внимания не обращал. Добавила она также, что я не имела права менять по своему произволу жалюзи, – прежде они были с тёмным рисунком, а я сменила их на светлые голубовато-бирюзовые.
Я была потрясена её наблюдательностью. Это же надо умудриться рассмотреть, вычислить, какого цвета жалюзи именно у меня! Дама объявила мне, что мои окна стали дисгармоничным пятном на общем фасаде, в то время как у всех прочих цвет окон таков, что со стороны дом сливается с горным ландшафтом, в который вписан. Рисунок жалюзи на каждом из окон в их совокупности создаёт целостную картину как бы живописной горы, в форме которой и было задумано, а потом реализовано строение. И если у меня что-то со зрением, что я этого не заметила, то ей очень жаль. Но я должна вернуть прежний цвет и не нарушать архитектурную симфонию их бесподобного дома.
– Какие же странные люди прибывают сюда из каких-то непонятных мест. О, эта вселенская мешанина! Когда не стало ни общепризнанных центров, ни прежнего культурного ядра цивилизации, а всё превратилось в сплошную периферию! – провозгласила скорее, чем проворчала, придирчивая дама. Я услышала её и на приличном расстоянии. Что она имела в виду под обозначением «непонятных мест», я уточнять не стала.
Я наябедничала Рудольфу, и он приказал мне ничего уже не менять, а этой старой «маньячке чистоты и порядка» в следующий раз посоветовать наняться декоратором в местный колумбарий и там наводить свой идеальный, а потому и мёртвый порядок. Только обитательница дома и сама по себе отчего-то перестала ко мне приставать. Встречая же меня внизу, игнорировала. Наверное, кто-то сообщил ей, что я прибыла из инопланетной колонии, следовательно, не включена в систему всеобщих обязанностей жителей Земли. Все обитатели дома, в основном из числа женщин и подростков, на досуге и время от времени возились утром или вечером в том саду, запуская поливное устройство и автоматическую уборку территории, всегда необходимой, поскольку в доме обитало много семей, имеющих маленьких детей. А дети есть дети. Они мусорили, топтали цветы и ломали нежные новые посадки там, где они были. Тут уж всё зависело от взрослых, их влияния и их воспитания. Не все из них желали убирать места активных игр после своих детей, ссылаясь на занятость и общественных роботов-уборщиков. Настройщик подобных роботов был один на целый микрорайон, и не всегда был в доступе.
Как-то незаметно это произошло, но и прочие окна вдруг запестрели разноцветным оформлением. Похоже, многим поднадоело быть пазлом во всеобщей «архитектурной симфонии». Вообще же, я не была ленива, а отказалась от работы в саду из-за страха перед контактами с незнакомыми землянами. Фобия эта усиливалась день ото дня тем сильнее, чем глубже становилось моё одиночество. Иногда я почти физически ощущала давление от земных небес, от загадочной чуждости земных пространств, от шевелящейся мглы не родных парков и лесов, от самих землян, особенно посторонних, как будто всё это вместе стремилось ужать меня до состояния соринки и вымести вон за пределы атмосферы планеты, где мне не было места. Но, возможно, будь та женщина душевнее, я бы и не испугалась прийти туда, куда она и приглашала. Открытость, доброту я ощущала и без слов.
Рудольф не уставал ворчать на Франка за неуместную заботу, в результате которой поселил меня далеко за пределами России, в чужеродной для него лично среде. Считал его «заботу» за своеобразную месть старика, поскольку доктор прекрасно осведомлён о нелюбви своего коллеги к чрезмерно упорядоченным, тщательно отлакированным и чистенько выметенным здешним местам. Пусть и были они тою географической точкой на планете Земля, где сам Рудольф и появился на свет.
– Красота! – восхитилась я, – Да тут не хуже, чем в альпийском городке. Конечно, там горы, но сам дом, где я живу, имеет довольно унылый вид. – Таким образом, я обозначила для Рамона, что живу сама по себе и без Рудольфа рядом. Случайно так вышло. Он держал ушки на макушке и сразу это отметил.
Глянул искоса и странно, – Только по видимости там и уныло, а внутри-то у вас с Вендом шикарно! – отозвался он – А у меня предельно экономичный вариант того, что и считается бытовым шиком. Войдёшь, сама всё увидишь.
Рамону нравилось его отшельничество
В узком прозрачном лифте так же быстро, как и в нашем небоскрёбе, мы поднялись настолько высоко, что я ощутила слабое головокружение от быстрого подъёма. Город внизу превратился в игрушечный макет, причудливо расположенный своими геометрическими фигурками по разноцветному покрытию. Лес стал взбитым облаком тёмного цвета, упавшим вниз. Он удивил небольшим размером. И где там было заблудиться? На фоне ослепительной синевы неба, заметно густеющей к линии горизонта, прочерчивая эту бескрайнюю синеву блестящими зигзагами, по чётко заданным траекториям проносились аэролёты. Сам мегаполис, уходя вдаль, превращался в уже неразличимую дымку. Но картина в целом казалась не имеющей отношения к реальности, оставленной внизу. Некой абстрактной голографией, и от этого не вызвала у меня никаких особых ощущений.
– Как неприятно жить вот так, – сказала я, – зависнуть у всех над головой в непомерной вышине. Отсюда и людей не видно.
– К тому же тут и магнитное поле более разреженное, а это не сказать, что полезно. Иммунитет сажает, как в Космосе. Но выбора мне, если честно, никто и не предоставил.
Рамон любезно провёл меня из кабинки лифта в длинный коридор, вдоль которого располагалось несколько закрытых, светлых под общий фон стен, дверей в чужие обиталища. Он приложил свой браслет к маленькой боковой пластине, вмонтированной в стену, и панель двери бесшумно отъехала в саму стену. Открылось практически пустое пространство, ещё более светлое и небольшое. Окно – панорама было закрыто полупрозрачными, терракотового цвета жалюзи, похожими на шёлк. Через них ничего не было видно.
– Да там и смотреть не на что, – как будто прочитал мою мысль Рамон, – только небо. А я от его пустоты устаю.
Он прошёл вперёд. Часть помещения, один из его углов, перегораживало низкое ограждение, отделяющее кухонный отсек от остального пространства. То, что это кухня, я поняла по стоящей на стойке посуде, не убранной после утреннего завтрака. У одной из стен стоял диван, белый, как и стены. Напротив него на другой стене висел плоский экран. Сбоку я заметила дверь из непрозрачного, но похожего на стекло материала, и я поняла, что там сантехнический блок. Я вошла туда по-хозяйски, чтобы вымыть руки. Там была душевая кабинка, унитаз и раковина, над которой висел плоский зеркальный шкаф для подручных гигиенических средств. Теснота этого отсека была настолько неудобной, что я затруднилась даже и представить, как тут можно комфортно обитать.
– Оценила? Свой привычный комфорт перед бедняцким бытом? – весело прокомментировал мой выход Рамон, – говорю без всякой социальной зависти, понятно. – Если честно, для меня это же времянка. И мне. по сути, всё равно, где спать. Да я и сплю тут редко.
– Ты спишь на этом диване? – задала я глупый вопрос, жалея его за такое неудобство тоже. Диван был очень узок. Если на таком крепко уснешь, то и свалиться было недолго.
Рамон, щурясь в своей гостеприимной улыбке, нажал стену над сидением дивана, и из стены, сложенная как веер, выехала спрятанная часть того же дивана. Она автоматически и быстро выпрямилась и встала достаточно обширной конструкцией для удобного сна. Даже вдвоём можно было спать. Так отчего-то подумала я. Как-то предположила, что у Рамона не может ни быть девушек в гостях. Хотя бы иногда. Раскрытая постель заняла половину помещения.
– Когда спишь, к чему оно, лишнее пространство? – сам себе объяснил Рамон. Вернее, он объяснил это мне. И оставил постель неубранной. Открыл тем же нажатием на стену ещё одну нишу, откуда извлёк подушку и кинул её на диван. После чего завалился на ложе.
– Не обращай внимания. Я сейчас встану. Спина очень болит. У меня был перебит позвоночник, и когда я хожу долго, как сегодня, ломит невыносимо.
Он закрыл глаза, на смуглом высоком и гладком лбу выступили бисеринки пота. Я заметила. Он сунул руку под оболочку подушки и извлёк оттуда серебристый маленький футляр, опрокинул его в рот и замер на пару секунд. Сероватая бледность исчезла, и лицо вернуло свой привычный приятный молочно-шоколадный оттенок кожи, – она даже зарозовела. Рамон открыл глаза.
– Редко, но накатывает. Ещё в лесу сдавило настолько… А я уже отвык от приступов и не взял с собой болеутоляющего средства. Скоро прекратится вовсе. Так мне пообещал один человек. Кудесник. А он никогда не обольщает напрасными надеждами.
Мне стало его жалко. Я села рядом, положила руку поверх его кисти. Погладила его экзотическую пантеру. Её круглый диск в лапах. Диск стал розоветь и вскоре сделался алым, как рубин. Я восхитилась этой игрой. Но Рамон резко выдернул руку и поднёс к своим глазам, как будто и сам не поверил подобной цветовой трансформации металла. А то, что сплав был металлическим, я почувствовала.
– Как это?! – он быстро сел, ойкнул от боли и уставился на меня так, как будто удивился тому, что я здесь рядом, и он видит меня впервые.
– Что? – спросила я, удивляясь в свою очередь его реакции на себя. Уж не безумец ли он? И Рита была права? – вот о чём я подумала и испугалась по-настоящему. Диск стал бледнеть и вскоре принял свой обычный вид, золотистый.
– Каков срок жизни у людей на вашей планете? – спросил он.
– По-разному. В среднем пятьдесят – шестьдесят лет, в вашем летоисчислении если. Аристократы и до семидесяти доживают, а то и до восьмидесяти.
– Так мало? – поразился он искренне. – А тебе сколько?
– Тридцать.
– Ну да. Ты же говорила. Но ты выглядишь на семнадцать. Вы не стареете биологически? Умираете рано, но юными по виду?
– Нет, к сожалению. Ранняя старость, быстрое увядание.
– Как же ты в таком случае?
– Я? – я не знала, что ему ответить на его вопрос. – Меня исцелил один человек. Я заболела, почти угасала, и он из жалости, из любви ко мне вернул здоровье, а с ним и юность. Не знаю, как у него получилось. Он был из ваших. Землянин. Доктор Франк Штерн.
– Что?! Франк? Штерн? Так ты его знаешь?
– Да. Что же тебя удивляет? Почему бы мне и не знать его, если он был на Паралее врачом, а я прожила там почти три года в садах ЦЭССЭИ.
– Да нет, – Рамон опять лёг, – я не удивлён. Доктор Франк как раз и исцелил меня от последствий травмы. Если бы не он, я бы остался инвалидом. Слишком застарелая травма. Там, на Пантере, залечили плохо, некачественно. Кому там было? Он и есть кудесник, он… Он сотворил меня заново. Я теперь опять выдерживаю все необходимые перегрузки и тренировки. Просто сегодня я переусердствовал. Тут и здоровый не выдержит. Я же болван. Дорвался. Очень хотелось доказать тем, кто рядом, что я их лучше. Доктор, если бы узнал, всыпал бы мне. И за дело. Но ко мне он не применял методик омоложения. К чему они мне? Я и так молод. А ты что же, постарела в двадцать с чем-то там лет?
– Не знаю. Но я стала вся седая, стала худеть, болеть. Это случилось после рождения моего первого ребёнка. Того, который, как мне сказали, тут же умер. А я… А он… Оказалось, его просто выкрали у меня. А Рудольф… Он ничего не знал, а когда узнал, найти сына было невозможно. Где? Как?
Мне стало нечем дышать. Я подошла к единственному окну, понятия не имея, как оно открывается. За терракотовыми жалюзи можно было различить слепящую солнечную синеву неба. Рамон стоял уже рядом. Он открыл часть панели окна. Ворвался ветер, прохладный и сильный. Жалюзи затрепетали под его напором, ударяя Рамона в грудь. Он поднял их вверх. Открылся бескрайний синий простор. Вверху розовели перистые облака, похожие на реки с берегами, с излучинами и с песчаными белеющими наносами будто.
– Красиво, – сказала я, успокоившись, едва глотнула воздуха, щедро вброшенного ветром в кубатуру Рамона.
Висячие сады кристаллической башни
Рамон нажал на то, что показалось мне просто узором на стене рядом с окном, и часть стены отъехала в сторону, открыв смотровую лоджию, какую я и не заметила. Она располагалась за окном и уходила дальше вдоль стены небоскрёба. Пол на ней был абсолютно прозрачным, как и часть высокого ограждения, и я попятилась невольно, боясь провалиться в кажущуюся пустоту. Рамон засмеялся моему испугу, увлекая меня туда. Но я взвизгнула, ощутив головокружение. Меня повело от иллюзии падения вниз в открывшуюся пропасть под ногами. Повисшая над бездной довольно тесная площадка примыкала к прозрачной стене, окружающей округлый выступ, – за нею темнели заросли сада, закрытого сверху выступом выше расположенного этажа. Прозрачная стена имела в себе раздвижную панель входа. Сад имел протяжённость по всему периметру здания, и по ходу своего расползания смыкался с прочими смотровыми площадками, принадлежащими другим жильцам. То есть зимний сад был в доступе для всех желающих на этаже, как и длинный коридор за дверями их жилья. А каждый сегмент сада, общий для двух соседствующих обитателей, был предметом совместного ухода и личной фантазии, если к ней была предрасположенность и желание её воплощать в растительных формах. Со стороны внешнего уличного пространства сад был закрыт выпуклой и прозрачной полностью стеной, верхняя часть которой открывалась по желанию. Материал этот был небьющийся и обладал тем свойством, что в самые яркие полуденные и дневные часы становился дымчатым, как архаичные очки от солнца, чтобы не возник нежелательный обжиг растений от избыточного солнечного потока на высоте. «Чтобы фрукты не стали печёными», – как пошутил Рамон. У Рамона фрагмент сада был совсем небольшой по протяжённости, – он смыкался с соседней смотровой площадкой, более просторной, но обычной и не прозрачной. А с другой стороны, практически незримого козырька – места для ночных мечтаний Рамона, – никакого сада не было, поскольку жил любитель грёз в угловом торце башни. А о том, что был он мечтателем и выдумщиком, он сам же и рассказал мне потом. У некоторых обитателей, как успела я рассмотреть, глядя вниз, фрагменты садов были гораздо скуднее и проще. На открытых площадках, куда и был выход из жилых помещений, иногда виднелись какие-то пёстрые детские конструкции для игр. Где-то и слышался детский гомон, так что здесь обитали и целые семьи, явно имеющие не такие стеснённые условия, как у Рамона.
