Лариса Кольцова
Земля – павильон ожиданий
Со стороны открытой лоджии вошла Гелия. Легла рядом со мной и обняла меня, утешая. Во что она одета, я даже не смогла бы и определить, но в полумраке спальни я чувствовала её живой и реальной.
– Вот видишь, – сказала я ей, – это вернулось, как его неисцеляемая болезнь. Его любовь ко мне, которой я обольщалась, была всего лишь ремиссией этой болезни.
На этот раз Гелия молчала, обманывая лишь моё осязание, но не слух. Она гладила мои распущенные волосы, словно была моей матерью.
Он неожиданно проснулся и пришёл ко мне. Может, я разбудила его своими шорохами. Он воззрился на меня, спросонья и взлохмаченный, отчего показался каким-то беспомощным, – всё это я больше почувствовала, чем увидела.
Он навалился на меня, – Моя звездочка, – прошептал он, – ты, действительно, решила покинуть меня?
Я ненавидела это обозначение. Оно не принадлежало мне. Так он называл лишь Гелию. И не исключено, что именно Гелию он и видел вместо меня. Он-ещё что-то бормотал, прижимая настолько сильно, словно хотел скомкать меня в комок, который уместился бы в его ладонях весь целиком. Я пыталась освободиться, но он не отпускал. Он глушил мои стоны своими губами, входя в меня с той своей подземной яростью, как в том палаческом отсеке, как будто хотел меня разорвать, уничтожить, чтобы я перестала существовать, принимая моё сопротивление за игру, за проявление ответной страсти, потому что шептал мне, – Кричи, кричи, моя радость!
И я тоже проваливалась постепенно в этот пылающий и чёрный омут, не умея отделить муку от наслаждения, а ужас от восторга. Я считала, что это наше взаимное безумие. Или и я была не лучше, чем он, или он меня заразил своим отклонением от нормы. Да и что она такое – норма в человеческой любви?
Когда он опять уснул, я осмелилась посмотреть в его лицо. И в ужасе увидела, что рядом лежит… Чёрный Владыка! То же самое нестерпимо прекрасное лицо, будто бы сделанное из зеленоватого заметно светящегося камня, сквозь структуру которого можно было разглядеть белые тонкие прожилки как бы капилляров. Веки были сомкнуты, лоб абсолютно гладкий, алые губы вовсе не казались каменными, он приоткрыл их, заметно шевеля ими, будто бормотал во сне. Могучая грудь – образец мужского совершенства, тоже заметно вздымалась. Он дышал! Я дотронулась до его соска, ощутив, что он абсолютно телесный, нежный, в обрамлении волос, а вовсе не хладно-каменный, абсолютно лишённый признаков живого мужчины. На ощупь это был Рудольф, а по виду…
Его череп был начисто лишён волосяного покрова. Я трепетала от жути, что будет, открой он глаза? Он словно отозвался на мою мысль и открыл их. Те же самые, льдистые и тёмные, они смотрели вовсе не на меня, а в потолок.
– Почему ты всегда сомневаешься в моей любви? – спросил он голосом Рудольфа.
– В любви? – спросила я со странным чувством сродни издёвке, обращаясь к тому, кто остался в другом времени по отношению ко мне сегодняшней. – Чья же это любовь? Чёрного Владыки или земного человека Венда?
– Вопрос неправильный. Женщина всегда знает, кого она любит и за что. Другое дело, что она не любит признаваться себе, как влечёт её к себе всё то, условно тёмное, чему она никогда не умеет противостоять. Тёмное не означает плохое. Просто очень глубокое, не охватываемое одним лишь дневным сознанием.
Он опять навис надо мной, сжал мою руку с Кристаллом, – Зачем ты взяла его? Или ты вообразила, что без этого допинга я уже и не сумею оттрахать тебя до потери твоего пульса, как проделывал это на Паралее? Ты скучаешь по тем нашим совместным безумствам? Я тоже вдруг подумал, чего я так сдулся-то? – и он направил мою руку туда, где я и ощутила его невероятную и буквально каменную мощь, нацеленную на то, чего я как раз и не хотела в данный момент. Сделав попытку вырваться, я скатилась на пол, поскольку лежала у самого края постели. Он свалился следом и уже на полу реализовал то, к чему и призывал…
Утром я рассказала ему о том, что пережила ночью. Он засмеялся и сказал, что ко мне во сне приходил Анимус – концентрированная мужская сущность – архетип коллективного бессознательного.
– Это лохматый, седой и бородатый старик, – добавил он. – Но, видимо, перед приходом к тебе он побрился, учитывая твою разборчивую аристократическую натуру. Ну, а в целом-то как? Ты пережила незабываемые мгновения?
– Ну, а кто приходил к тебе? Длинноволосая женщина, которую ты обзывал Звездным Ангелом?
– Анима? Ну, если тебе хочется быть такой сущностью, безмозглой и сексуально-агрессивной… – тут он стащил с себя рубашку, показывая мне свою исцарапанную спину.
Я подошла к нему впритык и стала трогать его кожу, едва к нему прикасаясь, будто проверяла, не каменный ли он? Нет. Не был он похож на Чёрного Владыку.
Он вздрагивал, выглядел раздражённым, потом потребовал, чтобы я протёрла ему спину регенерирующим, заживляющим гелем, – Из-за тебя я теперь не смогу пойти сегодня в бассейн после тренировок. Экстремистка, садистка, порабощающая иноземная личность…
– Ничего, – произнесла я любимое и загадочное слово людей, говорящих на русском языке. Кто-то знаменитый из древней земной истории, родом из этих самых мест, где мы с ним и находились в данный момент, носил кольцо с такой надписью, как рассказывал мне Рудольф. Мама Карина сделала себе точно такое же кольцо, говоря, что оно приносит ей успокоение. Что якобы это слово означало когда-то наименование одного из древних же русских Богов, Бога Времени. Что это молитва. Но все об этом забыли, хотя и обращаются к Нему, попадая в те или иные затруднительные ситуации: Ничего! Всё перемелится, мука будет! Всё нормализуется. Всё заживёт…
– Ничего, – повторила я. – До свадьбы заживёт.
– До чьей свадьбы? Я уже пережил этот светлый праздник. Не единожды. На очередное его повторение меня уже не хватит.
– Тебя хватит ещё на многое. Поскольку запас матерных частушек в твоём информационном рюкзаке, как ты выражаешься, вовсе не иссяк. Так я думаю. Искупаешься там, где нет наблюдателей. Ночью, например, в Москве-реке. А то возвращайся ко мне, полетим на одно из озёр, где будем купаться уже вместе… – я распахнула свой утренний халатик, позволив ему прильнуть к моей груди, даря ему материнское утешение за нанесённые травмы.
Перечитывая спустя годы всю эту порнографию, я вовсе не корчусь от стыда, к чему бы мне и разыгрывать из себя ту, кто давно не девственница. Даже наоборот, я утратила своё девство дважды, причём при активном и страстном старании одного и того же Избранника. Понять, чем руководствовался доктор, воссоздавая меня из прежнего хлама в жемчужную и первозданную нимфею, какой я и была когда-то, проживая в квартале «Крутой Берег» на берегу реки «Голубой рукав Матери Воды», для меня невозможно. Им двигала любовь и, конечно, тайное упование на моё ответное к себе чувство. Но я настолько редко вспоминала о нём, о своём седовласом покровителе и воздыхателе докторе Франке, что терзаюсь своим бесчувствием и теперь, когда перебираю то рыхлые, то нешуточно окаменелые завалы памяти. Чем она является, вся та непотребность, обжигающая даже на расстоянии, измеряемым десятками лет, если давать ей словесное оформление? То ли отключающая разум подлинная любовь, то ли порабощающая вызревшая страсть, или же бессознательный выброс из родовой пучины, из которой мы и возникаем как её временные воплощения?
Поэтому, пусть и останется определяемое русским афоризмом: «что написано пером, не вырубишь и топором», если уж из моей памяти ничего не исчезло. Я любила его и тогда. Всегда.
О том, как мой муж разрушал наш прежний союз
Он никуда меня уже не брал с собой, почти перестал разговаривать, вспоминая о моём пребывании лишь тогда, когда ему внезапно того хотелось. Да ведь если и хотелось, то порой было лень преодолевать те расстояния, что нас и отделяли друг от друга. Но когда он входил в моё, – подчеркиваю это, только моё жилое помещения, ему не нужное, – когда я лежала в своем облачном ложе, то кратко произносил, – Пошли!
Я уже настолько отвыкла от большой спальни, что и не всякий день там бывала, что спала всегда в маленькой комнате. Я выползала к нему, всегда покорная его зову. Я всегда ждала этого клича, желала его с прежней своей тягой к нему. Мне в последнее время не хватало его, не хватало во всех смыслах, и физически тоже. Когда же я противилась ему, вдруг собрав в кулачок всю свою хлипкую волю, он вовсе не считал это за проявление моего человеческого достоинства, а только за моё внезапное умственное помрачение, поскольку считал меня капризной и ненормальной. Считал, что совершил непоправимую глупость, загрузив себя, великодушного, ущербным «чудом вселенским» – мною.
Он и дом, где я обитала, обзывал «отстойным». Специально созданным для нищих умом и не реализовавших себя ни в чём, для кого и такой картонный муравейник – удача, поскольку водружён был в благословенном месте на фоне великолепных гор. Но тут вина была на старом дураке Франке, а лично ему уже и некогда заниматься сменой моего места обитания, поскольку это уже и не имело смысла. Времянка она и есть времянка, какая уж есть.
– Только сними с себя своё тряпьё, – говорил он мне в моменты моего снисхождения и якобы просветления, совершенно не обращая внимания на то, какие искусные и затейливые пижамы и сорочки я шила и подбирала ему на радость. И чем хуже он относился, тем самозабвеннее я шила и выдумывала себе невероятные наряды, понимая, что перестань я это бессмысленное занятие, как скачусь в безвыходную апатию.
Вскоре наша странная жизнь втроём вошла в новую фазу. Третий персонаж, скрытый, тот, что ждал своего выхода на сцену моего жизненного спектакля, объявился, наконец. Одно дело, что я и до этого знала о его, персонаже, присутствии, как это бывает в настоящем театре, когда слышишь шевеление, покашливание и еле слышное бормотание того, кто там есть, в закулисье. Передвижение декораций или иногда и грохот чего-то, тяжело падающего, с чьим-то гневным окриком. А тут она вышла на освещённое пространство, и было видно, готовилась долго.
Как раз перед блистательным её выходом, у меня произошло моё знакомство с Рамоном. Встреча эта несколько выбила меня из моего привычного жизненного распорядка. Не знаю отчего, но я много думала о Рамоне, он манил своего рода загадкой, отвлекающей меня. Поэтому я встретила свою соперницу с относительным безразличием, как встречают люди официальных лиц, для той или иной надобности вдруг приходящих к ним. Во мне возникла как бы эмоциональная заторможенность, как будто Рамон заблокировал во мне болевой центр, как делал это себе. Но об этом чуть позже. А то, так я думаю, я бы оживила её невозмутимую физиономию без возраста и печати эмоций на ней. Маску, одним словом. Я бы заставила её явить свою истинную сущность через расцарапанную фальшивую личину. Жаль, что этого не произошло.
Кто ему Рита, не похожая на соперницу?
Впоследствии наши отношения уже и не переходили за странную, предельно вежливую церемонию поверхностного общения. Она даже не вызывала во мне ревности. Она довольно часто стала приезжать с Рудольфом. Они оживлённо обсуждали работу, детали чего-то или кого-то, и термины, которые они использовали, не говорили мне ни о чём. Это был не более, чем щебет птиц или завывание ветра в горах, или шум прибоя на берегу, одним словом, шумовой фон, из которого нельзя вычленить разумных осмысленных звуков. Болтают и болтают себе. Я в это время готовила закуски. Рудольф настолько привык к кухне Паралеи, что и на Земле я научилась готовить ему то, что он любил, и чего не умели кухонные роботы, но умела я. Не стесняясь Риты, он мог обнять меня, посадить к себе на колени в её присутствии, а я с радостью, чтобы задеть её, прижималась и тёрлась о него, как кошка, разве что не мурлыча, давая ей понять сладость нашей взаимной гармонии, нисколько не нарушаемой её присутствием. Но я не замечала, чтобы её это как-то затрагивало. Высокая, стройная, атлетически спортивная, она казалась и не женщиной вовсе, и не мужчиной, конечно, а кем-то третьим, усреднённым человеческим существом.
При красивом чётком лице женщины она не имела заметно выраженной груди, была широкоплечей, прямой идеально, и фигура была мало женственной, хотя и не грубой ничуть. Умные и всегда спокойные глаза не выражали ни любви к Рудольфу, ни ревности ко мне. Она всё ела, хвалила и уходила, ссылаясь на неотложные дела. Также она говорила, что тут, в Альпах, находится и один из её домов. Однажды в дверях она стала о чем-то настойчиво говорить Рудольфу, перейдя на английский язык, который я не понимала совершенно, зная только отдельные слова. Ведь изучая русский в Лингвистической Академии, я приобщалась и к звучанию других языков тоже. Английский язык я изучать отказалась, не видя смысла грузить себя настолько, не имея ни малейшей склонности стать полиглотом.
Он отчего-то отвечал ей на русском. Из врождённой и неизлечимой своей вредоносности, так она считала, так было это выражено на её сдержанно-возмущённом, мстительно вскинутом лице. Он посмел не подчиниться ей! Он дерзил открыто и, смеясь, искрясь глазищами, опрокидывал её планы на усладительную прогулку с выбранным любимчиком. Одним из многих, как узнала я уже потом.
– Ночевать вернёшься сюда, – произнесла она на русском. – Мне некомфортно гулять в одиночестве.
Казалось бы, чего стоило пригласить меня на совместную прогулку? Но нет! Я ей помешала бы насладиться горными пейзажами, не дала бы пообщаться по душам. Она воспринимала меня, как чёрствые мачехи порой воспринимают детей своих избранных мужчин. Надо терпеть, забалтывать детку-нагрузку, а челюсти от ласковых слов сводит.
– Нет. Не хочу. Моя куколка может обидеться, а ей вредно переживать. – «Куколкой», понятно, была я. Он остался.
Едва она ушла, я едва удержалась, чтобы не вцепиться ему в руку ногтями как делала в детстве со старшей своей мамушкой Ласкирой, порой третирующей меня. Стала умолять его оставить эту кошмарную Риту, а он талдычил всё то же. Что я ничего не понимаю. Рита – коллега, и ему нужна. И я не должна влезать в то, чего не понимаю. И знать своё место.
– Ты пойми, Рита и насыщенный секс это же… Я не супермен Воронов, у меня нет желания любить суперженщин.
– Да ведь она же прожигает тебя глазищами, ты не видишь что ли? Глаз с тебя не сводит….
– Не то. Она всего лишь наблюдает за мной, поскольку боится, что я сдвинулся отчасти в этой Паралее.
Потом мы любили, и я всё забывала и прощала ему. Требуя лишь, чтобы он повторил, что никто не заменит ему меня, его девочку-щебетунью. Никто не сможет и сымитировать моё неповторимое искусство любви, переданное мне бывшей жрицей Матери Воды, моей старшей мамушкой Ласкирой.
За это он и в самом деле терпел мои ненастные периоды, гладя меня по убогонькой моей головёнке, как маленькую обиженную деточку, конечно, не обозначая меня вслух этим эпитетом. Что делать, если я не выдержала того, что меня выдрали с корнем из родной почвы. Но он надеется, что я врасту в новую жизнь и поправлюсь довольно скоро. А он будет беречь меня, лелеять своим терпением и всеохватной любовью. Он был неисправим!
Рамон, не желающий, чтобы его забыли
Однажды тоскуя и изнывая от безделья, я вызвала Риту по контакту, зная, что Рудольф далеко и прибудет лишь через пару суток. Я постоянно помнила о Рамоне, желая ему помочь. Рамон задал загадку, о которой я много думала. Но откуда-то во мне было иррациональное понимание того, что загадка связана с будущим временем. С тем временем, в котором не будет меня рядом с Рудольфом. А где я буду? Я не знала. И некая тень падала при этом на Риту, будто Рамон нёс в себе некие запрятанные загадочные коды, которые пока закрыты, но связаны отчего-то напрямую с некой трагедией, ожидающей Риту в будущем времени. Светлый и добрый человек имел в себе странную тёмную тайну, похожую на замаскированную цветущими травами трясину, вот как я могла бы описать свои ощущения. Но пугающие загадки будут наполнением других дней, других глав.
Мне казалось, что тайна будущего была приоткрыта мне в снах, когда в них приходил Тон-Ат. Я же сознательно стирала его послания. Пробуждаясь, я долго ополаскивала своё лицо проточной холодной водой, заговаривая сама себя в том смысле, что нечего помнить ночную белиберду, вызванную релаксацией мозга. Поскольку же Рамон занимал меня, то сны, связанные с его персоной, невольно застревали в моей активной памяти и не желали уплывать за сумрачный горизонт подсознания, где, собственно, и порождались.
Доктор Франк ещё на Паралее называл такое состояние погружения в красочные и потрясающие сны «эйдетизмом», объясняя мне, что этим часто грешат творческие личности или те, кто балансирует в пограничной зоне между умом и безумием. Это не утешало. Но я не ощущала себя душевно больной никогда. Я принимала и по-своему любила свою параллельную жизнь в снах, и думаю, что многие люди не чужды серьёзного отношения к путешествиям собственной души, когда она пребывает в мирах сновидений.
Как-то Рамон приснился мне в неописуемом лесу, очевидно не земном, если судить по гигантским стволам деревьев. Странные кроны этих деревьев, зависшие где-то в вышине, практически не давали тени, а только кружевную мерцающую бликами игру на коже Рамона. Я видела его полуголым, в травяной повязке на бёдрах и бородатым. Борода особенно впечатлила меня, курчавая и пышная, она как веер лежала на его груди, мешаясь с длинными его волосами до плеч. Я смеялась над ним, а он был строг и печален. Он привёл меня к странной конструкции, переливающейся прозрачными боками на дневном свете.
– Что это? – спросила я.
– Твой дом, – так он ответил.
– Да ведь в подобной миниатюре невозможно жить! – продолжала веселиться я, – если только поселить там моих кукол, но я оставила их на Паралее.
– Этот дом не для жизни, а для твоего сна.
– Сна?
Рамон открыл верхнюю крышу конструкции и, подойдя, я убедилась, что вполне смогу там улечься. Но мне стало жутко от ощущения замкнутого пространства, едва я представила себя в таком хрустальном гробу. В ужасе, волевым усилием, если оно возможно во сне, я все-таки вынырнула из красочного бреда в своё перепуганное и пробудившееся сознание.
– Ты боишься смерти? – спросил мне вслед Рамон из сна, всё ещё продолжающего клубиться вокруг моего существа. Остаточный туман не отпускал меня едва ли не полдня.
– Нет, – ответила я в пустоту своей комнаты, где спала одна, – смерти нет. Она фикция нашего сознания. – Но на самом деле я боялась смерти, как и все на свете живые создания, и разумные и не очень.
Рита – загадка, требующая своего решения
Рита с готовностью отозвалась и прибыла очень скоро. Как будто и дел у неё не имелось или так ей стало любопытно, что же я ей скажу, или какую сцену приготовила к её визиту. Уж точно она ожидала возможного визга, вплоть до вырывания волос из её блестящей гривы. Она уже в силу профессии была к тому готова. Но припёрлась, как на любопытный эксперимент с живой инопланетной фауной. Возможно, она обладала приёмами нейтрализации противника, как и все они в структуре «Сапфир», поэтому и не боялась эксцессов.
А у меня, и правда, появилась такая мысль, стукнуть её по голове увесистым каменным образцом из коллекции Рудольфа. Я даже принесла его в гостиную и поставила в пустую нишу в стене, сделанную для чего-то, но её так ничем и не украсили. Наше совместное мечтание об украшательстве семейного гнёздышка так ни во что и не воплотилось. У Рудольфа поменялись неожиданно планы, и он в ближайшее время планировал покинуть Землю, так что никакие украшательства его не интересовали. Я даже представляла с кровожадным удовлетворением, как она падает, и кровь льётся из её пробитой заострёнными краями ценного булыжника головы. Если у неё есть кровь, и она не киборг, наполненный какой-то иной начинкой.
Она вошла, одетая в брюки, сияющие металлом, в белоснежной блузке с высоким стоячим воротничком. Блестящие чёрные, как черно бывает ночное небо Земли, волосы, собранные сзади в узел, переливались, напоминая волосы Гелии. Она смотрелась великолепно, не было слов. Белая и матовая кожа лица казалась нереальной для реальной женщины. Мне хотелось её попробовать на ощупь, – на наличие теплоты её кожи, или напротив льдистости. Её поднятые к вискам длинные глаза, удивительно светлые и тоже льдистые, смотрели на меня со смесью удивления и напряжённого ожидания, чего там я приготовила ей? Но ни капли интереса как к своей сопернице или неприязни она ко мне не проявила.
Я опять отметила сходство Риты и Гелии. Сходство не внешнее, а- как бы я определила, совпадение внутренних структур. Так сосулька, повисшая на зимней крыше, схожа с айсбергом, кочующим по полярным океаническим течениям. Понятно, что сосулькой в данном контексте являлась Рита. Мизер, скол глыбы, лишь отражающий в себе великолепие подлинного масштабного сокровища. Предельно умалив её в себе, я успокоилась.
Она стала осматривать мою квартиру. Мы переместились с ней в мою мастерскую. Взяла в руки фарфоровую статуэтку, подаренную мне матерью Рудольфа. Танцующая девушка была одета в тот самый наряд, который я сшила себе там, на Паралее, когда мы в последний раз были с Рудольфом в столице. Синяя лазурная юбка, пышные кружева кофточки, корсет и роза в вырезе груди. У меня там не было розы, розы на Паралее не росли, но Рудольф воткнул мне в вырез корсета розовеющий бутон, сорванный с колючей лианы. Старинная безделушка казалась моим фарфоровым подобием, и я была поражена наблюдательностью матери Рудольфа. А ведь казалось, она и не воспринимала меня настолько, чтобы найти где-то в своих немыслимых музейных залежах какую-то фарфоровую фею. И наряд её – как могло такое сходство и быть?
– Подобные безделицы, – сказала она тогда, – очень ценятся коллекционерами, – и отошла прочь от меня. А я вертела её в руках и удивлялась причуде старинного мастера, или кто её изготовил? Рудольф взял её и сказал: – Хм, – как обычно насмешливо, – на тебя похожа.
Пожалуй, это всё, что она мне подарила, – Земной сувенир. Туристы всегда везут сувениры с собой домой. Будешь хранить её как воспоминание о своем «секс» путешествии. На своей скучной и пыльной Паралее.
Пренебрежительной фразой она отбрасывала меня в некую презираемую группу людей – отбросов, как и саму нашу планету целиком. Заодно давая понять мне моё временное пребывание на Земле рядом с её сыном. И подарок, и знак унижения. Но я хранила фигурку, в минуты счастья снисходительно насмехаясь над её материнской ревностью, а в минуты упадка нашего былого счастья удивляясь её проницательности. Она знала своего сына лучше, чем я, предвидя мою недолговечность. И не был подарок знаком моего унижения с её стороны, а её жалостью ко мне, скорее.
Я ей сказала тогда, – Паралея не скучная и не пыльная. Там часто идут дожди и много лесов и парков, разноцветных и более красивых, чем у вас здесь.
Рудольф перевёл ей то, что я сказала, и она совершенно не удивилась, что я понимаю её речь.
– Твой рассказ особенно похож на правду, если видеть, как ты прилепилась к тому, кто тебе не пара. Как говорят русские: сапог сапогу – не разлей вода.
– Мама, – засмеялся Рудольф, – ты по своему обыкновению исказила русскую пословицу. И не думай, что она не понимает твою речь. Она пока говорит плохо, а понимает прекрасно. Почему мы и не пара?
– Потому что сапог это ты, хотя и космический, а она хрустальная туфелька. А разольёт вас и не вода, а та, кто тебя дожидался в своём каменном логове.
– Кто же? – спросил он.
– Не думай, что твоя мать тупица. Я всё прочитала в твоей душе, как только тебя увидела. Иначе тебя и не выпустили бы так быстро из вашего «САПФИРа». Значит, ты ей нужен. Её Череп Судьбы сгинул где-то. У вас же там постоянно кто-то проваливается во вселенские дыры. И она будет из тебя создавать себе новый Череп Судьбы.
Конечно, Рудольф ничего мне не перевёл. Но он всегда недооценивал меня, а я поняла почти всё, что его мать говорила.
Рита тоже насмешливо, вроде, хмыкнула себе под нос, – Хм! Вы играете в куклы? Любите это?
– Люблю всё красивое.
– Я знаю одну особу, любительницу приобретать такие вот старые штучки. Когда есть настроение. У неё в доме осталась от матери прозрачная горка, набитая такой вот ерундой. Хотите, в следующий раз привезу какую-нибудь милую куколку для развлечения? Попрошу у неё?
– Нет. Зачем мне? Если ко мне никто не приходит. Если всем всё равно, какой у меня дом, какой у меня вкус. Для собственного одиночества вовсе не интересно быть собирателем чего угодно.
– Вы тоскуете?
Я ничего ей не ответила. Рита смотрела в стену так, как смотрят куда-то вдаль, решая, видимо, как преодолеть мою неприязнь.
– Может, я познакомлю вас с кем-нибудь из девушек, чтобы она подружилась с вами? У меня есть в знакомых одна одинокая душа, вроде вас. Добрая девушка по имени Нелли. У неё тоже нет подруг, и она говорила, что хочет с кем-нибудь подружиться. Хотя бы для того, чтобы вместе есть мороженое, гулять в свободные от работы дни, разговаривать о милых женских пустячках. Хотите? Рудольф не будет против… – Что-то вроде тонкой и даже тёплой усмешки тронуло лёд её глаз.
– Она красивая?
– Больше милая. Очень наивная и доверчивая. Если вы опасаетесь из-за ревности, думая, что Рудольф готов наброситься на всякую, кто попадётся на глаза, то до вас ей очень далеко. К тому же она до жути безвкусная. Вот вы и поучите её женскому вкусу.
– Почему она одна?
– Один парень привёз её издалека. С Дальнего Востока. Там и остались её друзья, а родных нет. В Москве у неё никого. Он сманил её за собой потому, что также одинок. Одиночество – большая проблема для нас, землян. Только работа и даёт человеку сотрудничество и дружбу. А если работа, как у Нелли, проходит в окружении одних роботов, то это беда. Она формирует меню для робототехники в ресторанном комплексе.
– Зачем ей я? А Рудольф её знает?
– Зачем она тебе, хочешь сказать? Рудольфу не обязательно грузить себя познанием всех, кто и оформляется для работы на новый спутник. Как думаешь, что за имя он этой новооткрытой планете присвоил? Рабочее, конечно. На первое время.
– Чего мне о том думать?
– Он обозначил этот новооткрытый объект Гелия.
Я молчала.
– Тебя это не задевает?
Я молчала.
– Задевает, конечно. Я спросила, почему не Нэя? Он ответил, а что если планета окажется неподатливой для освоения? Разве такое редкость? Там же очень бурная тектоническая деятельность, и уж точно благостного проживания не предвидится. Один континент лишь и устойчивый, да промороженный весь. А Нэя это же… Только гармоничный мир и может быть назван её именем.
Я молчала.
– Если решишь, я тебя познакомлю с той девушкой. Она не будет тебя особенно загружать, а общий язык вы найдёте быстро. Она добрая и общительная.
– Мне неинтересно общение с той, кого я никогда не видела. И я думаю, что она слабо развитая особа. Иначе вы никогда бы и не предложили мне такого знакомства. Вы обо мне невысокого мнения. Я чувствую ваше отношение ко мне. В нём присутствует некая издёвка, хотя мне и непонятно, в чём именно будет состоять подвох. Может, Рудольфу чем-то неприятна та девушка, и вы хотите его разозлить тем, что она сблизится со мной. Нет?
– Как ты сказала? Подвох? Как ты любопытна мне!
– У меня уже есть подруга. Мама Антона. Елена Соболева. Я всегда могу к ней поехать для общения.
– Да? Ну и отлично. Я же только хотела помочь. Никакого подтекста в моей речи нет. Подвох, – повторила Рита. – Как быстро ты овладела нюансами русского языка! Ты хотя и ясновидица, но ошиблась, – и она засмеялась, став сразу же неприятной, поскольку смех не показался таким, что порождает душа. Он как будто приклеился к ней извне.
«Пасть закрой»! – пришла мне вдруг подсказка изнутри. Подсказка имела голос Рудольфа, хотя голос тот, понятно, не звучал в реальности. Мне он так никогда не говорил, но где-то я слышала такой вот образчик земного ругательства. Кажется, ещё в подземном городе на Паралее так иногда ругались между собою космодесантники.
– Закрой свою очаровательно-зубастую пасть, – перевела я фразу Реги-Мона, сказанную некогда Ифисе, и засмеялась, глядя в её разинутый от удивления рот. И она мгновенно рот свой закрыла.
– Ты всё же несколько не воспитана, моя милая инопланетянка, – сказала она очень мягко как озорному малышу. Она стала рассматривать мои эскизы одежды. Осмотрела и мои платья, без особых церемоний раздвинув панель стенного полупрозрачного шкафа, – Вы мастер на все руки. И на шитьё, и на готовку, и на художественные поделки. – Она вертела в руках вышитую подушечку с пейзажем родной Паралеи.
На лицевой стороне подушечки я вышила холм, залитый светом Ихэ-Олы, растущие там лиловые, голубые заросли и тропинка, по которой шли маленькие фигурки, я и Ифиса, а на холме прелестный ребенок в кружевной шляпке рвал душистые метёлочки. К сожалению, вышивка не могла передать аромат ушедших счастливых дней. Когда Рудольф увидел подушечку, он долго рассматривал её, – Кто там с тобой?
Я ответила, – Ты не забыл Ифису? Ты ещё отдал ей все драгоценности Гелии..
Вспомнив, я опять ощутила ту обиду, когда он посмел все уникальные вещички Гелии отдать Ифисе с лёгкостью. Вместо того, чтобы вначале поехать со мной в бывшее жилище Гелии, брошенное поспешно Чапосом после внезапного исчезновения Азиры. Позволить мне всё там осмотреть, отделяя драгоценности Гелии от тех, что и принадлежали Ифисе. Выбрала бы лишь самую малость на память. Оставшееся пусть бы и забирала себе Ифиса. Впоследствии Ифиса уверяла меня в том, во что поверить было невозможно. Якобы Чапос каким-то образом сумел вскрыть тайник Гелии, откуда и захватил все находившиеся там сокровища. Как бандит это сумел? Ифиса пожимала плечами. И даже не делая попытки изобразить сожаление, – Ах, я столько слёз выплакала, что уж и не осталось их у меня.
Уникальные изделия из коллекции живой драгоценности Гелии так и пропали? Она вообразила, что я в такое поверю? Ифиса всего лишь не желала делиться со мной даже частичкой того, что ей не принадлежало, посмертно нагрузив Чапоса, и без того обременённого кучей преступлений, ещё и ролью расхитителя чужих сокровищниц. До сих пор не возьму в толк, почему я так и не потребовала у Рудольфа пойти туда с ним вместе и забрать то, что после Гелии и осталось. У него в Паралее имелись немалые возможности для того, чтобы попасть в тот дом даже при отсутствии ключей доступа туда. Как и вскрыть любой тайник для него проблемой не являлось. Но тогда я вовсе не нуждалась в чужих драгоценностях, обладая уже собственными, а потом не до того стало…
