Лариса Кольцова
Земля – павильон ожиданий
– Всё же декорация, театр? Как и тот город, где я заблудилась, помнишь, Руд? Там тоже все ели, пили кофе, а сами здания были декорации.
– Наша ру-у-сская кровь на моро-о-зе гори-ит! – заорал как всегда нелепо Ростислав. – А череп от того, что в древней-то версии сказки было не «терем-теремок», а «череп-теремок». Это сказка была космогоническая в своём роде. Дескать, живут зверушки в черепушке. А черепушка-то – останец былой и погибшей Вселенной, внутри же богатырского тлена поселилась какая-то последующая мелюзга, и знать ничего не знающая о предшествующей и былой мощи. И вот приходит он, огромная свирепая сила, по нашей сказке медведь – всех давишь, а по твоей версии «чёрный владыка», и всех разогнал тудыт-растудыт! А вообще-то, медведь – это, как считалось, один из зримых образов Велеса, хозяина русской Вселенной, оплодотворителя Земли. Иногда он представал как старик в медвежьем тулупе, что и трансформировалось в последующей упадочной культуре в бесполого дедушку Мороза с кульком сладостей. Так что, разгоним всех этих мышей острозубых и прочих стайных шакалов – вечных любителей погрызть чужое добро, прочь! Хотя и из необъятного, а всё одно русского Космоса! Наш этот Теремок! Наши щи там едят! И нет ничего их вкуснее из всех яств мира. – Он опять запел, – Наша русская кровь, на морозе гори-ит!
– Гори-ит? – переспросила Нэя, – как твоё лицо? – лицо Ростислава было красное, что ещё больше оттеняло его возрастной иней в волосах.
Ростислав схватил её и закружил вокруг себя как маленькую. – Это тут на Родине кровь моя разгорелась, а под куполом космическим я серею день от дня.
Рудольф кисло улыбался.
– А какие тут гуляют свадьбы! – и папа подмигнул передёрнувшемуся отчего-то Рудольфу.
– Слушай, ты, Велес «Всех давишь», тебе бы и пошла медвежья шуба. Почему ты всегда стремишься хватать моих женщин? Как старший вожак в стае, что ли? Вроде бы, уж и постарел.
– Кто постарел? Я? – возмутился Ростислав, – да я ещё пигмент восстановлю и тебя моложе буду. Лень просто этим заниматься. Да я и так всем нравлюсь.
– Это и недешёвая процедура. А ты же беден, поскольку маленькие дети во внеземной среде требуют больших затрат для их содержания. Чего ты там заработал на своих картофельных полях?
– Мне хватает, – ответил отец сумрачно, – у тебя одалживаться не буду.
– А я тебе и не дам, – зло отозвался сын, – прежде чем детей сажать как картошку, подумал бы об их обеспечении.
– Ты что ли их кормишь? Или я их земному социуму сдал? – он придвинулся к сыну, наливаясь еще более тёмной кровью.
– Ну, ты и петух! – злясь, но отодвигаясь от него, Рудольф взял за руку Нэю, давая понять, что тут не место выяснять отношения.
– А ты когда усвистал на Трол, кто твоего сына растил? Забыл? Та-то твоя «гиперборейская принцесса» и думать о нём не хотела. Хотя и не стоит так говорить, – опомнился он, – нет её уже. Как чувствовала, что мало жить придётся. Торопилась.
Рудольф отвернулся от него, присосался к губам Нэи.
– Примёрзнете друг к другу, – пробурчал отец.
Внутри теремок был также выдержан в стиле сказочном и приветливом, как в детском вымысле о не бывшей такой никогда старине. Бревна казались отшлифованными старинным рубанком, мох, торчащий из пазух между бревнами, глазастые сучки разнообразной формы и пауки в идеальной сетке – паутине по углам, всё было искусственным. Печь топилась дровами, но это тоже была голографическая иллюзия. У входа стоял робот в виде небольшого человечка – молодого кудрявого парня в рубашке с вышитым воротником, с кисточками на пояске, в бархатных шароварах, заправленных в вышитые подсолнухами валенки. Парень улыбался и, раскинув руки, приглашал пройти попить чайку. На столиках стояли самовары, расписанные петухами и золотистыми завитушками, на вышитых кружевных салфеточках стояли гранёные стаканы в подстаканниках для любителей пить чай по старинке, а на самоварах висели бублики. Чашки, здоровые, тоже были в красных петухах. В лице румяного, как Ростислав, робота застыло вечное радушие.
– Ну и урод! – весело сказал Рудольф, пока они снимали верхнюю зимнюю одежду и вешали её в прихожей на вешалки, похожие на деревья с сучьями. После чего постучал робота по груди с такой силой, что будь он человеком, то утратил бы равновесие. Но робот даже не шелохнулся.
– Рад вас видеть, – ответил ему робот, – гости дорогие! Заходите, грейтесь, – продолжая улыбаться.
– Ты чего как мальчишка расшалился? – укорил Рудольфа отец.
Остужающие разговоры под горячий обед
Они сели за дальний стол подальше от прочих посетителей, которых оказалось и немного. Робот продолжал улыбаться, но не сводил глаз с Рудольфа, стоя у входа. Как будто он понял оскорбительную насмешку и гипнотизировал его с вызовом. Но вряд ли так. Просто он застыл без смысла, не имея сейчас возможности обратиться к другим вошедшим, так как их не было. Рудольф сел к нему спиной. Нэя прыснула, поняв, почему он так сделал. Но Рудольф, она заметила это давно, не любил кукол вообще.
– Что будете заказывать? – нежно и певуче произнесла девушка- робот, теребя как живая свою пшеничную косу. Лицо её было тоже безмятежным и румяным, как и у парня.
– Дай-ка нам, милуша, щец из молодой зелёной капусты – для одного человека, а грибы белые, тушёные в горшочках с картофелем, укропом и зелёным горошком, блинов, ну и рыбки красненькой, так это на всех троих. – Довольный и такой же румяный, как и роботы, сказал Ростислав, откинувшись на деревянный стул-трон.
Рудольф зачем-то потрогал робота-официантку, как бы проверяя её подлинность, а потом также быстро схватил её за ляжку через слой юбок.
– Не балуй, – ласково пропела она, после чего ушла.
– Да она через юбку кажется настоящей бабой, – сказал довольный своей выходкой Рудольф, – мягкая.
– Дикарь, им программу специальную ставят на этот случай.
– И что, много желающих их хватать?
– А то! И под юбку норовят залезть.
– И что же у них под юбкой?
– Да ничего. Это же не их профиль.
– Есть и с профилем?
Нэя жевала тёплый бублик, удивляясь тому, что он настоящий и вкусный, не декоративная игрушка на самоваре, и смеялась над выходкой Рудольфа. Не ревновать же его к кукле?
– Есть специальные куклы. Для людей, потерявших близких и не могущих их забыть. Но на этот случай нужна специальная рекомендация психиатра. Только тем, кому действительно необходимо. И ограничений много. Нельзя её брать на улицу, в присутственные места, давать детям, и только для дома. Да они так и запрограммированы только для закрытых помещений. Но сам понимаешь, есть и подпольная торговля для тайных извращенцев. Всякое бывает. Но для этого есть специальные службы выявления.
– И что? Они способны на ответное чувство?
– Какое чувство? Только механика движений. Да ещё разные программы на общение. И то это лишь как временное средство для чего-то. Это же может изуродовать человека.
Женщина – русская красавица расставляла тарелки и горшочки с подноса, привезённого на столике – каталке, тоже расписанного цветами и бабочками. Нагнувшись к Рудольфу, она уронила косу на его плечо. Он пощупал её пышную грудь.
– Как настоящая, – заявил он радостно, – даже тёплая.
– Перестань! – сказала девушка-робот. – Жене скажу.
– А говорит по-разному, – засмеялся Рудольф и погладил её зад под ярусом юбок
– В третий раз ударю по рукам, – предупредила робот, не меняя своей безмятежной улыбки.
– Да ты считать не умеешь! – Рудольф веселился, как мальчик. -Это же и был третий раз! А что? – обратился он к отцу, – ударит?
– Попробуй, – ответил тот флегматично, – был случай, одного подносом тут стукнула, тоже всё забавлялся. Гул такой пошёл, как от колокола. Пустая голова, известное дело…
Нэя от смеха прыснула чаем на скатерть. Робот любезно смахнула капельки с поверхности вышитой салфеткой и ушла, таща за собою каталку-столик, пожелав им приятного аппетита и отдыха.
– А вот был случай, – продолжал Ростислав, – заказали партию таких специальных, сексуальных кукол для дикой планеты, куда нельзя женщинам. Чтобы мужики с ума там не сходили. Потому что жрать эти снижающие выброс гормонов штуки вредно, все ж понимают. Лучше уж перетерпеть, ну и там… Но поскольку это было ещё непривычно, гордые мэны стали отказываться от такого суррогата любви. А один взял себе, не возгордился. И вот, представь, стали они там в своём закрытом мирке без женщин драться из-за этой куклы. Воровали друг у друга, выигрывали в карты, ещё какие-то там игры вели. Залюбили её до того, что у неё в самый неподходящий момент голова стала отваливаться и скатываться с постели. А пока счастливчик не может сразу-то оторваться, тело куклы само по себе, а голова валяется рядом, любовные ахи и вздохи издает, нахваливает любовничка. Программа работает автономно, и в голове, и в теле. Вот какие анекдоты ходят. Но только это правда. Человек один рассказывал, сам был очевидцем.
– Хочешь сказать свидетелем и единственным участником инцидента? Или они её сообща тискали?
– Не знаю этого. Не жил никогда на таких базах. Тебе виднее, как это бывает. «Сообща» – повторил он неприязненно. – То-то мне Франк и говорил о вашей там игровой специфике, в ваших подземельях. Я не верил, если честно.
– И что же он говорил? – сощурился Рудольф. – Он-то бродил вольно и по столице, и по поверхности «садов Гора», а люди там, молодые штрафники, из диких безлюдных гор и из подземелий не имели права и шагу ступить. А там продажная любовь есть составляющая их жизни. Не заводить же им было семейное общежитие? Где? Да и кто бы позволил? Я и так на нарушение инструкций шёл ради них, конечно. Мне-то зачем было? Я имел право выхода на территорию всей планеты. Но когда я улетал с Земли, на таких фиф игрушечных запреты существовали морального свойства.
– Да это крайний случай. Там-то я смотрю, у вас был цветник божественный… – Ростислав покосился на Нэю. Рудольф резко перестал смеяться, сделав вид, что увлечён горшочком с грибами и тушёной картошкой.
– Да так, – сказал он, – по-всякому там было. Как и на Земле. И женщины там, в основном, некрасивые и мелкие какие-то. Красавиц ловили как реликтовых зверей для золочённых клеток хозяевам их жизни. Мне просто чудом повезло. – И он через стол схватил ладошку Нэи, – она и здесь всех лучше. Как думаешь?
– Эт-т да, – согласился так же флегматично Ростислав, погружаясь в глубокую керамическую миску со своими любимыми щами едва ли не с носом.
Нэя сделала губы милой трубочкой, как маленькая девочка, издала мелодичный свист, и Рудольф порозовел скулами от этого звука.
– Да ты его и вымуштровала, – усмехнулся невесело Ростислав, – свистишь чего-то как собачке. А я не понимаю вашего тайного пересвиста. Переведи!
– Она только попросила закрыть тему. Это у них там такой знак – означает табу на открытое обсуждение интимных взаимоотношений между полами. Не везде это можно. Вот и всё, что она сказала.
– А-а, – протянул Ростислав.
– А капуста-то для твоих русских щей вряд ли только что под снегом вызрела. Из-за тёплого моря прибыла, и вряд ли русская по произрастанию.
– Да какая и разница. Всё одно – овощ этот нашими пращурами выпестован. Зря ты не стал. Вкуснота! – и он дыхнул в сторону сына чесночным духом. Чеснок, разрезав его ножом и покрошив мелко-мелко, он сунул в миску сам.
– Весь этот псевдёж под русскую старину, откровенная пошлость, – переключился Рудольф, сморщившись от мощного едкого выдоха папы, – Оскорбление великой культуры, незнание и непонимание её, но кое-что и большее у заказчиков этой пошлости. Так они затирают подлинное содержание той истории, которая ведь и была когда-то? Своими дурацкими голографиями, обманка везде и всюду. Как сляпали на требу чужакам в своё время «а ля рюс» так и продолжают, бублики, петухи и валенки. С души воротит.
– Всё тебе не так, – проворчал Ростислав, вытирая ржаной коркой горшочек после грибов и поедая её, будто и не наелся. Ел же он даже со стороны аппетитно и с большим удовольствием всё. Так что посуда после него блестела как вымытая. – «Печальный демон – дух изгнанья летал над грешною Землей, и лучших дней воспоминанья пред ним теснилися толпой», – лицо его ещё больше подобрело и вдобавок поблёскивало, как будто съеденное успело пропитать все его поры. Он восседал на деревянном стуле-троне, осанисто-важный, в яркой васильковой рубашке и пышноволосый, как будто и был тут вождём. Похудевший со времён своей молодости, он заметно уступал сыну с его габаритами, но многократно превосходил в излучении жизнерадостности. У Рудольфа её вообще не было в наличии, он был пасмурным.
– Ты тоскуешь, что ли, по своей преисподней?
– Может, и тоскую. Я там, оказывается, привык, хотя и не понимал этого.
– Привык-отвык. Дело времени. По любому опять в дыру опасную зашлют. Кем, как и не тобой их затыкать? – И папа впихнул себе в румяный рот едва не полбублика.
– Второй раз в жизни вижу у сапиенса такой неумеренный аппетит, – заметил ему сын.
– А первый-то где? Уж не Воронова ли имеешь в виду? Так он вегетарианцем был. Ел всякую всемирную чушь, разве что не тараканов жареных.
– Нет. На Троле был такой глиняный Ивашка местного обжига. Красный как из кирпича, брюхо как русская печь, и девчонок глотал как… А! Ну тебя! Вспомнил же эту нечисть!
– Что так «нечисть»? Людоед что ли, если девушек глотал? Надеюсь, ты очистил мир Трола от таких «сапиенсов»? Рассказал бы что о местных тех нравах, о своих битвах.
– Не буквально же глотал. В переносном смысле. Работорговцем он был. Не застольная беседа.
Тут уж и Нэе стало как-то тоскливо, и папа так и не доел свой бублик.
На выходе, когда Рудольф нагнулся, чтобы поправить застёжку на обуви, встречающий всех робот неожиданно снял с себя свой валенок, расшитый подсолнухами, и ударил им по голове нагнувшемуся человеку, с широкой улыбкой при этом, – Мягкое предупреждение, нельзя обращаться с роботом как с мебелью. Робот помощник человека!
Рудольф выпрямился, наблюдая, как робот быстрым движением натягивает валенок на свою ногу, на носок грубой вязки. Больно ему не было ничуть, валенок как из пуха, но унизительно уж точно.
– Проходите, гости дорогие! – таращился робот, и понять его можно было и так, что проходите к выходу, коли уж наелись.
– Отомстил! – воскликнул Рудольф, не веря в происходящее.
– Да это ж… – Ростислав заходился от хохота. – Это ж шутка программиста для тех, кто не хочет вести себя с подобающим достоинством в публичном месте! – тут он потряс руку роботу, – Спасибо за гостеприимство, дружище!
– Рад, что вы оценили нашу кухню, – ответил робот, – Приходите ещё, наш дорогой гость! – тут он достал из кармана маленькую шоколадку и вручил её… Нэе!
– Сам жри! – сказал ему Рудольф и, взяв конфету из рук жены, сунул её в разинутый улыбчивый рот служебной функции, коли уж робот не являлся человеком. После чего быстро вышел первым, поэтому повторный удар валенком пришёлся уже по спине Ростислава, не успевшего выйти вслед за сыном, – Второе мягкое предупреждение. Робот не игрушка, робот – это необходимый вам помощник.
– Ты это… – обернулся к роботу Ростислав, – своей войлочной торпедой не маши, а то жалобу пришлю, чтобы тебя в утиль выбросили! Настройка на распознавание лиц у тебя точно сбита.
– Спасибо за визит, дорогие гости! – улыбался робот. Нагнулся, поднял выпавшую изо рта конфету, – Не любящим шоколад, приношу извинение за излишнее беспокойство. Шоколад сливочный, изготовлен из плодов какао с добавлением натурального масла-какао и натуральных сливок.
После этого он поднёс шоколадку к своим глазам, то есть к экрану того устройства, что и отслеживало все действия людей вокруг, и, придя к выводу, что кондитерский продукт не имеет никаких повреждений, положил обратно в широкий накладной карман своей рубашки.
– Невоспитанный человек! – произнёс он в спину Нэи. Она выходила последней.
– Он точно не живой? – спросила она уже за дверью у Ростислава. Рудольф успел сойти по лестнице вниз и ждал их на улице.
– А то как же, – ответил Ростислав. – Ровно в той степени живой, какой наделил его творец. То есть тот, кто его изготовил.
– Разве можно бить по голове человека?
– Разве это был удар? Вс ё равно, что носком ударить. Разве больно?
– Унизительно. Другие люди смеялись. Я заметила.
Внизу, как они спустились, Рудольф помахал перед ними своим браслетом и сообщил, что передал в соответствующую службу о неполадке робототехники в «Лесном Тереме». Что он послал туда запись о том, как недопустимо вела себя машина, работающая декоративным и абсолютно избыточным украшением при дверях зала ресторана.
– Теперь уж точно бедняге в валенках придётся отправляться на перепрограммирование за чужую дурость, – резюмировал Ростислав.
– Его теперь переоденут в девушку с косой, – ответил Рудольф, – Напялят на него корсет с женской грудью и вперёд! А девушку обуют в валенки и поставят при дверях, сняв парик с её головы и прочее там. Ну и флэшку поменяют местами.
– Тогда та, кто была девушкой, тоже будет драться валенком? – спросила Нэя.
– Уже нет. Это же была хулиганская выходка программиста, которого вычислят и сделают ему мягкое предупреждение, – ответил Ростислав.
– Желательно бы, валенком по голове. А если я сам вычислю эту скотину, то я огрею его уже своим космическим башмаком, – добавил Рудольф. – Мне это раз плюнуть. У меня не те возможности, что у этого игруна, спеца по служебным кухонным роботам.
– Будешь искать его в самом деле?– удивился Ростислав.
– А ты бы не стал? Когда тебя унижают в публичном месте, это уже не игра, а серьёзный проступок. Я никогда и никому не прощаю унижения без акта мщения, – Рудольф вовсе не шутил. Настроение его было безнадёжно испорчено.
Прошлое помахало рукавичкой
Из-за пушистых ёлок на опушку выехала лыжница в белом лыжном костюме и на белых лыжах. И шапочка у неё была белая, вышитая кристаллическими снежинками. Папа Паникин встал, как вкопанный. Сытость гнала его к новым подвигам.
– Она. Фея-снежинка.
Тонкая, как юная девушка, лыжница оказалась дамой. Нежный румянец не мог скрыть того, что она не семнадцатилетняя, какой показалась издали. Ростислав ломанулся, как лось, ей навстречу с явным намерением покинуть их с Рудольфом, но провалился по колено в снежный наст и потерял там один валенок.
– Стойте, стойте! – он махал ей руками, скача по дорожке в одном валенке, задрав другую ногу в пушистом белом носке, пока Рудольф вылавливал второй валенок из глубокого сугроба, жалея нестареющего старика «многолюба» с его больными ногами.
– Не убегайте! Вдруг вы моя судьба? Или я ваш, ради кого вы здесь! В этот белейший день нашей жизни! – он махал ей снятой огромной замшевой рукавицей. Она смеялась и тоже махала ему лыжной палкой в ответ. Остановившись, она закрепила белый высокий ботинок, крепление расстегнулось.
– Ой, ну и красота! – восклицал папа, поспешно суя ногу в валенок, полный снега. – Кто вы?! Вы дочь воеводы Мороза и королева снежного Подмосковья? Ты чего снегу туда напихал! Нарочно что ли? – заорал он на сына, сбрасывая валенок.
Нэя тоже смеялась, радуясь их совместной игре. Умчавшаяся вперёд лыжница приостановилась и обернулась, наблюдая возню людей на пешеходной тропе. Из-под её белой шапочки выбивались яркие кудри- спиральки, и она запихивала их под шапочку, отдыхая и, конечно, не думая к ним подъезжать. Папа Паникин упрямо брёл к её лыжне, погружаясь всё глубже в сугробы и, очевидно, злясь на то, что она не хочет подъехать сама. Но тут к ним из-за молоденьких ёлок выбрел Рудольф, где-то застрявший позади или не желавший уже идти с отцом, устав от него, от его зычного голоса, оставшись наедине со своими мыслями. Едва женщина увидела Рудольфа, а он её, они замерли одновременно.
Близкие стволы сосен казались бронзовыми, а далёкие имели фиолетовый оттенок. Где-то совсем близко в вышине стучал дятел, и Нэя подняла голову в надежде рассмотреть его. Она увидела небо, затянутое легкой облачностью, – оно было белым, от чего хвоя соснового бора выглядела обесцвеченной. И бесцветность эта вдруг упала сверху на Нэю, плотная как наст снега, как предчувствие перемен совсем не к добру, как насмешка над детской верой в возможность сказочных чудес, которых не было на Земле никогда, – все чудеса остались на Паралее, – и лишила её радости и ощущения тепла. Она зябко вздрогнула, отразившись посеревшим каким-то личиком в глазах застывшего мужа. А он, отвернувшись на миг от встреченной женщины, посмотрел на Нэю так, как будто никогда её не знал, или напрочь забыл, и вспоминать не стремился. В этот самый момент незнакомка на лыжах невероятно быстро помчалась в гущу леса.
– Эй! Да подождите! – крикнул ей Ростислав, устремляясь следом. Рудольф остался стоять на месте. Да и куда бы он полез? В сугробы?
Нэя невзрачной замёрзшей птичкой топталась рядом с Рудольфом. Чары развеялись, шубка была тою же, белоснежно-искристой, но неземной королевы в ней уже не было.
– Как бы эта снежная природная спальня не стала прибежищем твоего вечного сна, – насмешливо и неприязненно произнёс Рудольф. – Ты совсем околела тут. Пошли отсюда!
– Знаешь её? – папа Ростислав вылез весь в снегу. – Да и кого ты тут не знаешь? Учились вместе? То-то я смотрю, лицо знакомое. Но откуда? Не помню. Она кто? До чего стройная штучка! Мне бы такую. А то у меня всё кубические какие-то женщины. Будто я поклонник кубизма. Но как-то так получается. Я прежде здоровый был, так они и висли, рады, что себе под стать находили. Вот и закрепилась за мною странная особенность, как женщина богатырская появится рядом, то уж она и моя. А я всегда миниатюру любил. Особенно такую русскую, расписную, под Палех старинный. Видела, – обратился он к Нэе, – какие девушки изображались в старину? Тончайшие, лики богородичные. Как у этой.
Рудольф сел на пень у дорожки, ведущей к обледенелому мостику. Он щурился в глубину леса, и Нэя знала, что если он щурится, то это признак его смятения в данную минуту. Неумение овладеть накатом чувств. Но какие чувства у него сейчас? К этой безмолвной лыжнице? Кто она?
– Она живёт тут недалеко, – сказал он, обращаясь в сторону леса, не глядя на отца и Нэю.
– Ну и пойдём к ней в гости. Пить горячий чай. Вспомнишь прошлое. Нэя же не будет ревновать. Это же давно было. Меня познакомишь. Папа, мол, известный космоагробиолог. Но бывший космодесантник, как и я. Заслуженный офицер. Имел в прошлом много ответственных космических миссий. Бывал в опасных мирах.
– Да не тренди ты! Чаю ему попить! Ты и так бежал, и булькал как переполненный самовар, – оборвал его Рудольф, – не видишь, умчалась, как вихрь, не захотела общаться. Офицер он… да у неё папа генерал был. И что ей?
– Генерал? Это кто? Я их там всех знаю.
– Лучше тебе не знать. Сохрани в себе отпечаток белейшего дня и белейшей незнакомки в снегах. Нам и Нэи хватит. Слишком много в противном случае красавиц на один небольшой заповедник леса. Не считаешь?
– Чего и много? По штуке на нос. Я же один. Эгоист ты! Не хочешь отцу подсобить судьбу устроить.
– Ты, вроде, и устроен?
– Где? У черта марсианского под куполом? Я на Земле хочу. Давно уж. Вроде, и заработал прилично. Пора бы. Как думаешь? Мне бы только женщину прекрасную найти для моего космического холла. Молодую-то мне и к чему? А такую, не старую ещё, в самый раз. А чего она не захотела к тебе подойти? Поговорить с тобой? Видать, оставил ты ей какой-нибудь мусор в душе. У тебя это обычная практика. Даже на Марсе я встретил тех… До чего обиталище наше тесное, до чего же банально оно устроено со дня сотворения этого обиталища, со дня, которого, возможно, и не было никогда…
Рудольф стремительно уходил от отца и волок за собою Нэю, но Ростислав огромными шагами в огромных белых валенках бодро нагонял их, зычно продолжая свою начатую повесть. Очевидно, затяжную и неприятную для слуха сына.
– Прибыла к нам в купольный город однажды семейная пара. На отдых, на лечение. Детишки у них в далёкой колонии родились, целый выводок, трое. Привезли с собой. Ну и готовились к тому, чтобы на Землю их приняли. Так, ради развлечения больше и работали у нас в селении. Чтобы не скучать, пока там решали их дальнейшую участь. Космодесантница эта такая резвая, общительная, энергичная. А муж угрюмый, депрессивный как выпотрошенный мешок, огромный. Молчун патологический. А она глазами так и косит во все стороны, только от мужа подальше бы ей. Так он, видимо, ей осточертел за эти годы. Ему хоть бы что! Косись не косись. Но охотников не нашлось на неё, муженька боялись все. А ну как прихлопнет? Не настолько она и мисс Вселенная, чтобы ради развлечения под кувалду голову совать. Стать у неё хороша, да с лицом проблема… короче операцию ей делали после пережитой аварии. Как поправилась, ничего себе оказалась. Опять же новое лицо, неизведанная для всех женщина. А у него кулаки – кувалды. Ради чего уже своим фэйсом рисковать? Там не Земля. Может и за купол вышвырнуть, ищи потом.
– И ты что же? Испугался? Ты же сам таков, что всякий космический объект из-за одного тебя вес свой утяжеляет.
– Да когда это и было? Я уж давно не тот. Мне она зачем? Я там, где живу, не гуляю, как и всякий умный человек. Но мы сошлись. Там тесно, и люди обычно быстро сходятся по душам, или наоборот, ненависть может такая возникнуть, что одному приходится под другой купол перебираться. Была она любитель рассказы плести о своих подвигах. Она же военный человек. И вот представь, тесен мир, еще теснее Вселенная. Она тебя знала в молодости. Её первый муж пропал где-то в дальнем поиске. Она ребёнка тогда носила. Двое детей родители её воспитали, дав ей полную свободу. – Тут Ростислав полностью переключился на Нэю, – И полюбила она одного молодого оболтуса. Ребёнка хотела от него родить. Осчастливить. Но его мама за него от этого счастья отмахалась со всем усердием. И от неё тоже. «Ты куда лезешь, ничтожество, да ещё и с выводком в приличный дом»? Побивала её даже, выталкивала. Она, мама, это может. Рука богатырская, где махнет, там будет улочка, отмахнётся – переулочек. Мужчины боялись её, не исключая и сына. Он и сам, бывало, попадал под щедрую раздачу мамы. Ну, и схватились они раз, та девчонка и мама возлюбленного. Говорит, что колонну декоративную в саду повалили, цветник в месиво истоптали, но битва окончилась вничью. А девчонка училась на космоденсантницу, то есть приёмами боевыми владела, а не одолела. Хотя, возможно, не посмела их применить в схватке со светским и не подготовленным человеком.
После встречи с лыжницей папу Паникина сносило в неприкрытую печаль. Болтовня была способом отвлечения от каких-то тайных внутренних проблем. К чему был его бестолковый рассказ о женщине, никому не известной? Рудольф молчал и слушал его отстранённо, бубнит папа себе под нос, и ладно. Нэя же навострила свои ушки. Пройдя через обледенелый мостик, они ещё больше углубились в лесную перспективу проложенной там прогулочной дороги, она была расчищена снегоуборочными машинами для гуляющих и отдыхающих людей.
– И вот что она мне поведала, как старому исповеднику: «Я была привязчива, а он хотел – приходил, не хотел – забывал. Нашёл себе папину дочку. Я, она-то есть, – Ростислав вел повествование от лица неизвестной женщины, смешно модулируя голос, сделав его тонким, отчего весь рассказ казался издевательским. – «Подошла я к нему раз и говорю, когда он в баре ягодки в её ротик пихал: «Что же ты решил с шефом войти в родственные отношения? Не получится. Но вполне можешь оказаться настолько далеко отсюда, что обратного пути не будет уже никогда. Он своих женщин никому не уступает без последствий, а ты уже давно для него кандидат на высылку, так что не усугубляй игрой с любимой его дочерью тяжесть нависшего над тобою приговора». Она знала, о чём его предупреждала. А он? – обратился папа к Рудольфу, – что ответил? Ничего. Ушёл со своей балериной под мышкой. – И папа ткнул Рудольфа рукою в перчатке, будто играя, но провоцируя. Речь его была быстра и сбивчива, и Нэя плохо понимала его, ещё не настолько хорошо владея языком.
Ростислав догадывался, что она понимает его через слово, а то и вовсе не умеет неряшливую бытовую речь перевести в литературный формат, каковому её обучали. Он адресовал свою импровизацию вовсе не ей. Он смеялся и задыхался собственным смехом, и смех был неадекватен словам, как это и бывает у подвыпивших людей.
Неожиданно Рудольф схватил отца за белый шарф. Был ли он так обмотан вокруг шеи отца, или сам Рудольф сделал петлю, но он резко сдавил этим шарфом шею отца.
– Молчал бы ты, праведник-исповедник! У тебя-то сколько полу сирот, у добряка? Не считал? Отца своего и в лицо не видели? Так что потуги воспитателя, пусть и собственного, да уже давно взрослого поколения, запоздали. Я честен был. Всегда. И детей я не разбрасывал после себя. Одного Артура ты вырастил, и я тебе благодарен за это. Я не по своей воле на Троле был замурован. Сам же знаешь. А там я даже гибридных детей не бросал. Если о них знал. Но, вроде бы, знал обо всех. – Он отпустил отца. И Паникин сел на заснеженную скамью у расчищенной дороги. Папа выпил в ресторане довольно много, и это лишало его чёткого понимания и ситуации, и обиды. Поэтому он болтал неудержимо и избыточно.
Прогулка была испорчена. Дальше они шли молчаливо до самой площадки, где стояли аэролёты. Очевидно, папа хотел испортить имидж сына в глазах невестки. Но что было тому причиной? Их застарелая конфликтность? Месть отца Паникина за брошенного Артура?
Садясь в аэролёт, Нэя увидела у лесного ресторана, рядом с которым и была площадка-стоянка для аэролётов, ту женщину из леса в белом лыжном костюме. Шапочки на ней не было. Пышные рыжие спиральки были схвачены бархатным бантом, словно была она девочкой. Она смеялась, выходя из дверей с другой женщиной, и не видела их. Рудольф её видел, но отвернулся и не позвал уже. Папа Паникин был погружён в свою отрешённую печаль, натужное веселье его покинуло, и он уже не смотрел по сторонам. Видимо, хмель уходил из него, и он пасмурно трезвел. Молчали всю дорогу. До его дома.
Счастье под новогодней ёлкой
В доме у Ростислава наступило примирение. И вечер прошёл весело. Под ёлку в холле папа положил им подарки, будто они были маленькие. Он соблюдал свой отцовский долг даже в отношении не всегда дружественного себе сына. Нэя сидела на коленях мужа, обнимала его, и его прошлое не имело для неё никакого значения. Ведь её там не было. А Рудольф изначально принадлежал только её, только к ней и была устремлена его непростая линия жизни. Так она считала.
В доме папы она наелась разнообразной вкуснятины, отогрелась и порозовела, глаза сияли, волосы распушились и блестели. Она не сдерживала проявлений своей любви, целуя мужа в губы в присутствии папы, невольно заражаясь пренебрежением Рудольфа к нему. Она доверяла только Рудольфу и своему будущему, видя его прекрасным, наполненным сказочными сокровищами и детьми, которых он ей обещал.
