Лариса Кольцова
Земля – павильон ожиданий
Паникин вздыхал, таясь за густой и колючей хвоей ёлки, качая чудесной красоты фантастические ёлочные украшения. Ёлка мерцала как волшебное кристаллическое Созвездие Рай. Маленькие игрушечные маски таились в ветвях, освещённые фонариками. Они были печальны, прекрасны и одновременно жутковаты своими безглазыми ликами. Они казались похожими на ту маску, что говорила с Рудольфом из монитора в их первое утро на Земле. Когда они, наконец-то, соединились после проверок и необходимых исследований. Вглядевшись в глубину, Нэя увидела балерину, поднявшую изящную ножку под воздушной юбочкой и соединившую ручки над головой. Нэя вытащила её из глубины ветвей и отцепила крепление, на котором она держалась за ветку, после чего стала разглядывать милую фигурку. Руки обсыпало серебряной пыльцой. Рудольф взял игрушку из её рук и, вертя её в пальцах, смял чудесную юбочку-лоскуток.
– Балерина это та, что и встретилась на лыжах в лесу, – подал голос папа из-за ёлки. Будучи дома, он ещё добавил «себе на грудь», как сам он определил тот фужер, который опрокинул в себя. Устроившись за ёлкой, он, вроде, и уснул, но нет. Не спал. Следил за ними из-за ветвей, лёжа на своём диване-скале, как горный пастух, который, даже прикрыв глаза, видит всё, что делает его стадо. Рудольф ему не ответил.
– Знаю я, чья она дочь. Вспомнил я её. Нечего нам было делать в её доме. Правильно не пошли к ней чай пить.
– Да кто нас и звал? – Рудольф пытался прикрепить оборванную юбочку к ёлочной игрушке.
– А звали бы, так пошёл бы?
– Может, и пошёл. Почему и нет? Она давно уже без родителей живёт. Кто у неё там теперь? Муж какой-то. Детей нет.
– Знаешь это?
Рудольф опять не ответил.
– Эта особа, о которой ты вспомнил, была, как бы, помягче тебе сказать? С уклоном в дегенеративность, имея склонность к патологической лживости, – сказал он отцу.
– Какая это?
– Ну не Ксюня же. Твоя знакомая Вега. Имя звёздное. А была она не только лгунья, но и драчунья патологическая. Никого она не любила и никогда не проявляла привязанности ни к кому. У неё кличка была «пиранья». А Ксюня? Ты же её видел. Она всегда была не от мира сего. Как и Нэя. Но она сама призналась в своём грехопадении, хотела, чтобы всё было предельно честно. Зачем? И не было у неё тогда ничего и ни с кем, кроме этого долбанутого Кремня… она от отчаяния всё совершила. Думала, что излечится от меня. Кто-то ей посоветовал, хочешь избавиться от своего влечения к уроду, ко мне то есть, пойди к другому, убедись, что есть лучше. И сразу станешь свободна. А так? Да таких девушек рождается всего несколько экземпляров на целое поколение. Думаешь, я её не ценил? Думаешь, я верил лгунам? Да я бы, будь она как все, и не подошёл бы к ней. В ней и не было ничего особенного, если внешне. Ты же видел её в лесу. От неё сияние шло. И в глазах полёт, будто она свободна от тяготения Земли. Всегда хотелось удержать её за тонкий лоскут юбочки, вдруг улетит, испарится на глазах… – он очнулся и вздрогнул, поняв, что сказал не совсем то. Очень не то. Ведь рядом находилась Нэя. Он замолчал.
Нэю, как в лесу под соснами, охватило повторное смятение, будто это она виновата сейчас в его внезапной грусти, и она несёт в себе вину за неудачное прошлое той балерины. Но Рудольф, укрепив фигурку на ветке, уже обнимал Нэю, щекотал её шею.
– В прошлое нет дверей, – сказал он Нэе, утешая её за грусть, которой был причиной.
– Не скажи, – отозвался из-за ёлки незримый папа, – бывает и попятный ход времени. Но редко. Не факт, что будет у тебя. Я так совершаю эти путешествия во времени часто.
– С матерью, что ли? – усмехнулся Рудольф.
– Хотя бы и с ней. Что же думаешь, человек душой стареет? Нет. Если чувство настоящее, не фуфло какое, не обманка, оно времени не поддается, его грызне. Время грызёт только глину, а кристаллы подлинных чувств человека ему не по зубам. И древние деды и бабки, видел это не раз, неразлучны бывают, ходят по паркам за ручку, размышляют о метафизике бытия и не боятся вечности, потому что в ней уже прописались. Завидую я таким идиллическим избранникам. Не всем дано. И умирают в один день, хотя и не всегда надо понимать это буквально. Мне бы такую встретить в своё время, спутницу верную, но не случилось. Хотя я, в отличие от тебя, женщин потаскухами не делал. Никогда. Нет таких женщин, чтобы упрекнули меня в своём перевернутом с ног на голову существовании. Хотя любил я много и детей делал, и люблю их всех. Любить это одно, а доли лишать – это другое… – он заворочался на своём диване. – Прикрой меня пледом, дочка, – попросил он Нэю, – засыпаю, нет сил и встать.
Нэя принесла ему плед, укрыла его уже спящего. Выключила пультом освещение. На ёлке остались гореть россыпью созвездий фонарики, светились игрушки. Гриб – мухомор глянул вдруг с нижней ветки страшноватым ликом старого Хагора. Огромная до потолка ёлка – Созвездие Рай мигало и переливалось игрой скрытых в густых ветвях огней. Гриб Хагор висел в ветвях одиноко. Он казался живым, хотя был он игрушечно мал, то всплывая, то погружаясь в тень от того, что фонарики периодически гасли и включались. Рудольф щёлкнул его двумя пальцами по тёмному скорбному лику, и серебряные осколки посыпались вниз. Он лопнул, тончайший и полый внутри, под мальчишеский смех Рудольфа. Балерина Ксения кружилась сама по себе, или это папа колыхал ветви, задевая их сползающим пледом. Нэя сняла маленькую маску. Спросила у Рудольфа:
– Она кто?
– Коломбина, – ответил он, – пустая дурочка.
– Тогда в мониторе была Ксения?
– Не знаю. Да и зачем это помнить? – он увлек её на пол, на мягкое покрытие, пытаясь поднять подол её платья, мял его в руках, будто это была юбочка балерины.
– Слушайте, – вдруг сказал папа, – у меня прекрасное тренированное зрение и слух. Кыш отсюда! Я же не извращенец с вами тут «сообща».
Они поднялись и пошли в спальню отца.
Катание с русской горы
Утром гуляли в том же лесу. Гора являла собою натуральный холм, залитый водой и застывший как миниатюрный Монблан среди леса на обширной поляне у озера. Его скат уходил в проложенную через лес прогулочную аллею, по которой с визгом и гиканьем неслись сани не только с детьми, но и со взрослыми людьми, дружно ставшими на эти дни инфантильными чудаками, отключившимися от пожизненных будничных алгоритмов, – у кого была на это охота.
Рудольф рассказал Ростиславу, как он вычислил того игруна, что и программировал робота в «Лесном Тереме». Им оказался их общий знакомец, некий Рамон Грязнов, бывший заключённый, он же бывший космический десантник. Временно безработный, поскольку изгнан из космической структуры ГРОЗ, он подрабатывал в сфере общепита, охватывающей все точки ближнего Подмосковья. Рудольфу прислали уведомление, что нарушивший этику работы с обслуживающими машинами Рамон Грязнов отстранён от своей работы, каковая была у него лишь временной в виду нехватки программистов в их секторе.
– Как же опустился этот Рамоша! – процедил Рудольф. – Но я всегда знал, что он сам по себе есть прирождённый бракодел, за что он ни берись.
– Ишь как! – поразился Ростислав, – Он достал тебя даже в лесной избушке, где ты решил отведать щец.
– Да не он же лично! – злился Рудольф. – А его дебильная программа! Эти его творения и других людей давно уже приводили в негодование. То подносом по голове стукнут, то по заднице валенком. Это уже хулиганство, а не обслуживание! Просто люди не знали, куда следует обратиться по поводу неадекватных проявлений со стороны машин. Поели и ушли с испорченным настроением, хотя всё это и отслеживалось довольно давно. Но раз жалоб не было, так и смотрели на выходки ненормальных разработчиков программ сквозь пальцы. Люди же великодушны, ленивы зачастую, чтобы сводить счёты с ущербными затейниками, загружающими машины ущербными же программами.
– Так не машины, а люди первыми вели себя по-хулигански, – не согласился отец. – Зачем обижать братьев наших меньших?
– Это кто тут тебе сестра-брат? Манекен, обряженный в валенки и матрёшка с подносом? Был случай, что кукла с подносом огрела дедушку так, что опрокинула на него чай! И лишь по счастью, чай был холодный, поскольку дедушка оказался любителем английского чая со льдом.
– И не только любителем чая со льдом, а и любителем пощупать куклу за …опу, раз уж впал в старческий маразм, – с ленивой усмешкой отозвался Радослав. – А ведь в прошлом были чудаки, что приобретали себе кукол вместо жён, оформляя с ними законный брак! Ещё в Эпоху Глобальных Войн так было, когда куклы не умели ходить и разговаривать как настоящие люди! На каких-то восточных и прочих заморских островах так было. У нас-то, в континентальной России, народ всегда был настоящий и всегда предпочитал настоящую жизнь всяческим подделкам. За что нас и гнобили все эти черти столько столетий подряд, убивая в навязанных войнах, обманывая и используя нашу человечность и доброту
– А кстати, летом этот соломенный красавец тоже в валенках тут стоит? – перебил его Рудольф, чуя, что Ростислав впал в азарт изобличений неправедного человечества, а это может принять затяжной характер.
– Летом в лаптях, – ответил Ростислав. – А так-то, да. Лишнее баловство – привратник при дверях. Как бы игра в старую жизнь. А что хорошего-то было в той жизни? Про все эти лапти и прочих лакеев давно пора забыть! Разыгрались, ети их космическая мать! Молодец ты, сынок, а то бы так и продолжали дурью маяться.
– До чего же мне противен этот бревенчатый терем! – сказал Рудольф. – Вот не хотел я туда даже входить, а ты навязал!
– Ты всё свадьбу свою забыть не можешь? – спросил Ростислав. – Помнишь, как дедушка Соловей низвергнулся головой вниз с открытой веранды, как упился какой-то наливкой собственного изготовления? – тут он подмигнул сыну. – Знатно дед Соловей песни и частушки пел! Не забуду того никогда. Хорошо ещё, что веранда была на первом этаже. Побежали его спасать. А он исчез. Где? Взмокли, пока искали. А он вдруг выходит совсем с другой стороны и горланит!
Тут Ростислав запел с приятной хрипотцой, – У молодушки с пшеничною косой/ Муж был лысый, некрасивый, с бородой. / Раз уехал он осеннею порой,/ К ней повадился ночами домовой./ Шепчет тихо: Я с тобой лишь посижу,/ На тебя при лунном свете погляжу./ Робко тронула она его рукой,/Был он крепкий, да с кудрявой головой./ Тихо шепчет: «Полежу лишь я с тобой,/ Ручкой белой меня, милая, укрой,/Стыло, холодно в моём пустом дому/ Засыпать без поцелуев одному./ Смысл сей басни незатейливо простой,/Осчастливил старика тот домовой./А чей дар, о том наш скромник умолчал,/Колыбельку спешно старый муж строгал./Любовался белотелою женой,/Что соперничала с полною Луной./ Но все ставни запирал он в час ночной,/Чтоб не шастал больше щедрый домовой! – Он поперхнулся, закашлялся, так что Рудольф огрел его по спине, как бы помогая наладить дыхание..
Ростислав блаженно улыбался, видя, что Нэя оценила его напевы, радовалась и хлопала в ладоши.
– Дед Соловей сам песни сочинял, сам себе и аккомпанировал на всяком подручном музыкальном инструменте. Голос был! Талант-самородок. Как запел, помню, так все птицы в лесу ему подпевали даже ночью.
– Но ты-то не поёшь, а сипишь, пусть и пузатый, а прохудившийся самовар.
– Нет, нет! Рудольф, не ругай Ростислава. Мне весело! Кто такой домовой?
– Домовой добрый дух дома. Кого он полюбит, в том дому счастье. Невзлюбит, дом простынет от напастей и тоски.
– Разве от духа может появиться ребёнок?
– Не задавай дурацких вопросов! – ответил ей Рудольф, – Ясно же, что это был бродяга, пролезший в дом в отсутствии хозяина.
– На земле тоже были прежде бродяги, как и на Паралее?– не отставала Нэя.
– Они и теперь не перевелись, – ответил Рудольф.
– А весёлая была прежде жизнь! – заявил Ростислав. – С открытой душой жили люди…
– Ага! За ставнями и за воротами, с цепными псами жили.
– Одно другое не исключает. Жили всё равно естественной и привольной жизнью.
– То плохая была жизнь, а то и весёлая, – ворчал сын.
– У сказок, да песен времени в привычном понимании нет. Фантастический ментальный интерьер, куда и помещает свои творения творец. Ничем-то тебя не развеселишь. Ни песней, ни шуткой. И ночные ласки белой лебёдушки тебя не смягчили. Будь у меня такая жена, я бы целыми днями пел, как дедушка Соловей. Он свою фамилию оправдал, певец народный и хлебороб благородный. Ему поклониться бы стоило за то, что он влил свои родовые таланты и в твоего богатыря сына.
– Пока что мой сын особыми талантами не отметился.
– Так в тебя, видимо, пошёл. Бездарный функционер подавил в нём творческий дух.
– Ну, я-то уж точно не в тебя, творческий ты гуляка, – Рудольф продолжал брюзжать всю дорогу. Он не желая вместе с папой впадать в школьную идиотию массовых гуляний. Он пошёл лишь ради Нэи, раз уж Ростислав и зазвал её на зимние гулянья. Сани были полые, надутые воздухом и являлись сами по себе страховочным средством при неудачном падении, если их заносило вбок. Нэя села к нему на колени, он крепко обхватил её, но при разгоне от непривычных ощущений она пронзительно завизжала, как делали это многие вокруг, девчонки в основном.
– Нет, – сказал Рудольф отцу, – наушники надо было взять. Так вопить, сам её выдерживай, – и больше не захотел с ней кататься. Нэю посадил к себе Ростислав. Она провалилась в его зимнее одеяние и, чувствуя его надежный обхват, не визжала. Но папа не упустил предоставленную ему возможность и впился в её губы совсем не отеческим поцелуем. При этом Ростислав умудрился на ходу забраться под её легкую шубку и исследовать её тело методом прощупывания. Его поведение вызвало у неё смесь отвращения и неловкости за него. Она пыталась с максимальной силой воткнуть в его железное пузо свой локоть, и в отместку за это он на ходу опрокинул сани, они скатились вбок, перевернулись, и уже в сугробе он всё же довершил начатое ощупывание, маскирую своё свинячество под забавную игру. Выбравшись из-под него, Нэя захватила полную пригоршню снега и высыпала в его хохочущий, показавшийся ей огромным и зубастым, рот. Но что была эта пригоршня для его пылающей пасти? Она мигом там растаяла. Подойдя к Рудольфу, растрёпанная и в снегу, со сбитым на сторону капюшоном, она, надув губы, потребовала уйти отсюда. Они побрели по параллельной аллее в сторону ресторана, чтобы там согреться и выпить чаю. Ростислав остался, и вскоре он уже рассекал лес с неизвестной дамой в санях, обогнав их и зычно хохоча, дама не отставала от него, подвизгивая и что-то крича.
– Надо же было нам слушать этого старого идиота! Здесь сборища подобных ему неадекватов.
Нэя согласилась с его определением отца.
– Он не просыхает, как только оказывается на Земле, – продолжал Рудольф. – Мне настолько противно его поведение, что я даже не жалею его. Деградация его как человеческого существа, кажется, уже необратима.
По параллельной дороге то и дело их обгоняли тройки лошадей, запряжённые в сани с бубенцами, на санях также визжали, а кто-то играл на странном, пронзительно тоскующем, но красивом инструменте, то растягивая его в руках, то сжимая, нажимая пальцами на перламутровые бесчисленные кнопки сбоку.
– Я же говорю – псевдёж и гудёж под старину. Как мало надо идиотам для веселья. – Гулянья раздражали Рудольфа. Из проезжающих саней в них стреляли из хлопушек, осыпая звёздными блестками, швыряли конфетами. Нэя пыталась вытащить конфеты из сугробов, они были вкусными. Круглолицая и небольшая женщина, но в непомерном белом тулупе, в радужном платке, своей расцветкой напомнившей Нэе её клумбы у сиреневого кристалла, от чего ей стало радостно, голосила песню, смысла которой Нэя не поняла.
– Заглянул я под скамейку/ Бьёт пятак жену-копейку/ Рубль бегает, смеется/Значит любит – коль дерётся! Эй, Руф-Руф! – пронзительно закричала неизвестная, перестав петь, – Вот так встреча! – и бросила в него расшитую замшевую рукавичку с мехом
– Не подбирай, дура! Ты что, маленькая? – разозлился Рудольф, вышибая конфеты из рук Нэи. – Уроды! – сказал он, – а ведь тут гуляют дети. – Но это те самые душевные селяне, друзья папы, прибывшие отдохнуть, чтобы пропить свои отпускные в родных просторах. Под куполом не покатаешься на лошадках.
– О чём она пела? Я не поняла. Переведи, – попросила Нэя.
– Она пела о своей отмороженной в космическом вакууме голове. Впрочем, ей и с самого начала не вложили ума, забыли. Эти частушки есть архаика человеческого дна, и перевода на нормальный язык не существует.
– Она – робот? – удивилась Нэя.
– Вроде того, но из категории «утиль».
– Утиль? Это что?
– Старьё, годное лишь на то, чтобы получить из него первоначальные элементы.
– Зачем роботы катаются на животных? Чтобы было всем весело?
– Отстань! Тебе было тут весело?
– Да. Все смеются, дарят конфеты. Снег, горы, санки. У нас такого нет.
– Какое тут веселье? Это вонючий выхлоп из прошлой жизни, специально придуманный для поселенцев из сельских общин, из далёких колоний, понимаешь? Они там неизбежно деградируют, из-за замкнутости, от своей длительной оторванности от прочего человечества.
– Почему она назвала тебя Руф – Руф?
– Ты уверена, что меня?
– Да.
– Она была пьяна. Вот и всё.
– Разве роботы пьют?
– Роботы не пьют, потому что они умнее людей.
На площадке у аэролёта стоял Ростислав. Он сократил путь через лес напрямик и уже ждал их. Его пальто было покрыто чешуей намерзшего снега и напоминало кольчугу, как это бывает у долго играющих в снегу детей. Щеки – яблоки алели уже издали. Увидев его родную лучезарность, Нэя тут же простила его за выходку в сугробе, порадовавшись, что ничего не рассказала Рудольфу.
– Едем домой, – сказал он, – в ресторан не пробиться, а я заказал нам царский ужин на вечер. Гулять так гулять! Не каждый день сын с инопланетной женой в гости захаживает. Да и с земной-то женой, если честно, он меня редко навещал.
Где-то неподалеку находился конный клуб, откуда и были лошади. Сзади забренчали бубенчики, и к ресторану выкатила та самая тройка, запряжённая белыми и ажурными санями. Из неё вывалила компания ряженых людей. И та самая звонкоголосая женщина, скинув тулуп и шаль в сани, оставшись в светло-серой шубке и с непокрытой и разлохмаченной головой, закричала так же зычно, как с саней им в лесу:
– Ростислав! Да ты ли это?!
Обернувшись, отец закричал не менее зычно, так что все присутствующие на площадке люди обернулись в их сторону.
– Вега! Ты ли это, моя звёздочка?! – и ринулся к ней. Схватив её, он стал кружить её как маленькую, как кружил Нэю. Она была такая же невысокая и хрупкая.
– Ну, это надолго, – скривился Рудольф, – Слёт пьяных космических поселян то ещё мероприятие! Лучше нам держаться от них подальше.
Он втащил Нэю в салон аэролёта, оставив папу в гикающей толпе.
– Чёрные анти утописты всегда смотрели в самый корень сути человека, а прекраснодушные мечтатели утописты, как всегда, сидят в луже. На каждом конкретном участке исторического движения существует группа людей, которая к этому движению просто неспособна, хотя они ещё долго тащатся в хвосте остальных, мешая им ускоряться. Надеюсь, теперь ты не будешь удивляться, что я редко общаюсь со своими родителями. Перетерпим ещё этот вечер, тем более он ужин заказал, а там поставим галочку – отметку и ещё на два десятилетия можно быть свободным от ритуальных плясок у семейного очага.
Прощание с неудавшейся семейной жизнью
Нэя видела сейчас этот холм, но уже зелёный, временами серебристый, когда ветер тормошил травы, покрывавшие его округлую вершину. Он виднелся на том берегу озера. Как недавно всё было, а будто в другой жизни, на другой Земле, на которой не существовало Риты. Для неё, для Нэи. А появившись, она разломала пространство и время на несовместимые части, и всё ухнуло куда-то в провал, откуда усмехались её крупные сочные губы, похожие на губы Рамона. Они казались ей той самой пастью безликого Энтропизатора, о котором так любил рассуждать Хагор. У бездны её горя было лицо ненавистной женщины, в чьих глазах мерцали осколки льда. Откуда она возникла? Нэя не знала. Ростислав откровенничал в то утро, когда они остались вдвоём без Рудольфа, просматривали записи с Лорой и маленьким Артуром.
– Лора так примерно объяснила мне свою внутреннюю перемену. «Рудольф загнал меня в такую задницу, из которой я, когда выбралась, утратила все чувства и к сыну тоже. Прости меня, Ростислав, но это правда».
Вот такой «задницей» и была для Нэи невыносимая Рита, вместе со ставшим невыносимым Рудольфом. И войдя в её дом, эта обтянутая и безупречная «задница», эта энтропия её счастья, сказала, – Добрый день, Нэя. Я Рита. Я о вас уже много знаю. Не удивляйтесь. Я же коллега Франка. Чудесный человек, умница, добряк, хотя и странноват. Он нравится вам? Вы же дружили с ним.
– Когда вы говорите «странноват», надо ли понимать так, что ему чего-то не достаёт? В отличие от вас? У вас полный комплект всех требуемых эталоном качеств?
Рудольф, а именно его желала разозлить Нэя, нисколько не разозлился, но с насмешливым ожиданием ждал реакции Риты. Успехи Нэи в овладении языками Земли восхищали его. Она говорила на русском языке как на своём родном. В ней, как оказалось, таилось ещё много талантов, не только талант художника и способности к творческому рукоделию.
– Ей нравился Антуан. – ответил он Рите, – а доктор был дружен там со всеми, кроме меня.
– Антуан? А, это тот… – Рита не стала пояснять, какой «тот».
– Он нравился вам? Антуан Нерваль? – Длинноволосая женщина была обтянута короткой майкой, открывающей её живот, девический и безупречный с аккуратной впадинкой пупка. Узкие предельно брюки казались её серебряной кожей. В ней всё было без пятнышка, без вмятины, без складочки, – идеально. Не считая высокого роста, что было в глазах Нэи её минусом. И ещё эти крупные губы. Мужчине Рамону похожие крупные губы шли, а ей нет. Они огрубляли её лицо, не сочетались с тонким, но не совсем правильным носом. Нет, она не была идеальной. Чего-то ей не хватало для подлинной красоты.
– Да. Только он не Антуан Нерваль, а Антон Соболев. И он мне нравился. Очень сильно. Он всем мог только нравиться.
На чёрной майке Риты светился серебряный скорпион с зелёными камнями вместо глаз. От неё исходила опасность, она придвинулась, от чего зрение Нэи утратило чёткость, словно Рита плавилась, или скорее это было похоже на то, что она расползалась на весь объём их жилья, вытесняя её, не давая ей тут дышать. Она перестала видеть Рудольфа в этот миг спазматической своей ненависти, поняв всё. Сразу. Постепенно ей как-то удалось на ней сфокусироваться, и она ударилась о твёрдые стальные глаза, удлинённые, опушенные обманчиво женственными ресницами. Но не была она женщиной! А кем? Также невозможно было определить её возраст, как у той женщины-робота в «Русском Тереме». Но Рита была живой женщиной, а не роботом.
– Бедняга овдовел, – сказала Рита. – Я знаю эту шокирующую историю. И мне жаль…
– Да чего вам жаль? – дерзко перебила её Нэя, – вам-то чего его жалеть, незнакомого вам человека? Я вовсе не нуждаюсь в ваших словесных ритуалах пустой вежливости.
Рудольф наблюдал их обеих с непонятным для Нэи выражением в глазах. Он их сравнивал и чего-то боялся. Неожиданной выходки Нэи, не принявшей Риту сразу и открыто? Или же реакции Риты, что она оскорбится столь неласковому приёму хозяйки дома? Но Нэя поняла сразу, что у Рудольфа и у Риты совсем не те отношения, что они пытаются изобразить. Они были очень близки и, возможно, настолько глубоко, как она и не могла себе представить. Скорпион сказал ей всё. Вот почему он носил его изображение на своих майках там, на Паралее. Не играл он в древнюю астрологию. Это была память – символ этой женщины. О ней он не рассказывал ей никогда. Почему?
Если бы можно было сбежать сразу, в свой лесной домик на Паралею, она сделала бы это в тот же вечер, но этого сделать было ей нельзя. Она стала вдруг посторонней при них, пока они пили кофе, ели её закуски, приготовленные её руками, а не руками робота. Об этом попросил её Рудольф. Он не сводил глаз с этой самки скорпиона и не понимал, даже не хотел видеть состояние Нэи. Она ушла в свою мастерскую и больше не выходила весь вечер. Но потом, всё же, вышла в ту лоджию, в которую вход был из их общей спальни, не ожидая, что они там. Они целовались. Зачем это было делать в их доме? Наверное, провокация Риты, желающей ей всё показать сразу же, объявить о себе открыто и оттеснить её настолько, насколько это необходимо ей, Рите. При этом она изображала лишь восторг открывшейся перед ней панорамой, казалось, столь близких гор, а глянув на Нэю с пренебрежительной улыбкой, как бы дала понять, оставайся, но знай своё место в углу, когда в ваш дом вхожу я.
– Можно столетиями вот так жить и не утомляться природными красотами, – сказала она. – Тут уж точно скучно не будет никогда.
– Тебе виднее, – процедила Нэя. – Лично я от этих бледных декораций уже утомилась. Настоящая и непредставимая для тебя красота осталась на моей Родине.
Скрывшись опять в своём углу, своём убежище, чувствовала себя точно так же, как в том подземном отсеке, когда стояла у сферы-глобуса-связи и не чувствовала никакой любви к своему обидчику. На Паралее она не могла так резко его отбросить, ощущая в себе ноющую пустоту без него. Легко простила, прощала всегда. Но тут она не хотела его прощать. Не хотела оставаться в этом небоскрёбе, видеть эти, ставшие ненавистными горы, город, где обитала его мать, пусть и не дававшая о себе знать. Где она устала жить в своём затворничестве. Появление Скорпионихи стало катализатором вяло текущей химической реакции. В ней клокотал гнев, пузырилась и жгла обида, перехватывало дыхание от невозможности принять подобное к себе презрение. Ей надо было только решиться, ей, робкой и нерешительной, боящейся чужой жизни на чужой, возможно, и менее жестокой, но всё ещё непонятной планете.
Он превратился опять в жалящего скорпиона, но на сей раз обзавёлся и своей самкой, и они жалили её с двух сторон, сохраняя при этом доброжелательные лица, не причастных к её боли людей.
Но оказалось, что Рудольф вовсе не хотел её отторгать и не хотел её менять на Риту. Только объяснять ей ничего не хотел, попав под власть более сильной Скорпионихи. Так, впрочем, и бывает это в мире насекомых или арахнид, где самки всегда свирепее самцов. Конечно, внешне Рита не казалась свирепой. Она была спокойна и уравновешенна, когда появлялась в её доме. Но было ещё одно чувство, возникающее у Нэи в присутствии Риты. Она, Нэя, была низшая, а Рита – высшая. Так считала Рита и заставляла так считать и её. А что происходило с Рудольфом? Иногда по ночам он всё также нуждался в её близости, но как бы разделил её на две половины. Одну телесно желал, другую умом отвергал. Как было существовать в таком разъединении? И она решилась связаться с Еленой.
Увидев её на пороге своего жилья с двумя гигантскими баулами, Елена поняла всё, хотя и ужаснулась той тяжести, которую эта инопланетная милая дурочка втаскивала в её дом, не понимая, что существуют роботы – носильщики. Выгрузив из аэролёта свои баулы за порогом жилья Елены, Нэя долго топталась, не зная, правильно ли она поступила. Особенно был жалок её груз старых вещей, но, видимо, они были дороги Нэе как память об оставленной Родине. Растроганная до спазм в горле добрая Елена сказала Нэе, что ожидала этого, наблюдая в прошлый раз Рудольфа и составив о нём своё нелестное мнение. Она объяснила, что Рита, как более сильная, вытеснила её из его души, а возможно, она имела над ним и более давнюю власть. Но заменить её полностью не сумела, хотя, конечно, стремится к этому, не может не стремиться как всякая женщина – захватчица. Нэя правильно поступила, что прибыла к ней, Елене.
Впоследствии Елена помогла ей пройти все официальные инстанции, чтобы получить Нэе собственное маленькое жильё, встать на учёт в Центре матери и ребёнка и наладить тут свою бытовую жизнь. А потом они вместе, Елена и Нэя, стали ждать Антона.
Возможно ли всё забыть?
Вернувшись, Антон проходил свою вторую адаптацию к жизни на Земле уже в родном Подмосковье, живя первые дни у матери, и Нэя ждала сообщения от Елены, когда ей будет возможно увидеть его. Через неделю Елена ей сказала по связи:
– Садись на скоростную дорогу и приезжай в Ботанический Сад. Он будет днём здесь. Придёт гулять. Я ничего не сказала о тебе, как ты и просила.
Взволнованная, встревоженная неизвестностью того, как Антон примет её, она бросилась с колотящимся сердцем к скоростной наземной дороге, чтобы добраться до Ботанических Экспериментальных Садов, где работала Елена. Система закрытых садов под куполом, перемежающихся открытыми пространствами, вплотную примыкала и переходила в лесной реликтовый и охраняемый массив подмосковных лесов. И так случилось, что Елена работала в том самом секторе этих обширнейших садов, который смыкался с тем самым участком леса, где и гуляли они зимой с Рудольфом и папой Ростиславом. Подумав о папе, Нэя не испытала ни малейшего желания сообщать ему об их разрыве. Зачем ему знать об этом? Пусть он живёт в уверенности их крепкого семейного счастья. Он редкий гость на Земле, а Рудольф по любому не балует его встречами.
Она уже успела успокоиться. От озера дул прохладный ветерок, еле ощутимый и от этого расслабляющий. Не было внизу на берегу озера гуляющих мам с детьми из-за раннего часа, когда дети ещё спят. Площадка кафетерия повисла над пустынным, казалось, лесом. Сотрудники уже ушли, выпив свой кофе, и Нэя сидела одна. Она глядела на озеро с россыпью маленьких пышных островков вдалеке. Серебристо-сиреневое, хотя небо над ним лучилось синевой, в оправе берегов, где песчаных, а где и поросших тростником и прибрежной осокой. Там, где заросли кленовых, липовых и дубовых лесов отступали в сторону, с рябью, закрученной течением и ветром в причудливые иероглифы в их текучей изменчивости. Она заворожёно следила за водяными письменами, о чём они напоминали? Какой нечитаемый текст посылала ей чья-то загадочная и невидимая рука? Озеро в скалах на Паралее? Неужели тот человек, с кем она в нём купалась, был тот же самый, с которым она жила в небоскрёбе, нависшем над долиной в Альпах? Презренная женская слабость выдавила изнутри к её глазам острое жжение слёз, но Нэя загнала их обратно.
В последние дни перед разлукой он будто почувствовал её продуманный в деталях побег. И он вернул ей неожиданную страсть, ставшую редкой после появления, вернее проявления этой давно существующей Риты. Исчезло его пренебрежение к её ощущениям, и он всё выспрашивал, довольна ли она им и было ли ей хорошо.
