Лариса Кольцова
Земля – павильон ожиданий
– И что? – опять не понял ничего тупица Ксен. Да и как он мог её понять? Но ведь там, где был космический бродяга, не было семейных колоний. А эта кто? Инопланетная фауна, получается? Да мало ли где он с ней познакомился. Ему всегда оно было легко. Вот и нашёл такую же бродяжку где-нибудь на одной из перевалочных космических баз отдыха. Они же чуют друг друга на расстоянии, эти космические кочевники. А как же сны? Обещания возврата, приходящие с метеоритами, со звёздной пылью на Землю? Всё ложь. Всё мистика. И её путешествия под маской в ментальных лабиринтах, где она всегда его находила и дразнила, и он отзывался ответной тоской.
Ксения, лежа ночью у Ксена под боком и обжигая его нечувствительную спину горючей слезой, пребывала совсем не с ним. Она опять металась вдоль той сетки, а она тянулась и тянулась длиною в жизнь, прожитую по ту сторону от него. Боль, идущая спазмом от груди и вниз в живот, сжимала её непониманием. Почему? За что? И чего она продолжает корчиться? Разве было что-то настолько и прекрасное, от потери чего так больно?
– Чего ты и помнишь? – спросила она у себя шёпотом. Что и было? Ничего, кроме совместных, диковатых, пожалуй, юных забав. А у них, как известно, нет цензора ни снаружи, ни внутри.
…Как он влетал, радостный, и наполнял собою её всю и стирал окружающий мир вокруг. Ни одного пристойного слова любви.
«Ты скучала, моя малышка, о своём большом и только тебя жаждущем друге»? – вот что он говорил. Но слова были не те, что позволены к применению в приличном обществе, конечно. И сразу демонстрировал ей это, маньяк и придурок!
«Отстань, скотина ты», – она пихалась, всегда боясь, что кто-то застигнет их в неподходящих зачастую местах для подобных-то демонстраций. Она ругалась и всегда при этом его так же ненормально хотела.
«Хоть словечко бы нежное, поэтическое шепнул, нет! Сразу это».
«Разве это не зримое доказательство моего стремления к тебе, и только к тебе»?
«Ну, скажи, что любишь».
«Я не говорю, я вопию об этом! Я и сам, весь целиком, одно любовное доказательство», – и после уже целовал в губы, не давая ей ругаться и вырываться.
«Я не хочу тебя любить, пока ты не станешь образцовым мальчиком», – но это была игра, она хотела его любить всегда.
«И не люби. Мне достаточно твоего хотения. Это неповторимо – то, что ты даёшь. Что слова? Их можно сочинить и без всякой любви. А ты разве не чувствуешь, что я весь твой? Только твой. Навеки»…
«Навеки…» – у Ксении жгло глаза, как будто в слезах был чёрный молотый перец. Где это «навеки»? Что у них были за отношения? Почему были они такими? Из-за него? Из-за неё? Что было в ней не так?
Вон как эту нежно тискал у всех на виду, волосёнки оглаживал, спинку баюкал. А её? Никогда не ласкал у всех на виду, не обнимал, а только пихал, обзывал, придумывал обидные слова и обозначения. И только наедине являл ей свою неудержимую любовь, радовался в ней всему. Конкретно-животное действо всегда трансформировалось в волшебное взаимопроникновение, всегда радостное и бурное, всегда неповторимое.
Она начала метаться от обиды за воскресшее прошлое, за преданное настоящее. И не забыл, а не нуждается в той их взаимной радости, имеет эту радость не с ней. Господи! Да что за сила разбудила в ней давно уснувший кошмар?
Ксен проснулся, стал гладить её волосы. Он уснул сразу, едва донёс свою голову до подушки, устал от горных прогулок. Длинные для мужчины волосы падали на его лицо, они вспотели от его крепкого сна, и ей не хотелось его видеть рядом с собой.
– Постригись. Чего ты как монах, – сказала она немилостиво, – даже монахи сейчас стригутся. Любишь быть не как все?
– Может, и пигмент волос сменить? Стать, к примеру, блондином? Чистым гиперборейцем? – К чему он так сказал? Что мог уловить в её страдающих мыслях – образах.
– Почему же гипербореец?
– Как был твой, тот, кто довёл тебя до попытки самоубийства. Я могу стать и «белокурой бестией», как у Ницше.
– Кто этот Ницше?
– Да так, старина – матушка. Он, кстати, жил где-то здесь в этих краях. Кажется. Не знаю точно. А тот твой, где?
– Какой мой? Кто мой?
– Твои волосы похожи на тёмный янтарь, – зашептал Ксен, не желая ругаться с нею, – на закатное солнце, на липовый душистый мед, который меня склеил намертво, как комара, попавшего в его сладкий океан. Вот представь ощущение комара, тонущего в меду.
– Комара? Ты тогда уж шмель, что ли. А то комар. Разве ты носатый и тощий? – и Ксения засмеялась, благодарная ему за то, что вытащил её и саму, как муху, попавшую в свою медовую память.
– Ты же сама похожа на царицу фей Титанию.
– Ты разве Оберон? Ты малютка эльф. Шалун – малютка Робин.
– Почему же Робин, если я Ксен?
– Как у Шекспира в сказке. Малютка Робин был слугой у феи Титании. Оберон же был её врагом.
– Но потом они помирились. Хотя ты, моя Титания, выбрала меня, а не Оберона. И разве мы не счастливы?
– Почему ты, такой утончённый и добрый, а я подлая, лежу и… Я никогда не рассказывала тебе о нём, об «Обероне». Он всегда сам создавал непристойные ситуации всюду. А я вечно несла на себе двойную вину. Я не могу ничего забыть, страдаю до сих пор и не могу себя уважать. Он первым стал косить глазами во все стороны, пресытившись моей покорностью. И когда я попыталась тоже восстановить свои права, найти понимание, нежность, дружбу, всё то, чего не давал он, он стал считать меня потаскухой. Я же только хотела заставить его понять уникальность, редкость любви, которую нельзя бесконечно испытывать на прочность, её легко утратить, её необходимо ценить. Я же играла, заводила, но никогда не изменяла. А он? И только после того, как он стал с Лоркой, стал увозить её в дом своей матери, или в дом отца, вечно пустующий. Он, вроде, тоже только злил, а потом взял и женился. «Почему»? «Ребёнок же будет», – вот что ответил. Доигрался, гад! И о чём я, вообще, тоскую? Но он как осиновый кол торчит в моей памяти. Ворочается там, едва я неудачно шевельну этой памятью. Может, мне сделать коррекцию памяти?
– Зачем? Это же вмешательство в твою личность. Сама справляйся. Должна понять, почему не можешь так долго забыть? Чего не хватает тебе сейчас? И я тоже постараюсь тебе помочь.
Ксен потому и был с ней, потому она и терпела его рядом, что ему можно было говорить всё. Даже то, в чём стыдно признаться и перед собой наедине.
«Интересно», – думала она, успокоившись, – «а эту, как он любит»? Говорит ей слова любви или тоже только и демонстрирует ей своё вечно возбуждённое любовное доказательство? Своей неземной любви, так он говорил ей. «Я же люблю тебя неземной любовью. Ты не чувствуешь? Не видишь»? Ох! Вряд ли остался он прежним после стольких лет в космических далях. А каким? Подчёркнуто суровым, сильно поумневшим, но растраченным эмоционально и уставшим вусмерть?
– Ты заметил, какая она была вся несообразная ни с чем?
– Кто?
– Ну, та из ресторана. Вся какая-то несоразмерная в своих частях. Глаза как у стрекозы, фасеточные какие-то, где-то сбоку головы будто. Переливаются, не поймёшь чем, какой мыслью или чувством, рот жадный, ела всё и причмокивала, а тельце тонкое с большущей грудью, да ещё и стоячей. Наверное, пластику сделала, чтобы быть чрезмерно сексуальной и ненормально привлекательной. Даже мне хотелось её за эту грудь ущипнуть, проверить на подлинность. Как мужики, вероятно, её хватают, едва представится такая возможность. Это же жить невозможно. Точно, она из какой-то захудалой колонии, там вечно какие-то реликты получают возможность себя проявлять. Мне рассказывали, что там и творится в иных местах, запредельность во всём. Человеческое поведение остается в пределах Солнечной системы. А там! Экспериментальные миры!
– Да что тебе в ней?
– Ты хочешь, чтобы у меня была такая грудь?
– Мне-то зачем? Я и так тебя люблю.
– Но той, из ресторана, зачем-то нужно.
– Может, она такой забавной и уродилась. Что тебе до неё? Разве ты её знала когда? Пусть живёт, какой себе нравится. Мне такая, как она, без надобности.
– А тому нет. Стоял, весь дрожал, даже я видела. Как к ней жался!
– Ну и что? Ты же его не знаешь. Может, у них любовь. Чистая и высокая. Не все же такие, как твой Оберон. Или как вы его дразнили?
– Мерлином его дразнили. За любовь к истории и к старинной мистике. Да какой он Мерлин? Мерлин был великодушный, а тот – низкий и невоспитанный. Сексуальный маньяк. Хотя и любил девок забалтывать, но лишь тогда, когда они ему не уступали. А как уступят, так всё, ни словечка уже пристойного не дождёшься.
Ксен не понял, что мужчина в тёмном одеянии, высокий и с гипертрофированными мышцами, и был Оберон – Рудольф. Ксен же никогда его не знал и не видел. А то, что он видел его у театра давно-давно, в другой жизни Ксении, он начисто забыл, мало ли кто бегал тогда за красавицей девочкой, за балериной Ксенией.
…И первый раз у них было, вернее, не было ничего, но так случилось, они легли вместе спать в этом самом городке в Альпах, у его матери в доме, заваленном минералами и коллекциями камней.
«Я чувствую себя твоим уже вечным мужем», – говорил он, – «как будто мы вместе целую вечность, и ещё целую вечность будем вместе».– И осторожные, нежные руки, их прикосновения, не переходящие черту, были руками родного человека. Ксения видела не только его, но и себя со стороны, прокручивая свой тайный кинофильм, снятый тайным оператором – человеческой памятью, с умилением рассматривала своё воздушное и юное тело, и его тоже, рядом с которым она и замирала, – его юношеское, двадцатилетнее, напряженное… И зрелая женщина ласкала его в своей памяти вместо той глупой и ничего ещё не умеющей ценить девчонки.
«Повтори ещё раз, кто я», – и он повторял и входил в её открывшуюся душу, чтобы стать её вечным мужем.
Он отлично всё помнил
Именно здесь она вошла в его, открывшуюся вдруг настежь, беспомощную перед нею душу, в этом городе, в доме его матери. Она была лёгкая и воздушная, «девушка – перышко», обозначение было данью её занятиям архаичным балетом. Девушка была в этом смысле, в смысле балета, полной бездарностью. Балет был прихотью её матери, не сумевшей в детстве попасть в балетную студию. И свою мечту она перенесла на дочь. Но у девушки Ксении были другие таланты, у неё был талант вызывать любовь, и она стала его найденной воплощённой мечтой.
В ту ночь, хотя она и не была готова ни к чему, но покорно замирала, охваченная, как пламенем не своей пока, а его страстью, – пламя это обтекало её прохладную кожу и не проникало внутрь. Ей было только семнадцать лет, и не в этих годах было дело, а потому что хотелось тянуть это сладкое томление при понимании, что всё скоро, очень скоро случится. И если выждать, то будет только лучше, сильнее. Возникшее нечто дало нежную и мерцающую обещанием счастья завязь, и надо было ждать момента появления их общего волшебного цветка. А когда цветок раскрылся, не хватило понимания в силу молодого ещё возраста для того, чтобы оценить его уникальность. Вульгарно цветущие в изобилии, дикорастущие травы не казались менее сочными и менее заманчивыми, когда приглашали упасть в свои душистые и мягкие объятия…
Нэя двоилась в его объятиях, ожившая память о юношеской любви вплеталась в их первую после разлуки любовную жажду. Не иначе здесь эта память и валялась, в этом городе, никому кроме него и не нужная. В той тихой женщине из ресторана не было ничего от прежней «девушки – пёрышка». Зато в ней было то, что гораздо весомее, в ней хранилась в отличной сохранности летопись всей его земной жизни до отбытия на Трол. А то, что она её хранила, сдувая пылинки, не возникло и сомнения, о чём и сказали её глаза.
Земля навалилась всем сразу, и прошлым и настоящим, и для Нэи места не находилось, и обнимая её сильно-сильно, он словно хотел опять втиснуть её туда, где она была на Паралее. Но и Нэя как-то не очень стремилась туда втиснуться, была пассивна, как будто ожидала кого-то другого, а не его. Это было предчувствие, их общее, будущей разлуки. Отчего так происходило, что он мог любить эту женщину – загадку для научного сообщества Земли, да и для него тоже – Нэю, только после длительных разлук? Всегда случающихся, вроде бы и не по их желанию, и всегда порождающих новый цикл их любви, более сильной, более глубокой, чем была предыдущая фаза.
Выплывающая из раскручивающейся памяти Ксения, так мало и имевшая уже сходства с женщиной встреченной сегодня, ужинающей в компании с невыразительным мужичком, нисколько не мешала его любви к Нэе, а сама Нэя не мешала жалости, вздрогнувшей навстречу глазам Ксении, в которых заметался страх. Что означал страх? Страх чего? Она тогда кричала:
«Ты всё равно будешь моим! Вернёшься ко мне»! – Но вот вернулся, но не к ней, и её так и не стал.
Шёпот Луны
Нэя думала о многих сразу. О покорно ушедшем Франке, об Антоне. О том бритоголовом Рудольфе, которого оставила на Паралее. Земля вернула ей чужого и другого человека Двойника с волосами неизвестного ей человека, с глазами, устремлёнными помимо неё, и только его руки остались прежними, и его горячее естество было то же самое, а радость как бы и ущербной. Кто-то уже успел от этой радости отщипнуть, думая, что она, Нэя, ничего не заметит.
Из-за облаков вынырнула Луна, всё также таинственная подательница ночного света, источник, так удивившего Нэю, перламутрового свечения. В ней, почти ещё незаметная, уже была щербинка, она чуть-чуть умалилась. Отчего же так произошло? Сбывалось предсказание сгинувшего в бездне иных миров Хагора? Появление рыжеволосой женщины? Но настолько она была и не проявлена в Нэиной реальности, настолько далека была и ни на что не могла влиять. Там, в ресторанчике, она провалилась в свою личную пустоту, не подала ни единого нейро – энергетического всплеска, способного задеть, не говоря уж о некоем серьёзном излучении опасности. Нет. Не в ней было дело. Она, как и Хагор, была в прошлом и несуществующем времени, а то, что ухватилось за край Нэиного света, было здесь, было реально.
– Руд, – Нэя перебирала незнакомые пряди волос, – ты уже отчасти и не мой. Но чей? А я так ждала, так мечтала о неведомой и волшебной любви на Земле. А выходит, что там, в подземельях Паралеи и была вершина нашей любви? А тут – спад? Земля отнимает тебя, как и предупреждал Хагор.
– Хагор? Когда он тебя и предупреждал? О чём ты? Что тебя не устраивает во мне?
– Всё меня устраивает. Мне не хватает твоей полноты. Ты же всегда всё чувствуешь во мне, а я в тебе. Ты забыл?
– Тебе, как и мне, сложно адаптироваться к Земле. Даже несопоставимо со мной тебе тяжелее. От этого в тебе упадок чувственности. Вообще сил. Я как любил, так и люблю. И хочу тебя одну. Что тебя разочаровало? Тебе не нравится наш дом? Увидишь ещё, как мы с тобой украсим его. Сейчас он пуст, от того тебе не очень уютно. Мы поедем путешествовать, будем вместе восстанавливаться. Мне предоставлен отдых. Впереди у нас целый мир, наш земной, мною забытый, тобою неизведанный совсем. Твоя тоска пройдёт.
Это было убаюкивание, отвлечение от тех следов, что оставила в нем некая женщина, и Нэя эти следы, неосязаемые, осязала своими волшебными пальцами на его любимой груди, губах, и на всем остальном тоже. Нет, его напряжение не стало меньше, но оно было ровно и привычно спокойным, а должно было пульсировать сумасшедшими толчками, как это было в те, никогда незабываемые моменты, – в спальне Гелии, в клинике Тон-Ата, в подземелье после их последней разлуки, и в её сиреневом кристалле тоже. А сейчас она ощущала подстывшее течение той прошлой страсти, вошедшей в привычное русло и уже с уклоном в сонную успокоенность. И это после трёх месяцев разлуки? Не считая звёздного сна перелёта.
– Может, ты жалеешь о том, что прибыла сюда? Или жалеешь о том, что не проверила доктора на предмет его твёрдости? И это своё кислое настроение вливаешь в меня?
– Какие же ужасные и царапающие твои слова о докторе Франке, о человеке, в котором столько света и нет даже намека на сумрак, хотя он всё потерял в жизни. Если бы я жила только головой, рассудком, я бы ушла к нему сразу, едва вышла из ваших тут подземелий. Он, как и Тон-Ат, любит меня. А ты? В тебе чья-то тень, и тут не твоё прошлое, как та женщина из ресторана, а торжествующее настоящее, отменяющее меня. Но я не знаю, кто? Хотя думаю, она станет и вполне зримой очень скоро.
– Какие ещё доказательства моей любви тебе необходимы? – спросил он, положив её на свою грудь и готовя к очередному своему вторжению, не желая придавать значения её словам, – я считаю, что сказывается последствие твоего отрыва от родной планеты. И мы прогоним её сообща? Я люблю тебя одну. И буду, пока переполнен нежностью и терпимостью выносить твои странные придирки. – И закрыл её губы поцелуем, требующим совсем не слов.
Когда хотел, он одевался в непробиваемую драконью чешую. Эгоистично, упорно он заталкивал её туда, где и отводил отныне ей место, определяя её быть своей пленницей в пещере дракона. А у пленницы не должно быть чувств и сомнений в отрыве от него. На Земле ведь и не было женщины, подобной ей, послушной, подчиняющейся всему, способной возбуждать к себе сильное влечение. А иначе стал бы он тащить её с собою? На угрюмом Троле игры в любовь развлекали, но тут только раздражали. Она должна быть только усладой, но уж никак не бременем. Подавленная его потребляющей страстью, Нэя с ужасом вдруг всё это ощутила. Но ей пришлось смириться. Разве у неё был выбор? Была альтернатива его любви?
Прогулка в полнолуние
Ксения, оставив недовольно бурчащего Ксена одного, бродила по спящему городку. Ноги, будто в них был навигатор, сами по себе без участия сознания, как ей казалось, вывели её к дому матери Рудольфа. Она вошла в сад, и аромат розовых кустов, а их не было раньше, остановил её, а туда ли она попала? В ночной тишине она произвела неожиданный шум, наткнувшись на выключенного дрона – уборщика на садовой дорожке. Старую, проросшую травой плитку заменяли новой, и Ксения обрушила их упорядоченное, но неприметное в темноте лежание.
Дом был тёмен. Вслед за обрушенной горой садовой плитки раздался треск кустов, куда она, пошатнувшись, едва не упала. Наверное, не меньший шум вызвала бы и корова, забредшая сюда с альпийского пастбища. С чего она и взяла, что Рудольф может быть у матери? А если и тут, то ведь не один. С открытой в стиле ретро, как любила его мама, площадки, ограниченной от территории сада легкими колоннами, вышла женщина, привлеченная грохотом в своём саду.
– Was ist das? – резко и скорее удивлённо, чем испуганно спросил женский голос.
– Ich bin Kseniya. Ich schpacire gee… – Ксения так и не выучила немецкий язык, но помнила, что мама Рудольфа свободно говорила на русском языке. – Фрау Карин, это я Ксения. Вы помните, я знакомая Рудольфа? Он у вас? Он же вернулся…
Она вылезла из кустов на освещённое пространство, нелепая и понимающая свою нелепость помешанная «Коломбина». Так прозвала её мама Венда с того дня, как нашла маску в музее. Маленькие ночные фонарики мерцали в ажурных перекрытиях между игрушечными колоннами – затеей старой вечной девочки – матери Рудольфа, она тоже не отличалась стандартностью и всю жизнь во что-то играла. Ксения была, действительно, похожа на Коломбину, какой рисовали её старинные художники. Белая блузка была покрыта цветными пятнышками от пёстрых фонариков, как и одежда Коломбины, а глаза мерцали дико и неестественно возбужденно в сочетании с приклеенной улыбкой. Но мама ничуть не удивилась её визиту, будто Ксения ходила к ней по ночам постоянно, и узнала она её тотчас же. После стольких лет?
Ксения вышла на освещённое пространство под кровлю замысловатой веранды. Пол был всё тот же, красный, сделанный под мрамор с узором под окаменелости, как и двадцать лет назад. Колонн тогда, правда, не было,– была стена, открывающаяся в тёплые и ясные дни и превращающая эту комнату в продолжение сада. На этом самом полу они и катались с Лоркой, позоря в своём лице достоинство женщины.
Вот он радовался, скотина! Что ради него такие тут бои без правил! Лорка чуть не разорвала Ксении рот, пихая в него блузку и вдавливая прозрачные пуговицы в горло. После чего Ксения не могла некоторое время нормально говорить и шипела, как змея. Едва не удавила, сука спортивная. И он хоть бы пихнул её. Так нет! Стоял как колонна, не шевелясь, так что можно было подумать, что он боится своей припадочной жены. Так собою не владеть, так уронить себя до уровня дикости и утраты самоконтроля? Что и говорить, надо было постараться отыскать такую башню под два метра, с искусственно обесцвеченными лохмами, коими «лыжная палка» до чего и гордилась, мня себя «гиперборейской богиней». И это после шедевра, рождённого без искусственного вмешательства в её утробное развитие, после Ксении. Ксении, похожей на тех нереальных женщин, которых создавала кисть древнего художника со странной фамилией Муха, на его девушек из какого-то параллельного мира осуществлённой тончайшей гармонии, девушек – славянских богинь из той его серии «Луна и звёзды», что породила в 1902 году его тоскующая душа мистика и философа.
Об этом Ксении рассказала его мама, знаток древнего искусства, и Ксения с ней согласилась после просмотра тех картин – красочных грёз. Без натяжки, без преувеличения, так оно и было. Но что мог ценить тот, кто предпочел ей такую, как Лора? Или как та безвкусица сегодня в ресторане, с глупыми глазами – пуговицами, застылыми и кукольными, не имеющими в себе ни глубины, ни души?
– Сядь, – потребовала мама Карин, и первая села на диван, оставшийся стоять в том самом углу. Эта женщина была консервативна всегда. Правда, сам диван был новый, но всё также розово-палевый с розетками вышитых цветов, и тоже под глубокую старину. Волосы мамы Карин был распущены и завязаны сзади лентой, как у девушки, а просторное платье открывало её руки, полные и гладкие. И вся она была домашняя, но величественная, с гордой осанкой, на старую не похожая, а сколько ей было лет, Ксения никогда не знала. Как должна она нравиться определённому типу мужчин, думала Ксения, зная, что к тому самому типу принадлежал и её отец Артём Воронов. Ксения села, задвинувшись в самый конец углового обширного дивана.
– Хорошо у вас. По-прежнему.
– У меня нет Рудольфа, если ты к нему. Но разве ты его видела уже? Где? Он же на острове, в том секретном «Сапфире». Нет? Интересно, что там с ними делают?
– Там? Собирают по частям то, что остаётся от человека после путешествий за «горизонт событий». Но он вышел. Я видела его вечером в ресторане на спуске у горнолыжной трассы. Я с мужем там ужинала.
– Замужем? – спросила мама Карин, глядя спокойно, даже с приязнью, – он был один? Видел тебя?
– Нет. Он был с одной странной и очень молодой особой.
– Что же пришла? Если у тебя муж, а у него особа?
– Не знаю, – честно призналась Ксения. – Жизнь прошла. Чего уж теперь?
– У кого прошла? У тебя? Ты шутишь? У меня и то расцвет, а у тебя самое её начало. Есть дети?
– Нет.
– Почему?
– Не люблю никого. Не хочу детей без любви.
– Но муж?
– Что муж? Сегодня есть, а завтра – захочу, и нет его.
– До сих пор любишь Рудольфа? Ты однолюб?
– Я ждала, я… – Ксения отвернула лицо в угол, в затейливо отшлифованный камень стены.
– Думаешь, что всё вернешь? То, что так глупо сама же и разрушила.
– Кто? Я? Да он же первый женился! Вы забыли? Он же мучил меня, издевался, вы думаете, что я была инициатором всех тех безумств? Я только не могла себя оторвать от него.
– Мало я его била.
– Вот именно. Если бы не ваша материнская жестокость, он был бы другим. Был бы добрее, а он? Всех давил, унижал. Он боялся подчиниться женщине, боялся, как он говорил, что баба будет над ним торжествовать, как было в его детстве.
– Дурочка ты. Он был невозможный хулиган. Всегда не слушался. И я сама намучилась с ним, била только от отчаяния. С ним умел справляться только Паникин, отец, но он вечно где-то торчал в других мирах, которые не принесли ему ничего, а до сына ему и не было дела никогда! Потом возник конвейер из бесконечных жен, и опять ему было не до сына. Да и сколько их у него? Не знаю. Не интересуюсь даже. Но тебя Рудольф любил. Я знаю. Я же мать. Хотя и сама понимаешь, что это такое их мужская любовь. Где она у них. Кто лижет им яйца, тот и ближе им к сердцу. Ты хорошо этому научилась?
– Что? – опешила Ксения, задохнувшись от её бесстыдства.
– Умеешь ублажать этот их сердечный наконечник? Это же ценится, всегда ценилось в грязном неисправимом мире. Только такие вот вонючие дела и есть их любовь. Или ты всё ещё обольщаешься?
– А вы?
– Увы. И давно нет. Без этого пусто, а с этим уже и гадко мне. Давно. Я никогда не жалела, что живу одна. Я люблю одиночество. Люблю думать, разбирать древности, хранить их, любоваться на свои камни и коллекции, да мало ли в жизни дел?
– В древности, как вы думаете, тоже было всё пошло-низменно?
– А как ещё? Всегда только так. Нам дано печальное животное и не отменяемое наследие предков. Любовь полов. Война полов. Только такие как Рита, жена твоего отца после смерти твоей мамы, и способны царствовать над мужчинами, потому что у них ледяное сердце, впихнутое в похотливое тело. А те, кто искренен, доверчив и привязчив – никогда. Это слабость. Её используют и всё. Не уважают, не ценят никогда тех, кто им вверяет себя. Нельзя падать ниц. Ни перед кем. Твой муж любит тебя?
– Да. Ценит и не обижает даже словом. Он добрый, умный, хотя и трогательный человек. Он известный учёный в своем узком секторе, важном, но, скажем так, мало престижном. Не статусном. Пищевое производство.
– Так тебе и повезло. Чего ещё? Рожай ему, будь матерью.
– Я хочу родить от Рудольфа, – упрямо сказала Ксения.
– А он? Рудольф? Что? Не хочет тебе дать ребенка? Жалко ему что ли?
– Я ещё с ним не встретилась.
– Говорила же, что встретила?
Ксению начинала выводить из себя бестолковость его матери. Но так было и раньше. – Он же был не один.
– Ну и что? Когда он был и один? Думаешь, он был тебе верен? Да никогда. Но любил он только тебя. Бестолковый тип, – сказала она, подтверждая словно мнение Ксении о себе самой. В кого и быть бестолковому сыну как не в мать? – Жениться на тебе хотел. Дураки вы. И он и ты. Чего вы с ним всё дрались? То он с царапиной, то ты с синяком. Майн Гот! Ну и сошлись же двое ненормальных! Когда он прибудет, сказать ему о тебе? Оставь свой контакт.
– Не надо, – сказала Ксения, – не станет он меня искать. Я не нужна ему. Прощайте. – И она ушла.
Она брела по белой, волшебной лунной дороге, – ночь сияла торжеством полнолуния. И за Ксенией брела её тень, как и её неотвязная тоска. И Ксения плакала, радуясь, что никто не видит её позорных слёз, дрянных слёз – слёз её поражения по жизни. И только женщина среди нелепых, ажурной арабской вязью зачем-то изукрашенных колонн, поняла её, обладая природным даром проникать в слабые места людей, но никого не жалея. Ксения хотела лишь одного, вытолкнуть всё из себя и забыть, и этот городишко и эту маму, и её гнусного сыночка, рождённого мужененавистницей ей на горе, сожравшего её сердце, как гнусный жрец древних ацтеков на вершине пирамиды, построенной неизвестно кем и неизвестно для чего.
