Лариса Кольцова
Земля – павильон ожиданий
– Тогда откуда твои сведения?
– Я поняла всё сама. А Ола? Ей же было больно прикасаться к тому, что она пережила в ЦЭССЭИ. А она хотела быть счастливой и всё забыть. Не хотела она ни о чём догадываться. Она не была особенно умна, но была добра, интуитивна. А ум ещё разовьётся, ведь она была настолько молода, совсем девочка. И ты всё помнишь, и Арсений, – я уверена. Она говорила, что он её полюбил, но подчинился тому, кто был над ним властен. Подчинился тебе. Ты боялся её влиятельного отца и избавился таким вот способом, понимая, что сама она не уйдёт от Арсения. А выгнать её ты не имел права.
– Я боялся? Да ты шутишь! Я там никого не боялся. Чтобы я боялся троллей! Нечего было ей ловить того, кто искал всего лишь приключений как спасения от себя. Она тоже искала приключений от одиночества. К чему тебе всё это тормошить? Где она, твоя Паралея? Была? Или нет? Я забыл всё, а ты всё выспрашиваешь, всё помнишь.
– Не было Паралеи? А кто я?
– Не знаю. Подобрал тебя где-то, на одной из межгалактических перевалочных баз. Там часто попадаются разные бродяжки и беглянки из неблагополучных колоний. А в Космосе мужикам так одиноко, и их привозят на Землю. Высшее начальство закрывает на всё глаза. Иногда им делают коррекцию памяти, если они избыточно травмированы прошлыми и жестокими событиями. Там же всякое происходит, в отдалённых колониях, вплоть до катастроф, насилий и даже кровавых схваток между людьми. Вот они и придумывают о себе всякие небылицы. Иные из них, обладая даром творческой фантазии, сочиняют целые романы об иных мирах, откуда прибыли, и непременно создают себе сказочную родословную и феерическое прошлое.
Нэя не приняла его шутки. Она насуплено глядела в отдалённую и уже гаснущую рубиновую пирамиду горы, как и в своё, ставшее зазеркальем, ушедшее бытие, никогда не существовавшее здесь под высокими небесами, всегда разными, всегда прекрасными, но чужими. Чем она лучше тех бродяжек, о которых ей рассказал Рудольф? И кто теперь даст ей уверенность, что она не одна из них?
Тени Паралеи на Земле
Он не захотел возвращаться в свою Москву. Устал. Она ушла от него в свою комнату и не пришла в их общую спальню. Когда он вошёл к ней в маленькую гостевую комнату, она отвернулась и притворилась спящей. Он нежно погладил её по волосам, давая понять своё присутствие, но Нэя и тогда не повернулась к нему.
– Я хотел тебя ещё в доме у матери, – прошептал он, – Почему она и разозлилась на меня. Сразу почувствовала, как сильно я люблю тебя. Она всегда ревновала меня к моим женщинам, потому и навязывала ту, о ком я и думать забыл. Ты же отлично поняла, о чём она мне болтала. За это ты обиделась? Я-то в чём виноват?
– Я ничего не поняла из её речей, – солгала Нэя, – просто я тоже устала после прогулки в горах. Хочу побыть одна.
Он вздохнул и ушёл в большую спальню. Она долго не могла уснуть, думая о Паралее. Паралея оживала в ней. Нет, это не её фантазии. В подземной глубине родной планеты остался прах её родных и любимых людей. Ведь они не были миражами, как не мираж она сама. Но их уже нет. Нигде. Они стали спрессованной породой глубин, не они, а их тела. А их души, их мысли, их желания и чувства, где они? Их любовь к ней? И где лежит та Азира, неизвестно кем и за что убитая…
Насколько же и трудно было узнать в той дряни, кем она стала, ту девушку, которая когда-то сидела с ней и с Элей на скамейке в тени раскидистых деревьев. Память Нэи нырнула в тот период, когда детство переходит во взросление, и ещё не успевает, уходя, поспешно отнять у души человека свою лучезарную лёгкость. Она как шлейф тянется за ним какое-то время, продолжая обволакивать того, кого детство вынуждено оставить, иллюзорной безопасностью и завораживающей красотой мира. После враждебного детства настали дни девичьего мира. Азира подошла как-то и обратилась к Нэе, – У вас в школе есть модельеры, которые шьют недорого? У меня скоро конкурсный показ.
– Спрошу у своих сокурсниц, – милостиво снизошла к ней Нэя, разглядывая вблизи её заношенную тунику. Явно чьи-то обноски. Сама она ни за что не желала шить для Азиры.
– Я получила деньги за своё первое выступление. Хочу потратить на покупку платья для конкурса. Мне бы такое, какие носишь ты. Я бы всех там превзошла.
Крона дерева отбрасывала розовую тень на похорошевшее лицо бывшей замарашки и делала его краше и тоньше. Гораздо добрее, чем была она в детской своей заброшенности.
– Я ходила в Храм Надмирного Света. Попросила Его, чтобы он дал милость твоей бабушке за то, что она дала мне возможность счастливой жизни. И я буду счастлива, буду. Я уже всех лучше в нашей школе. Но у нас лютое соперничество. А у вас как?
– Не так чтобы и доходило до открытой ненависти. Но всякие есть, конечно.
– А у нас одни подлюги. Ребята мне, правда, проходу не дают. Парни хватают за руки даже на улице. А ты как? Не боишься ходить одна?
– Я не хожу гулять далеко. Не хожу в сад Свиданий. Только в школу и обратно, иногда к подругам. А так всё время с бабушкой. Или с женихом. У него же машина и личный телохранитель.
– Один раз меня схватил такой урод! С башкой, похожей на голову ящера, с гребнем под волосами. Весь шершавый и тёмный. Ручищи как мощные лапы. Глаза как бездонные ямины. Схватил и потащил в машину. Но я, знаешь, как умею визжать? Люди меня отбили. Ему сунули пару тычков в морду. Он орать, всех пугать! Но его никто не испугался. Кругом же было многолюдно. Мне сказали, что он бандит. Его Чапос зовут. Но я не боюсь его. Я, если захочу, из любого буду лепить то, что нужно мне… – пустяковые девичьи беседы, невозвратная юность со всеми её пустяками была самым драгоценным сокровищем в её особой живой шкатулке – в человеческой памяти.
Удивительно, какой причудливый узор сплёл из их судеб неведомый затейник, переплетя их троих в едином сюжете. Да не только жемчужные переливы впечатлений и трепетное сияние прожитых дней хранила её шкатулка. Там были и наплывы неистребимой плесени, пятна чего-то ржавого. Жестокое тёмное лицо возникло вдруг в раме распахнутой двери её последнего дома на Паралее. Глухой полушёпот незваного гостя, раздосадованного и даже почти оскорблённого её испугом. Неужели он мнил, что она выразит радость при его появлении? Он схватил её железными тисками за плечи, и она вся наполнилась тошнотворной чернотой, в которой как в тяжком облаке всегда жил тот человек. Вот он возник совсем другим, стоящим на кромке заброшенного парка, растерянный и запинающийся в своих признаниях. Зверь – одиночка, бандит Чапос, он нашёл себе пару в путанице столичных кварталов и переплетениях извилистых троп, такую же хитрую и зубастую, но неразвитую и отуманенную при посредстве запретных трав из таинственных дебрей. Её, Азиру. Она была ловкой древесной крысой, наполняющей дупло добычей, которую пожирал более крупный хищник. Любил ли он Нэю в тот день, когда сидел в зарослях заброшенной усадьбы и прятал свое грубое, но вовсе не лишённое мужской притягательности лицо в ковш своих ладоней? И что он прятал в них? Отчаяние или злобу? Слёзы или зубовный скрежет? Не узнаешь теперь. И к чему оно?
А Паралея, как сказал Рудольф, исчезла навсегда. Так что можно придумать всё. Как это происходит с некоторыми скитальцами Космоса, когда их прооперированная память наполняется миражами событий, которых никогда и нигде не происходило. Таковой бывает порой плата за жизнь, некий компромисс между жизнью и смертью. Смерть забирает себе память человека, а вещественный носитель ему чинят худо-бедно, прошивая его ложной памятью. Таковой была участь матери той самой Ксении, имя которой и упоминала то и дело Карина. Откуда сведения? Ей об этом Франк вдруг рассказал, когда однажды они пили вместе горячий шоколад в ближайшей шоколаднице. Он, конечно, не знал Ксению лично. Но он рассказал о том, что русская женщина Доминика Трофимова была когда-то женой его сына Генриха Штерна и матерью его внуков. Все они погибли. Ника и потом работала по своей специальности, но в одной из экспедиций она едва не погибла. Чтобы её спасти, ей вынужденно удалили память о тех страшных событиях. Она вышла замуж за того, кто спасся сам и спас её. Его звали Артём Воронов. Ника родила от него дочку Ксению. Воронов, Ксения, – о них говорила Карина – мать Рудольфа.
Перепутанные образы легко смывались слезами, обесцвечивались и отставали от живой плоти памяти, как истонченные чешуйки старого эпителия, отжив и отболев своё время. Выплакавшись, опустошённая Нэя уснула.
Утром к ней пришёл Рудольф. Довольный и улыбающийся он сидел на небольшом, но удобном диване, где она спала. Рядом на столике стоял горячий кофе и бутерброды, сотворённые из хрустящих гренок. Она накинулась на них, запивая кофе. Рудольф излучал радость, наблюдая жадное поглощение приготовленных бутербродов. Погладил её через ткань сорочки.
– Смотри, – прошептал он, сбрасывая свой халат, – какой нетерпеливый гость явился к тебе за прощением. Я совсем не спал, ожидая утра, чтобы обнять тебя и прикоснуться к своему бутончику, – он лёг к ней. – Кружевная фея, от кого ты прячешься ночью?
Ответно прижавшись к нему, она дарила ответное желание. Ради него она не побоялась лететь через бездну, похожую на смерть, и погружалась в сон без гарантий, что пробуждение будет. У них в звездолёте проснулись все. И маленькая Лора, за которую переживали все, быстро адаптировалась к новому миру. Удивлял лишь тот факт, что на Земле Нэя нисколько не скучала по своей приёмной дочери. Как и сам родитель ни разу не вспомнил о малышке. Кажется, он даже как-то и сказал, что ему безразлична девочка, случайно рождённая шлюхой Паралеи. Но тут было не безразличие, а сложный комплекс мало радостных чувств. Притворяться перед собою было незачем. Чужой ребёнок не стал родным и необходимым и самой Нэе. Не хватило времени или что-то другое? В девочке текла кровь ненавистной соперницы…
На Паралее ребёнок был для неё чудесной и милой игрушкой от одиночества, лекарством обезболивания после потери собственного ребёнка…
– Я не хочу туда возврата! – сказала она и вернулась мыслями к моменту подготовки к перелёту. Как же было страшно ложиться в ту капсулу! Как шаг на эшафот, где забытьё принималось как умирание навсегда. Она всё выдержала ради того, что являлось её счастьем, смыслом, тем, что называют по-разному. Любовью, привязанностью, просто феерическим сексом, наверное, и ощущения у всех бывают разными. У них все определения сливались в одно, в то, чему они и не давали названия. Все названия частичны, а их слияние было полным.
– А кто собирается тебя туда возвращать? – спросил он. – Чего ты трясёшься? Увидела кошмар? Не надо тебе спать одной. Надо было прийти ко мне и лечь под мой надёжный бочок. Ты ценишь мой дар себе? Ты единственная женщина, получившая его.
– Дар?
– Моя свобода. То, что я всегда считал основной ценностью. А за что же, по-твоему, моя мама невзлюбила тебя?
– Она считает, что такого дара достойна совсем другая. А кто она?
Нэя прикасалась к его светлым волосам, они были уже родными.
– Ты единственная, кто будет жить со мной в моём личном пространстве. Ради того, что ты мне даёшь, я согласен терпеть тебя рядом. Ты вернула мне земную молодость, и телу, и чувствам. Будто меня кто-то взял и протёр, как старый стеклянный кувшин, который стоял у мамы на столе. И я засиял. Ну как? Сияю?
– Сияешь.
Стена сливалась с лазурью неба и казалась отсутствующей, как и незримые стены их дома в Лучшем городе континента. Как будто бы она никогда и не покидала Паралею, – вот сейчас встанет и побежит в свой сиреневый кристалл, шить, суетиться, рисовать. И пальцы затосковали по любимой работе. Только вот небо кто-то подкрасил в синеву, и у Рудольфа вместо ёршика на голове густые светлые завитки.
– Тех бесконечных и непреодолимых стен, что отделяли наш ЦЭССЭИ от мира остальной Паралеи, уже нет. И ты, если я надоем или провинюсь перед тобой, не сможешь меня за них закинуть.
– Я и там бы не смог. Ты же удрала сама.
– И здесь удеру, если будешь обижать.
– Здесь-то куда? Кто у тебя тут есть?
– И там не было никого.
– Там была твоя Родина. А здесь?
– У меня тоже есть бесценный дар для тебя. Разве я дарю тебе не ту же свободу?
– Для женщин свобода это бремя, которое их тяготит. Если бы они могли в том признаться! Они вечно мечтают её кому-нибудь сунуть. Только взял бы кто-нибудь. Да и всё прочее они любят подсунуть, как дар любви, не спрашивая, а нужно ли это счастливчику?
– Ты не считаешь меня даром?
– Чьим? Твоего Надмирного Света? Ты моя звёздная добыча. Я заплатил за тебя двадцатью годами инопланетного изгнания. Ты моя награда. Чья? А ничья. Я сам её себе присвоил.
Миг счастья отменяет время, и человек всегда верит в вечность счастья, не веря, когда растворяется в нём, что нет ничего более кратковременного в его существовании, чем счастье любви. Самого краткого, самого драгоценного, легко теряемого, трудно находимого. Банального, как небо, как сама жизнь, столь же краткосрочная под его синим и непостижимым вечным куполом.
Мысли о вечности перетекали в мысли о смерти. Где будет она после жизни? Отчего-то ей не верилось, что её существование закончится здесь, под этой синевой. Её прах не будет нужен прекрасной, но чужой планете. И Паралея не сможет принять её в своё сумрачное лоно, чтобы забрать то, что и дала как материал для существования. Вечная душа обязана вернуть то, что берёт лишь на время. Её частицы и после смерти будут тяготеть к Родине, где остались её близкие, ушедшие телом вглубь планеты, а душой к Надмирному Свету. На Паралее остался её маленький сын, не успевший вкусить её материнской ласки, подаривший своей матери только первый крик, ужаснувшись открывшемуся миру, в котором у него уже никогда не будет родной матери, как и отца. А кто у него там, на Паралее, есть? Какие у него волосы, глаза? Он родился почти лысым, а глазки были млечно-голубые, но у младенцев они меняют цвет после первых месяцев жизни.
– Ты что? – спросил Рудольф, ловя её слезы губами.
– От счастья, – солгала Нэя, – мне непереносимо хорошо.
– У нас с тобой очень сложная адаптация к Земле. У меня из-за долгого отсутствия, а у тебя и подавно. Расскажи, что испугало тебя возле озера?
– Ничего, – опять солгала Нэя. – Была просто рябь, обман зрения из-за нестерпимо яркого заката. А что видел ты?
– Ты же объяснила. Мозг плохо справляется с адаптацией. Могут возникать галлюцинации. Как у меня в фонтане.
– Что ты видел в том фонтане? Гелию?
– Нет. Я видел дочь.
– А в озере?
– В озере не было никого. А что видела ты?
– Сбой в фазах переключения работы мозга. Сон кажется явью. Явь – сном. Все три фазы включаются одновременно, фаза медленного сна, фаза быстрого сна, фаза бодрствования. Глюк. Зависание. – Нэя наивно повторила простое объяснение доктора того, что сложно понять, а может, и невозможно.
– Это пройдёт. Ты не бойся.
– И маска в мониторе – глюк?
– И маска.
– Мы видим одни и те же сны?
– Мы же с тобой одно целое. Вместе спим, вместе видим сны, вместе и проснёмся, – он засмеялся, тормоша её. – Может, мы и так и остались на Паралее?
– До сих пор спим в той пирамидальной постройке на крыше «Зеркального Лабиринта»? – спросила Нэя
– Уже не спим. Но мы останемся там с тобой навсегда. В смысле неизменности нашей любви. Ты хочешь этого?
– Хочу.
– Главное, чтобы ты не выпотрошила меня до состояния пустой шкуры. Это, пожалуй, самая реальная угроза мне рядом с тобой. Если учесть к тому же, что я двое суток ничего не ел, кроме бутербродов с кофе.
– Пойдём есть к твоей маме. Она же нас звала вчера. Забыл, что она обещала нам сегодня праздничного немецкого гуся с яблоками и картошкой. Почему твоя мама говорила на русском?
– Чтобы ты ничего не поняла. – И они засмеялись вместе.
Остывание в земных условиях
Что делать, когда тебя не приняли? Улыбаться…
Они засмеялись вместе. Нэя вначале из-за подражательности ему, когда он сказал, что мама встретит его броском вазы с фруктами, чтобы отомстить за вчерашнюю обиду. А пойми, в чём она, обида, задевшая эту капитальную колонну, задрапированную всегда только натуральными шелками, кем является его мама.
– Ты серьёзно? – поразилась Нэя, осознав возмутительное содержание шутки, в которой не было ничего смешного. – Она такая злая? Тогда я боюсь…
Для повторного визита Нэя оделась, как одевались те земные девушки, которых она видела вокруг себя. Светлые шорты и белая блузка, спортивные легчайшие ботиночки. Она не удержалась и перетянула кружевным шарфиком волосы на макушке. В земном наряде, утратив экзотичность, став проще, она выглядела как девчонка, только что вышедшая за пределы школьного городка во взрослую жизнь. Рудольфу пришла в голову мысль, что её будут принимать за его дочь. Он поцеловал её в тонкую шейку, открытую высокой прической. Старый кудесник Франк вернул ей юность, – никакой магии, но поверить, что она тридцатилетняя женщина, невозможно. Бирюзовые и распахнутые глаза сияли неиссякаемой добротой и доверием к миру Земли, к нему, к ожидающей их, но отвергнувшей её с первого взгляда, матери Рудольфа.
– Мама найдёт повод, за что тебя раскритиковать. Идеал невозможен, считает она, но я уверен, что идеалом она считает себя. Но ты ведь ничего и не поймёшь из её брюзжания. Пусть себе критикует, такова уж форма её существования. Выдержать её и будет нашей платой за бесплатный обед. Она всегда всем недовольна. Во всех случаях. Мой выбор друга или девушки, мой род занятий и устремлений всегда подвергались критике. И не только мой выбор её не устраивал, но и свой собственный. Выбирая кого-то, она тут же подвергала его полнейшему разносу, и человек не выдерживал, уходил. Она не выносит собственную работу, ненавидит историю, чему посвятила жизнь, и не верит в подлинность того, что вынуждена охранять. Презирает как никчемный мусор. Ты не поверишь, но время от времени она даже в подлинности своих каменных сокровищ сомневается и начинает их судорожно раздаривать всем подряд. Потом всегда жалела, но уверяла меня, что разбор завалов просто необходим для перезагрузки. Для очищения захламлённого жизненного пространства и циркуляции новой энергии в нём. Она грубый материалист и она же зыбкий мистик. Поэтому она одна, в оппозиции всему миру. Тяжёлый человек.
– Ты нисколько не похож на неё!
– Похож. Ты забыла, каким я был на Троле?
– Забудем это.
– Я несу в себе такое прошлое, что забыть его означает впасть в блаженную идиотию. Такого не произойдёт. Оставим подобные игры неизлечимым невротикам.
– А меня ругаешь за мою память, которую ты обзываешь бабьей сумкой, набитой чепухой.
– Нелогично, согласен. Но я говорю так от раздражения, когда ты хлюпаешь по прошлому. Нельзя же жить со свернутой назад головой. Груз прошлого всегда горб, но наживной. Тем ни менее, лицом надо смотреть в будущее, вперёд. Если, конечно, горб не перетянет назад, и человек завалится лицом к небесам или же затылком о камень. Но идти надо, тяжко там, нет, груз твой – тащи. У тебя-то что там? Ты же бабочка. Ты помнишь одни цветочные плантации, ну, иногда болезненные щипки или щелчки по своим крылышкам.
– Я помню не только, как ты говоришь, щелчки. А утрата близких и родных людей? Утрата моего сына…
– Нашего сына. Ты утратила его по собственной вине! Удрала, изобрела себе страдание. Погубила того несчастного со шрамом. Хотя он всё равно бы спился.
Давно взрослая женщина, совсем детским жестом она закрыла лицо ладонями, и он физически ощущал её страдание как собственное, – трепыхание души – маленькой бабочки в жестоких пальцах. Но он сказал правду. Её вина, её и груз, а раскаяние было их общим. Он обнял её, как и вчера перед отправлением к матери, присел и обхватил её ноги, жалея, гладя как ребёнка. Она легко прощала, как и положено маленьким, но вряд ли быстро забывала. Она погладила его волосы. Она то и дело трогала их. Новый облик мужа пока не стал ей привычен.
– Мама очень внимательна. Увидит твое зарёванное лицо, решит, что я тебя бью. Не пойдём?
Нэя быстро справилась со слезотечением. Ей не хотелось оставаться дома. Неприветливая мать сильно привлекала её. Отчего-то нравилась. И дело было, конечно, не в запечённом гусе, которого она никогда не пробовала.
– Чем тебе понравилась моя мать?
– Не знаю. На неё хочется смотреть. Она прекрасна своим обликом. Как та сумрачная гора, что смотрелась в сумрачное озеро. Нельзя оторвать глаз. Она недоступная, но влекущая. Она твоя мама, она породила тебя. Моя дочь может родиться похожей на неё. Я об этом думала, глядя на неё.
– Не обязательно и похожей. Дети же не копируют родителей. Но её любить, как ту гору. Ей всё равно. Любуйся, пожалуйста, но близко не лезь. Скинет и обдаст холодом.
– А ты унаследовал природу своего отца, да? – в вопросе звучало отрицание сходства характеров.
– Вот уж нет!
Он вдруг заметил её голубенькие спортивные шорты и обалдел от их нелепости. Она успела и на них нашить свои стразы, вышить какой-то вензель!
– Ты бы ещё и кружевное сердечко вставила, вот сюда, – он сделал попытку стащить с неё шорты. Серьёзная возня с её стороны за право самостоятельно выбирать стиль одежды, а с его стороны игровая, но настойчивая, чтобы не позволить ей быть смешной, привела к тому, что они вернулись в спальную комнату. Длительная и недавняя разлука оправдывала такую ненасытность, как бы ни хотелось отведать маминых деликатесов. Её виртуозных салатиков с креветками, дыней и всякой всячиной, уже и забытой. Мать, никогда не имеющая нормальную семью, любила готовить и изобретать. В пустоту. Будто бесконечно тренировалась кого-то околдовать своими кулинарными шедеврами. Не любя объедаться сама, не любя и гостей, чтобы очень уж. Сотканная из противоречий и нелепостей вся. Самым постоянным её нахлебником была Рита, не любящая и не умеющая готовить вообще. Часто она и забирала её кулинарные излишества с собой. Чтобы не пропали. Иногда их увозил его отец, Паникин, если навещал её. А он навещал. И редко ел. Они занимались чем-то иным. Чем? Тем самым, за что она отчитывала собственного сына в молодости, не желая принимать его взросление и бурный темперамент, толкавший иногда на неразборчивость в связях.
И вдруг опять сразу же после взаимного утоления и последующего утомления в его душу вкрадчивой кошачьей лапкой поскреблась Ксения. Как он впервые привёл Ксению в дом к матери, а та обругала её, назвав «дрянью» за то, что юная школьница, кем посчитала Ксению мать, посмела улечься с её сыном под одно одеяло. Да ведь в то время насколько же и далеки они пока что были от осуществления того, в чём она их заподозрила. Но Ксения – испорченный подросток во мнении матери, чистейшая девушка на самом-то деле, домашняя и застенчивая, ни разу даже не поцеловавшаяся ни с кем из сверстников, вдруг сыграла ту, чью роль ей и навязала злая мамаша парня, за которым она покорно побрела в его дом ночью. Они просто сильно устали от длительной прогулки, а он буквально засыпал на ходу от хронического недосыпа из-за тяжёлых тренировок накануне, почему и свалился в обширную мамину постель, даже не вымыв ног, а саму маму на утро никто и не ожидал. Девчонке пришлось прилечь рядышком, поскольку ей другого места никто не предложил. Наверное, надо ей было как-то позаботиться о том, чтобы попасть к себе домой, а ей не хотелось разлучаться. Ведь он даже не предложил ей повторных встреч на будущее. Никакого совместного будущего не предусматривалось, так она решила. Он нагло захрапел в маминой постели, забыв о девушке, чисто случайно увлечённой в гости, а она, обдумав возможную перспективу расставания с тем, кто явно не связывал с нею никаких дальнейших и совместных романтических проектов, решила задержаться до утра. А уж на утреннюю свежую голову преподнести ему себя как ту, без которой его дальнейшая жизнь немыслима. Конечно, Ксения ему нравилась, но не настолько, чтобы усложнять ею свою жизнь курсанта. К тому же она была несовершеннолетняя, слишком необычная, эфирный вымысел, а не девушка, притронуться к которой чуть грубее было невозможно. Так что для привычных уже отношений с девушками она не подходила от слова совсем. Да и сам грозный Воронов был её отцом! И вот этот эфирный вымысел вместо того, чтобы растаять, как ему и полагалось, улеглась рядом и уткнулась в его потную подмышку настолько привычно, что его сон и усталость мигом улетучились. Её невинность легла между ними третьим и непреодолимым стражем, так что дальше тихого воркования и пугливых прикосновений дело не зашло. А лучезарным утром налетела, как внезапная и тёмная гроза, мама и загремела, как и положено, раскалывая уши и мозг. Вот тут-то робкая девочка, просчитав мамину противоречивость, смеялась ей в лицо и ничуть не боялась подавляюще взрослой суровой фурии. А потом что-то произошло с самой фурией. Она лично выбирала подарки для Ксении, отдавая ему лучшие свои украшения для неё, считая невестой, посланной сыну – дураку свыше. Мать была щедра и, ругая людей, часто их жалела. Грубя, любила и, лаская, отвергала. Предсказать её поведение, угодить, было невозможно. Она требовала от человека подлинности, каковой бы она ни была. Но люди редко бывают полностью искренними, как дети. Да и дети быстро учатся играть на публику. И всё же Ксению она полюбила, как свою будущую дочь, и никогда не дала ей того понять. Об этом знал только он. А Лору не приняла. Она грызла его за ошибку даже тогда, когда ребёнок родился, словно он мог повернуть время вспять, и всё исправить.
«Верни Ксению», – умоляла она, – «Ксения всё простит. У неё тоже будут дети. А твоя как бы жена пусть отдаст ребёнка Паникину, он с радостью возьмёт. Она же выйдет замуж. Она не твоя, другая. Артём смирится, он же любит дочь».
Мать никогда не узнала, как Артём «смирился». Он обманом привез её к эскулапу – изуверу или подневольному человеку, чем-то ему обязанному. Тот дал девушке психотропный препарат, лишив воли и соображения, после чего и был сделан преступный насильственный аборт. А самой жертве, толком и не понявшей, чему её подвергли, любящий папа с его обманчиво добродушным лицом, а порой и с кроткой задумчивостью в лошадиных глазах, никакого пояснения так и не дал.
Пояснение потом уже дала ему Рита. Ксения не обратилась в Центр Материнства, как была обязана сразу же, поняв, что беременна, не встала на учёт, как положено будущей матери, и пропустила все сроки. Их первый совместный ребёнок был обречён появиться на свет уродом. Шансы хоть что-то исправить имелись лишь на самых ранних стадиях развития эмбриона. В её случае всё оказалось фатально запущенно. Так проявила себя наследственность некогда искалеченной матери. Последующие беременности вовсе не обязательно были бы столь же неудачны, вовсе нет! Хотя проверить этого Ксении так и не удалось. Она жили со своим мужем без детей.
И тем не менее, отец, не пожелавшие ничего объяснить своей дочери, повёл себя как лютый враг, не знающий пощады. Или же он был наполовину безумен, глубоко повредив структуру своей души в глубоком Космосе, о чём всегда подозревал Рудольф, но чего никто из окружающих не замечал.
Мама Карина так и не поняла, какую ненависть нёс в своём сердце человек «Череп судьбы» и к ней тоже. К той, которая посмела его отвергнуть, отказалась родить ему сына, как он хотел. Ведь родила же она сына увальню и «носорогу» Паникину. А ему отказала! Самого Рудольфа в детстве подбрасывал к облакам, ловил, и вообще много с ним играл. Зато и ненавидел потом с не менее выраженными чувствами. Вместо сына где-то в Москве у болезненной женщины родилась очаровательная кудрявая дочка, похожая на рождественского ангела со старинной открытки.
Мать не сразу, конечно, по причинам для него тайным, но загорелась мечтой об их соединении в браке. Она хотела стать тем рычагом, замаскированным под судьбу, чтобы привести в действие этот план. Но сам Рудольф того не знал. Ведь мать не могла ему ничего рассказать. А потом, когда план провалился, и Ксения попала под его обломки, она и себе самой не призналась бы в том, о чём мечтала. О милых внуках, рождённых именно Ксенией. И почему именно Ксения, а не другая?
В то утро, после того, как он вместе с Ксенией заночевал в доме матери, – и это была абсолютно невинная ночёвка, просто возвращаться было далеко, а они устали после длительной прогулки, – вернувшаяся мать разыграла возмущение. Наверное, решила провести воспитательную работу над той, кого не сочла потерянной для рождения качественного потомства в будущем. Не соотнося это будущее материнство необычной девушки с непосредственным участием в том своего сына, конечно, но ради будущего самого человечества. Уж тут у матери был собственный зоркий взгляд на подобные вещи, далёкий от всякой научности и скорее мистический. Девушка понравилась ей сразу же, но потребовалось какое-то время, насыщенное их взаимными стычками, чтобы странная женщина возжаждала заполучить себе столь же оригинальную особу в невестки, выражаясь архаичным стилем.
– Кыш! – прошипел он возникшим призракам, которые, как им и положено, радости не приносят никакой. Нэя с любопытством наклонилась над его лицом, пытаясь расшифровать странный звук. Прижалась к губам и замерла, тонко почуяв не сам образ, конечно, а лишь его отзвук, отсвет, невнятную тревогу. Он порывисто обнял её, но объятие не было успокаивающим или ответным, поскольку предназначалось не Нэе, а той самой эфирной, а потому и зримой лишь для него, девушке, что и вошла сюда без спроса.
– Не слишком ли был я самонадеянным, что выскочил из «Сапфира» раньше времени? – спросил он у себя, на что Нэя ответила, – Нет. Время без тебя было таким тягучим и давящим. Я плакала каждую ночь и боялась, что опять стану синей и бледной, как и тогда, когда в мой дом пришёл Антон и не узнал меня. Я сразу поняла по его взгляду, как он поражён моим страшным видом. Хотя он и уверял меня, что я ничуть не изменилась. Антон совсем как ребёнок в выражении своих чувств и…
– Замолчи! – потребовал он. – Куда тебя занесло?
– А тебя куда? – спросила она.
– Я-то здесь. Где же ещё? Ну, так идём к матери?
– Идём!
Когда улыбаться непросто
– Как прожорлива твоя маленькая Аэлита! – сказала Карина, любуясь на то, как Нэя поглощает с аппетитом запечённые яблоки, не отставая от Рудольфа.
– Мы не ели почти ничего со вчерашнего банкета у тебя, – ответил он, – да и то, я не ел вчера, ты же видела. Так был поглощён новым образом жизни, что было уже ни до чего.
Нэя, ловя её улыбчивый взгляд, радостно улыбалась жирными от еды губами и без особого аристократического этикета, чем всегда гордилась, чавкала запечёнными в гусе яблоками, почти жмурясь от удовольствия.
