Лариса Кольцова
Земля – павильон ожиданий
– Что значит «петель»? – спросила я.
– Не знаю. Старинный оборот речи. Для словца красного вставил. То есть утратила понимание, где верх, где низ. Она любила таких… властителей. Хотела подчиняться, ползать, не терпела властвовать над мужчиной. А я другой. Если бы он узнал всё тогда и вышвырнул её, что я бы приобрёл? Должны были пройти годы, чтобы деформации исправил её собственный зрелый ум, опыт жизни. Но и то не всегда так. При чём тут ум? Что он значит для женщины? А опыт, что он даёт, кроме притупления и усталости. Для тех же, кто живёт эмоциями, ум никогда ничего не решает и до старости. Ум для тех, для кого само понятие любви есть атавизм тёмных предков, приукрашенный инстинкт продолжения рода. У них только секс и здравый смысл. И что в остатке? У Артура нет отца. Венд не захотел дать Лоре свою фамилию. Тем самым он чётко обозначил её случайность для него лично. Отец Лоры оскорбился и сказал: «В таком случае и у твоего сына не будет твоей фамилии. И свою фамилию я ему тоже не дам»! Это был очень оригинальный человек. Он взял и в отместку оформил внука под странной и придуманной фамилией Королевич». Отец Рудольфа узнал и возмутился. Дал Артуру свою фамилию Паникин. Почему у Рудольфа была фамилия матери, а не отца, я не в курсе. Но семейка вообще странная была. Хотя дед Паникин, щедрый великодушный человек, ставший Артуру отцом, сказал мне: «Сынок, у тебя будут свои сыновья». Они и появились потом. Но я не воспитывал их, а потому и они во мне не нуждаются. Не любят. И уже не полюбят никогда. Так уж сложилось у меня. Не я дал им нужное направление, отеческую любовь, а значит и смысл жизни… И не мне, выходит, бросать камень в Рудольфа.
– Я знаю, где живёт отец Рудольфа, – сказала я.
– Да? – без всякой заинтересованности отозвался Рамон. – К чему всё это я и разворошил? Как думаешь? Конечно, всякий тут бросит камень. Да потяжелее постарается найти, поувесистее. Это как раз легче лёгкого. Я всегда был храбрым, и тут не бахвальство, но агрессивным никогда. Люди же часто отождествляют эти понятия. Я всегда был мужественным, если понимать под словом то, что и есть мужественность. Прямодушие, ответственность, презрение ко лжи, невозможность обидеть женщину, того, кто слабее, – словом или подлым поступком. Но Лора так не считала.
Навязавшийся, а такой хороший друг Рамон
– Ты настолько откровенен со мной, но даже не знаешь меня. Почему так?
Рамон продолжал улыбаться. Боль отпустила его, и он улыбался больше от рефлекторного облегчения, теребя мой вышитый шёлком подол, как ребёнок, забавляясь невинной игрой, рассматривая радужный рисунок. В его прикосновениях, действительно, было что-то детское. Во всяком случае, я не улавливала ни малейшего жеста с его стороны, чтобы заподозрить его в покушении на меня, как на привлекательную женщину, забредшую к одиночке в его пустое жилище. Или он был пока что нездоров, но браво скрывал своё состояние, а та боль, которую он выдавал за лёгкое недомогание, была непереносима. Было жалко его, и было странно слушать его откровения, так похожие на мальчишеские. Не утихший с годами накал обиды на Лору, которой не было на Земле, и непонятно, где она была, да и была ли вообще? Как будто всё, о чем он говорил, происходило вчера, и у него всё плавится от боли и непонимания.
Он же будто считывал мои мысли, потому что сразу же отозвался, – Я забыл об этом на годы и годы. Не вспоминал, веришь? Даже о существовании этого мальчика – сына Лоры забыл, хотя считал его своим возможным сыном. Любил его в своих мыслях. Страдал о нём точно также, как и о тех, кто были мне родными по крови. И вот я абсолютно один… так уж вышло…
– Как же та Нелли?
– Ты же слышала, у неё на данный момент есть некий Нептун, с которым она намерена погрузиться в морскую стихию. И у неё нет детей, о которых я мог бы заботиться и любить. А без детей зачем мне прочный союз с ней?
– Так она же может родить тебе сына…
– Она никогда его не родит. Не вообще, а мне конкретно. У неё нет на данный момент такой потребности. А у меня нет желания шататься по Земле без дела… Ни мне, ни ей не нужен семейный союз, невозможный без взаимной верности. Когда Франк восстановил мне позвоночник, он же продержал меня в специальной капсуле, где у меня произошёл некий ренессанс в голове. Омоложение, что ли? Ожили, или правильнее пробудились старые чувства, обиды и страдания. Что вызвало их к жизни? Какие биохимические процессы? Не понимаю сам. А у доктора один ответ: «Разберись в своих личных завалах. Пойми себя сам, никто за тебя этого не сделает. Не верь, кто будет такое облегчение обещать. Вот спину, да, сам себе не починишь. Тут уж я постарался. Спина твоя новая. А что болит, так это в голове нейроны вибрируют по инерции. Автоматизм, старая раскачка. Они тоже обретут выздоровление. Терпи. Это как память, процесс давно отшумел, а сердце болит». Франк умышленно архаичен в речах. Считает, что раньше люди говорили ближе к сути явлений и проявлений себя в жизни, без этого современного наукообразия и мертворожденного сленга. Язык тоже лечит, потому что всем управляет. Программирует нас, а через нас творит и окружающее нас. Я буду честен перед тобой. Я хотел тебя сначала заманить в ловушку, обработать, чтобы оторвать от Рудольфа окончательно. Но потом понял, что нельзя. Ты сильно мне нравишься, но я никого не полюблю. Только если Лору встречу. Да где? А тебе нужна подлинная любовь. Ты её заслуживаешь.
– Кто же её не заслуживает?
– Есть и такие. Мертвечина, накаченная супер технологиями и сверх ресурсами, отнятыми у подлинно живых и во всём нуждающихся людей, и даже детей. Сама понимаешь, не о Рудольфе твоём речь. А о том, о чём тебе знать не обязательно. Живи тут и радуйся цветной картинке земного рая. Я без иронии говорю. А вполне серьезно. Вот сегодня ты гуляла, радовалась, и ведь есть чему, Нэя! Мир прекрасен, пока мы живы. Не будет нас, что в нём толку. Кому он явит свою, как там у классика древности, – «и равнодушная природа красою вечною сиять». Кому сиять? Или ещё: «исчезни мы, а миру хоть бы что». Как же что? Где он тогда твой мир будет? В чём или в ком? Мир неразрывен с сознанием, Нэя. Мы его сознание. Часто глупое и больное, но, всё же, сознание. Вот была у меня теория в школьной юности. Это когда открыли пояс старых молибденовых звёзд, и пришли к любопытному заключению, что в составе живых существ слишком важную роль играет молибден, а на Земле его в процентном отношении к прочему почти и нет. Как же тогда, жизнь зародилась на Земле? Жизнь, как разум, как сознание это эстафета. Погибающие миры переселяют её в новые, юные. И я думал, что если все атомы мироздания, те, из чего мы потом строим себя по некой программе, порождают звёзды, то мы и есть этап, определённый и специфический весьма, их сознательного существования во Вселенной. Они погибают, а матрица, их память сохраняется в нас. Для информации не надо много места. И в прошлом мы жили как звёзды. Каждый из нас. И потом будем ими. А тут мы проходим фазу умаления, вроде религиозного ада, последствия своего миропадения – грехопадения. Ты уловила мою мысль? Кощунственно? Но у мысли нет границ, тем более для мысли дурака. Вот за то, что я дурак, Лора меня и разлюбила. Побежала за умником.
Он утомил меня. Но что было делать? Если он и был несколько придурковатым, то одновременно он был и душевно светлым.
– Рамон, ты не совсем выздоровел. Почему ты не лечишься там, где у вас и положено? Бродишь один, приглашаешь гостей, да еще и в полёт собрался? Тебе не тяжело говорить?
– Спроси: Рамон, тебе не тяжело жить? Может в РОУ тебе пора?
– РОУ – это что?
– Райские обители умирания. Проще, последнее и очень комфортабельное пристанище на Земле для отживающих людей. Да я здоров. Настолько и здоров, что аттестацию в ГРОЗ прошёл. Я же тебе говорю, – отдача от прошлого. Фантомная боль. У меня же новый и целый полностью хребет. И смысл моей жизни там, ещё выше, – и он указал в свой потолок, оформленный под то самое небо, от которого он скрывался, закрыв жалюзи. А здесь, когда я лежу на дне нашего воздушного, целящего и баюкающего, ионизированного земного океана, чувствую себя слизняком в ракушке. Тихо, безопасно, пустенько так. Покушал и спи себе в тесной перламутровой завитушке. Да лучше умереть!
– Умереть? Это же страшно, это же…
– Да я умирал. И оно не страшно. Не страшно. Хотя жить после воскрешения хочется настолько, насколько ты и не представишь! Я даже видел себя мёртвого, как будто со стороны. Видел, как текли слезы из моих остановившихся глаз. Причём со стороны, причём сам я не ощущал уже никаких слёз. Они там, на Пантере, нарочно вернули меня к жизни. Могли бы и оставить дохлым. Имели право. Но пришёл приказ из ГРОЗ – вернуть к жизни! Те хотели, чтобы я смиренно существовал в теле инвалида до конца дней и страдал подольше. Как вечный старик, немощь, ползающая в облике молодого мужика. Но не учли, что существуют на свете волшебники. Рты все поразевали, как я пришёл к ним наниматься! Сбежались даже верхние наши тузы, чтобы удостовериться, что это я, и что я не имею в себе ни малейшего последствия страшных травм, полученных на Пантере.
Я не расспрашивала у него о той Пантере, чувствуя, что не надо. Он и так был чрезмерно разговорчив. Но во многом его речи были своеобразной дымовой завесой, за которой он скрывал истинную причину своего знакомства со мной в тот день у водопада. И я знала причину. Ему был необходим отлёт на спутник, а Рудольф был единственным, кто тому препятствовал. И как препятствующий фактор, был неустраним для Рамона. Рудольф набирал команду под себя и имел решающее право выбора людей, с которыми будет жить и работать в полом объекте, и на его поверхности тоже, которую они будут обустраивать там, за границами земного воздушного блаженно-синего океана. И никто не мог Рудольфу навязать того, кого он не хотел. Даже неведомый мне и загадочный Вайс после назначения Рудольфа ГОРом спутника уже не мог. Только Рита. Почему так? Я не знала.
Мы отправились к скоростной дороге. Рамон знал кратчайший путь. Он пролегал через лес. Нам хотелось прогуляться напоследок. Лес, увиденный с высоты, как малый островок, уже не казался мне загадочным и первобытным. Обычный обустроенный лесопарк. Только моё разгулявшееся воображение делало его бесконечным, полным тайн и населённым сказочно-разумными существами, о которых в детстве мне рассказывала мама. На Паралее их не было, но и на Земле тоже.
– Тут есть одна дорога. Ею мало кто пользуется, так как она пролегает мимо одного здания, мимо которого люди ходить не любят, – пояснять, что за здание, Рамон не стал.
Вскоре мы вышли к нему. Внезапно из лесного массива и появилось это здание. Его зеркальные стены отражали в себе лес, от чего они казались зелёными и подвижными. Одинокое сооружение было вознесено на высокую платформу. Наверх, к скрытым в стенах дверям, вела лестница, а вокруг ни души. Для чего тут красовался этот торжественный куб, было неясно. Удивительная тишина вокруг внезапно потрясла меня. Я впервые вдруг, – нет, не осознала, а больше почувствовала то, что абсолютно все красивые ландшафты вокруг мне чужие, что сама планета чужая. Что человек обитает вовсе не в некоем условном вместилище – пространстве, а именно в чём-то одушевлённом и являющемся его продолжением, с чем всякий не то, что срастается в процессе жизни, а из чего вырастает, как почка из ветвей дерева. Что уподобление Родины с матерью не пустая фраза и не только художественный образ, а самая суть нашего с ней взаимодействия. И если её не любят, Родина страдает от такого отношения, а её живой кусочек, оторванный при разлуке с нею, так и остаётся внутри как боль. И это взаимно, наверное. Она тоже как-то чувствует отрыв от себя родной души, как ни мала та перед её неохватностью. Маленькая клеточка колоссального организма, не способная понять его реальное и более многомерное в сравнении с нею существование. Я впервые настолько остро ощутила свой отрыв от родного мира, какой он там ни будь. Он звал меня назад голосом-стоном, и слышала его только я сама. А эта благоустроенная и украшенная планета была ко мне равнодушна.
Я впервые поняла, отчего так тосковал Рудольф на Паралее, вовсе не погружённый в то неблагополучие, в котором обитало большинство нашего населения. И я поняла также, что там жил какой-то другой Рудольф. Рудольф, разлюбивший меня на Земле, стал солидарен со всем этим миром по отношению ко мне. Я тут чужая, инопланетная соринка. А с тем Рудольфом мы были единой душой даже во время разлук. И то, что экзотическим сверканием этой соринки очарованы глаза доктора Франка или того же Рамона ничего не значит. Они никогда не станут родными душами. Только теперь я поняла, как дорого мне то, что утрачено навсегда. Что, по сути, осталось за гранью земной моей жизни, и той жизни мне не вернёт уже никто, никогда. Она провалилась в бездну, закатилась за необъятные чуждые миры, за раскалённые газовые, ужасающие, невообразимые, ледяные, пылевые туманности, в колоссальные рукава, сотканные из далёких звёзд. Моя Паралея. Которую я не любила, которую я с такой предательской радостью покинула. Из вещества и воды которой было так тщательно и любовно создано моё тело, которое он не хотел больше любить, а разумную душу, данную через отца и мать Надмирным Светом, он осмеивал и не уважал.
Я заплакала настолько неожиданно для себя, настолько горько, что Рамон сел рядом и стал рвать лесные цветы с белыми лепестками и жёлтой сердцевиной, у которых зачем-то обрывал лепестки и бросал их. И плача, я видела все его движения, казавшиеся бессмысленными, как и он сам, мне не нужный. Он не утешал меня, не понимал причины срыва. Подошёл какой-то худощавый старик, белый как альбинос, непонятно откуда он и взялся. Наверное, вышел из здания. И сунул мне в рот маленькую капсулу, так быстро и ловко, что говорило о его профессиональном умении врача. И запах от его рук исходил лекарственный, или травяной.
– Сейчас отпустит, – спокойно сказал он Рамону, – пара минут и всё будет в порядке.
После он ушёл. Я видела, как он поднялся по ступеням и скрылся в бесшумно открывшейся панели здания. Я ощутила знакомое уже появление как бы внешнего кокона, греющего и усыпляющего, боль вместе с видением Паралеи свернулась в спираль, а затем и в больную точку, и постепенно это колющее внутреннее острие исчезло. Вместе с ним исчезли и все образы прошлого.
Понимая, что мне трудно идти после приступа, спазма страдания, Рамон предложил мне вызвать аэролёт, чтобы он доставил меня домой, а не ехать по скоростной дороге. Я согласилась. И пока он набирал вызов, пока мы ждали прибытия общественного аэролёта, я успела спросить, что за здание тут красуется в полном безлюдье.
– Крематорий. Последний космодром, откуда отправляются в иные миры, без права возврата, – отозвался он вяло. – Собственно, сам он расположен глубоко под землей, а тут на поверхности нечто вроде зала прощания. Зря мы тут пошли. Ты очень чувствительна, ты как-то прониклась излучениями скорбного места. Чему удивляться? Я сразу понял, ты невероятно тонка, уязвима, ты же не земная. Ты звёздный ангел.
Девушка-ромашка
Истерика или бунт?
Когда же схлопнулась бескрайняя перспектива в иные звёздные миры? Соскользнул в провал обманчиво близкий горизонт обещанного счастья? Мастерская и стала, по сути, её безвылазной кельей. К ней также примыкала лоджия, но уже маленькая, открывающая вид на город. Рудольф по-прежнему не уставал ругать доктора Франка, по чьей милости Нэя оказалась столь далеко от Москвы. И сам дом резко не устраивал Рудольфа. Франк, как считал Рудольф, сформировался в прошедшем столетии, закостенел там навечно, даже в детстве самого Рудольфа подобное оформление домов редко где и встречалось. Только в древних совсем городах, ремонтировать и менять облик которых не имело смысла из-за изношенности. Да и доживали там такие же деды и бабки, продолжающие держаться за отжившую давно эстетику. Короче, редкий день Франк Штерн не удостаивался насмешливых реплик в свой адрес.
– Удружил архаичный эстет! Долго, видимо, бродил в поисковике по городам и весям, чтобы найти такую вот окаменелую ракушку, где и ты сидела бы как моллюск, затаившись от кого-то, о ком мне лично Франк не доложил. Все мои коллеги уверены, что я вернулся на Землю один. Интересуются, не анекдот ли это, что я привёз с собой какую-то инопланетную жену-снежинку, а она растаяла в лучах Солнца как Снегурочка… – на этом он остановился, не желая уже ничего объяснять.
– Да ты сам меня прячешь! – возмутилась Нэя. – Почему? Мне уже невмоготу жить отшельницей! Да лучше бы я осталась в том Центре, куда ходили толпы людей как на экскурсию, чтобы увидеть инопланетную форму разумной жизни. И как же они разочаровывались! Многие так и думали, что это чей-то розыгрыш, а настоящую девушку с Паралеи прячут. Если я буду жить с тобой рядом, тебе вовсе не обязательно посвящать своих друзей и коллеги в то, откуда я. Пусть думают, что я земная. Быстрее забудут обо мне.
По утрам лоджия была в тени. Солнце всходило с той стороны, где была их общая спальня, и Нэя всё же ходила туда по утрам, хотя в процессе дня и последующей ночи носа туда не совала. И когда он оставался у неё, всё реже и реже, она ложилась спать в маленькой комнате, игнорируя его призывы прийти к нему в такую обширную и удобную постельку. И ему ничего не оставалось, как являться к ней и устраиваться рядом на узком диване. Это занижало уровень «насыщенного секса» в его мнении, ценность которого, несмотря ни на что, не была утрачена для самой Нэи. Но её упрямство он сломить не мог. В середине ночи он обычно уходил досыпать в большую спальню, и шикал на неё, если она приходила утром встречать рассвет, мешала его чуткому сну.
Скандал произошёл за несколько дней до её бегства. Она упала на пол большой лоджии, не думая о том, что может быть услышана посторонними соседями и кричала, как Гелия в то страшное утро, когда принесла весть о гибели Нэиля, пронзительно и бесполезно. Кричала о том, чтобы он всё ей вернул, что она хочет на Паралею, а его хвалёная Земля не нужна ей. Она не думала о том, как выглядит со стороны, а выглядела жалко и нелепо, когда колотила пол руками, упиралась в него пятками, выгибаясь дугой, ненавидя в этот миг себя больше, чем Риту и его, их вместе. От растерянности, от непонимания, что всё это значит, он нагнулся, чтобы пожалеть, успокоить, и получил ногой по лицу.
– Ну и бешеная! – сказал он, ловко увёртываясь от последующих ударов.
– Отпусти меня домой! На Паралею! Я найду там Чапоса, он один любил меня! – кричала она, – вернусь к Ифисе, она тоскует и приходит в снах, зовёт меня назад. Я буду жить с ней, мы будем гулять по холмам. Я буду искать с Инэлией травы для забвения тебя, тебя! Ненавижу тебя! У меня там родной дом!
– Гребнисто-головастого мутанта давно нет!
Ноги были перехвачены, ступни сжаты, хотя она и пыталась брыкаться с диким остервенением.
– Ифиса и на порог тебя не пустит, дом ты подарила ей. Зачем ей, корыстной распутной бабе, ты? Инэлия? А ты уверена, что найдёшь её? Что она вообще не исчезла с Паралеи вслед за Хагором? Куда ты пойдёшь? В пустыни?
– Где же он? – вдруг ярко представился полузабытый, пугающий, а всё же, обладал он весьма характерной и притягательной мужественностью, – Что случилось с Чапосом?
– В подземном мире, должно быть, но уже у настоящих демонов, а не у таких добряков, какими были мы, земляне.
– Кто его туда отправил? – Нэе стало жалко Чапоса, как никогда не было жаль его на Паралее. – Ты не можешь знать его души. Может быть, Надмирный Свет, если и не принял его к себе, то простил за то, что вся жизнь его была сплошным страданием.
– Да какие страдания! Если он сам порождал их для других троллей. И что это за Свет, прощающий такую падаль?
– Чем ты-то лучше? – злоба была такова, что она сумела выдернуть ногу и сильно лягнуться. – Сам что ли не убивал?
Он успел перехватить её лягающуюся ногу и зажал довольно больно, – Придётся тебя стреножить, моя рассерженная кобылка, – на полу валялся пояс и прочее тряпьё, поскольку Нэя стала проявлять апатию и не всегда наводила чистоту вокруг себя.
– Инэлия не была какой-то там химерой, она была человеком! Там много добрых простых людей, я буду учить детей, как хотела. Пусти меня! Отправь назад! Я умоляю, я не хочу тут! Мне плохо! Плохо! – Свободными руками она пыталась вырвать у него пояс. В последнее время она лихорадочно шила, подобно невротику убегая в этот бессмысленный уже пошив, от тоски и скуки постоянной заброшенности. А тут ещё и Рита…
– Кому я тут нужна? – она отвернула лицо в сторону от него, он казался невыносимым в данный миг. И тут же замерла, увидев небо в открытом пространстве. Огромное серое облако, выпукло нависая над городом, напоминало низкий и провисший потолок в каком-нибудь убогом доме, но там, вдали у горизонта, в синей и очищенной резким ветром перспективе плавал изумительный облачный мираж. Он сиял, подсвеченный невидимым солнцем, напоминая Хрустальное плато, зовущий уйти туда, в невозможное, вернуться в утраченное. Она сразу притихла, оцепенела от явленной красоты другой и недостижимой мерности. Их обрызгало внезапным дождём. Рудольф резко закрыл лоджию, оставив её лежащей на полу. Она села, встать было сложно из-за того, что он связал ей ноги тряпичным поясом.
– Если ты будешь сильно настаивать, как и знать, может, при содействии доброго доктора Штерна тебя и отпустят назад. Я никогда не собирался привязывать тебя к себе навечно. Можешь с первым же экипажем на Трол нырять в галактическую бездну, чтобы оказаться в объятиях твоей Ифисы. Или не оказаться уже нигде.
– Ты всё врешь про Ифису! Она добрая, она всех жалела. – И ей хотелось прижаться к ласковой Ифисе, умеющей утешать, уговаривать. – Отправь меня домой. Хочу к Ифисе. Она любила меня как старшая сестра. Одна в целой Вселенной после того, как я стала вселенской сиротой. Даже Чапос был лучше, чем ты! Он никогда не смог бы причинить мне зла. Он и тогда только сделал вид, только прикоснулся, а я от страха пошатнулась и потеряла равновесие. Он ревновал к Реги-Мону. Он и тебя хотел убить из ревности, и убил бы, если бы его кто-то не убил самого. – Нэе удалось развязаться от пут. Она вскочила и принялась царапать и колотить его в спину, а когда он развернулся, она нацелилась ногтями ему в лицо.
Ему ловко удалось сунуть ей в рот какую-то успокоительную капсулу, и у неё тут же затих внутри клокочущий раскалённый гейзер гнева, обжигающий её же саму. Стало тихо, безмятежно, а потом прохладно. Она вернулась в спальню, залезла под плед. Он лёг рядом, и она прижалась к нему. Только думала совсем не о нём. О нём думать не хотелось. Плохие мысли куда-то утекли, а приятных не было. Вконец испорченная жизнь, или? Напоминание о докторе Франке было очень кстати. После разбитой вдребезги прежней жизни Франк вернул ей её целостность. Восстановил красоту, здоровье, утраченные по вине Рудольфа. Если бы не он, Рудольф оставил бы её там, на Паралее, даже скорбя душой, даже жалея о прошлом. Но быть вселенским отцом, как Франк, Рудольф не умел. Если бы не Франк, её и не было бы на Земле, и если бы не Антон…
Нэя замерла. Она вдруг подумала об Антоне. В голове возник безумный, как само её клокотание только что, но кажущийся спасительным, план. Она не хотела больше того краткого верховенства, когда она возносилась на гребне очередного прилива его любви, дающего лишь обманчивое ощущение власти. Власть над ним была всегда иллюзорна, была его игрой в подчинение. Франк же призывал, обещал власть подлинную. Но быть властительницей старого врача ей ничуть не хотелось. А вот Антон…
Нэя погладила волосы Рудольфа и засмеялась. Он обрадовался её детской отходчивости, каковой вовсе не было. Она смеялась над слепотой его прозорливого, как он мнил, ума. Он воображал её полностью растворенной в любви, полностью бывшей в его власти. И он не читал её подлинных замыслов, вдруг найденного спасения от его гнёта и причудливых, ставших утомительными, игр. Но может быть, это был и миг её помрачения, уносящий в очередную временную петлю судьбы. И она, стремясь утвердить в себе, как окончательное, решение убежать от играющих лап, обманчиво спрятавших когти в незримые подушечки и лишь притворившихся на время мягкими, чтобы потом опять начать свою жестокую игру с её жизнью, стремительно встала.
– Я хочу привести себя в порядок. Не хочу любить с таким вот зарёванным лицом, – солгала она. Вода в ванной была набрана ещё накануне ночи. А потом Нэя забыла о своём намерении окунуться. Наслаждение давала не столько тёплая вода, сколько по-детски смешная игра. За ночь вода полностью остыла, но Нэя влезла туда как бесчувственный лунатик. Совсем ещё недавно сколько было счастья от того, что можно иметь у себя дома иллюзию персонального моря, хотя море плескалось лишь в собственном воображении. Иметь свою ванную комнату, обилие хрустальной воды в белой ёмкости – мечта бедной юности, осуществившаяся лишь тут. Она брезгливо тронула воду с хлопьями осевшей пены, – а! всё равно! Обычно она, закрыв глаза, представляла при погружении в пену, что бредёт по мелководью океана, переливчато и ласково лазурного. Сначала по пояс, потом по грудь. Вода океана, плотная и живая, ласкает кожу. Она вспомнила своё первое путешествие с Рудольфом к побережью океана, как топталась и боялась заходить чуть дальше берега. Плотная и казавшаяся враждебной субстанция пенилась у ног, шумно вздыхала и всё норовила оттолкнуть её от себя назад к пескам пляжа. Океан казался вратами смерти, шипел и надсмехался. Рудольф был уже далеко, не оборачивался. То самое видение, накрывшее когда-то в Храме Надмирного Света, вдруг стало явью на краю земного океана. У настоящего Рудольфа были светлые прекрасные волосы, как и у того призрака, и облегающий костюм для подводного плавания. Только никакой девушки в платье-балахоне поблизости не было. Он полностью принадлежал ей, весь без остатка, светлый и ласковый. Он шёл по мелкой воде, не оборачиваясь, уверенный, что она идёт следом. Нэя ощутила вначале обиду, затем страх возможной его потери и, преодолевая себя, пошла вперёд, – если всё время бояться смерти, то и жизнь становится бессмыслицей. Чёткая черта отделяла светлое мелководье от тёмно-синего провала в глубину, куда она и провалилась. На ней была тогда специальная маска именно для такого заплыва. Она увидела кораллы невообразимой яркости, всё колышется в струйном стремлении вверх. Пёстрые как птицы рыбки, а ещё глубже, в каком-то клубящемся снизу мраке, отверзла жуткий рот мурена, на её голове – глаза бусины, в которых нет сознания, они безумны буквально. Страшно!
Она вынырнула из воды в собственной ванне, как из собственной памяти. Сердце билось в безумном страхе. Не хватало ещё утонуть в домашнем корыте. Провал в тёмную пасть безумия, – такого больше не будет. Никогда. Рудольф в испуге вытащил её из ванной. Он вошёл только что, – Ты охренела совсем! Для чего набрала целую лохань ледяной воды?
Скользкая и холодная, Нэя вырвалась из его рук и вышла из ванной.
– Разве можно было так скандалить? Истерить на открытой лоджии? – он подозрительно вглядывался в её жутко бледное лицо. С не отжатых волос капала вода. – Мы живём в дешёвом доме с плохой звукоизоляцией, кругом соседи как в муравейнике, могли бы вызвать экстренную помощь. Было бы разбирательство, и тебя могли упрятать назад в Центр изучения инопланетного разума, где ты была. Тебе оно надо? Хотя они тебя так быстро и выпустили, что не обнаружили в тебе никакого разума. К нашему же везению, нас окружают равнодушные люди, или ленивые, или их там никого и нет. Могли также засадить тебя на какой-нибудь «райский остров» для психологической реабилитации. Или ты хотела? Сбежать от меня?
Она легла на постель и отвернулась к стене. Она чувствовала себя в той самой щели, как и в том подземелье, между любовью и ненавистью, между презрением к себе и жалостью к себе же. Между отторжением его и невозможностью этого отторжения. Ей по-прежнему хотелось стукнуть его. По возможности сильно. Но теперь, когда наступило успокоение, она опять боялась его. Боялась всегда, даже тогда, когда он плавился в любви. Боялась на Паралее, боялась и здесь. Страх был изнанкой порабощающей любви. На Паралее он казался то полубогом, то демонической сущностью, то опять превосходящим её на несколько степеней по своей силе и прочим качествам возлюбленным, явившимся из загадочных измерений. Лучше бы она так и осталась в полном неведении о существовании пришельцев на Паралее. Какой хорошей, если уж и не лёгкой, то в ладу с собою была бы вся её последующая жизнь! Тон-Ат уж точно отыскал бы ей достойного избранника рано или поздно. Нэиль бы тоже остался живым, и Реги-Мон…
И тут пришло озарение! Надо встретиться с Франком, поговорить, где-нибудь погулять. И всё тогда прояснится. Но такой жизни, как у неё была, она не хотела по любому.
– Я вдруг подумала вот о чём. Я сильно поглупела. Странно, но я помню, что раньше была умнее. Я была взрослой и самостоятельной женщиной. А кем я стала? Каким-то недоразвитым ребёнком…
– Ты стала такой намного раньше, – ответил он, охотно соглашаясь с нею, что было не часто. – Ты свернула своё развитие, живя в цветочных плантациях у чешуйчатой химеры, то ли мужа, то ли заменителя папы. Эдакий педоморфоз души. Не знаю, что он учудил с твоей головой, но в юности ты поражала своим нестандартным развитием, обещая стать необыкновенной женщиной. А потом я едва узнавал тебя. Тебе было двадцать шесть лет, ранняя седина, которую ты, впрочем, очень искусно маскировала, а в остальном сущая девочка, – в глазах невинность, в душе – наивность. Этот псевдо людин вместе с твоей юностью высосал из тебя и все способности к развитию. Но я слишком любил тебя, слишком долго не забывал, чтобы обращать потом на это внимание.
– Нет! Ты забыл, какой талантливой я была? Какой трудоспособной? Жизнерадостной. Какие шедевры я создавала. Всякая женщина преображалась, едва наряжалась в мои платья. А ты сам? Ты же столбенел всегда, видя, какой я была. Ты же любил меня как ненормальный, не давая мне отдыха от себя! Забыл, как ты трепал меня часами, несчётное количество раз, не давая ночами выспаться? А мне потом надо было работать, а я еле ходила после! Ты высосал меня, а не Тон-Ат! Из-за тебя я утратила сына, здоровье! И, наверное, ум тоже…
– Так вот чего тебе не хватает! Я там бездельничал и угорал от скуки. Город функционировал как налаженный автомат, а я был страж при машинах и командир кучки малолеток. Дядя-воспитатель и учитель в подземной школе начального цикла образования. Даже редкие вылазки паучат были для нас развлечением, дающим хоть какой-то жалкий выброс адреналина. Не было ни цели существования, ни настоящей деятельности, ни самой жизни, наконец! И вот появилась ты, фея в платьях из цветочных лепестков. И что-то я не помню, что тебе не нравилось, когда я, по твоему выражению, трепал тебя! Наоборот. Тебе не хватало такого вот общения. Ты скулила, что я уделяю слишком мало тебе внимания.
