Лариса Кольцова
Земля – павильон ожиданий
– Для их слабоумных и уже детских игр в воздушные шарики? Неужели с Вайсом всё так плохо? – не выдержал он
– Ишь ты, сам-то рафинированный какой.
– А ты думала? И не с тобой мне своих женщин обсуждать!
– Прежде же обсуждал, чего ж Листикова особенной вдруг стала?
Встреча Ксении и Нэи
Незнакомая, необычно одетая и вся в целом необычная женщина села рядом с Нэей за один столик. От неё исходило тревожащее странное воздействие. Не страх, не то, что даёт подсказку держаться на расстоянии, другое. Женщина подошла целенаправленно и обдала жизнерадостной волной, как бывает от встречи давно знакомых людей, а Нэя видела её впервые. «Обозналась», – так Нэя подумала. Но женщина не смутилась и не дала понять свою ошибку. Она подхватила того самого котёнка, уже выросшего за пару месяцев во вполне себе приличного кота, чмокнула его в нос, ничуть не боясь. А вдруг бы он вцепился когтями в лицо? Но кот не вцепился.
– Он пахнет жасмином, – сказала женщина. – Баловень местных цветоводов, что же вы хотите. Они же, девчонки из оранжереи, так его и назвали «Жасмин», потому что нашли его в кустах жасмина. Всё, Жасмин, вали в свой цветочный рай! Я курицу не ем никогда, и подачки тебе не будет.
В чём была её странность? И не потому она таковой показалась, что вокруг были пустые столики, а она села к ней. Мало ли, захотелось поговорить. Шёл дождь, и купол туманился, размывая и искажая далёкие перспективы лесов и парков, отлично просматривающихся с высокого холма. Женщина так и не сняла розовую шляпу и солнцезащитные очки с дужками, усыпанными кристаллами. Очки были огромные, в пол – лица, виден был лишь кончик её тонкого носика и красивые фигурные губы, а лоб был скрыт полями шляпы, как и волосы. В тонких ушных раковинах блестели кристаллы александрита, так назывался на Земле этот переменчивый камень. Был ли он синтезированный или подлинный, Нэя отличать не умела.
– Красивые у вас украшения. Настолько необычно меняют свой цвет.
– Настоящие камни, – охотно отозвалась дама. – Хризобериллы. Папа где-то добыл. Для мамы. Но мама умерла. Давно уже, – добавила она. Перед ней стоял нетронутый сок.
– Не хотите? – спросила она у Нэя, – взяла, а пить не хочу.
У Нэи на столике не стояло ничего. Она просто сидела.
– Гранатовый? – спросила она с отвращением, – Нет! Терпеть его не могу. И запаха не выношу.
– Надо же, – сказала женщина, – бывает.
Рядом за ограждением росла могучая липа. Она почти утратила листья, но под нею росли цветники, в виде узоров посаженные среди газона. Крона липы сбрасывала остатки листьев на площадку кафетерия. – Сезонная трава, – сказала женщина, – она отцветает, и все забывают о ней. А липа? Смотрите, под ней зачем-то посадили ёлочку. В какой-то мере под её ветвями она и защищена, пока набирает рост. От палящих лучей солнца летом, от ветра. Ведь летом и зимой купол убирают. Его открывают только на осенний сезон. Но она неизбежно пожелтеет, когда придёт время. А липа нет. Потому что она укоренилась тут. Давно. Это её место. Чья крона выше, того и свет. – Заключила странная женщина.
– Вы работаете в оранжерее? – спросила Нэя, думая поддержать разговор.
– В оранжереях? Нет. Хотя я в некотором смысле и ботаник тоже. Но в другом жанре, чем Елена. – Значит, она знала мать Антона? Знала Елену? Нэя открыла рот для дальнейшего вопроса, но женщина резко встала и ушла к выходу через помещение оранжереи. Там был специальный выход для тех, кто там работал.
Вход за обветшалые кулисы прежнего мира
Было что-то грустное, как в заброшенной декорации отшумевшего и яркого спектакля, в доме Артёма Воронова. Дом постарел, никто его давно не ремонтировал. Из-за безразличия к его фасаду тех, кто там жил теперь. Запущенные газоны стали лесными полянками, деревья образовали чащу, не отличимую от подлинного леса. Сирень, черёмуха, жасмин, раздетые бесчувственной к их былому великолепию осенью, сплелись замысловатым диким, но не кажущимся случайным и от того безобразным сплетением своих ветвей. В них была та красота, что присутствует всегда в растениях, пущенных расти на самотёк. И Рудольф подумал о том, что для растительной биомассы осень это и есть неумолимый и беспощадный Энтропизатор, поглощающий их трепещущее тончайшее и солнечное, былое ликование и цветение. Кусты тоже были непролазны, вымахали выше человеческого роста и являли собою дикую природную чащобу.
Он посадил аэролёт на ту же площадку, выложенную тою же плиткой под флорентийскую мозаику. И вышел, слоняясь вокруг старого дома. Два аэролёта там уже стояли. Но такие жалкие, а один и вообще архаика. Видимо, у жильцов в доме не было ни малейшего стремления к техническим новинкам. На открытой лоджии, той, что была наверху над нижней верандой – террасой, кто-то разговаривал и звенел посудой. В деревьях где-то сверху стучал дятел. Остатки пышных некогда, но уже подпорченных старостью и непогодой цветов занимали всё свободное пространство, свободное от запустения. Травы лезли на дорожки поседелыми сухими космами. Дорожки были старые, местами с трещинами от изношенности на их покрытии. Не дом, а находка для археолога, – усмехнулся он невесело. И явил ему этот дом символично, но наглядно пучину от наслоившихся дней и лет, прошедшую со дня его отлёта.
Легкая стройная фигурка появилась из-за сосен, и Рудольф спрятался как вор за стену дома, где заросли были гуще и ещё более заброшенными. Он испугался их треска, едва в них вломился, но налетевший ветер зашумел и замаскировал треск. Какой одуряющий аромат стоял тут летом от жасмина, белого и жёлтого, это он помнил. Запах всегда удушал его, и он не понимал, как могут люди не задыхаться от его подобной концентрации. То ли дело сирень. На улице она имела размытый и приятный запах, в отличие от того, какой имела в помещении, если её ставили веником в вазы. Мать Ксении любила ставить лиловые и голубые веники на стол, где пили чай, и их запах перебивал вкус.
Женщина оказалась в высшей степени странной. Из-под тёплой и белой, с перламутровым отливом короткой курточки, опушенной белоснежным мехом, виднелась полупрозрачная пышная юбка, открывающая её стройные, лишённые возраста, а по сути, те же молодые ноги, обтянутые под цвет юбки зелёными колготками. Это чудо вне возраста, не стандартное совершенно, несло в руках розовую шляпку с нелепым огромным цветком, ту самую, а очки болтались поверх курточки, закреплённые дужкой за расстёгнутый верх. И так выходило, что юбка-то действительно оказалась зелёной, как ему и представилось на площадке верхнего обзора в ГРОЗ. А ноги ничуть не изменились, стройные и лёгкие.
Рудольф не мог и шевельнуться, уже не понимая, как он выйдет ей навстречу. Декоративная, смешная дурочка была своеобразным двойником Нэи, но земным. Но и ей земные стандарты не были нужны. Она имела своё представление о красоте. Изменилась ли она? Нет. Было заметно, что уже не девушка, хотя фигурка и обманывала. Это была прежняя, только постаревшая, как и дом, девочка – балерина, но не весёлая, а застывшая и печальная. Как та маска из музейного чулана, которую она надела, и маска приросла к ней. В маску вросли её капилляры и сосуды, в ней текла её живая кровь. Маска стала живой, но омертвила её саму, Ксению, хотя и сохранила без особых перемен слепок её юного лица. В том смысле, что оно не раздалось, не расплылось, не огрубело чертами. Даже губы были подкрашены, как у маски золотистой помадой. Что это был за маскарад? И что произошло с нею за двадцать лет?
Ничего и не произошло, если по видимости. А по факту, в ней произошла остановка движения, и то, что было её оригинальной внешней обёрткой в юности, супермодной и экстравагантной, став неизменным её имиджем, превратилось в чудачество и отсталость от современности. Стало её вечным маскарадом, в котором она жила как в буднях, не замечая его. В этом была её обречённая на поражение борьба со временем? Её детское упрямое нежелание принять механизм жизни, заведенный неведомой высшей рукой таким, каков он и был? Желание сохранить в неизменности саму себя, не поддавшись вселенскому стачивающему зубилу? Её душевная болезнь, как сказала Рита? Её жажда любви того, кого уже и не было? Того, кто, как и все прочие, претерпел неизбежные трансформации души и тела тоже. Рудольф испытал неожиданную боль. Или же жалость к ней была настолько не вмещаемой, что вызывала боль? Или была вина, которую он не желал принять?
С верхней лоджии мужской голос спросил её радостно, – Искупалась? Вовремя. У нас гости!
– К озеру ходила, но не купалась. А кто у нас?
– Твои приятельницы. Пьём чай.
– Горячий ещё?
– Да.
– Иду к вам!
Раздался радостный собачий лай, видимо, она уже вошла на второй этаж. Голос её был настолько прежним и не забытым, оказывается, что там, где-то у него внутри что-то отозвалось на него, как вибрация старого инструмента, к которому притронулись родные когда-то пальцы.
Они разговаривали на лоджии. Всё было отчётливо слышно. Рудольф вошёл в нижний ярус – веранду и сел в плетёное кресло с опаской, вдруг развалится? Было прохладно, уютно, словно кто-то давно уже ждал его тут, и он пришёл домой, где всё звало его прибраться здесь, навести былой порядок и зажить тихо и счастливо. И в его мыслях впервые за месяцы одиночества не было места Нэе.
– Наташенька, – радостно восклицала Ксения, – как же ты выросла! А волосы, ну просто матовое золото. Знаешь, есть такая технология обработки золота – пескоструйная, кажется, – золото матовое, без этого зеркального отражения. Да, Эльвира? Как она необыкновенна из-за своих волос.
Та, которая Эльвира, ответила, – Я ей так и говорю, не вздумай менять пигмент волос. Твой природный цвет уникален.
– Все мы уникальны в том или ином роде, – ответила Ксения. – Только не сразу это понимаешь, пытаясь загонять себя под какие-то надуманные, но кем-то принятые и навязываемые общие стандарты, эталоны. Да разве они есть? Наташенька, никому не подражай. Будь собой, люби себя, принимай.
– Ему такой цвет не нравится, – сказала неизвестная девушка, судя по голосу совсем подросток.
– Да с чего взяла-то? – встряла та, кто была матерью Эльвирой.
– У него же появилась подруга с тёмными волосами. И вообще, уже ребёнка ждет.
– У кого это? – поинтересовалась Ксения.
– Да есть там один. Внезапно появился в нашем жилом корпусе. Бегает по утрам в лесу, она и приглядела его. В бассейне вместе плавали. Познакомились. Космодесантник. Да он взрослый парень. А ты? Девчонка глупая. Расти тебе и расти, – обращалась мать Эльвира к дочери с небрежной насмешливостью, не желая видеть в чувствах подростка ничего судьбоносного.
– Я дождусь, – сказала девочка, – он будет моим.
– А жена, ребёнок? – спросила строго Ксения. – Нельзя лезть в семью. Запрети себе.
Рудольф ухмыльнулся, вспомнив их шальную запутанную молодость. «Запрети»! – разве сама она умела себе запретить?
– Мне показалось, – сказала та, кто была Эльвира, – что к вам на площадку сел аэролёт.
– Нет, там лишь две штуки как стояли, так и стоят, – сказал мужчина.
– Три, – звонко ответила девочка, подошедшая к ограждению лоджии, – я вижу третий. Новомодный какой-то.
– Где? – Ксения заметно охрипла, её голос сел. Чего она испугалась? Не дожидаясь их спуска вниз, Рудольф стремительно встал. Обойдя дом, чтобы те с лоджии его не увидели, он был уже на площадке у аэролёта. Подняв машину вверх, он увидел её удивлённое лицо уже внизу, на лоджии. Она растерянно схватилась, как тогда у сетки, за свои разбросанные в беспорядке спиральки, ширила вдогонку глаза, ничего не понимая. А может быть, всё поняв. Даже бантик в её волосах был тот же, девичий. И все эти атрибуты молодости делали её не моложе, а только пронзительно жалкой, настолько, что он никогда не смог бы заговорить с этой женщиной, как намеревался на пляже.
И не потому, что та женщина была какой-то иной, тою же самой, а потому, что он не узнал в ней Ксению. Не узнанная, она показалась забавной и влекущей, трогательно молодящейся с её, не по возрасту гладкой, точёной фигуркой. В ней чудился оригинальный сплав свежести и зрелости, убегающей от возраста инфантильности и скучающей доступности, годной на пару месяцев. Весь этот сложный составной вихрь было трудно сейчас анализировать. И сбежав, он притащил его в себе, чтобы, успокоившись, разобрать и рассмотреть её оттиск в себе более подробно.
Можно ли повторить неповторимое?
Он валялся в одинокой семейной спальне, охваченный памятью об их сексуальных играх молодости, начисто забыв о встреченной Нэе. Может быть, бегство было напрасным? Он погладил пустое место рядом, представив её, девочку своей юности, здесь с собой и переживая подъём всего своего существа навстречу образу, как это бывает лишь в юности. И опять пожалел о том, что взял Нэю с собой на Землю, хотя Нэи и след простыл. Но не случилось из-за этого того, что он себе сейчас представлял. Ксении в его доме, первом личном, заработанном доме на Земле. Будь он сразу один, что за препятствие какой-то гном Зотов? А правильнее, синьор Горошек, подкатившийся к одинокой дурочке и удобно пристроивший своё персональное уже одиночество. Наверняка, не умеющий её любить. Не способный и приблизиться к той высоте, что была доступна ей с другим когда-то. С другим, то есть с ним – Рудольфом Вендом.
На спутнике будет собран, – на первое время обустройства, – только самый неликвид женского племени Земли, утиль для проштрафившегося молодняка из космических структур. Им там и это сойдёт. А несчастливицам счастливого социума Земли такие вот оступившиеся парни будут за продлённое счастье их ушедшей неудачной молодости.
Возникла безумная идея, но насколько осуществимая? Если её, Ксению, позвать на спутник? На первое время? А там и видно будет. Пропасть он ей не даст. Рита? Оказаться под её властью и давлением не хотелось даже на спутнике. Но если рядом будет Ксения, то, что будет стоить Рита, претендующая уже не столько на власть над строящейся базой – будущей колонией землян, сколько на власть над ним. От одной лишь мысли, что Рита собирается сигануть в новую для себя жизнь, но с ним вместе! становилось трудно дышать. Проводить и без того тяжкую жизнь на спутнике в борьбе с давящими кольцами удава, как тот Лаокоон из собрания античного хлама, мягко сказать не хотелось, страшно было. Ради чего он туда рвётся, как не ради своей личной власти. А Риту желательно сразу заключить в её научно-исследовательский закуток, как она это и декларирует. Чтобы долго там не высидела и убралась восвояси.
– Как ты думаешь, Ксюня согласится прибыть на спутник? – спросил он у Риты в минуту её отдыха в «релакс» отсеке. – Не хочу я там быть один как перст. А Нелли, моя поникшая отчего-то ромашка, пусть уж отдохнёт там от непосильной ноши и одному Рамону постель стелить будет. Я ведь не настолько муррзавец, как ты меня и обзываешь. Она хорошая девочка оказалась, и мне её жалко.
После его сближения с Нелли, Рита, – хотя ничего не изменилось в их привычном открытом общении, – интимно уже не допускала его до себя. А он и не настаивал, только удивлялся, где была её, весьма своеобразная, щепетильность, когда с ним рядом была Нэя. Встречи с Нелли были редки, они происходили в прибрежных гостевых отелях, когда Рудольфу вдруг взбредала идея искупаться и побыть при этом в тишине. Ведь Нелли была настолько послушна, что по его воле практически онемела. Он запретил ей болтать в своём присутствии, если ей не дано будет такого разрешения. Так что, заполняя пространство, она уже не лезла в душу. Поначалу она не всегда соглашалась, забывалась, за что и получала по упругой заднице. Только всё равно летела на его зов незамедлительно и с превеликой охотой, продолжая в то же время оставаться на подконтрольной «вечному жениху» Рамону территории. Как уж она там со своими чувствами разбиралась внутри себя, как уживалась с двумя мужьями, на равных вселённых в её сердце, Рудольфу было по фиг.
Со стороны Рамона не было даже признаков себя обозначить как того, кто о чём-то догадывается, а уж тем более как ревнивца. И выходило, что никаких условий ни один из сердечных вселенцев ей не ставил. Ни один из них её не любил. Можно было бы и пожалеть Нелли за такую искреннюю, а неблагодарную отдачу себя двум мерзавцам одновременно, но по скользящему графику. Да недосуг было её жалеть. Это же был её выбор тоже. И выбор Рамона, и выбор Рудольфа такой вот недостойной и по своему несчастной подружки. Рита оказалась права, – жемчужная ромашка притащила в его жизнь серость и томящую монотонность со специфическим горьковатым запахом пригородных полей и заброшенных дорог. На фоне всего этого Нэя сверкала в недостижимости как вечерняя звезда, вызывая ущемление душевного нерва и смутную надежду, что сумбурный сон оборвётся же когда-нибудь.
В этот раз они с Ритой просто валялись в одежде на её «диване отдохновения» и болтали. Несмотря ни на что, вход сюда был ему открыт всегда.
– Зачем тебе Ксения? Она давно уж не прежняя. Даже шальная Нелька – жена двух мужей её превосходит своей молодой притягательностью.
После отдыха Рита встала и причёсывала свои чёрные длинные волосы. Чем она их мыла? Они блестели столь ярко, что казалось, вниз падают синие искры. Он представил, что волосы нечто вроде парика, только вживлённого в кожу, а она лысая, каким был тот Ворон – Череп Судьбы, но тот просто честно не пожелал скрывать свой изъян, ставший его отличительной чертой.
– Да кто её превосходит? Разве она старая?
– Разве для тебя не так? – ответила она, гордо встряхнув плоскими и тяжёлыми волосами, откинув их на спину.
– А ты-то какая? – и он вдруг дёрнул её за волосы, будто пробуя их на крепость. Вдруг отвалятся? – Какой бы ты была, если бы не это ваше тайное омоложение? Ссохшееся личико, три седых прядки на розовой черепушке? Вместо груди два лоскута пигментированной кожи. Твоему секс – огурцу уже и омоложение не помогает. Пергамент древности, а не человек.
– Тварь! – она стукнула его по руке массажной щёткой и больно, – Не забывайся! Я тебе не Нелька – квёлая и затраханная ромашка! Такой ли она впервые ко мне явилась? Как огненный метеор! У самого Виталика челюсть отвалилась при её появлении, а что ты с нею сотворил?
– Может, не я, а Рамон.
– Да какое там Рамон! Она при Рамоне и до тебя была, и лишь с тобою усохла.
– Так ведь и я померк отчасти.
Запутанное и невесёлое прошлое Листиковой
– Учти, руки отшибу, если распустишь, как с Нелькой привык распускать. Она мне жаловалась, что ты можешь ударить, если она слово не к месту скажет. А она не знает, какое слово то, и какое место выбирать для произнесения тех или иных слов. И так, говорит, немой стала, какой в детстве была, отчего с трудом излечили.
– Приходила жаловаться?
– Я ей посоветовала развязаться с тобой. Рамон – твой мужчина, так я ей сказала, а Венд тебя вампирит, подавляет, ты и выглядеть хуже стала.
– Так это ты её просветила, что я абьюзер? И в каких таких древлехранилищах ты черпаешь свою премудрость? Не у мамы ли моей в её замшелой башне? Если ты психолог-душевед, то знаешь, что у неё за история была с замужеством, с этим странным Листиковым?
– Не было там никакого замужества. Был шаг отчаяния. Как-то заявился к ней в школьный ещё городок тот самый Александр Иванович Васильев, который помнил её девочкой – крошкой и хотел удочерить когда-то. Узнал он, что Лара исчезла бесследно, загоревал вдруг. А к тому времени этот лось сохатый давно уж покинул свою бочку затворника для философских размышлений. Надоело ему и окунулся он в практическую деятельность. И у него вдруг прорезалась вместо отпавших рогов, уж коли он лось, удивительная способность, умноженная на исключительную активность, к обустройству инфраструктуры для удобной жизни земного населения. Вот он прибыл к Нелли в школьный городок, поддержать её и облегчить сиротскую судьбу. Она ещё в школьном городке успела получить профессию повара и кондитера. В городках для сирот профессиональное образование всегда неотрывно от общеобразовательного процесса. Он и пообещал ей дать возможность усовершенствовать себя в выбранной профессии, предложив взять к себе. А он трудился по линии ресторанного и гостиничного профиля. Где-то далеко на Востоке у него и была налажена бурная деятельность. Она с радостью. Конечно, дядя Саша, кто на колени сажал, игрушки покупал: «Помню, помню»! Но не помнила ничего, лишь бы удрать поскорее из школьного городка на волю. Он не обманул. Помог в повышении уровня той профессии, что она избрала для себя, послав доучиваться куда-то и ещё. Но потом… – тут Рита издала звук, – Уф! – будто ей воздуха не хватало. Или затронутая тема тяготила её.
– Что же потом? Откуда же возник косоглазый, кто осыпал её сапфирами? – удивился Рудольф такому вот развороту событий в Нелькиной жизни. Вроде бы, ему и не интересной, а вот же, увлекло.
– Откуда китайцу-то взяться? – удивилась уже Рита, забыв собственный же разговор с Нелли о сапфирах.
– Раз Шёлковый Путь…
– Так это русский проект. У китайцев свой Шёлковый путь. У нас свой. И это ещё вопрос к мировой истории и её сочинителям, а кто, собственно, и создал древний Шёлковый Путь? Разве китайцы? На евразийском континенте подобных торговых путей было множество: Оловянный, Медный, Серебряный, Нефритовый, Янтарный, Лазуритовый и всяких прочих тоже хватало. А все главные узлы этих путей находились как раз на Русской равнине. Любителей же присвоить себе чужие достижения во все времена хватало.
– Про пути это интересно. Не назвала ещё и Космический Путь, где мы тоже были главные его создатели, а потом все дружно забыли о первопроходцах. Да и в географических открытиях сплошь и рядом так было. Ты про Нелли давай. Что дальше-то было?
– Дальше и так всё понятно, думаю.
– В память о маме стал дядя Саша её домогаться, – догадался Рудольф.
– Не могу знать подробностей, домогался или лаской отеческой взял. Только юную женщину надо было оберегать, а дядя Саша весь в делах и заботах. Она же девушка заметная, рано вызревшая, и, видимо, унаследовавшая мамину же родовую программу. Шёлковый Путь на то и Путь, что там народу, как в реке рыбы, идущей на нерест. И где уж она упала в этот поток и стукнулась головой о встречный камень, только понесло её в разнос. Дядю Сашу не винит она ни в чём. Он дорог ей по причинам, глубоко упрятанным от посторонних. А то, что безмерно дорого, сироты всегда прячут из-за страха утратить. И даже памяти о прошлом это касается. Она лишь невнятно намекнула, что опять ощутила себя, казалось бы, в давно уже покинувшем её сиротстве. Преданной уже повторно. Дядя Саша оказался давно женат на прекрасной и образованной женщине, которая умела не только вклиниться в его монолог по поводу судеб человечества, начатый им ещё в бытность прежнего существования, замкнутого мировоззренческой бочкой, но и вести с ним диалог. В отличие от Нелли, такого дара лишённой. Нелли же никогда не любила читать, а следовательно, и размышлять на отвлечённые темы. Иногда жена-умница Сашу поддерживала, иногда и опровергала его размышления, но он на неё никогда не сердился. Не занимался и рукоприкладством, что позволял себе с Нелли, если она проявляла своё несогласие. Была та жена вольнолюбивой особой. Хотела жила с мужем, а надоедало ей вести с ним бесконечные диспуты о неисправимой природе человеческой, как и о возможности бесконечного поиска путей усовершенствования, она уже одна отправлялась на поиски с условным фонарём, как тот самый Диоген, только женского пола. Искала человека совершенного, не обременённого порочными родовыми программами и преодолевшего тёмную тягу врождённых инстинктов. Какое-то время отсутствовала, то ли находила такого человека, а потом разочаровывалась, то ли тоска по несовершенному, но привлекательному Саше, душе ей родственной, тянула обратно. Она возвращалась, и Саша с восторгом бросался с нею в новые поиски уже сообща. А Нелли? Что же Нелли, она всё же не была клоном своей матери, о которой помнил Саша. Она была, хотя и золотой, но немой для него рыбкой. Он с нею скучал. Ответственность за соблазнённую душу была, а любви, чтобы по-человечески уже полноценной, не возникло.
– Так что же этот Саша с нею сделал? Никогда не поверю, что Нелька могла полюбить этого бородатого лося, в твоём определении. А в моём, козла пахучего, прыгучего… от более сущностного определения удержусь, хотя рифма напрашивается сразу же…
– Я пыталась подобраться к её информационным тайничкам, и поняла, что имело место насилие над девушкой. Вряд ли обман.
– Не совладал дядя Саша с собственными воспоминаниями, вот и перепутал дочь с матерью в приступе умопомрачения… – и представился Рудольфу бородатый чел с бездонной мировой скорбью в синих очах, вышагивающий вдоль старинной кафедры, что и соответствовало его роду занятий. Он же, поедающий свой любимый творог из тарелочки с голубой каёмочкой, как видел не раз его в столовой той самой Академии, где училась Лора, а любомудр загружал на факультативных началах головы наиболее любознательных будущих аграриев. А как старался отвратить своих приверженцев от поиска услаждений, губительных для личностного роста. И само его воздержание, и ролевая игра в какого-то самоуглублённого неоязычника, и женственно-проникновенное сияние добрых глаз, и этот деревенский творог, и эта голубая каёмочка… наводили на мысль, не голубок ли он? Но насильником юной доверившейся девушки такой вот отмытый благообразный конспиролог уж никак не представлялся.
– Тебе виднее, с какой такой тайной одержимостью солидные мужчины, у которых есть всё, и жёны и подруги для диспутов, бросаются порой на девушек, – ответила Рита. – Помрачение это или озарение, что они слепнут… Может, освещение было слабое там, где он и попутал кокетливую девчонку с её мамочкой-нимфоманкой. Красивые девочки очень часто кокетничают своей природной оболочкой, не понимая, что у внезапного электрического разряда не бывает жалости к тем, кто не соблюдает правил безопасности.
– На что намёк?
– Всего лишь обобщающее размышление на тему внезапного отключения сознания.
– А почему воспитатели и кураторы не отслеживали её судьбу? – спросил он. – Отдали чужому дяде и рады?
Дальнейшее повествование Риты оказалось длинным.
– Никто не отдавал. Она вначале поехала не к нему, а на обучение по выбранной профессии. А когда вернулась, сдала экзамены, как положено, после чего и покинула школьный городок уже по возрасту. Отправилась к нему на очень удалённый отсюда Восток. А уж там кому было отслеживать? И чего? Девушка обрела профессию, жильё и работу. А то, что происходило за закрытыми дверями, да и то неизвестно чьими, никто отследить не мог. Может, она зашла в гости к дяде Саше. Может, дядя Саша уже по-родственному её навестил…
Я его нашла по связи, прикрылась тем, что необходимо кое-что уточнить, коли уж она попала в такую звёздную корпорацию, пусть как рабочий персонал, и отбудет в скором времени на новый строящийся спутник возле новооткрытой планеты земного типа. Он ничуть тому не обрадовался. Больше того, в лице изменился. Я вопросы-то мимо интересующей меня темы задавала, но поняла всё, что мне и надо было. Перефразируя старую пословицу, не соринка она в его душе. Нет! А полноценное бревно! Ему даже дышать было трудно, как я затрагивала его болевые точки. Если он и пришиб бедняжку в столь ранимом возрасте, когда человек ещё зыбок и неустойчив, то и сам себя зашиб этим бревном, то есть преступлением, говоря по существу дела.
Что происходит в таком случае, знаешь? В дальнейшем такая девушка, – не всегда, но зачастую так, – становится неспособной к эмоциональной длительной привязанности ни к кому. Как только программа выполнена, то есть, женщину использовали по прямому природному назначению, она сразу же теряет интерес к партнёру. Она попала именно в такую ловушку, возникла череда бесконечных скандалов и бесконечно меняющихся партнёров. Дядя Саша в ужасе был от собственной беспомощности. Он так и не смог помочь названной доченьке стать настоящей женщиной, выбить из неё животную ущербную программу. А эту программу не выбивать надо, а развивать в человеке высшие надстройки. Что под силу лишь специалистам, а не бывшему философу из бочки, пусть и перебравшимся в практическое русло всенародного общепита и прочего туристического досуга. А где досуг, где рестораны, там и праздники нескончаемые для таких вот Нель. Я спросила, откуда там, на этом удалённом от Москвы Востоке, появился друг детства Листиков? Он пояснил, что раздобыл нужную информацию и привлёк к себе на работу её друга по школьному городку. Решил их окрутить законным браком,
– Что значит, «выбивать»? Этот козёл Саша, просоленный до самых яиц в какой-то бочке за десятилетия, её бил, что ли? Ещё один маринад-гуманист…
– Ну, не бил, а скажем, побивал. За прогулы, за прочее негодное поведение. Листиков согласился, она тоже, вроде как, подустала от своих путешествий с людьми всех рас и народов.
– Каких путешествий? Она говорит, что сроду нигде не была и ничего толком не видела, кроме работы!
– Имею в виду путешествия другого рода, невинная ты душа! Листиков откликнулся с воодушевлением. Ему тоже было одиноко. И её он, кажется, любил. Сочетались законным браком. Образцовая работящая пара окрылила дядю Сашу, и он обещал им в скором уже времени дом у залива восточного океана или моря, что не суть. После чего расслабился, скинул с себя воспитательную нагрузку. Куда-то уехал с вернувшейся женой в путешествие, ещё более далёкое, чем дальний Восток, а вернувшись, застал Листикова супруга одного. Вторая половина исчезла, как и не было её. Дядя Саша плюнул и искать её уже не стал. Или же жена благоразумно удержала от поисков. Ведь и у Диогена запас энергии в его фонаре для поиска человека не безграничен.
Васильев признался мне, что за целую жизнь он не сумел растратить такого запаса нервного ресурса, что спалила в нём за пару лет эта неисправимая и ни к чему не годная красавица. Он считает её такой же уникальной красавицей, какой была и мать, но в отличие от матери дочке отказано в уме.
– Не зря я его тогда же и раскусил, козью морду похотливую. Знатно блеял о трагических узлах мировой истории, а сам-то, бородатый сатир, не о том и тосковал… Ну, и как же Типи Листиков? Морду-то козлу не обрил, по крайней мере? Чтобы духовно хотя бы кастрировать? Как и уверял этот благовестник когда-то своих студентов, что без бороды мужчина есть духовный кастрат. Или уж настолько безобидным растением этот Листиков был?
– О судьбе Тимы-Типи ничего Васильеву не известно, ну а мне-то он зачем? Настоящее его имя Тимофей Лист, – тёзка великого композитора Ференца Листа, чьё имя большинству ни о чём и не говорит. Простодушная и недоразвившаяся в духовном смысле девушка сочла эту фамилию насмешкой больше, став Листиковой. После бегства жены Лист покинул те места тоже. Да и откуда он мог знать о запутанных отношениях своего солидного шефа Васильева и Нелли? Нелли возникла уже здесь, в Москве, с Рамоном. Рамон и увлёк её сюда.
