Дмитрий Александрович Фёдоров
Природа боится пустоты
Бутылочное горлышко западной философии. Порфирий и Боэций
Идеи неоплатонизма легли на благодатную социальную почву, но их распространению так или иначе немало поспособствовал ученик Плотина по имени Порфирий, отредактировавший и издавший труды своего учителя, а также составивший комментарии к нескольким диалогам Платона, в том числе и к «Тимею». Известны также трактаты Порфирия по практической философии, где излагается учения о различных добродетелях (вообще, он был весьма плодовитым автором и писал на самые разные темы).
В отличие от учителя, Порфирий проявлял немалый интерес к математике, и потому составил жизнеописание Пифагора, написал комментарий к «Началам» Евклида, а также обширный комментарий к «Гармонике» Птолемея (куда включил цитаты из многих классических текстов, часть из которых, включая «О слышимых вещах» Аристотеля и «Деления канона» Евклида неизвестны по другим источникам). Одновременно с этим Порфирий защищал практическую мистику, астрологию и оракулов, пытаясь толковать изречения древних богов. Несмотря на то, что он писал полемические сочинения против христианства (император Феодосий II уничтожил все книги Порфирия, где критиковалось несовместимое с неоплатонизмом учение о воплотившемся и страдавшем Боге) большое распространение получило его «Введение» к Органону Аристотеля. Трактат пользовался немалой известностью в греческой ученой среде, а после того как Боэций перевел его на понятную для всей Европы латынь, данный текст прочно занял место основного западного учебника логики. Несколько позже появились и арабские переводы, однако, если ислам сохранил и другие работы Аристотеля, то христианский мир по большей части ограничился тем, что узнал от Порфирия.
Во «Введениях» Порфирия излагалось учение об общих понятиях (универсалиях), и содержание этого труда во многом определило направление развития всей Западной мысли более чем на тысячелетие вперед. Конечно, частично это объясняется просто тем, что пришедшие на смену Риму варварские королевства не могли поддерживать развитую интеллектуальную жизнь, да и не нуждались в ней. Но и в тех очагах, где сохранялся тусклый огонь знания, любое философствование было возможным лишь на фундаменте наследия древних, которое как раз и ограничивалось строго очерченными Порфирием рамками. Для рождения и развития новых идей больше не существовало среды и условий, а к тому же Запад (римляне и варвары) не знал греческого и потому не мог читать другие классические работы. Границы установленных рамок оказались весьма тесными и позволяли разрабатывать лишь достаточно узкий круг вопросов, зато – разрабатывать их глубоко. Одним из самых важных таких вопросов как раз и были общие понятия, то есть универсалии.
Философия становится формальной
Если логически рассмотреть любое содержательное высказывание, то в нем всегда можно выделить субъект – о ком или о чем идет речь; а также предикат – что именно утверждается о субъекте. Таким образом, предикат является свойством того, о чем говорят. Характеризуя типы предикатов (сказуемых), Аристотель разделил их на десять категорий (наивысших обобщений объективной реальности), то есть родов сущего:
1. субстанция (сущность);
2. количество;
3. качество (характеристика);
4. отношение (как связаны объекты);
5. пространство;
6. время;
7. состояние (ситуация);
8. обладание (внешнее обстоятельство);
9. действие (изменение субъектом другого объекта).
10. претерпевание (изменение субъекта другим объектом).
Иными словами, категории – это возможные схемы независимых высказываний о бытии. В любом суждении и субъект, и предикат должны принадлежать к какой-либо одной категории, в противном же случае такое суждение окажется заведомо ложным. Отсюда понятно, что само учение о категориях выступает инструментом правильной аргументации, не допускающей подмены смыслов.
Наравне с категориями Аристотель выделил четыре типа предикабилий – способов, которыми могут быть связаны универсалии между собой, а позже Порфирий добавил к ним еще и пятый тип:
род, то есть вышестоящая ступень бытия (например, «живое существо», в случае если мы говорим о человеке);
вид, то есть ступень бытия на уровне суждения (например «человек» или «кошка», или «птица», если мы хотим выделить отдельную группу живых существ);
видовое отличие, то есть такое, которое отделяет данный вид от других из того же рода («наделен разумом» для человека, «имеет крылья и способно летать» для птицы – именно этот тип введен Порфирием);
собственное отличие, которое выводится из сущности (для человека это, например, способность шутить и говорить, а также ходить на двух ногах, то есть всякий признак, естественное отсутствие которого означает, что рассматриваемый объект не является человеком);
случайное отличие (для человека это, например: быть блондином или кареглазым, или же сидячее положение, или же состояние усталости, то есть всякий признак, отсутствие которого не приведет к тому, что объект перестает быть человеком).
Иными словами, Аристотель постарался создать лингвистический инструмент для формирования точных суждений (по большей части – систематизировал и чётко обозначил грамматику древнегреческого языка), но предложенная структура получилась обманчивой. С одной стороны она выглядела стройной и хорошо ложилась на рассматриваемые Аристотелем примеры, однако стоило лишь немного сменить область исследований (начать говорить о других предметах, явлениях или идеях) и красота системы тут же сменялась множеством сложностей, преодолеть которые почти никому не удалось. Ситуация усугублялась тем, что в философских работах речь обычно шла не о животных, растениях посуде или мебели, но о высших метафизических материях (первоначалах, Боге, грехе, душе и тому подобных), суждения о которых при желании можно было классифицировать как угодно, либо же вовсе отказать им в праве на классификацию. Порфирий не до конца понял оригинальное учение о предикабилиях (как мы уже знаем, причин этому могло быть очень много: от своеобразной древней терминологии до плохой сохранности рукописей), но его попытка пересказать Аристотеля определила судьбу развития всей западной логики.
После Порфирия европейская мысль безоговорочно выбрала путь формализма, отказавшись рассматривать содержательную часть высказываний и сосредоточившись исключительно на их структуре. В центре внимания оказалась операция вывода заключений, а основания суждений фактически исключались из рассмотрения. Собственно, это и есть аристотелева логика в ее классическом понимании, хотя сам Аристотель, пожалуй, пришел бы от нее в ужас. Конечно, с формальной точки зрения всё было сделано правильно, поскольку «Органон» по сути дела предписывает поступать именно так, однако за пределами сочинений по чистой логике сам Аристотель почти никогда не игнорировал содержание рассматриваемых вопросов. Другое дело, что перипатетики не получили от своего учителя надежной методики для дальнейшего развития его идей: в сохранившихся трудах говорилось о многом, но думать как их автор они не учили. Не совсем понятно, насколько вообще можно было собрать взгляды Аристотеля в единое непротиворечивое учение (ведь каждый раз он придумывал новый способ отыскать наилучший ответ на рассматриваемый вопрос), но для массового использования требовался некий универсальный метод поиска истины. Философские кружки превратились в учебные заведения, и приходящие туда люди желали получить пусть непростые, но четкие и однозначные ответы. В этом смысле наиболее очевидным решением было воспользоваться одним лишь «Органоном», восприняв его в отрыве от всего остального Corpus Aristotelicum. Стоики именно так и поступили, более того – именно они начали использовать сам термин «логика», тогда как Аристотель называл ее «аналитикой», то есть искусством разделения понятий (анализа).
Последователи Зенона вообще делили всю философию на физику, этику и логику, причем последняя включала в себя еще и науку о языке. Будучи материалистами и не признавая врожденных идей, стоики выводили все понятия из опыта, хотя и понимали несовершенство наших чувств. Реальными признавались лишь единичные вещи, а не общие понятия, что противоречило позициям Платона и Аристотеля. Постижение сущности Вселенной полагалось возможным, но лишь через разум, который способен прийти к достоверной истине, если использует логику. Иными словами, вспомогательный инструмент для правильной работы с понятиями превратился в основное средство познания, и такое повышение статуса потребовало введения педантичной строгости, которая отныне и стала главной отличительной чертой логики. Основанная на интуиции аналитика Аристотеля требовала учета содержания высказываний, а также четкого понимания границ рассуждения, причем зачастую она оказывалась почти бессильной при использовании менее гениальным человеком. После формализации аналитика превратилась в понятную любому неглупому человеку логику: набор четких правил, гарантирующих истинность результата. Безусловно, это воспринималось как прогресс.
Порфирий перенял эту стоическую традицию, распространив ее на всё, что взял непосредственно у Аристотеля, а после того, как Боэций написал «Комментарии к Введению Порфирия», именно этот взгляд на античную логику стали преподавать в школах, а позже и в университетах Запада. В греческом мире существовало множество различных философий и теорий познания (равно как и идей о том, что вообще можно и нужно познавать), а также взглядов на то, какой бывает логика и зачем она нужна. Римский мир получил лишь трактовку Порфирия, которая хоть и оказалась достаточно удачной, но все же являлась одной из многих возможных. Она не была ни лучшей, ни даже выдающейся, но представляла собой именно то, что значилось в ее заглавии – Введение. Западная философская мысль вышла из античности, пройдя через крайне узкое бутылочное горлышко Порфирия-Боэция. Всё многообразие существовавших точек зрения оказалось утрачено, но куда страшнее оказалось иное – исчезло само понимание того, зачем людям требовались различные точки зрения. В новой раздираемой конфликтами христианской Европе не осталось места для множества различных учений: с большим трудом там удалось сохранить хотя бы одно.
Вся постимперская интеллектуальная жизнь Запада складывалась даже не из того, что было унаследовано от античности, а из того, что всё остальное оказалось утрачено. Никто не сомневался, что древние были мудры – доказательством тому были колоссальные старинные здания, прекрасные дороги и огромные мосты, – но масштаба их мудрости практически не представляли. Проблема была даже не в том, что Аристотеля поняли неверно, а развитие античной философии прервалось. На деле никто не представлял, что у греков имелось что-то еще, кроме того, что сохранилось в латинских переводах и комментариях. Всё остальное ушло на Восток, затем в Персию, а после – в Халифат, а Европа сохранила «Тимея» и логику в трактовке неоплатоников Порфирия и Боэция. При этом на Востоке традиция неоплатонизма имела достаточно мощное развитие: начатая александрийцем Плотином, она продолжилась в философских системах грека Порфирия, сирийца Ямвлиха и византийца Прокла Диадоха, однако Запад получил лишь некоторые результаты раннего греческого неоплатонизма. Даже христианские тексты несут глубокий отпечаток этих событий: отцы церкви чаще всего жили и писали в культурной среде, где были доступны все достижения античной культуры, но когда ситуация стала иной, богословы занялись в основном лишь интерпретацией Священного Писания и святых отцов.
Реализм и номинализм
Еще один важный момент заключается в том, что Боэций, продолжая стоическую традицию, уменьшил число категорий до двух: субстанции и акциденции. Иными словами у вещи остались лишь сущность и свойства, которые включали в себя остальные девять категорий Аристотеля. Такое решение было понятным для стоиков, которые считали отдельные предметы основой реальности, но неоплатоники просто загнали себя в интеллектуальный тупик. В любой ситуации теперь имелась некая абстрактная «реальная вещь» со множеством признаков, которые и отличали ее от всех прочих вещей. Основным возможным логическим действием становилось деления понятий, а реальные объекты почти на тысячу лет практически выпали из рассмотрения западной мысли, ведь с ничего нельзя сделать интеллектуально (разумеется, ремесленники продолжали создавать материальные предметы, но они не писали книг и вообще редко знали грамоту). Фактически вещь, равно как и ее сущность, а значит и окружающая нас реальность, признавалась непознаваемым объектом, от которого нам доступны лишь некоторые свойства, по которым возможно разделить все объекты и указать на их место в общей структуре бытия.
Поскольку мысль отчаялась хоть что-нибудь сделать с материальным миром (у нее не имелось еще сил и средств хоть как-то изменить реальность), то был выбран иллюзорный путь обманчивого контроля – тотальная классификация всего сущего. Вполне оправданное решение для эпохи, когда любого человека можно было полностью описать, просто указав его место в социальной иерархии. Расставив всякие признаки на соответствующие ступени бытия, мы тем самым познаем Всеобщее (Единое, Бога, Перводвижитель) и будем знать всё возможное, не тратя лишних усилий на изучение чего-то конкретного. У такой концепции, по крайней мере, имелась вполне понятная конечная цель и программа действий. Тем более что мир большинства думающих людей теперь сократился до нескольких десятков миль, а история Европы буквально застыла на месте – в малом и неизменном пространстве действительно можно попробовать расставить всё по своим местам. Нужно лишь научиться делать это правильно.
С этого момента логическое искусство европейской цивилизации пошло по пути создания четких определений и дальнейшего деления понятий. Такой подход оказался крайне плодотворным для юристов, но бесполезен в плане развития естественных наук. Даже биологическая систематика не имела шансов на вменяемое развитие: создавалось множество травников и бестиариев, но их структура была даже не неверной – она была абсурдной, зависящей исключительно от фантазий и невежества автора, который при этом почти всегда претендовал на абсолютную полноту и всеохватность. Животных разделяли для того, чтобы о них было интересно читать, а растения – по мнимым лечебным свойствам. Разумеется, в конце концов, этот путь приведет христианский мир в никуда, последует интеллектуальная реакция, и начнется период индукции, когда новые понятия станут создавать из ничего, но это произойдет еще очень нескоро. А пока Запад вслед за Боэцием учился работе с высказываниями.
При этом нельзя забывать, что формализовавшие логику стоики являлись номиналистами, и для них любые общие понятия (такие как «человек», «животное», «дерево», «цвет», «эмоция» и так далее) не являлись отдельными сущностями, но лишь именами (ярлыками), которыми в разговоре удобно обозначать отдельные объекты (конкретного человека по имени Сократ, конкретную рыжую кошку, вот эту самую пальму за окном, определенный оттенок красного, радость при встрече старого друга и тому подобное). Для неоплатоников же, напротив, общие понятия (универсалии) были более реальны, чем отдельные конкретные объекты, поэтому отточенные силлогизмы стали применять совсем не для того, для чего их с самого начала разрабатывали. Правда сами стоики также не смогли добиться больших успехов в построении научной картины мира с помощью одной лишь логики и достаточно быстро сместили центр своей философии с физики на этику, но они хотя бы ставили перед собой такую цель.
Платон и Аристотель, напротив, придерживались той точки зрения, что универсалии реальны (то есть являлись реалистами), однако понять их четкую позицию нелегко. Порфирий прямо писал, что не станет ее касаться трудной и почти неразрешимой проблемы универсалий. Теме не менее, через переводы и комментарии Боэция она вошла в средневековую философию, как один из основных вопросов. При этом не следует полагать, будто тут имело место исключительно пустословия о высоких материях. В самом деле, если, например, полагать, что слову «грех» соответствует некая реальная сущность, то можно и даже необходимо путем рассуждений и анализа определить основные свойства этой сущности, а также выделить отдельные её виды – конкретные греховные поступки. Иными словами, в такой ситуации мы сможем (если, конечно, не допустим логических ошибок в рассуждениях) точно определить априори недопустимые для людей действия.
Дерево Порфирия
Тысячу лет Запад пребывал в убежденности, что знает всё необходимое, и пытался построить завершенное философское здание из нескольких полученных фрагментов. Работа шла сразу по многим направлениям – мистицизм, теология, римское право, риторика, – но скудность результатов определенно не устраивала самих европейцев. Наконец в середине средневековья они получили от арабов большинство текстов Аристотеля, причем сразу в виде полностью законченных и прокомментированных систем, сконструированных исламскими мыслителями. Эта новая мудрость чуть не раздавила хрупкие интеллектуальные конструкции христианского Запада, но ее все же удалось приспособить под уже существующие философские формы, расширив их физикой, биологией, медициной, математикой, семантикой и многим другим. Разумеется, это еще никак нельзя было называть наукой в хоть сколько-то современном понимании, поскольку почти все имеющиеся у европейцев знания за исключением грамматики, математики и астрономических наблюдений (а также связанных с ними дисциплин, наподобие теории музыки) представляли собой смесь суеверий, выдумок и невежества. Тут важно, что само единое философское здание все же смогло устоять, и тем самым лишь укрепило западную мысль в том убеждении, что рациональная система может и должна быть единственной, цельной, всеобъемлющей и непротиворечивой. Позже, когда вместе с Возрождением на Запад придут, наконец, и грандиозные восточные неоплатонические учения, они обретут многих последователей среди интеллектуалов-гуманистов и художников, но одновременно встретит жесткий отпор со стороны уже сформированной аристотелевской традиции. Именно борьба с неоплатоническим взглядом на мир (равно как и желание вернуться к чистому Аристотелю, неиспорченному бессильной христианской схоластикой) станет одним из важнейших факторов формирования новой европейской науки. Но до всего этого оставалась еще тысяча лет.
Пока же европейская мысль начала углубляться в последовательное дихотомическое деление понятий. Это давало возможность натянуть цепь бытия от высшего рода к самым низшим объектам и расположить все промежуточные роды и виды на соответствующих ступенях бытия. В своем «Введении» Порфирий приводит древовидную иллюстрацию такого процесса.
В качестве высшего рода определена субстанция, которая делится на два вида по признакам «телесная» и «бестелесная» (необходимо понимать, что любой род предполагается делящимся на виды, но и вид, если он не является наинизшим, может разделяться на еще более мелкие виды, по отношению к которым он в таком случае становится родом). Телесная субстанция, то есть «тело», делится на два вида по признакам «одушевлённое» и «неодушевлённое». Одушевленное тело, то есть «организм», делится на «чувствующее» и «бесчувственное». Чувствующее тело является животным, которое может быть «разумным» и «неразумным». Разумное животное называется «человеком», и в данной цепи понятий он уже не может рассматриваться как род, поскольку состоит из отдельных индивидов (конкретный человек по имени Сократ, конкретный человек по имени Платон и так далее), то есть представляет собой совокупность отдельных объектов, а не понятий.
Благодаря своей наглядности дерево Порфирия часто появлялось во многих книгах по логике. Авторы могли добавлять отдельные уровни в соответствии со своими воззрениями, но общая структура всегда оставалась неизменной, поскольку составляла познавательную (эпистемологическую) основу ранней схоластики. Реальная полезность такого древовидного шаблона представляется, однако же, весьма сомнительной. Во-первых, постоянное разделение строго на два рода является чересчур сильным упрощением, которое по большей части лишь запутывает и усложняет реальную проблему. А, во-вторых, в большинстве случаев (если мы говорим не о человеке, а о каком-то менее очевидном понятии) совершенно неясно, где именно следует прекратить деление и остановиться: все зависит лишь от силы воображения. Обе эти проблемы, однако же, не казались чем-то значимым, поскольку спекулятивная философия мало обращалась к чувственному миру. Истинная реальность такова, какой она мыслится логически, а если наблюдаемые явления не соответствуют рациональной схеме, то необходимо почитать, что говорили об этом Платон и Аристотель, а также Священное Писание и Отцы Церкви. Далее, на основе прочитанного, если ранее оно было понято неверно, следует сконструировать новое дерево понятий.
Объем того, что нужно и можно познавать стремительно сокращался. Интеллектуалы больше не могли надеяться на финансовую помощь от богатых покровителей или на собственные доходы и потому оказались, по сути, ограничены четырьмя стенами своих комнат или скрипториев, а потому и вся философия свелась к рассуждениям, для которых не требовалось даже выглядывать в окно. От безысходности западная мысль решила, что весь мир можно познать у себя в голове – не зря же Всевышний дал человеку разум. Нужно было только научиться думать правильно, хотя в рамках средневековья сделать это оказалось непросто: мир не менялся, и философия застыла в виде химеры из тела Аристотеля, головы Платона и хвоста Стои. Лишь постепенные социальные изменения вытолкнули христианскую мысль из многовекового оцепенения, ударив в самое слабое место – в проблему универсалий.