Дмитрий Александрович Фёдоров
Природа боится пустоты
Что было забыто на Западе, а что забыто не было
Впрочем, всё, сказанное выше может быть истолковано и понято совершенно неверно. Когда говорят о том, что к Тёмным векам человечество забыло или утеряло античную мудрость, то обычно не совсем верно расставляют акценты. В первую очередь вместе с падением Западной Империи произошел экономический и социальный коллапс огромного региона, после чего латинский мир уже не мог позволить себе содержать большое число интеллектуалов, чей труд не приносит почти никакой материальной или социальной пользы. В раннефеодальной Европе не существовало правителя столь богатого и могущественного, чтобы он мог организовать нечто подобное Музею, равно как и не было такого числа свободных состоятельных людей, чтобы они могли отвлечься от военных дел и управления хозяйством, дабы собраться в некоторое подобие Академии. При этом короли и герцоги все равно нередко держали при себе образованных советников, секретарей или астрологов. Лишь только Карл Великий сумел объединить под своей властью достаточно много земель, сразу началось знаменитое Каролингское Возрождение. Кроме того Римская Церковь как могла, пыталась сохранить доставшееся ей наследие: работали школы, в том числе и для простых людей, а древние тексты переписывались и бережно хранились (хотя зачастую монахи не понимали смысла того, что копируют).
Если же говорить о восточных и африканских землях, то в тех регионах, которые не захотели принимать византийский стиль управления, а выбрали альтернативный путь ислама, греческая и латинская мудрость пользовалась большим уважением. Арабские мыслители развивали и дополняли античную философию, а также искусно вплетали ее в мусульманскую теологию.
Но есть и еще один момент, который часто упускают из виду. Из всей античной учености древние люди полагали самой важной совсем не ту часть, которую сегодня решили бы сохранять мы. Сочинения по математике, механике или астрономии, равно как трактаты о животных и растениях или о медицине не считались особо важными по сравнению с метафизическими и теологическими текстами. Образованные греки, а затем римляне и их средневековые наследники очень хорошо понимали – чем именно их культура отличается от любой другой. Они иначе думали, иначе рассуждали, иначе работали со словами, а потому приходили к новым, нетривиальным выводам о мире (и о самих себе). Некоторые из этих выводов могли касаться движения планет или отношения площадей фигур, но всё это – лишь частности, а главное заключалось в самом способе мышления, то есть – в философии. И вот ее латинский Запад и Византия отнюдь не забыли, но переняли в том самом виде, как она была сформирована и выхолощена в Академии и Музее.
Базовые концепции античной мысли
Чтобы лучше понять, какой метод постижения мира сами древние считали «настоящей наукой» (если отвлечься от того факта, что словом «наука» тогда называли умения ремесленников), необходимо подробнее остановиться на двух концепциях, которые сформировали стержень всей западной мысли.
Во-первых, в отличие от других древних цивилизаций, эллины (здесь мы говорим не обо всех из них, а лишь о деятелях интеллектуального труда) отказались от мифологического символизма и от разбора частных примеров, начав оперировать абстрактными понятиями. Ещё в V веке до нашей эры греческая математика, подобно египетской или вавилонской, работала с конкретными числовыми и графическими задачами, но уже сразу после Платона и Аристотеля геометры широко использовала определения и аксиомы, выводя из них общие теоремы. Такая революционная (банальная с сегодняшней точки зрения) структура мышления возникла и сформировалась в процессе многочисленных софистических споров V-IV веков до нашей эры, когда социальные изменения греческого общества привели к демократизации политических структур полисов и дали возможность каждому гражданину отстаивать свои интересы. Различные – зачастую взаимоисключающие – точки зрения сталкивались публично (на площадях, в городских советах или судах) и оценивались слушателями с позиции разумности и убедительности (ситуация вобщем-то немыслимая почти нигде в мире до начала Нового времени). Эллинам пришлось научиться аргументированно взаимодействовать в пространстве устного спора, находить общие, понятные всем основания для начала рассуждения, формулировать определения, строить четкое доказательство, делать выводы. Считается, что Сократ первым стал искать общие определения, охватывающие и однозначно их характеризующие сразу целые группы объектов, однако, очевидно, что он лишь первым сформулировал саму задачу, а насущная необходимость в ее решении была уже понятна многим. Отсюда, собственно, и проистекла популярность самого Сократа, который говорил именно то, что хотели слышать одни, и совершенно не желали – другие.
Второй и фактически центральной концепцией греческого, а затем всего христианского мышления является представление о цепи бытия (или лестницы), соединяющей небо и землю. Сам по себе такой образ возник еще в глубокой древности и многократно повторялся в мифах, сказках и эпических поэмах. Каждая ступень такой лестницы (или каждое звено цепи) понималась как очередной уровень реальности или уровень организации бытия. Цепь мыслилась линейной, но одновременно могла и ветвиться, подобно перевернутому дереву, приводя в результате от единой небесной сущности ко множеству материальных земных объектов. С самого начала своей истории человек использовал подобные цепи для обозначения соотношений объектов или социальных рангов. Когда известный мир становился больше, появлялись новые всё более общие или наоборот – более частные понятия, и цепь удлинялась. Получающиеся таким образом группы по степени общности образуют ступени более высокого уровня, и так далее – к идеям всё более высоких уровней, вплоть до последней единой Идеи. Познать что-либо, означало определить его точное место на лестнице бытия.
Платон потратил немало сил, чтобы разработать метод соединения объектов согласно их свойствам. Знаменитая метафора о тенях на стенах пещеры как раз и говорит о том, что воспринимаемый нами мир является лишь отражением идеального, и потому – более реального, мира, расположенного выше нашего. Последователи Платона поняли его систему как иерархию идей: некий свет идеального мира излучает идеи высокого уровня, от которых отражается следующий уровень идей, и так далее. На каждом этапе объекты множатся, причем при каждом отражении теряется часть идеальности (общности, абстрактности), зато появляются отдельные детали (по схеме «животное → кошка → конкретная рыжая кошка с полосками»). На какой-то из ступеней этой лестницы (не обязательно самой низшей, хотя часто подразумевалось именно это) и находится наш мир.
У многих других – негреческих – культур часто имелись представления о некоем ином мире, но никакая другая цивилизация не была так озабочена рациональным выстраиванием отношений между многочисленными принципиально различными уровнями реальности. Платон создал целый философский язык для того, чтобы рассуждать об этом, и дальнейшее развитие западной мысли пошло по пути установления порядка различных звеньев цепи бытия: единого и многого, истины и лжи, тождественного и иного. Для решения данной проблемы создавались различные познавательные средства, одним из которых (хоть и появившимся весьма поздно, когда были перебраны практически все иные варианты) оказалась современная наука.
Таким образом, представление о ступенях или уровнях бытия являлось исходной интуитивной концепцией для всех последователей Платона, влияние идей которого, напомним, было колоссальным. Во многом эту концепцию полностью перенял и Аристотель, организовавший крупные разделы живого мирам в цепь по мере совершенства их организации, а также выделивший растительную (питающую), животную (чувствующую) и человеческую (разумную) души. Учение о лестнице таксонов и душ оставалась чрезвычайно распространенной вплоть до XVIII века, позволяя конструировать спекулятивные морфологические системы.
Разница между Платоном и Аристотелем для людей прошлого. Метод познания
Если исходить из описанных выше позиций (а не из современных нам взглядов на мир), окажется весьма непросто указать на принципиальные отличия взглядов Платона и его ученика Аристотеля, хотя, разумеется, в любом серьезном философском труде этому аспекту будет уделено немало места. На самом деле разница действительно велика, и с некоторых точек зрения – принципиальна, однако в самых общих чертах можно утверждать, что ее нет вовсе. Это считалось общим местом даже в средние века. Аристотелизм является просто упорядоченным, систематизированным и, что важно, логически развитым платонизмом. Конечно, сильно упрощая, можно указать на то, что для Платона наибольшей реальностью обладали самые высокие уровни бытия – идеи, – а по мере движения вниз к миру индивидуальных вещей, всё становилось призрачно и иллюзорно. У Аристотеля же, напротив, все идеи (формы) воплощены в конкретных материальных вещах, хотя иерархия выстраивается сходным образом вверх вплоть до Перводвигателя. Иными словами: Платон помещал истинную Реальность на верхнюю ступень лестницы бытия, а Аристотель – на нижнюю (тут сразу нужно оговориться, что с современной материалистической точки зрения реальные вещи Аристотеля были по сути идеальными). Для Аристотеля кошачесть исчезнет, если на Земле не останется ни одной кошки, тогда как у Платона кошачесть существует вечно и не зависит от наличия на планете хоть одного представителя данного вида. По крайней мере, такое понимание восходит к Порфирию, который говорил, что у Платона роды и виды существуют независимо от тел. Таким образом, различие Платона и Аристотеля основывается на вопросе, который сегодня звучит так: существует ли система таксономических категорий без экземпляров, или она возникает лишь в связи с экземплярами. На данном различии акцентировали внимание еще в древности, хотя очень может быть, что обоим упомянутым философам этот момент не казался настолько значащим, как его стали воспринимать впоследствии. Разумеется, все сказанное является лишь одним из возможных взглядов на проблему (безусловно, достаточно узким), но сейчас мы пытаемся разобраться лишь в том, каким образом осуществлялось познание объективного мира и не углубляемся непосредственно в метафизику.
Самое важное, а, возможно, и единственное значимое для наших целей, отличие платонизма от аристотелизма заключается в том, как рассуждал Аристотель. Он оказывался признавать редуцируемую сложность структуры мира. Любое изменение вещи совершается строго в соответствии с ее природой (физикой) и является актуализацией ее потенции. Причем любое развитие объекта не составляется как сумма актуализации его отдельных частей, но – актуализацией общей формы. Поскольку потенция формы не сводится к сумме потенций отдельных частей, то ее нельзя вывести или объяснить исходя из каких-либо общих принципов, но можно постичь лишь эмпирически. Хотя, полностью отойти от первопринципов Аристотель все же не смог и выделил целых три их них. Во-первых, существуют элементарные начала (силы) такие как тепло и холод или сухость и влажность; во-вторых, природа всегда выбирает лучшее из возможного (то сеть действует телеологически, заранее понимая, куда стремится); а, в-третьих, к началу рассуждения следует походить, давая определения. Вполне ясно, что эти тезисы в любом случае способны выступать лишь подсказками и ориентирами, но не могут привести к новым выводам без привлечения дополнительных данных из опыта.
По этой причине объяснения Аристотеля не всегда строятся дедуктивно – сверху от Перводвигателя, – но начинаются в самых разных местах с наиболее подходящего определения, причем рассуждение может иной раз даже вернуться к началу и переопределить его. В самом деле, если мы полагаем, что целое не раскладывается на сумму частей, то нельзя опуститься от Единого к отдельным частям, не потеряв при этом что-то важное. В отличие от геометрии, где доказательства начинают от непреложных аксиом, в философии выдвигаются гипотезы, которые обосновываются в ходе дальнейшего рассуждения: выводятся различные следствия, и в случае возникновения противоречий становится понятно, что принятая гипотеза является ложной, в ином же случае мы полагаем ее обоснованной. Таким способом из неустойчивых начал можно строить вполне устойчивые суждения, приводящие к истине. Данный метод был разработан как раз Платоном, однако в дальнейшем платонизм сразу же пошел по пути строго выведения низших начал из Единого: при спуске по лестнице бытия на каждой ступени определялось, в каком направлении находится искомый объект, и выбиралось дальнейшее направление движения вниз, пока предмет исследования не будет обнаружен. Собственно сам дедуктивный (и сугубо рациональный) путь от Единого к интересующем нас объекту уже содержит в себе всё, что необходимо о нем знать.
Аристотель сделал одновременно шаг назад и шаг вперед по отношению к методу своего учителя: полагалось, что начала нельзя вывести сами из себя (логическая ошибка доказательства по кругу), но, напротив, для каждой области знания нужно отыскать такие истинные начала, которые могут послужить отправной точкой для дальнейших рассуждений. Как обнаружить эту исходную точку – отдельный вопрос. Никакой точной инструкции не давалось, сам подход нигде не сформулирован, и единой методики не прослеживается. Поиск начала рассуждения осуществляется Аристотелем почти произвольно: иногда он начинает с фактов, иногда с первопринципов, иногда с мнений, лишь по возможности фокусируя внимание на отношении формы и материи. В случае надобности достраивается идеальная иерархия сверху вниз, но это делается далеко не всегда. Обобщить процесс невозможно, это искусство. Мир конкретных вещей увлеченного природой Аристотеля сложен и переполнен случайностями, поэтому жестко заданные наперед схемы мышления тут не работают. Очень важно выбрать правильную исходную точку – нужную ступень лестницы бытия, – чтобы в каждом случае рассуждение позволило постепенно прояснить собственные основания и верно понять исследуемую область. Если платоники всегда шли от неких первых положений (начал) к их производным вплоть до отдельных объектов, то Аристотель начинал с конкретных вещей и мнений, а к началам приходил лишь в конце исследования.
С современной точки зрения это весьма сомнительный способ: хаотично блуждать между различными точками зрения, выстраивая необходимый ответ из их опровержения. Такой метод может работать лишь в случае, если мы хотим убедить слушателей и читателей в том, превосходим мудростью других экспертов, но едва ли поможет нам узнать об окружающем мире ничего нового. Однако, в действительности, почти все по-настоящему значащие открытия Аристотеля как раз и были получены им эмпирически, либо же узнаны из опыта других людей. На этом энциклопедическом фундаменте затем была воздвигнута грандиозная спекулятивная конструкции, почти целиком состоящая из неверных суждений об устройстве мира. Впрочем, выглядело все достаточно убедительно, почти математически.
Здесь важно остановиться на том, как Аристотель (а также многие его современники, равно – и многие наши современники) представлял себе процесс познания. Он полагал, что основой истины является окружающая нас действительность (Платон назначал на эту роль высшую Идею), в которой по определению не может содержаться лжи. Наше восприятие также не ошибается и, вообще говоря, дает нам истинную картину мира (для Платона познать истину способен мудрый разум философа). Также мы от рождения способны правильно мыслить, ведь разум и существует для этой цели (тут речь, безусловно, идет о достойных благородных эллинах, а не всех людях вообще). Возможность ошибиться подстерегает нас лишь на этапе создания понятий и оперирования с ними, поэтому Аристотель и создал логику – инструмент для точной работы с понятиями. Все другие этапы психической познавательной деятельности считались не нуждающимися в дополнительных инструментах и даже в особом изучении – с ними всё и так было в порядке. Данная точка зрения, подкрепленная фундаментальными книгами «Органона» дорого обошлась Западу, сковав его интеллектуальное развитие по всем остальным направлениям. Логику, как основное средство познания, стали использовать практически везде, даже там, где она, как мы теперь понимаем, абсолютно непригодна.
При таком подходе действительно не нужно ставить специальные эксперименты для изучения движения брошенных тел, но достаточно просто узнать, что об этом говорили умные люди, а затем и самому понаблюдать, как летят и падают камни. Вся остальная информация о динамике движения может быть получена путем строгой логики, если, конечно, удастся выбрать верные основания для рассуждений. Поскольку спекулятивная механика Аристотеля получилась внутренне непротиворечивой (это не совсем так, хотя трудно сказать, насколько верно мы понимаем отдельные отрывки), то другого критерия истинности не требовалось. С другой стороны, там, где приходилось говорить о вещах, неизвестных из бытовых наблюдений (например, о внутреннем устройстве организма каракатицы или о развитии куриного эмбриона в яйце), Аристотель ставил эксперименты (его мастерство анатома поражает) и тщательно фиксировал увиденное. Однако затем, накопив достаточное количество исходных фактов, он начинал в буквальном смысле фантазировать и играть словами, пытаясь объяснять вещи, которых совершенно не понимал. Мнимая логическая стройность добавляла убедительности и внушала уважение, но реальных новых истин давала немного.
Сложно сказать, насколько натурфилософский метод Аристотеля хорош (он удручающе плох), но в естественнонаучном смысле он, безусловно, все же лучше платоновского. К сожалению, перипатетики очень быстро утратили умение выбирать подходящее начало рассуждения, и чаще всего либо вообще не понимали этого момента (в сохранившихся текстах Аристотель нигде не уделяет внимания данному вопросу), либо имели о нем крайне смутные представления. Очень быстро в метод Аристотеля ввели чёткий и всем понятный платонический прием – всегда идти от самого верха вниз; а еще позже силлогическая логика превратилась во вспомогательный инструмент, служащий введением в философию Платона (в том виде, как ее поняли и развили его последователи). Также от Аристотеля был взят удобный набор первооснов и вспомогательный фактологический материал. Дедуктивное геометрическое мышление оказалось намного проще, а в условиях отсутствия проверки практикой было почти неважно к каким конкретным выводам приходили философы.
В результате «правильный» (или скорее канонический) способ познания мира стал заключаться в том, чтобы представлять бытие в виде сложной иерархической структуры, подчиняющей себе все наблюдаемое разнообразие чувственных объектов. Имелась серьезная проблема – как определить, где именно заканчивается лестница идеальных понятий и начинается реальность, поскольку заниматься систематизацией можно бесконечно (по крайней мере, в воображении). В реальности чаще всего выбиралось простейшее решение: самым нижним рангом назначался индивид, сверху мыслилось Единое, и между этими двумя звеньями фиксировалась цепь бытия. Так, в виде упорядоченного набора суждений понималась всякое познание, которое может приводить к истине. Все возможные ответы заведомо могут быть получены внутри этой системы вложенных идей, и необходимо лишь собрать из отдельных элементов верную последовательность доказательств от первооснов до искомого. Возможность существования нескольких различных решений одной задачи отвергалась, рассмотрение проблемы с различных позиций считалось ошибкой. Отрицалось и то, что сложность познания различных предметов может оказаться различной (имеется ввиду не техническая сложность доказательства ввиду его длинны, а принципиальная трудность рассуждения о некоторых вещах). По крайней мере, такой взгляд оказался наиболее распространенным среди тех, кто занимался интеллектуальной деятельностью.
Всё это чрезвычайно много говорит о том, как думающие люди той эпохи воспринимали окружающую их действительность: они предпочитали рассуждать вовсе не о ней, но о неких иных (лучших, идеальных) слоях реальности, поскольку действительность их не устраивала, но как-либо изменить ее они не могли. Античная мысль выдыхалась вместе с античностью.