Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
«Это ты врешь», – раздался из соседнего купе раздраженный голос. Кто-то там его одернул: «Не веришь – не слушай, но не перебивай». Я замолчал. «Ну, продолжай, Илья, – просил Кошкин. – Не обращай внимания на реплики».
«Действительную службу дядя служил в морфлоте. В 1914 году был мобилизован в армию и зачислен в экспедиционный корпус, который направлялся для помощи французам. Во Франции он был награжден двумя французскими орденами и русскими крестами всех степеней. По-теперешнему он приравнивался к Герою Советского Союза. Получил эти награды как разведчик. Он по заказу французского и русского командования приводил немцев-языков разных званий. Один раз притащил на себе толстого полковника вместе с бумагами. Французы из любопытства полковника взвесили: 6 пудов и 4 фунта чистого веса. За полтора года он перетаскал этих немчишек 67 человек».
«Сколько же весил твой дядя?» – улыбаясь, спросил Кошкин. «В то время не знаю, но помню, когда ему было за сорок – семь пудов». «О, ничего себе!» – вырвалось у моего соседа.
«Живота у него не было. Лишнего сала тоже. Да мог ли быть жирным крестьянин между середняком и бедняком? На ногу он был легок. При таком весе отлично бегал. Догонял скачущую лошадь. Свою лошаденку носил на спине. На медведя ходил с одним ножом. Убил двенадцать медведей. В 1916 году был ранен в руку. Из Франции на лечение был отправлен в Россию. В госпитале лежал в Одессе. Сама императрица, обходя раненых, ему как герою подарила золотой крестик. В 1917 году дядя приехал в деревню на боевом коне в полном вооружении и сразу же отправился воевать за красных. После революции все свои французские ордена, кресты и медали далеко спрятал и не пытался находить. Он очень боялся своих заслуг за царя и Отечество».
«Если бы узнали, могли бы посадить», – снова раздался тот же голос.
«В 1937 году, в возрасте пятидесяти лет, дядя умер. От солнечного удара. Головного убора он всю жизнь не носил ни зимой, ни летом, кроме службы в армии. Вдруг удар солнца – странно».
«Ничего нет странного», – подтвердила врач.
«Дядя никого не боялся, кроме лешего. Во всех губерниях распространены черти. В Вятской губернии – леший. Леший, говорили старики, в несколько раз сильнее и хитрее черта. Вот поэтому сам сатана послал его в Вятскую губернию. Вятский народ очень хитрый, смекалистый и храбрый. Недаром про него в шутку говорят: семеро одного не боятся, а один на один и котомки отдадим. Заступив на свой губернский пост, леший начал бесчинствовать, обижать народ. Горели целые деревни. От заразных хворей вымирали целые уезды. Разменивался и на мелочи. У одного украдет из зыбки ребенка, вместо него положит полено. Напустит хворь на домашний скот. У другого изведет корову, лошадь. Третьего заморозит. Житья мужикам от лешего не стало. Взмолились мужики перед ним: «Что тебе от нас надо?» Леший сказал: «Мое имя в ругательствах, в церквях с ненавистью произносится всем народом. Если народ не будет произносить моего имени, забудет меня, то вреда вам чинить не буду. Отныне берегись тот человек, который произносит мое имя».
До сих пор в деревнях имя лешего не произносится. Если ненароком кто и произнесет его, присутствующие, будь это мужик, женщина или старик, тут же перекрестятся и скажут заклинание: «Свят, свят, нечистая сила, не приставай» – и поспешат поскорее уйти.
Дядя часто говорил, что лешего он видел собственными глазами и притом не один раз.
В 2 километрах от нашей деревни на большой площади раскинулось безлесное топкое болото. Ширина его около 2 километров. Длина его, как говорили, около 20 километров. Мерил его леший клюкой, не домерил и махнул рукой. Затем взялись измерять два брата – Симка да Тимка. Мерили веревкой. Веревка у них порвалась. Тимка говорил, давай свяжем, а Симка сказал, давай так скажем. Сказали – двадцать верст.
Болото славилось тетеревиными токами. Тетеревов на один ток собиралось более сотни штук. Дядя очень уважал тетеревиное мясо. На тока в период брачного сезона тетеревов он ходил ежедневно и приносил по несколько птиц.
В 1926 году на Пасху все крещеные пошли в церковь. Дядя, поразмыслив, решил идти на ток, так как в церкви надо всю ночь стоять перед образами святых. Удовольствия мало. Зато на току в шалаше лежи в свое удовольствие и слушай разноголосую весеннюю песню птиц. Вечером он сел в шалаш. Укутавшись зипуном, крепко уснул. Ночь была лунная, светлая. Проснулся дядя от страшного хохота, который, как гром, раздавался на все болото. Шалаш его задрожал, как при девятибалльном землетрясении. Оглушительный хохот раздался над его ушами. Дядя выскочил из шалаша, будто фриц, облитый горячей смесью. Сбросил с себя зипун, полушубок и валенки. Следом за ним до самой деревни гнался леший: хлопал в ладоши, свистел и неистово шумел. Как я вам говорил, дядя бегал быстро. Босиком».
Хотел сказать, что без штанов, но вспомнил, что этого говорить нельзя, засмеют. Я тоже без брюк стоял в строю после драпанья через реку Великая.
«Когда отец с матерью пришли из церкви, бабушка возилась у печки с пирогами и шаньгами. Дядя лежал на печи, отогревался от страха. Отец спросил: «Сколько, Митя, убил тетеревов?» Дядя ответил: «Видел лешего, еле-еле убежал. Гнался до самого дома, оставил в шалаше ружье, зипун, полушубок и валенки». Бабушка и мать закрестились и запричитали: «Свят, свят, сгинь, нечистая сила». Отец, не дожидаясь пасхального завтрака, пошел на болота. Принес ружье, зипун, валенки и полушубок. На другой день утром принес и самого убитого лешего. Это был большой филин, нагонявший ночью страх на всю округу.
В 1917 году дядя вступил в ряды РККА. За смелость и отвагу быстро пошел в гору. За два года беспрерывных боев с белогвардейцами малограмотный мужик дослужился до чина комбата. В 1921 году надо бы ехать домой – поправлять свое хозяйство после семилетней войны и разрухи, спасать семью от голода. Дядю направили в Среднюю Азию для борьбы с басмачами.
После установления советской власти в Средней Азии грабили, истребляли местное население, убивали коммунистов. Сжигали населенные пункты. Подрывали железнодорожные составы. Ликвидация басмачества стоила многих жертв молодому советскому государству. Привезли дядю в Пишпек, ныне город Фрунзе. Его отряд там пополнили, вооружили и через неделю отправили в горы. Ехали долиной. Не доезжая гор, местность стала казаться дяде знакомой, хотя здесь он никогда не был. Даже дорога, по которой они ехали, была до мелочей знакома. Знаком был каждый поворот, каждая каменная глыба. Он в шутку говорил красноармейцам: «Сейчас за поворотом нам встретятся такой-то формы каменные глыбы или такое-то подножие горы». Проводники с удивлением смотрели на него и думали, что он вырос в этих горах, по этой дороге ходил всю жизнь. Отряд больше не нуждался в проводниках, которые были ненадежными. Не раз дяде приходилось вступать с ними в споры, из которых он выходил победителем. Проводники убедились, что дядя лучше их знает дорогу, и просили отпустить их домой. Отряду помимо проводников нужны были и переводчики, поэтому в просьбе было отказано.
Поход продолжался целую неделю. Вошли в одну из живописных долин, где расположилось небольшое киргизское село. «Вот села я не помню, – сказал дядя. – Эти каменные громады, что находятся в центре села, знаю. Примерно в 3-4 километрах отсюда должна быть пещера». Один из проводников уверял, что он все тут знает, прожил всю жизнь, а о пещере даже не слыхал. В селе отряд сделал привал. Лошади и люди отдохнули. Красноармейцы стали просить дядю показать пещеру. Дядя согласился. Взяв с собой пятнадцать человек и проводника, уверявшего, что нет пещеры, проехали от села не более 3 километров. Достигли подножия отвесной скалы. Дядя показал рукой в заросли колючего кустарника. «Вот здесь должна быть пещера», – и рассказал ее устройство. Проводник признался, что здесь действительно есть пещера, но она священна, и войти в нее – значит оскорбить веру местного населения. Но тут из пещеры раздалась пулеметная очередь и одиночные винтовочные выстрелы. Двух лошадей убили, одного красноармейца ранили. Дядя послал связного в село. Через полчаса приехал весь отряд. Пещеру взяли штурмом, где был обнаружен склад оружия и боеприпасов и спрятавшиеся басмачи.
После короткого боя дядя показал на овальную каменную глыбу и спросил проводника, который оказался предателем: «Возле этой глыбы когда-то росло дерево?» Проводник что-то по-своему зашептал. После минутного молчания ответил: «Да, тут стоял громадный дуб. Его помнил мой дед. Корни и пень его до сих пор сохранились». Все пошли к громадной каменной глыбе, сползшей когда-то при землетрясении с горы. С удивлением смотрели на дядю. У глыбы действительно сохранился громадный, диаметром до 2 метров, пень. У пня дядя вспомнил, что с ним произошло в те далекие времена. Однажды он шел на охоту с луком и каменным топором. Он хорошо помнил, как при подходе к этому дереву на него бросился громадный тигр. На этом его сознание и память обрываются. Значит, он был разорван тигром. Как он мог снова родиться – это загадка. Притом вместо Средней Азии родился он в Вятской губернии.
Дядя над этим всю жизнь ломал голову. Думал и так и сяк. Даже старался описать этот случай. Он про это не раз рассказывал попу. Поп не верил, говорил: «Это, раб божий Дмитрий, сказка». Рассказывал он атеистам-ученым, и те не верили. Но один генерал, ныне покойный, ответил, что существует наука какая-то, генетика. Гены миллионы лет образовывались, отбирались и улучшались. При образовании семени, будь то животного, растения или человека, они тут как тут. Хотел бы ты, чтобы родился сын, родится дочь. Все это закладывается закономерно самой природой. Вот эти гены и являются как бы душой человека, животного и растения. Распространяются они повсюду: по воздуху, по воде, в растительном и животном мире. Гены – это наивысшая материя, которая не умирает. Она вечна. Их создано определенное закономерное количество. Для всех-всех животных, насекомых, водных, земноводных, растений и человека здесь существует строгая закономерность. Почему и родится человек от человека, животное от животного и так далее. Не будь этих генов, в природе было бы не пойми что. Например, Кошкин мог бы родиться от кошки, а я от собаки. Львица родила бы тигра, а тигр – слона.
Вот, может быть, и среди нас есть участники суворовских походов или Отечественной войны 1812 года. Подумайте над этим».
Никто не смеялся. Многие говорили "сказка", а кое-кто и верил, в том числе и Кошкин. Он говорил, что, попадая в совершенно незнакомое место, он хорошо ориентировался, и ему казалось, что он здесь когда-то был.
Четыре дня плутал наш санитарный поезд, пока добирались до Кирова. Навстречу нам шли эшелоны с Урала, из Сибири, с Дальнего Востока. Везли людей в защитных гимнастерках, танки, пушки и автомашины. Встала страна огромная. Едет на смертный бой. Мы часами стояли на полустанках, давая им зеленую улицу. Я думал: «Наконец-то немца остановят на всех направлениях. Паническое бегство будет приостановлено». Из скупых слов диктора по радио можно было понять: наши войска, оказывая большое сопротивление, отступали, зазывая врага в ловушку. Где-то готовится генеральное сражение, как Бородинская битва. Наша армия сдает города только ради тактических соображений. Быстро бежало время в госпитале. К нам, к первым раненым, поступившим в Киров, шли делегации, приносили подарки. Легкораненым главный врач госпиталя разрешал ходить в кинотеатр. Поэтому я каждый день ходил в кино или театр. Настал день, когда лечащий врач сказала: «Ты здоров».
Минуя отдел офицерских кадров Уральского военного округа, я попросил направление в формировавшийся в Кирове стрелковый полк, входящий в состав 311 дивизии.
Штаб дивизии находился в военном лагере Вишкиль. Главный врач согласовал с начальством округа, и мою просьбу удовлетворили. По прибытии в полк полковник Чернов сказал: «Будешь пока в резерве. Займешься хозяйственными вопросами».
Полк готовился к отправке на фронт. Располагался недалеко от станции Киров-Котласский рядом с кирпичным заводом. Беззаботная госпитальная жизнь кончилась. Я обивал пороги облисполкома и райисполкомов Кирова. Заручался бумагами на занятие кузниц для ремонта конных повозок и ковки лошадей, мобилизованных из колхозов области. Начальство, кому принадлежали кузницы, старалось всячески тормозить. Не давали угля, убирали кузнецов. Кузнецов мы находили своих. Директор промкомбината приказал закрыть на два замка сараи с углем и выставить сторожей. Полковник Чернов распорядился: если добровольно сараи с углем не откроют, поставить своих часовых и сломать замки. Так и сделали. Часовые без пароля никого не пускали на территорию промкомбината. Директор после обращения в вышестоящие инстанции взмолился, просил меня убрать часовых. Я ответил ему: «Никак не могу. Это распоряжение командира дивизии, который находится в Вишкиле». Наговорил ему, что лошадей куем особыми подковами, новыми, секретными, что это является большой военной тайной, может быть, и в их коллективе есть неблагонадежные люди, что грозит раскрытием военной тайны и передачей ее немцам.
Директор сделал удивленную физиономию, сказал длинное "да", ушел. Я его больше не видел. Работа наладилась. Кузницы работали в три смены круглосуточно. Повозки отремонтировали, лошадей подковали в короткий срок. Я обратился к командиру полка с просьбой на отпуск хотя бы на сутки. Перед отправкой на фронт съездить домой. Дом, где жили мои старики, находился в 100 километрах от города Киров и в 6 километрах от железной дороги Горький-Киров.
Чернов, не ожидая такой просьбы, отказал. Сказал: «Не могу. Время военное, в дороге может случиться всякое. В случае опоздания для тебя будут неприятные последствия». После непродолжительной паузы я отрапортовал: «Разрешите идти, товарищ полковник?» Он кивнул. Я повернулся кругом. «Отставить, Котриков», – проговорил Чернов. Я снова повернулся кругом и встал в прежнюю позу. «Садитесь, старший лейтенант». Не понимая ничего, стоял в той же позе, Чернов повторил: «Садитесь». Я сел. Он подал мне листок бумаги. «Пиши рапорт на двухсуточный отпуск». Я быстро написал. Он в углу написал кривым почерком: «Разрешаю на 48 часов». «Помни суровый дисциплинарный устав маршала Тимошенко для военного времени. Идите, старший лейтенант. Ваш рапорт отдайте начальнику штаба. Немедленно отправляйтесь». Я по-граждански поблагодарил Чернова и с быстротой пули выскочил из кабинета. Начальника штаба встретил в коридоре, сунул ему в руку рапорт, выбежал на территорию военного городка. Начальник штаба что-то мне кричал. Его крики до моего мозга не доходили. Была одна мысль – как добраться до вокзала. Автобусы и троллейбусы ходили только по центральным улицам Ленина и Карла Маркса.
Навстречу мне шел командир взвода конной разведки лейтенант Костя Пеликанов. «Пеликанов, выручай. Надо срочно добраться до вокзала». «Домой отпустили? На сколько?» – спросил Пеликанов. «На двое суток». «Попросил бы меня в сопровождающие. Как было бы здорово. Явились бы с тобой к твоим старикам на боевых конях, в полном боевом. Вся деревня бы сбежалась». «Ты мне зубы не заговаривай, не болят. Если можешь, помоги добраться до вокзала». «Ну что, пошли. Я тебя провожу, имею задание ехать в город». Короткая команда: «Подать двух коней под седлами. Связному ждать нас на вокзале». Через три минуты мы с ним гарцевали.
Пеликанов – выпускник кавалерийского училища. Он умел блеснуть, проезжая по городу в полной кавалерийской амуниции. Если бы он ехал где-то на Кубани или Дону, на него никто бы не обратил внимания. В Кирове зевак было много. Его конь не шел, а плясал, выколачивая подковами по асфальту барабанную дробь. Я ездить тоже мог. Научил меня командир полковой школы Голубев. Конь подо мной был не очень стройным, и многие, мне казалось, принимали меня за связного Пеликанова. На вокзале нас уже ждал связной, так как он ехал напрямую. Я передал ему коня. Поблагодарил Пеликанова. Поезд, на котором мне нужно было ехать, шел поздно вечером. Помог мне знакомый парень из железнодорожной милиции. Посадил он меня на товарный поезд на площадку к главному кондуктору. Через 2,5 часа состав без надобности остановился на лесном разъезде Иготино. Главный кондуктор, оправдываясь перед дежурным, говорил: «Пять минут назад дымила и искрила одна букса». После протяжного гудка поезд тронулся.
Шесть километров леса и болота, и вот уже моя родная деревня. Я не шел, а бежал по знакомым с детства тропинкам. Вот и чистое болото, на котором я, отец и дед на токах били тетеревов. Черная торфяная жижа местами достигала выше колен. Чахлые, редкие двухметровые сосны, как часовые, стояли на середине болота вокруг бездонного озера. Это было не озеро, а окно в толщу торфяника. На расстоянии 300 метров от этого окна под ногами земля качалась. Ноги вдавливались в мягкую травяную подушку, шагать становилось неудобно. Я пробежал болото и вышел в поле, которое кормило и поило моих дедов и прадедов и вырастило меня. Два километра поля, и близкая сердцу деревня, родной дом. На середине поля меня встретила мать. «Как ты оказалась здесь?» – вырвалось у меня. «Я ждала тебя. Я видела сон, что ты пришел, поэтому пошла встречать. Мне чей-то голос говорил, что тебя отпустят».
Сердце матери чувствительно. Оно предчувствует встречу и разлуку. Мать схватила меня за руку своими крепкими мозолистыми руками. Близки материнские слезы. Со слезами на глазах она рассказывала деревенские новости: кого в армию взяли, кто остался, от кого писем нет с начала войны. Уже от двух моих товарищей пришли похоронные. Прижимаясь ко мне, мать, всхлипывая и вытирая углом платка слезы, говорила: «Больше я тебя не пущу никуда. Пусть другие воюют, с тебя хватит».
Вечером приехал отец с сенокоса. Он не спеша распряг лошадь, отпустил ее пастись. Скромно, как мужчина с мужчиной поздоровался. После выпитых двух стаканов водки расчувствовался. Стал хвалить меня. Он говорил: «Как ты изменился до неузнаваемости. Стал настоящий офицер. Первый офицер за существование нашей деревни. Весь в меня. Как быстро ты пошел в гору. Уже три кубика, старший лейтенант».
Одним мгновением пролетело время. Тяжелое расставание. Слезы отца с матерью, родственников и соседей. Тяжелая дорога возвращения в свою часть. Всюду беженцы, беженцы. Все вокзалы, привокзальные площади и поезда переполнены беженцами.
В Киров приехал и явился в свою часть на три часа раньше – 16 августа в 17 часов.
На станцию Киров-Котласский были поданы вагоны для погрузки. Грузили повозки, лошадей, 45-миллиметровые пушки. Начальник штаба похвалил: «Явился вовремя, молодец». Началась погрузка людей. Каждый взвод до вагона сопровождала толпа женщин, детей и стариков. С криками, причитаниями и воем. Красноармейцы в шутку говорили: «Вы нас провожаете, словно на тот свет». Многие женщины на руках несли по два ребенка и, уцепившись за подол платья, тащились еще по двое босых ребятишек. В 10 метрах от вагонов выставили заградотряды. К вагонам прорывались только более шустрые, обезумевшие от горя. Многие из них целыми семьями из районов, деревень жили у лагеря со дня мобилизации, провожая последнего кормильца в неизвестность. Вокруг военного был организован гражданский лагерь из сопровождающих жен и невест. Он простирался на 2-3 километра пригорода. Меня пришли провожать Кошкин и Куклин. Кошкин ходил еще плохо, с тросточкой. У Куклина рука, как он говорил, висела как плеть. Врачи говорили, возможно, дадут третью группу инвалидности, то есть демобилизуют из армии. Расставаться с боевыми товарищами было тяжело. Сведет ли нас судьба еще раз или наши дороги здесь, в Кирове, разойдутся навсегда?
До 9 часов вечера небольшая станция Киров-Котласский походила на муравейник. Была заполнена народом вся привокзальная сторона во всю длину воинского железнодорожного состава из 82 вагонов. Трудно сказать, кому из находившихся в вагонах суждено было вернуться на родину.
Раздался длинный, как бы прощальный паровозный гудок, поднялся жуткий женский плач, вой, рев и причитания. Слышались то отдельные крики, то они сливались в общий гвалт: «Вася, Ваня, Коля, Степа, прощай». Этих людей на кинопленку, даже на простое фото никто не снимал и не изобразит на картинах. Многие ни разу в жизни не фотографировались. Скромно одетые крестьяночки и их дети из моей зрительной памяти не исчезнут до конца жизни.
Воинский эшелон тронулся. Люди бежали за вагонами, толкая друг друга, махали руками, что-то кричали, разобрать было трудно. Некоторые из них падали, спотыкаясь о хлам, лежащий рядом с железной дорогой. Поднимались и снова бежали. Они старались в последний раз запечатлеть в своей памяти образ самого близкого, самого дорогого человека. Медленно, как в ночном мраке, исчезали бегущие. Вагоны прогромыхали по стрелочным переводам. Перед глазами открылось русское поле, ровное, сливающееся в бледно-голубой цвет. Вдали на небосклоне виднелось синее-синее облако, вблизи которого играли зарницы. С другой стороны вагона плавно проплывали деревянные домишки. Навстречу спешили телеграфные столбы. С тяжелым осадком на душе, в плохом настроении я стоял у окна вагона. Думал о доме, об отце и матери. Еще тяжелей было мужикам, чьи жены с маленькими детишками, умываясь слезами, провожали их, может быть, в последний путь. Вчерашние крестьяне, а их было большинство, ехали на разгром ненавистного врага.
