Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Путро и тот наелся досыта, заметно растолстел. Отдых длился недолго, сначала было отозвано и направлено в батальоны 77 стрелкового полка 17 человек. Нас осталось четверо. Через три дня пришел приказ и нам собираться с вещами и явиться в распоряжение начальника ПФС полка.
Мы снова приступили к охране сена, прессованию и укладке в штабеля. На двух солдат оставили двух командиров – Бахарева и меня. Рядовыми в нашем подчинении были Путро и Моисеев.
Жили мы неплохо. Дни становились короткими, а ночи длинными, поэтому спали, сколько хотели. Ели тоже досыта, так как к солдатскому пайку добавляли грибы. Их в лесу было очень много, особенно опят. Нам не угрожали ни пули, ни осколки снарядов.
Несмотря на спокойную жизнь, на сердце у меня скребли кошки. При воспоминании об откомандировании из взвода разведки, о недоверии на лбу появлялся пот.
Лежа на сене в теплой землянке, я вспоминал каждый день пребывания разведчиком, разговоры с начальством. Лишнего нигде не говорил. Вел себя достойно солдата. Поэтому с отчаянием ждал распоряжения, то есть команды собираться с вещами.
Что такое – везет в жизни, на службе, в работе.
Не так уж много счастливчиков во всем нашем полку, которые живут в свое удовольствие. Их жизнь проходит гладко и течет тихо, как небольшая лесная речушка с минимальным уклоном дна.
Они родились счастливыми, им везет, начиная с пеленок. Вот к ним-то и относился Бахарев. Чья-то всесильная рука шефствовала над ним и держала его далеко от переднего края. В дополнение его грудь была увешана двумя медалями "За отвагу" и орденом Красной Звезды.
В голове у меня, как кинолента, вспоминалось нелегкое детство. Небольшая деревня, затерянная в лесах вятской земли, где живут старики – отец и мать. С семи лет приучили меня ко всем полевым крестьянским работам. За неказистый внешний вид в семье был нелюбим, но терпим. Я рос нескладен и некрасив. Любимчиком семьи был младший брат Степан. Он рос красивым, крепко сложенным. Два года, которые нас разделяли по возрасту, быстро сгладились.
К 12-ти годам он догнал меня в росте и физической силе, без особого усилия поборол. Поднимал и уносил тяжести больше моего. В драке победителем всегда выходил я. Дрались мы с ним из-за каждого пустяка. На улице он меня уважал и боялся. Дома, при отце, матери и старших братьях, драку затевал первый он и иногда выходил из нее победителем, так как защита всегда была только на его стороне. Частенько мне попадало от него, и добавки получал от старшего брата Егора.
Жили мы в деревне средне. С раннего детства знали цену куску хлеба. Песчаные земли давали низкие урожаи. Сеяли рожь, овес и ячмень. Своего хлеба хватало только до Нового года или, как говорил отец, до Рождества. Сажали много картофеля, который на 50 процентов заменял хлеб.
Чистый хлеб без примеси картошки ели только в праздничные дни. На его покупку продавали выкармливаемый скот, собирали и продавали бруснику целыми возами. Отец зимой делал сани и стучал в кузнице кувалдой.
Пятеро повзрослевших детей, семь ртов с аппетитом пожирали ароматный деревенский хлеб. Требовалась одежда и обувь. Большую часть года носили лапти. В праздничные дни, в поездки в город, в гости и в церковь надевали сапоги и ботинки. Старшие братья Егор и Иван помогали отцу зарабатывать на хлеб насущный, но в то же время требовали одежды и обуви. Сестра-невеста просила наряды. Каждая копейка добывалась с большим трудом, ценой пролитого пота. Все зерновые убирали только серпами. Низкорослый овес и ячмень на песках иногда не захватывался в руку для того, чтобы срезать серпом, убирали и связывали в снопы. Хлеб для меня с детства был священным и дорогим.
Быстро прошли трудные, но приятные в воспоминаниях детство и юношество. Время идет невообразимо быстро. Дни сменяются ночами, ночи – днями. Люди старые умирают, молодые растут. Так заведено во всей вселенной. Все в вечном движении, рождении, старости и смерти.
Глава тридцать вторая
Наступила ранняя ленинградская осень, с небольшими утренними заморозками и множеством грибов и ягод в лесах. Из-под Киришей 80 дивизия снялась и ушла ночью, позабыв нашу небольшую команду. Мы были предоставлены сами себе, днем кое-как работали. По очереди собирали грибы и ягоды. Сентябрь стоял холодный и дождливый. В лесу все пни были покрыты колониями опят. Влажный воздух был наполнен запахами прелой травы и грибов.
Старший лейтенант Ефимов перебрался жить к нам в землянку. Он каждое утро уходил на охоту и приносил тетеревов и рябчиков. Часто готовил для нас обед и ужин. Его пребывание с нами длилось недолго. Снова командировка в соседнюю 311 дивизию по вопросам заготовки сена. Снова я остался главой команды из четырех человек. Моим помощником был Бахарев. Дождь лить перестал, надо было заниматься перевозкой и прессовкой сена. Проволока для перевязки тюков была вся израсходована. Ездовые из транспортной роты почему-то не появлялись. Я пошел в транспортную роту и в ПФС получить продукты.
Знакомые деревянные домики транспортной роты и стойла для лошадей были пусты. В лесу стояла гнетущая тишина. На переднем крае неслышно было ни одного выстрела. Я побежал в расположение ПФС и ОВС полка. Все домики и землянки были пусты. Ни одной живой души. Я пробежал 4 километра до переднего края.
Линия обороны с двойными деревянными стенами величественно уходила в обе стороны вдаль и скрывалась за частоколом обезглавленного леса. Доты, дзоты и пулеметные гнезда пустовали. Полная тишина, ни выстрела, ни человеческого голоса. Неуклюжие памятники с вылинявшими звездочками на братских и одиночных могилах стояли гордо, как часовые, охранявшие неприступные рубежи переднего края. Все живые ушли. Через несколько лет линия обороны сгниет, разрушится, вырастет лес, сначала прикроет памятники своими ветками, листвой, затем они сгниют, превратятся в труху. Холмики могил сравняются с землей, и никто не будет знать о погребении мужиков и парней. Весной над их могилами будут петь соловьи, да десятки лет их будут вспоминать матери и жены, а затем все забудется. Вечная память вам, ребята!
Я шел вдоль линии обороны в надежде встретить живого человека. Поиски мои были тщетны. Везде была пустота и полная тишина. Снимая пилотку перед каждой могилой, я думал: «Всех их ждут дома, не верят похоронным, но они могут прийти домой только во сне. Оттуда возврата нет. Был живой человек, убит, в землю зарыт. Вместо него остались одни иллюзии и воспоминания да старые фотокарточки, которые бережно хранят родные».
Я прошел почти всю линию обороны полка, не встретив никого, направился обратно. В моей голове роились разные мысли и догадки, и все сводилось к тому, что, может быть, кончилась война. Но до слуха донеслась артиллерийская канонада в направлении станции Мга. Все мозжечки в голове встали на свои места. Задумавшись, шел я по знакомой наторенной конной дороге, по которой каждый день на передний край доставлялись патроны, снаряды и мины. С переднего края по ней шли и ехали раненые, поливая ее кровью.
Внезапно меня окрикнул грубый голос: «Стой, кто идет». Я машинально спустил с предохранителя автомат, наводя стволом на окрик и держа указательный палец на спусковом крючке, ответил: «Свой».
Снова раздался тот же голос: «А, старшина, привет. Откуда и куда путь держишь? Иди сюда, покурим».
Голос был знакомый, и я быстро восстановил его в памяти. Кричал сержант Кралин из взвода полковой разведки. Не видя его, я крикнул: «А ты что тут делаешь?»
Из кустов ко мне подошли трое разведчиков. Поздоровались, крепко пожав друг другу руки. Я коротко рассказал, что потерял свой полк. Поиски ничего не дали. Сейчас остался с командой из четырех человек без средств к существованию, на самостоятельном балансе. Ребята от души смеялись. Говорили: «Будем ходатайствовать, чтобы команду приказом наркома обороны выделили в самостоятельную воинскую часть. Наша 80 дивизия прошляпила немцев. Они три дня назад, оставив небольшие заслоны из отдельных солдат-штрафников, прикованных в окопах, снялись и ушли, пока неизвестно куда, есть предположение, что оставили Кириши. Боясь окружения, спрямили свою линию обороны».
Они были посланы в разведку еще при занятии обороны нашей дивизией. Прошли около 20 километров, безрезультатно ходили трое суток. 311 дивизия укрепилась недалеко от новой линии обороны немцев. Поэтому не стало нужды в разведке для чужой дивизии.
Они оказались догадливее нас: приняли правильное решение сняться с места и уйти, а куда, надо установить. Во втором эшелоне тыловики должны остаться. Они точно скажут, куда следовать оставшимся горе-воякам.
Сержант Кралин после многих попыток взял инициативу и уверенно заговорил: «Сегодня утром мы нашли прикованного в окопе раненого немца-штрафника. Лежал он без сознания на раскупоренных цинковых ящиках с патронами. Пока мы из автомата перебивали цепь, он пришел в сознание и просил его не стрелять, так как он по русским "нихт пуф", то есть не стрелял. Протащили мы его больше 3 километров, больше сил не хватает. Не нужен он нам как язык. Оставлять его одного в лесу, беспомощного, хотя он и враг, а жалко. Стрелять ни у кого руки не поднимаются».
Я подумал, что если бы на месте немца оказался русский, а на месте разведчиков немцы, они бы цацкаться с ним не стали, сразу бы пристрелили, но ребятам свою мысль не высказал, а сказал: «Давайте отнесем его в наше расположение. Здесь недалеко, а там подумаем, переправим в медсанбат». Я подошел к немцу, он лежал на самодельных носилках из его же шинели. Китель его был весь в грязи и засохшей крови. Он бредил, звал какую-то Марту и Ганса. Лицо его было покрыто рыжей густой щетиной. На пересохших губах были видны мелкие трещины, на которых засохла кровь. Рот был полураскрыт, десны, язык и небо покрыты сплошным белым налетом. Дышал он порывисто и тяжело.
Мне почему-то стало жаль умирающего человека. Его тоже ждали дома мать, а может быть, и дети.
Я отстегнул наполненную кипяченой водой свою фляжку и влил ему почти половину в рот. Он жадно глотал, затем открыл глаза. Внимательно посмотрел на меня пугливым взглядом голубых глаз. С хрипотой в голосе проговорил по-русски: «Спасибо, камрад. Гитлер капут».
Я успокаивающе ответил ему: «Можешь не беспокоиться, мы доставим тебя в госпиталь, где будет оказана необходимая медицинская помощь. Ты будешь жить». Он снова повторил: «Спасибо, камрад».
Немца мы притащили в нашу землянку, расположенную рядом с площадкой со стогами прессованного сена. Промыли и перевязали раны. Он был ранен навылет в правую сторону груди, чуть ниже ключицы, в левое плечо и левую руку немного выше локтя. Левая рука его болталась почти безжизненно. Разведчиков и немца мы накормили вареными грибами и пшенной кашей. Немец ел жадно, глотая все не жуя.
Я спросил его: «Сколько суток не ел?» Он ответил: «Трое суток не пил и не ел, точно не помню, так как временами терял сознание».
Разведчики, поблагодарив нас за гостеприимство, ушли. Мне строго наказали беречь немца. Он может еще пригодиться как язык.
На следующее утро за немцем приехал ездовой из транспортной роты и привез на имя старшего лейтенанта Ефимова приказ: на охрану сена оставить трех человек, остальных немедленно командировать в распоряжение ПФС полка. Нас было четверо: Путро, Моисеев, Бахарев и я. Я был оставлен за старшего. Поэтому я откомандировал одного Бахарева. Вечером он появился с новой депешей: мне немедленно явиться к начальнику ПФС, захватить с собой двух стариков – солдат-смолокуров. Они гнали деготь для смазки сапог и были забыты, как и наша команда.
Утром с большим трудом я разыскал стариков. Оба они оказались костромичами, почти что земляки мне. Они бывали в моей деревне и знали моего отца. Расстояние, которое разделяло наши деревни, составляло всего 100 верст. Они по-солдатски быстро собрались. Мы направились в неизвестность.
Выкуренный деготь им стоил больших трудов, его пришлось оставить, так как при всем желании нести его было нельзя. Поэтому они сокрушались всю дорогу.
Наша дивизия ушла под Зенино. Мы неторопливо направлялись туда же. Когда я прибавлял шагу, старики говорили: «Не спеши на тот свет, там кабаков нет». С ними приходилось считаться и идти за ними, делая привалы через каждые 3 километра. После обеда нам повезло. Тарахтя, выбрасывая черный дым из выхлопной трубы, нас догнала полуторка. Мы встали на обочину, боясь грязи, летевшей из-под колес. Голосовать из-за скромности не стали, зная, что шоферы редко сажают на пути. Сесть в автомашину можно только на контрольно-пропускном пункте. Но пожилой шофер остановился рядом с нами и пригласил сесть. Мы не заставили себя долго ждать, влезли в кузов и быстро были доставлены к складам ПФС.
Начальник ПФС ел горячие оладьи с маслом. Ароматный запах горячего хлеба, сливочного масла и мясных консервов распространялся далеко в чистом лесном воздухе. На мой рапорт «Явился по вашему распоряжению» он посмотрел на меня мельком и снова отвернулся, негромко проговорил: «Идите в распоряжение третьего батальона».
Мы хотели есть, у всех троих непослушная слюна копилась во рту. Вместо вкусной пищи мы глотали слюну. Идти мы медлили. Ждали приглашения, что нас накормят. Но вместо него услышали негромкий голос начальника ПФС – старшего лейтенанта Айзмана с еврейским акцентом: «Что вы ждете, что вам здесь делать. Идите, выполняйте приказ».
Я повесил автомат ремнем на шею. Выдавил с трудом из себя «Есть идти» и нарочито строевым шагом пошел. Пройдя несколько шагов, оглянулся, Айзмана уже не было, он спрятался.
Третий батальон я разыскал в окопах с большим трудом. В землянку командира батальона постучался нерешительно. Услышал бас замполита Скрипника: «Входи». Шишкин сидел за столом, сделанным из ящика, и рассматривал карту у самой коптилки. Верхушка пламени с копотью временами лизала его щеку.
Я начал рапортовать. Он повернул ко мне голову, негромко сказал: «Садись. Хорошо, что направили ко мне. Есть хочешь?» Я ответил: «Да. Не ел целый день». «Вот это прекрасно, – улыбаясь, сказал Скрипник. – У нас аппетит совсем пропал. Ужин пока не тронут. Каша цела, не говоря о кипятке». Шишкин вызвал связного, он незамедлительно явился. На столе появились фляжка с водкой, два котелка каши, хлеб и американское сало. Фляжку с водкой разлили в четыре кружки. Шишкин поднял кружку, крякнул и негромко поговорил: «Выпьем, чтобы пережить войну. Избавиться от старухи-смерти. Дай бог, чтобы она навестила нас после столетнего юбилея».
Зазвенели кружки, наступила тишина. Работали челюсти. У всех появился волчий аппетит. Мгновенно было съедено все: хлеб, каша и сало. Все как по команде полезли руками в карманы. Вынимали на стол кто портсигар, кто кисет с махоркой. У меня курить ничего не было, но я тоже искал в карманах. Еще раз убедившись, что щучьего веления для меня не существует, вынул руки и положил ладонями вниз на колени.
Шишкин предложил мне папиросу, но я отказался и попросил у Скрипника махорки. В тесной землянке от табачного дыма стало душно. Шишкин вызвал командира 2 роты лейтенанта Доронина. Явился высокий широкоплечий юноша с чуть заметным пробившемся белесым пушком на верхней губе. Бритва еще не притрагивалась к его усам и бороде. Он галантно доложил: «Прибыл по вашему вызову».
Так как в землянке на полную высоту своего роста он не помещался, стоял в полусогнутом положении, но по стойке смирно. Шишкин добродушно улыбнулся и сказал: «Садись, лейтенант». Доронин сел, не мигая, смотрел то на Шишкина, то на Скрипника, ждал распоряжений. Замполит полуминутную тишину нарушил вопросом: «Как дела, лейтенант, как настроение народа?» «Хорошо, товарищ замполит. Всех накормили, только ночевать приходится под кровлей неба, покрытого облаками, и подставлять тело под душ временами моросящего дождя. Плащ-палаток на всю роту пять».
Шишкин предупреждающе сказал: «Люди в любую минуту должны быть готовы к наступлению. Приказа о наступлении еще нет, но он будет. Направляю в ваше распоряжение старшину на должность командира пулеметного взвода. Исполняющего обязанности командира взвода старшего сержанта Алиева оставьте помкомвзвода».
Доронин посмотрел на меня по-детски любопытным взглядом, ответил: «Есть передать взвод». Он встал и звонким голосом проговорил: «Разрешите идти?» Шишкин ответил: «Идите».
Мы вышли из тесной накуренной землянки. По всему телу чувствовалась зыбкая лесная прохлада. Ночь была темная, вначале глаза не различали ни земли, ни неба, ни окружающего. Постепенно они стали приспосабливаться, увидели серые облака и деревья.
Доронин шел впереди, ощупывая ногами проходы между пнями и воронками. Я следовал, стараясь не отставать ни на шаг. Доронин наткнулся на пень и упал в воронку. Крепко выругался, вылез из нее, шел, не переставая ругаться. «Давно на фронте, товарищ лейтенант?» – спросил я его. «Два месяца только, после окончания Читинского пехотного училища». «Сибиряк?» – спросил я снова. «Да, – ответил Доронин, – Читинской области». «Сколько вам лет?» «Две недели назад исполнилось девятнадцать, 1924 года рождения».
Мы прошли не более 200 метров. Доронин сказал: «Взвод располагается здесь, завтра утром познакомимся». Негромко позвал старшего сержанта Алиева ко мне. Через минуту из темноты появился юркий человек небольшого роста. Он с акцентом отрапортовал: «Старший сержант Алиев прибыл, жду ваших приказаний». Доронин тихо проговорил: «Вольно. Народ спит, рапорт не нужен. Командиром взвода назначен старшина Котриков. Познакомьте его с взводом». Алиев ответил: «Есть познакомить». Доронин протянул мне руку и проговорил: «До утра, старшина».
Алиев привел меня под раскидистую ель и сказал: «Вот наша хата и чайхана, отдыхай, товарищ командир». Люди спали на земле, плотно прижавшись друг к другу, укрывшись сверху шинелями. Алиев исчез в темноте, лег куда-то в середину. Я устроился в выступающих над поверхностью корнях ели у самого ствола, но холод быстро пробрался к моему телу. Стало невыносимо зябко. Я встал, ощупывая каждый квадратный метр площади, ища подходящее место для ночлега. Наткнулся на муравейник: «Вот здесь будет ночлег с комфортом», – подумал я, разгребая муравейник для постели. Лег на сухую теплую подстилку, закрылся шинелью. Быстро согрелся и уснул. Разбудил меня Алиев.
В 5 часов утра командир батальона Шишкин собрал всех командиров рот и взводов. Он объявил, что ровно в 8 часов, то есть через три часа, начнется наступление, и поставил задачу каждой роте. Народ надо подготовить, накормить, обеспечить патронами и гранатами.
Командиры рот после короткого совещания выстроили весь личный состав. Объявили о наступлении и поставили задачи каждому отделению.
В 6 часов утра весь личный состав накормили завтраком. Проверили оружие, боеприпасы. Заняли исходные рубежи в окопах, прижимаясь к сырой холодной земле. Место нам уступили люди другой дивизии. В пулеметном взводе было 30 процентов таджиков и узбеков. Примерно такие же проценты были и в целом по батальону. Мы с большим напряжением ждали артиллерийской подготовки и начала наступления. Люди молча курили, вдыхая в легкие горьковатый дурманящий дым махорки.
Многие обменивались адресами. Просили друг друга не забывать, в случае смерти – написать семье. Надежды на жизнь, как неугасимые искры, загорались в каждом солдате. Все спасение было в ранении в руку или ногу. Легко ранен, выполз с поля боя – спасен. Тяжелое ранение – равно смерти. Жди, когда тебя санитары подберут и перевяжут. За это время истечешь кровью, простудишься. Шансов на жизнь мало. Узбеки и таджики незаметно исчезали и собирались вместе почти со всего батальона. Громко, гортанно что-то обсуждали. Причем говорили все разом и в то же время слушали, как бабы на базаре. Пожилые солдаты молились, призывая на помощь Аллаха. На ругань командиров отделений и взводов не обращали внимания.
В 7 часов 30 минут пошла обычная перекличка, наши в рупор говорили на немецком языке. Немцы – на русском. Немцы знали о нашем готовящемся наступлении. Немецкий диктор на чисто русском языке говорил: «Русские солдаты и офицеры, пора вам кончать бесполезное кровавое сопротивление. Немцы вас победят. Добровольно сдавайтесь в плен. Гарантируем жизнь с хорошими условиями. После войны – возврат к семье. Вы можете вступить в освободительную русскую армию Власова. Цель немецкой армии – вызволить русский народ из-под еврейско-коммунистического гнета».
Стояла полная тишина, ни с той, ни с другой стороны не было ни одного выстрела. Наши посылали в эфир немецкие слова, немцы – русские. Солдаты говорили: «Затишье перед бурей, а буря вот-вот начнется».
Немецкий диктор обращался: «Русские солдаты и офицеры, сегодня вы будете наступать. Все вы погибнете, не достигнув цели. Немецкая армия – самая сильная в мире. Немцев победить нельзя». Снова зазвучало: «Бросайте оружие и идите к нам. До начала наступления давайте обменяем наших румын на ваших узбеков и таджиков. Они воевать не будут – струсят. Приходите к нам завтракать. Меню на сегодня у нас на кухне».
На этом голоса оборвались. Ударили залпами минометы и пушки. Как белые лебеди, ровными рядами полетели святящиеся мины "Катюш".
Залпы орудий, разрывы мин и снарядов наполнили воздух сплошным гулом. В воздух взвились красные ракеты. В окопах послышались команды «Вперед за Родину, за Сталина. Смерть фашистским оккупантам». Люди медленно вылезали на бруствер окопа, вставали на ноги и шли навстречу летящей смерти, раскаленным осколкам и пулям.
Звуки разрывов снарядов, мин и пулеметно-автоматной стрельбы слились в единый вой. Люди, стреляя на ходу из автоматов, шли вперед. Одни спотыкались и падали, ползли обратно. Другие, упав, не вставали, оставались неподвижными. Все устремлялись вперед, подгоняемые командирами взводов и рот. Наш пулеметный взвод должен был прикрывать наступление роты. Но прикрывать – значит стрелять по своим в спины. Мы следовали за наступающей ротой. Тяжелые станковые пулеметы перетаскивали из воронки в воронку.
Тащить было тяжело, мешали сваленные войной деревья. Нашей дивизии для наступления достался заболоченный участок, когда-то покрытый смешанным русским лесом. Сейчас вместо деревьев стояли разных размеров стволы без крон, напоминавшие телефонные столбы или частокол, хаотически разбросанный по всей площади. Ни одной живой ветки. Здорово здесь потрудилась война. В течение двух лет эта нейтральная полоса, покрытая лесом, добросовестно обрабатывалась всеми видами оружия, созданного лучшими умами человечества для уничтожения человека.
Немецкая линия обороны располагалась на возвышенной гряде на правом берегу небольшой речушки. Наша же была поймой этой речушки. Линия обороны была организована в 1941 году, когда немцы были полными хозяевами ведения войны. За два года они построили себе линию обороны с двумя эшелонами, со сложными лабиринтами окопов, дотов и дзотов, прорыв которой был тяжел.
С нашей стороны на участке боев 80 дивизии применить танки было почти невозможно. Препятствовала речушка с заболоченной поймой. Танки должны были проходить через речушку только в определенных местах по бродам, о которых немцы знали.
Для того чтобы применить танки, надо было занять первый оборонительный эшелон немцев. Поэтому мы наступали без поддержки танков.
Первые смельчаки достигли немецкой линии обороны. Прыгали в окопы на головы немцев. Врукопашную или гранатами выгоняли их из дзотов и зигзагов окопов. Вместо восьми мы дотащили четыре уцелевших станковых пулемета. Установили их в немецких окопах и открыли огонь по отступающим немцам.
К занятой линии обороны начали подтягиваться минометчики и артиллеристы. К нам прибыло пополнение из ОВС, ПФС и штаба полка. В небо снова взвились красные ракеты, они, описывая дуги, медленно падали, не долетая до земли, сгорали.
Раздавались команды "Вперед за Родину". Пожилые люди снова вылезали на бруствер из глубоких немецких окопов. Опираясь на автоматы и винтовки, вставали на ноги и не спеша шли ко второй линии обороны немцев.
Горячая молодежь уже далеко убежала вперед. Шквальным пулеметным огнем немцев была прижата к земле, ползла, приближаясь к немецким окопам. Старые солдаты продолжали идти во весь рост. Все это психически действовало на немцев. С их стороны огонь прекратился, немцы бежали, оставляя вторую линию обороны.
Увлеченные успехом солдаты прыгали через окопы, бежали за убегающими немцами с криками "Ура". Успех окрылил и командование полка и дивизии. Получилась неувязка. Легкая артиллерия и минометчики отстали далеко от пехоты, связи не стало. Мы с тяжелыми пулеметами не успевали за стрелками. Без потерь достигли второй линии обороны. Перетащили пулеметы через траншеи окоп. Солдаты закричали: «Танки!»
Из укрытия вылезали немецкие танки: один, два, пять, двенадцать. Немецкие солдаты сидели на них целыми отделениями, прячась за башню. Наши артиллеристы и минометчики были далеко. Атаку танков отражать было некому. Беспомощная пехота оказалась в ловушке. Увидев танки, наши пехотинцы побежали обратно, подставляя себя как мишени немецким танкам и автоматчикам. Мы заняли оборону в немецких окопах. Наша артиллерия и минометы, опомнившись, ударили залпом, вместо немцев шарахнули по своим отступающим. Затем огонь перенесли на немцев. Следом за артиллерией ударили "Катюши".
Немецких солдат, как волной, стащило с танков, и они залегли. Танки шли, подминая под гусеницы все живое и мертвое.
Не всем нашим ребятам удалось вернуться в окопы. Многие остались лежать убитыми и ранеными, ожидая немцев.
По танкам стреляли из пулеметов, автоматов и противотанковых ружей. Кидали противотанковые гранаты и связки гранат, но они шли. Крутились над окопами, хороня живыми наших ребят. Над моей головой проползла стальная громада. Она круто разворачивалась над щелью окопа, скребла и рыхлила землю. Стенки окопа дрожали и немного осыпались, но тяжесть танка выдержали. Я и лежавшие со мной люди были завалены 10-сантиметровым слоем земли. Мы вскочили, когда над головами все стихло. Бросали гранаты в удалявшийся танк, а он шел вперед, как заколдованный, удаляясь от нас на недосягаемое расстояние.
Пулеметы были целы, мы их быстро подняли на бруствер окопа и открыли огонь по поднявшейся пехоте. Немцы, прижатые пулями к земле, лежали без движения. Казалось, они все мертвы.
Немецкие танки шли в наш тыл. В упор прямой наводкой открыла огонь противотанковая батарея. Мужественные артиллеристы без укрытия крутились у пушек, стреляя со 100-метрового расстояния в "Тигров".
Вот один закрутился на месте, из другого повалил черный дым, но остальные шли вперед. Правый крайний танк приблизился к двум нашим пушкам, в одно мгновение раздавил их вместе с расчетами и устремился к другим пушкам.
Справа из лощины со стороны деревни Зенино появились наши танки – 10 штук. Они с фланга пошли на штурм немецких. Для немцев это было неожиданностью. Их танки остановились, начали круто разворачиваться, боясь подставить уязвимые бока. Первый справа, что раздавил наши пушки, загорелся, остальные начали утекать. Артиллеристы воспользовались случаем и ударили в бока танков, были прошиты снарядами еще два. Из них повалил черный дым, а затем они превратились в горящий факел. Остальные семь фашистских чудовищ пересекли окопы, быстро удалились, а затем скрылись в лощине.
Наши танки, пройдя занятые нами окопы, остановились как бы в раздумье, но в то же мгновение в воздух взвились красные ракеты. Снова по окопам зазвучали команды "Вперед за Родину". Люди нехотя вылезали из окопов и следом за танками устремились вперед. Раздалось заглушаемое работой моторов, разрывами мин, снарядов и автоматной трескотней "Ура!".
Человеческие голоса были еле слышны в этом аду грохота и летящего раскаленного металла. Казалось, звуки голосов были сильнее всего. Залегшие немцы показали спины.
Командир батальона Шишкин с начальником штаба Ильиным, ругаясь отборными нецензурными словами, вели узбеков и таджиков, оставшихся в убежищах. Их было более ста человек. У всех за спинами висели огромные вещевые мешки, неизвестно чем набитые до отказа. Среди них был и мой помкомвзвода Алиев.
Алиев с отделением в 12 человек присоединился к нам, усердно помогая нам тащить пулеметы. Остальных Шишкин погнал, как стадо баранов, вперед в атаку за танками.
Из оврага с опушки леса справа снова появились немецкие танки, восемь штук, они медленно шли навстречу нашим. За ними следовала пехота.
Артиллерия и минометы с обеих сторон усердно трудились, посылая тысячи снарядов. Где чьи рвались – установить было трудно. Их вой и разрывы сливались воедино.
Немецкие танки не выдержали, пятясь назад, стали отходить. Пехота залегла. Наш полк тоже залег. Наши танки в погоне за немецкими скрылись в лощине. Пехота стала окапываться, рыть для себя могилы.
В 16 часов немцам прибыло крупное пополнение и сходу было брошено в психическую атаку. Нам поступил приказ отступить до первой немецкой линии обороны, которая была очень выгодна для отражения атак врага.
Пьяные фрицы, схватившись за руки, шли плотными шеренгами, паля из автоматов и по-ослиному горланя.
В моем взводе осталось только два пулемета, но пьяных немцев встретили достойно. У самых окопов их забросали гранатами и заставили бежать обратно, а затем лечь. Вся площадь была усеяна трупами и тяжелоранеными.
Пулеметы перегрелись, в кожухах горело масло, но они стреляли безотказно, выбрасывая из стволов смертельные дозы латуни и свинца.
Уши отказывались различать отдельные звуки, был слышен сплошной вой. Еле уловимы для слуха были выстрелы собственного пулемета. Я стрелял длинными очередями, вращая горизонтально ствол пулемета, ловя на мушку убегающих и лежавших немцев.
Два незнакомых солдата-старика из пополнения помогали мне, один вставлял ленты, другой подавал и заряжал. Оба они усердно крестились при приближении и отступлении немцев. Работали оба на совесть.
Начало смеркаться. Незаметно наступила темнота. Артиллерия и минометы прекратили свою работу, стихла и пулеметная стрельба. В небо с обеих сторон почти беспрерывно стали взвиваться осветительные ракеты. С нейтральной полосы доносились стоны, крики и просьбы о помощи. С обеих сторон ползли санитары, вместе с ними – люди из похоронной команды. Они работали всю ночь.
Вечером пришел комбат Шишкин и замполит Скрипник. Шишкин сказал, что командир роты лейтенант Доронин погиб. Командовать ротой будет начальник штаба батальона Ильин.
Скрипник рассказал солдатам, что немцы со станции Любань перебросили крупное пополнение в количестве двух дивизий, поэтому завтра будет жарко. Они снова пойдут в атаку. В пополнении нам отказали. В полку и в целой дивизии проводится тотальная зачистка, всех отправляют на передовую. Шишкин отозвал меня в сторону и тихо спросил: «Как дела, старшина?» Я показал большой палец. «Останешься живым, буду ходатайствовать о восстановлении звания. Командиром роты хотел поставить тебя, но Козлов отклонил твою кандидатуру, сказал, есть еще офицеры, и порекомендовал Ильина. Он хороший парень, но слишком горячий, присматривай за ним». Я поблагодарил Шишкина за заботу.
