Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Глава пятнадцатая
По обочине дороги, вытянувшись длинной колонной, шли по три человека в ряд изнуренные люди в солдатских шинелях, измазанных грязью и пожелтевших от солнца, ветра и костров. С обеих сторон колонны двигались немецкие автоматчики, держа наготове автоматы.
Слышалась больше немецкая речь, на высоких нотах, но изредка была и русская, робкая, приглушенная, хрипловатая. Люди шли медленно, с трудом передвигая ноги, поэтому немцы беспрерывно кричали: «Русь, шнель, шнель». Идущие не обращали внимания на окрики и немецкую ругань. В ответ было слышно хлюпанье грязи и приглушенные стоны больных и раненых.
По твердой части дороги, выложенной камнем, их беспрерывно обгоняли автомашины с кузовами, набитыми до отказа немецкими и испанскими солдатами. Сытые, чисто одетые солдаты, довольные жалким видом русских военнопленных, с презрением смотрели на обреченных людей. Под щелканье затворов фотоаппаратов кричали: «Русь капут». Лица их расплывались в радостных улыбках. Они думали, что едут на прогулку по пропитанной кровью и слезами русской земле. В душе многие сожалели, что со стороны русских не встретят никакого сопротивления. Груди их не будут украшены железными крестами.
В этих неровных рядах шли Павел Меркулов и его друзья. Куда их гонят, они не знали. Всем было понятно, что гонят не отдыхать, а работать в условиях холода и голода.
К вечеру людей пригнали к совхозным скотным дворам. Их встретил тощий немецкий фельдфебель в очках. Он тщательно пересчитал всех в строю, затем распахнул широкие двухстворчатые двери добротного коровника. Людей, как стадо баранов, вогнали в помещение с еще сохранившимся запахом животных и навоза. За последним вошедшим дверь закрылась, и лязгнул железный засов.
Люди, войдя в коровник, поодиночке и небольшими группами разбрелись по стойлам, где еще не так давно стояли коровы и быки. Услужливый немецкий фельдфебель не разрешил принести даже соломы, находящейся рядом с коровником.
Павел Меркулов занял крайнее стойло без следов навоза. Остальные ребята ринулись на обследование жилища для скота. Первый пришел Павел Темляков с набитым до отказа вещевым мешком. Он сказал Меркулову, что в углу коровника обнаружено много подсолнечного жмыха. Попросил пустой вещевой мешок Меркулова. Свой отдал ему на сохранение и исчез в полутемноте. Вскоре пришли остальные. Все до отказа нагрузили жмыхом не только вещевые мешки, но и карманы. Последним возвратился Темляков и доложил, что с большим трудом успел набить мешок Меркулова. Весь жмых мгновенно исчез в мешках и карманах людей.
Люди с большим аппетитом грызли жесткий жмых. По всему коровнику были слышны хрусты и чавканье до позднего вечера. Ночью, плотно прижавшись друг к другу, крепко спали, не ощущая легкого мороза. Мерзли слегка одни ноги.
Утром дверь коровника распахнулась, вошли немцы с автоматами наизготове. Во всех концах коровника были слышны крики: «Русь, русь, шнель, шнель, швайн».
Прозябшие за ночь люди спешили выйти из помещения и становились в строй. Перед строем появились тощий очкастый фельдфебель и толстый, хорошо упитанный офицер. Через переводчика они объявили: «Плотникам выйти из строя». Затем печникам, столярам, слесарям, шоферам и так далее. Было названо много профессий. Люди выходили из строя, и тут же их уводили конвоиры.
Павел Меркулов назвался плотником. Следом за ним вышли Темляков, Морозов, Шишкин и Гриша. Все были зачислены в плотники, кроме Гриши. Немецкий офицер криво улыбнулся и приказал Грише встать в строй.
Плотников набралось 44 человека, дали на двоих двуручную поперечную пилу и один топор. В сопровождении пяти конвоиров погнали в лес. Работа закипела, повалились на землю ели с конусообразными кудрявыми кронами. Их кряжевали на 4,5-метровые бревна. Шкурили, верхние части бревен заостряли. Получались столбы, их наваливали на плечи людей и уносили к скотным дворам на расстояние более 2 километров.
Выбившихся из сил людей конвоиры били. Один невысокий щуплый паренек с чуть пробивающимся белесым пушком на верхней губе, с голубыми большими глазами и упрямым взглядом, был прострелен в упор автоматной очередью за то, что отказался нести непосильное бревно. Стрелял в него здоровенный рыжий мадьяр с чуть раскосыми темно-серыми глазами.
Лежал убитый парень на опушке леса целый день и только вечером, возвращаясь домой, принесли его к скотным дворам и похоронили, поставив на его могилу жидкий деревянный крест.
К вечеру все совхозные скотные дворы были обтянуты колючей проволокой в два ряда, высотой до 3,5 метра. На каждом углу для часовых были поставлены тесовые будки.
Во вновь организованный концлагерь прибыло три партии военнопленных.
При тщательном подсчете фельдфебеля утром в лагере всего было 2171 человек. Гриша был очень доволен. Он попал на работу на шинковку капусты. Он целый день ел морковь и капусту и принес в лагерь под рубашкой с полведра капусты и картошки. Для измученных на непосильной работе ребят это было солидной поддержкой, так как немцы кормить и не думали. Два дня люди ничего съедобного не получали.
Печники клали кухонные печи и вымазывали большие 20-ведерные русские чугунные котлы, покрывшиеся толстым слоем ржавчины. На третий день к вечеру кухня была готова. Находчивые немцы притащили волоком дохлую испанскую лошадь, привязав ее проволокой к автомашине. Когда с лошади сняли шкуру и разрезали ей живот, по лагерю распространился зловонный запах. Руководивший этой работой немецкий очкастый тощий фельдфебель, закрыв рот и нос носовым платком, велел изрубить мясо. Оставшиеся на месте разделки полуразложившиеся потроха были мгновенно растащены голодными военнопленными. Их раскладывали в котелки и каски, варили на кострах и ели.
К 7 часам вечера впервые за три дня была приготовлена пища. Люди с котелками, касками, гильзами от артснарядов, кастрюлями и даже ночными горшками вставали в очередь, получали литровую порцию супа из неочищенной мелкой картошки, отходов капусты и дохлой конины. Не ощущая вкуса и запаха, не жуя, глотали.
После ужина полным ходом развернулась торговля. Меняли сапоги, шинели, гимнастерки с куском жмыха впридачу.
В последующие дни кухня наладила свою работу. Утром выдавали по 100 грамм хлеба с 10 граммами повидла и литр горячей воды, в обед – суп. На счастье военнопленных, испанцы были нерадивыми хозяевами. Они – любители ездить на лошадях, а кормили животных кнутами. Поэтому трупы испанских лошадей валялись в кюветах, на обочинах всех дорог, а иногда и прямо на дорогах. Дохлых лошадей ежедневно таскали в лагерь уже не по одной, а по несколько штук. Для этого была организована бригада из двух татар Изъята, Гальята и казаха Шарапова. Они аккуратно снимали шкуры, рубили мясо, а кишками и ливером вечером торговали.
Очкастый фельдфебель заставлял солить шкуры и складывал их в деревянный сарай. Дохлая конина по весу выдавалась на кухню и людям доставалось ее по маленькому кусочку.
В лес, как правило, отсчитывались люди с головы колонны. Поэтому многие приспосабливались опоздать, получить пинка немецким сапогом, лишь бы оказаться в хвосте. Каждый день в сопровождении немецких конвоиров уводили в лес на заготовку постоянную группу в 44 человека. На обратном пути их каждого заставляли нести по полену дров для кухни, печки в бараке.
Посреди коровника была установлена печка из железной бочки. Ее использовали для варки дополнительно приобретенных продуктов и пропаривания одежды, так как вши, не стесняясь, тысячами ползали даже по поверхности одежды.
Гриша ежедневно ходил в овощехранилище, где набирал мелкой картошки и отходов от капусты для кухни военнопленных, носил овощи на немецкую кухню. Он каждый день приносил капусты, моркови и картошки. Для этого Морозов на нательной стороне гимнастерки, со стороны груди и спины, пришил во всю длину и ширину по тряпке, которые служили хорошими потайными мешками, и в то же время гимнастерка стала значительно теплее.
Для портного, сапожника и часового мастера была сделана небольшая комната при входе в коровник, им поставили печку с плитой. Комната служила мастерской и квартирой. Входить в их комнату военнопленным было запрещено, поскольку работали они только на немцев. Пищу получали с кухни военнопленных, но за работу немецкие солдаты и офицеры давали хлеб, сыр, колбасу, сигареты и так далее. Поэтому они были сыты. Вид у них был опрятный. Все трое изрядно зазнались, даже не хотели разговаривать с друзьями.
В воскресенье, в конце октября, был объявлен выходной день. После получения на завтрак горячей воды и кусочка хлеба в лагерь пришла группа немецких солдат. Трое из них с дубинками – мадьяры.
Распахнув обе половины дверей, мадьяры накинулись на не ожидавших нападения военнопленных. Били всех подряд. Дубинки гуляли по головам и плечам испуганных людей. Многие от ударов в затылок падали и теряли сознание, на них обрушивались тяжелые кованые немецкие сапоги. Немцы в избиении участия не принимали. Стояли на входе и восхищались ловкостью, силой удара и смелостью своих друзей-мадьяр.
Вошедшие в азарт мадьяры избивали беззащитных, обреченных на смерть людей, работали дубинками до полной усталости. Морозову удар был нанесен по носу, и нос мгновенно увеличился в своих размерах в три раза. Темлякову досталось вдоль спины. Меркулову – по голове. Шишкин и Гриша сумели спрятаться и остались ненаказанными.
Когда подвыпившие немцы и мадьяры ушли из лагеря, появился очкастый фельдфебель в сопровождении конвоя и приказал строиться. Люди не спеша выходили и становились в строй. Когда все были выстроены и тщательно пересчитаны, пришли три немецких солдата-художника с кистями и целым ведром белой краски. Люди по приказу фельдфебеля по очереди подходили к ним, сначала подставляли спину в шинели, затем шинель снимали и подставляли гимнастерку. Художники искусно выводили на спине шинели и гимнастерки три буквы "Kgf.", это значило "Kriegsgefangene", то есть военнопленный, и порядковый номер человека. Через три часа все в коровнике были с разрисованными спинами.
В это же воскресенье в лагерь был приведен человек в гражданской одежде. Одет он был прилично, в темно-синее драповое пальто, такого же цвета костюм. На ногах – желтые тупоносые ботинки. В лагерь он вошел озираясь по сторонам, как пойманный волк. Найдя свободное место, сел на грязный пол.
Первым подошел к нему Павел Меркулов. Он дружелюбно спросил его: «Откуда?» «Моя фамилия Парфенов. Пятнадцать лет я работал лесничим. Перед самой войной был направлен на курсы повышения квалификации в Казань. Началась война, нас распустили. Домой я прибыл, когда немцы уже оккупировали Шимский район. Меня приняли за разведчика и вчера арестовали. Ночь просидел в гестапо. Утром повели сюда. Никто меня не допрашивал. Обвинения мне никакого не предъявлялось». Он пробыл в лагере до вечера, его три раза вызывал толстый офицер. Офицер с Парфенова просил выкуп только золотыми вещами. Вечером из лагеря он исчез.
Зима уже вступила в свои права. Темнота сменилась пасмурным днем. Военнопленные получили на завтрак пайку хлеба и горячую воду. Все это сразу же исчезло в пустых желудках людей. Они ждали команду строиться, но в лагерь немцы не приходили, не раздавалось команды «Выходи строиться», не было слышно немецкой ругани.
К 10 утра в лагерь пришли очкастый фельдфебель и три офицера. Вошли они в комнату-мастерскую. Через 15 минут портной, сапожник и часовой мастер были уведены, вещевые мешки всех троих были набиты до отказа.
Только тогда раздалась команда: «Выходи строиться». Когда люди выстроились, из строя были выведены 45 человек, в их число попали Морозов и Шишкин.
Немцы отбирали по внешнему виду: самых высоких, здоровых и более опрятных людей. Всех выводили из строя, ставили отдельно. Остальным же была подана команда разойтись, то есть идти в лагерь. Когда последний военнопленный скрылся в дверях коровника, к оставшимся в строю людям подошли офицеры, появился и переводчик. Один из офицеров, с виду пожилой, в звании штабс-капитана, на ломаном русском языке, путая русские и немецкие слова, начал речь: «Я мал понимайт руссище езык. Знайт мал слови. Руссише зольдат зер карашо. Воевайт карашо» – и перешел на чисто немецкий язык с баварским акцентом. Видя, что его никто не понимает, заставил переводить переводчика.
Переводчик звонким почти женским голосом переводил: «Русские солдаты, вас с самого детства тиранил ненавистный человечеству еврейско-коммунистический строй. Вы многое пережили, сейчас немецкая армия принесет вам свободу. Хорошую жизнь. Россия немцами уже завоевана, в Ленинграде идут уличные бои. Москва окружена и на днях сдастся. В России воюют только одни комиссары и коммунисты. Все честные русские сдались в плен и уже многие распускаются по домам и идут добровольно в немецкую армию. Немцы в России уничтожают только евреев, коммунистов и комиссаров. Когда полностью будет очищена Россия от коммунистов, война перекинется в Америку. Доблестные, храбрые русские солдаты вместе с немецкими под мудрым немецким командованием победят весь мир».
Офицер выкинул вперед руку и выкрикнул: «Хайль Гитлер». Переводчик перевел: «Да здравствует Гитлер».
Офицер продолжал ровным голосом, следом за ним переводил переводчик: «Мы вас отобрали в нашу воинскую часть, которая завтра будет переброшена для полного овладения Ленинградом. Вас всех оденут в форму немецких солдат и многим дадут немецкое оружие. Остальные же будут работать в саперных подразделениях и получать паек немецкого солдата. Кто хочет сохранить свою жизнь, пойдет только добровольно в немецкую непобедимую армию. А сейчас прошу разойтись и в порядке очереди по одному заходить в комнату шнайдера, то есть портного».
Офицеры и переводчик ушли в эту комнату. Люди фельдфебелем были выстроены в очередь и по порядку заходили. Дошла очередь до Саши Морозова. Переводчик записал фамилию, имя, отчество, специальность. Задан был вопрос: «Желаете ли вы служить в немецкой армии?» «Нет! – ответил Саша Морозов. – Не желаю я убивать своих братьев и отцов». Штабс-капитан сморщился, затем криво улыбнулся и сквозь зубы процедил: «Хочешь умереть здесь с голоду?» «Лучше умереть, чем быть предателем своего народа!» «Вы свободны, можете идти».
Следом за Морозовым вышел Шишкин и повторил почти что слова товарища. Давшие согласие служить у немцев люди, а их было 32 человека, были выстроены и уведены. Не давшие согласия 13 человек – отпущены в лагерь. Около 3 часов был объявлен обед. Затем в лагерь снова вошел конвой, но уже другой, была подана команда: «Выходить, строиться всем – больным и здоровым».
В лагере конвоиры обшарили все углы. Выстроенных людей тщательно пересчитал очкастый фельдфебель, затем отсчитал 800 человек – партию. Наши ребята попали в нее. Принял партию сержант, и под усиленным конвоем люди тронулись в путь.
Немцы лагерь расформировали, всех военнопленных перегнали в другие лагеря. Немецкая охрана, сопровождающая военнопленных, бахвалилась: «Завтра Ленинград капут».
Говорили, что в освобожденный от военнопленных лагерь пригонят много жителей Ленинграда, и в лагере им будет хорошо.
Со слов солдат-конвоиров, готовилось что-то страшное. С взятием города немцы намеревались угнать все население в заранее подготовленные концлагеря. Создать нечеловеческие условия и уничтожить всех голодом и холодом. Немцы радовались своей победе.
Хмурые, грязные, небритые, оборванные люди медленно шагали по замерзшей, чуть прикрытой снегом земле. У большинства в головах роились мысли: «Рано радуетесь, гады. Колыбель Октябрьской революции – город Ленина – и в неравном бою не сложит перед вами оружия, не поднимет руки кверху. Сейчас решается вопрос жизни и смерти не только города, но и всего русского народа. Многие из вас вместо железных крестов будут награждены деревянными. Найдете себе безвестный конец в ленинградских болотах».
С наступлением темноты пригнали в уцелевшую деревню Борки и в 1 километре от деревни разместили в скотном дворе на усадьбе совхоза "Заверяжские покосы", где уже был организован концлагерь и находилось более 500 военнопленных.
Скотный двор был обнесен двумя рядами колючей проволоки, и на всех четырех углах стояли тесовые будки для часовых. Коровник был превращен в барак для людей. На одной стороне были построены двухэтажные нары из нетесаных досок. Посередине обширного помещения стояла печка из железной бочки. Отапливать помещение она не могла, так как в стенах были большие щели, и вместе с течением воздуха с улицы летел снег. В обоих углах барака с безнарной стороны при входе были сделаны две утепленные тесные комнатки. В одной размещались врач Иван Иванович и русский комендант лагеря Петька Корчагин.
Когда новая партия в 800 человек вошла в стены коровника, на нарах всем места не хватило. Меркулов и его друзья разместились у второй комнатки в дальнем углу, где жили переводчик Юзеф Выхос и обер кох, то есть шеф-повар, татарин Хайруллин Галимбай, называвший сам себя Гришкой. Весь лагерь звал его Гришкой. Русский комендант Петька Корчагин и его помощник Тимин Иван с появлением большой партии новых людей в присутствии немецкого коменданта, высокого плотно сложенного с блестящими манерами офицера, решили показать себя полными хозяевами лагеря. Вооружившись большими березовыми палками, избивали всех подряд. Наших ребят спасло от ударов только инстинктивное чутье Шишкина и Меркулова, которые заранее предложили спрятаться в темном углу.
Немцы были очень довольны работой русской комендатуры. Увесистый березовый дрын, со свистом рассекая воздух, мягко со шлепаньем ударялся о тело очередной жертвы. С каждым ударом из горла верзилы вылетали одни и те же слова: «А, большевички, дожили до веселой жизни. А, на, получай!» Снова свист в воздухе дрына и глухой шлепок удара.
Тимин Иван, подчиняясь воле своего главаря, бил нехотя, с боязнью и легко. Березовый дрын в его руках не рассекал воздух со свистом, а плавно, медленно поднимался и без усилий опускался.
Петр Корчагин наводил ужас на слабых изнуренных людей. Он – атлетически сложенный мужчина, высокого роста, широкоплечий. Большая, но миниатюрная голова сидела на короткой толстой жилистой шее. Черные волосы низко росли на широком, но низком лбу. Черты широкого скуластого лица были правильными. Украшением всему служил прямой миниатюрный нос и большие темно-серые глаза.
Тимин Иван был его полной противоположностью. Щуплый, среднего роста, со светло-русыми волосами и большой рыжей бородой. С широким чуть приплюснутым носом. Маленькие кошачьи бойкие глаза робко прятались при встрече взглядами.
Немецкий офицер был очень доволен стараниями русских полицаев, коменданта и его помощника. Он шел следом за палачами, за каждым ударом и вскриком избиваемых людей удовлетворенно мотал головой и нежно говорил: «Гут, гут».
Саша Морозов поклялся немедленно отомстить Корчагину. На первый случай поиграть с ним втемную, то есть накинуть на голову шинель или плащ-палатку и избить. Виктор Шишкин поддержал его. Темляков высказался с сомнением: «Может темная сыграть по нашим горбам». «Вон какая силища в нем, – сказал Меркулов, – игра очень опасна. Поэтому надо присмотреться, оценить обстановку и действовать наверняка». «Семь раз отмерь, один раз отрежь», – как бы дразня, прогнусавил в нос Темляков. «Братцы, есть меткая умная пословица. Куй железо пока горячо, – проговорил полушепотом Морозов. – Пока мы будем собираться проучить этого негодяя, он на тот свет отправит добрую половину людей, в том числе и нас».
Морозов встал, подозвал к себе Темнова Гришу, что-то ему шепнул на ухо, и оба скрылись в полутемноте барака, освещенного двумя фонарями "летучая мышь". Гриша явился первый, он что-то загадочно прятал под широкой полой шинели. Держал правой рукой через дырявый карман. К нему подошел Темляков и тихо спросил: «Что это у тебя такое?» – но в это время появился Морозов. Гриша протянул ему кусок круглого железа, похожий на гусеничный палец к трактору ЧТЗ. «Вот это здорово! Где ты нашел?» Гриша, довольный своей находкой, с гордостью начал говорить, нарочито растягивая слова: «В комнате коменданта под кроватью. Я подошел к комнате, тихонько приоткрыл дверь, на столе горела коптилка, там никого не было. Обшарив рукой под кроватью, нашел железяку». «Молодец, Гриша, – похвалил его Морозов. – Вид у него вроде мужественный, независимый, а душу кошки скребут. Боится мщения, и ты его, хам, получишь». «Откуда эти выродки. Где и какая грешная сука родила их», – возмущался Шишкин.
Морозов, не задумываясь, ответил: «Один – твой земляк, Петр Корчагин из Кировской области из села Санчурск. Здесь много его односельчан, которых он бьет без разбору. Иван Тимин – мой земляк. Он волгарь. Поэтому мы снова с тобой квиты. Сегодня я проучу Корчагина, а твоя очередь будет на Тимина».
В 10 часов вечера Корчагин объявил отбой и потушил фонарь. Саша Морозов только этого момента и ждал. Он быстро подошел к комнате коменданта и прижался к стене. Корчагин шел уверенно, отстукивая тяжелыми шагами. Подойдя к двери, он остановился и, как бы прислушиваясь к шепоту и шорохам лагеря, заскреб кресалом зажигалки о камень. В этот момент увесистый круглый железный огрызок ударил его по затылку, и широкая ладонь Морозова прикрыла разинутый для крика рот.
Тяжелое сильное тело обмякло и медленно поползло вниз, затем плавно упало на пол. В это время открылась дверь комнаты, тусклый свет коптилки осветил узкой полосой темное близлежащее пространство барака. Морозов быстро скрылся. Из дверей вышел Тимин Иван и, наткнувшись на тело Корчагина, пронзительно закричал: «Убили, убили!»
Лагерь ожил, люди вскакивали и тяжело бежали к комнате коменданта. Подошел и Морозов, протиснувшись сквозь плотное кольцо людей, вышел на передний край к лежавшему Корчагину.
Около Корчагина возился врач, Иван Иванович. Затем выпрямился во весь свой длинный тощий рост и обратился к тесному кольцу людей: «Помогите внести в комнату». Морозов и еще один рослый парень, украинец, подняли тяжелое тело Корчагина и с большим трудом внесли в маленькую комнатку, положили на ржавую железную кровать, на которой вместо матраца на досках лежала шинель.
Иван Иванович установил короткий диагноз: «Сильный удар твердым предметом в затылок. Жив будет. Есть опасность сотрясения мозга».
Опытный врач быстро привел Корчагина в сознание и велел всем идти спать, пожелав спокойной ночи. Немного помедлив, как бы ожидая нового приключения, люди медленно разошлись по своим местам.
В бараке наступила полная тишина. Тимин Иван хотел прибегнуть к помощи немцев, чтобы отмстить за своего друга, но немецкие часовые пригрозили ему, если еще раз появится у колючей проволоки, будет пристрелен. Поэтому всю ночь он не спал и сидел в подавленном настроении. По-видимому, думал о смене своей тактики.
В 6 часов утра в лагерь вошел немецкий офицер в сопровождении двух сержантов. Встретили их переводчик Юзеф Выхос и Иван Тимин. Переводчик, по-видимому, намеревался доложить о случившемся, но немцы его слушать не стали.
Офицер приказал объявить: «Выходи строиться». Военнопленные, еле держась на ногах, выходили из холодного барака, затем в открытую калитку в колючей проволоке и строились по шесть человек в ряд. Они были тщательно пересчитаны, вышедший врач доложил о количестве больных.
В лагере было 1473 человека. У будки часового стояло ведро, полное белой краски. Два немца были вооружены кистями. Первой шеренге скомандовали подойти к малярам. Они искусно обновляли номера и ставили новые, начиная с единицы, выше ранее написанных номеров и букв "Kgf.".
Люди с написанными порядковыми номерами подходили к полевой кухне, получали навар из травы и 200-граммовый кусочек непропеченного немецкого хлеба. Все съедали на ходу и снова становились в строй.
Офицер вывел из строя 10 человек и сказал: «Это будет похоронная команда». Пока земля глубоко не промерзла, надо было копать глубокие ямы для еще живых людей.
Вывели из строя плотников, печников, слесарей и так далее. Остальных пригнали к небольшому сараю, расположенному в 300 метрах от деревни Борки.
Сержант открыл ржавый замок и стал раздавать ржавые железные лопаты и кирки. Всех разбили на группы в 15-20 человек. Каждая в сопровождении одного часового вышла на ремонт дороги Новгород-Шимск. Ребята попали в разные группы. Немецкие часовые заставляли работать без отдыха, все время кричали: «Русь, шнель, шнель!» или «Русь, давай, давай, вайда».
В 5 часов вечера измотанные непосильным трудом люди отдельными группами подходили к сарайчику и сдавали инструмент. После сдачи строились, поджидали остальные группы, затем всей колонной шли в лагерь.
Офицер снова пересчитал всех, и всех загнали за колючую проволоку.
К вечеру был сделан кухонный сарай и сложены печи. Вмазаны три 500-литровых котла. Печники потрудились на славу, за это один из них – костромич Кутузов Иван – поплатился своей жизнью. По окончании кладки его послали принести два ведра воды. Колодец находился в 300 метрах от лагеря. Иван вышел в калитку в колючей проволоке и направился к колодцу. Прошел не более 20 метров от лагеря, к нему подошел немецкий солдат, снял с плеча винтовку, и, наставив ствол на грудную клетку, в упор выстрелил. Пуля прошла через желудок и вышла в спину рядом с позвоночным столбом, сделав большое отверстие. Молодой немецкий часовой с руганью накинулся на своего собрата и задержал его, отняв винтовку.
На шум вышел офицер, руководивший работами по оборудованию лагеря. Отдал винтовку храброму солдату и с хвальбой отпустил его восвояси.
Часовой был глубоко возмущен: «За что пристрелил? Негодяй». «Выстрелил он за то, что его брата русские под Ленинградом раненого взяли в плен», – как бы между прочим сказал, глядя в сторону часового, врач Иван Иванович, подошедший к тяжело раненому Ивану Кутузову.
Оказывается, есть еще и среди немцев очень редкие, но честные люди. Иван Иванович – длинный, сухой, слегка сгорбленный мужчина, с пожелтевшим лицом и седыми висками. Одет был в гражданский непонятного от грязи цвета костюм и короткий зимний пиджак. Не расставался он с набитой неизвестно чем санитарной брезентовой сумкой с красным крестом посередине и Библией, которую он носил все время в руках. На правый рукав пиджака была нашита белая повязка с красным крестом. Обследовав тяжелораненого, он сказал: «Нужна срочная операция. Можно было бы сохранить жизнь. В условиях лагеря сделать ничего нельзя. Нет ни медицинских инструментов, ни медикаментов».
Затем, как-то неловко махнув рукой, с отчаянием проговорил: «Да хотя бы было и то, и другое, ему ведь нужны санитарные условия, питание, тепло, уход, а у нас здоровые умирают пачками».
Тяжелораненого Кутузова перенесли в барак и положили на солому с копошившимися в ней тысячами вшей разной величины.
Тридцатилетний русский крестьянин, оставивший дома шестерых детей, старуху-мать и жену, сжимая от боли челюсти, не произнося ни одного стона, равнодушно смотрел на подходящих и отходящих от него русских и немцев, желающих взглянуть на жертву. Медленно, капля за каплей сочилась кровь из его раны. Никакой помощи ему нельзя было оказать. Он постепенно истекал кровью. Вернувшимся с работы односельчанам он давал наказы: «Если вернетесь, не забывайте мою семью».
Вряд ли кому из них выпадет счастье переступить порог родного дома. Их ждет та же участь, что и тебя. Если тебя сразила пуля палача, то их ждут голод, холод и изнурительная тяжелая смерть.
Иван Кутузов после ранения жил четыре часа. Вечером с тремя принесенными с работы парнями, убитыми якобы при побеге, был брошен в приготовленную за день похоронной командой глубокую яму. Вечная память им!
Это были первые жертвы лагеря смерти. Они угнетающе действовали на живых, но уже обреченных на гибель людей.
Вечером на арене снова появился Петр Корчагин, но это уже был не вчерашний Корчагин, смелый и решительный. Он держал в руках березовую палку, однако не для битья людей, а сам на нее опирался как на костыль, так как у него сильно кружилась голова. После ужина явилась в лагерь в полном составе вся свита: немецкий офицер, переводчик и два русских предателя Петр и Иван. Они прошли посередине барака. Немец поспешил обратно, а русские предатели разошлись по своим конурам.
Корчагин и его приспешники поняли, что эта на первый взгляд послушная, изнуренная, обреченная на смерть масса людей способна в любой момент уничтожить их. Немцы же плохие защитники. Когда переводчик Выхос вторично доложил офицеру о покушении на русского коменданта, тот цинично ответил: «Этого следовало ожидать. Надо подобрать другого коменданта».
На следующее утро повторилось то же, то есть построение в строй, подсчет. Врач доложил: умерло семь человек, больных – 27. Офицер сказал: «Хорошо». Велел по просьбе переводчика выйти из строя трем татарам. Они были назначены на заготовку мяса для лагеря. Дохлых испанских лошадей надо было подбирать, их валялось десятки.
Татары немедленно приступили к работе. Они таскали в лагерь туши на больной, еле державшейся на ногах чалой лошади. Удавалось привозить по две-три туши в день. Во время снятия кожи и разделки из барака выходили больные. Они еле передвигались, грязные, закопченные. Собирали протухшие кишки, сгустки крови, все это немытым варили на кострах. Сытые, выхоленные немецкие солдаты и офицеры с фотоаппаратами ходили вокруг лагеря, фотографировали. На третий день работы концлагеря кухня с объемистыми котлами вступила в эксплуатацию. К приходу с работы людей был сварен вкусно пахнущий суп из конины и неочищенной перемороженной картошки. При входе за колючую проволоку люди вставали в очередь к кухонному сараю, затем к повару с черпаком и просили налить погуще.
Повар Хайруллин Галимбай, или Гришка, в первый день отпуска пищи многим наливал полпорции, а требовавшим свое людям ударял по голове увесистым железным черпаком. Участвовавший при раздаче офицер в знак поощрения кивал ему головой и говорил: «Гут, гут». Вторым поваром был москвич Мельников Митя, невысокий паренек с черными, цвета смородины глазами, иссиня темной кожей, широким скуластым лицом. С первого дня люди становились в очередь к нему, присутствовавший офицер нахально заставлял вставать к Хайруллину.
В первый день черпак Хайруллина многим набил на голове шишки, в том числе и Темлякову. Выведенный из себя Темляков полученный суп вылил Хайруллину прямо в лицо. Последний спрыгнул с поварского места и хотел в полную силу применить черпак как средство избиения. Драке положил конец немецкий офицер, он крикнул на Хайруллина, который испуганно втянул голову в плечи и ждал развязки. Офицер велел Темлякову снова подойти к котлу и заставил Хайруллина наполнить похлебкой доверху гильзу 120-миллиметрового орудия, которая служила котелком. Хайруллин налил ему почти три черпака. Офицер, улыбаясь, сказал: «Гут, зальдат». С тех пор Хайруллин не кричал на Темлякова, а относился к нему с почтением и наливал ему всегда с добавкой. Люди недоумевали, говорили, что не к добру в офицере проснулась человеческая совесть.
