Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Прозвучала отрывистая команда: «Вперед». Она передавалась по цепочке по отделениям, от взвода к взводу, от роты к роте. Люди, подсаживая и помогая друг другу, вылезали на бруствер окопа и во весь рост шли по неглубокому снегу, покрывшему лед реки.
Начинался рассвет, на юго-востоке пробилась яркая полоса кроваво-красной зари. Над рекой стояла дымка, видимость была неважной. Немцы нас не видели, но они или предчувствовали, или слышали нас, открыли пулеметный и автоматный огонь. Только что прятавшиеся в окопах люди сейчас шли, подставляя свои тела, как мишени, немецким пулеметчикам.
Вставало солнце, из-за горизонта показался его огненный серп. Мы шли по снегу, окрашенному в темный цвет от порохового дыма и крови убитых и раненых, обходя зияющие проруби-воронки с темно-голубыми пятнами воды.
Река была нейтральной зоной между двумя линиями обороны. Люди шли, как на прогулку, держа в руках автоматы, приготовленные к стрельбе.
С восходом солнца дымка над рекой развеялась. На мгновение создалась тишина. Наши огонь прекратили, и немцы почему-то замолчали. Мы были в 20 метрах от немецких окопов.
Лавина стали, латуни и свинца обрушилась на реку сзади нас и на наши головы, на идущих людей. Многие падали. Потемневший снег окрашивался кровью. Над нашими головами с воем с обеих сторон летели артснаряды, мины и белые, как лебеди, снаряды "Катюши".
Немцы опоздали с открытием по нам артиллерийского и минометного огня. Снаряды и мины летели в реку, с хлюпаньем круша и ломая лед. Заревели, как ишаки, восьмиствольные минометы, но поздно. Мы залегли в 10-15 метрах от немецких окопов и по-пластунски ползли вперед, оставляя позади недвижимых товарищей.
Вот они, окопы, мы поднимаемся и с криками "Ура!" прыгаем на головы немцам. Слышатся отдельные выкрики: «За Родину, за Сталина, в Бога, в Христа, в мать…»
Ошарашенные внезапностью немцы бегут. Мы догоняем их, кидая гранаты в сложные лабиринты окопов, огневые точки, землянки. Многие немцы стоят с поднятыми кверху руками. Пленных уводят через реку. Я завидую счастливчикам, сопровождающим более сотни пленных немцев.
Мы расширяем во флангах занятые немецкие окопы. Голодные наши люди кидаются в благоустроенные немецкие землянки, набивают вещевые мешки трофеями. Берут все, что попадает под руку: продукты, табак, котелки, термосы, примусы и так далее.
По окопам раздается команда отступать. Мы вылезаем из немецких окопов и бежим к реке, а затем – по реке. Опомнившиеся немцы снова занимают свою линию обороны и посылают нам вдогонку тонны пуль, мин и снарядов.
Мы не бежали, а медленно ползли к своим окопам. Из 800 человек нас вернулось 27, считая и тех, кто сопровождал пленных немцев. Многие лежали под шквальным огнем противника. Тяжелораненые просили о помощи во всю силу своих легких.
Во втором эшелоне встретил нас, оставшихся в живых, подвыпивший командир полка майор Козлов с начальником штаба Басовым и заместителем по политической части Барышевым. С ними находился руководивший разведкой боем начальник штаба дивизии полковник Иванов. Он был сильно пьян, неуверенно пошатываясь, обошел всех нас, поблагодарил за успешное выполнение операции. Пообещал всех оставшихся в живых представить к правительственным наградам. Майору Басову приказал переписать всех и представить ему список. Мертвые награждения не требовали. Раненые в награду получат смерть или госпиталь.
Завтрак и обед был приготовлен поварами на всех и водка получена тоже на всех, поэтому повара объявили полный коммунизм. Ешь, сколько желаешь, водки тройная порция, то есть вместо 100 грамм – 300 грамм.
Мы с сибиряком Огневым, пьяные, с раздутыми животами, пришли в нашу землянку. Она была пуста. Со всего нашего взвода мы остались вдвоем, а от роты – пять человек. Еще мерещились в глазах наши товарищи. Многих из них больше никто не увидит. Они лежат мертвыми или тяжелоранеными, истекая кровью, в нейтральной полосе на покрытом снегом тонком льду Волхова. Их места на нарах землянки с настланным лапником ели вместо матрацев, солдатские котелки с самодельными оловянными ложками и разными личными вещами напоминали об их присутствии. На сердце скребли кошки, было тяжело, глаза невольно становились влажными. В голове роились обрывки мыслей, не поймешь что. Казалось, что нахожусь в царстве смерти, ее безобразный скелет с поднятой для приговора косой летает надо всеми нами в землянке. Вот она целит свою косу на меня и Огнева, ее прицел точен и верен. В ушах звенит, слышатся звуки визжащего металла и стоны умирающих товарищей. В глазах призраки, страхи, умирающие люди. Кажется, я схожу с ума, начинаются галлюцинации. Лучше было умереть со всеми, чем остаться невредимым после бесполезной вылазки и гибели всего батальона.
В землянку вошел заместитель командира батальона по политической части старший лейтенант Скрипник. Судя по его виду и походке, он был чем-то сильно возбужден. Мы с Огневым попытались встать. Он негромко, глухим голосом проговорил: «Отставить». Начал говорить с наигранной веселостью: «Как дела, товарищи бойцы?» Мы с Огневым молчали, так как считали излишним брать роли убитых и раненых на себя, а он обращался, судя по смыслу, ко всем. Я пьяной головой подумал, не один я думаю заболеть тихим помешательством. Скрипник, по-видимому, уже заболел, приняв нас двоих за целую роту. Замполит понял свою ошибку, но признавать ее не хотел. Повысив голос до крика, произнес: «Вы что, воды в рот набрали?» Находчивый Огнев хотел отделаться легкой шуткой, ответил: «Мы, товарищ старший лейтенант, очень усердно кричали с Котриковым на немцев. Я – "ура, за Родину и Сталина", – и показывая в мою сторону пальцем. – А эта нехристь – "в крест, в Бога, в душу и мать", поэтому на наших языках появились мозоли».
Неуместная шутка до предела взвинтила старшего лейтенанта. Он крикнул: «Встать, смирно! С кем ты разговариваешь?»
Мы с Огневым вскочили на ноги в проход между нарами и вытянулись по стойке смирно. Скрипник дрожащим голосом, с большим трудом сдерживая себя, чтобы не кричать, хрипловато заговорил: «Идиот, да как ты смеешь со мной так разговаривать?»
В этот момент дверь в землянку распахнулась, вошел командир роты Ремезов с подвязанной к шее правой рукой, а в левой держал суковатую можжевеловую палку. Левая нога ему почти не подчинялась, неуклюже переступая, он перешагнул порог землянки и сразу сел на нары: «Ребята, тихо, – заговорил он. – Пришел к вам проститься, может быть, больше не увидимся. Сами видите, время тяжелое, сегодня жив, а завтра…» Последнее слово он не договорил. Его не успевшие привыкнуть к полутемноте глаза никого не видели. Он почти шепотом спросил: «Сколько же вас осталось?» «Двое, товарищ старший лейтенант», – ответил я. Не поверив, он переспросил: «Только двое?» Мы молчали. Осмотревшись, он неуклюже подошел к Скрипнику и сказал: «Вы тоже здесь, товарищ замполит». Старший лейтенант утвердительно ответил и сел на нары. Мы с Огневым продолжали стоять. Ремезов подошел ко мне, крепко обнял здоровой левой рукой и поцеловал, так повторил и с Огневым. «Спасибо вам, мои дорогие боевые товарищи, желаю вам живыми, невредимыми возвратиться домой».
Он подал руку замполиту Скрипнику и со слезами на глазах вышел из землянки, где его ждал санитар.
Старший лейтенант за это время остыл, устремив взгляд вниз на ноги, он сказал: «Что стоите, садитесь. Вы сегодня изрядно потрудились, устали ваши нервы и мышцы, отдыхайте».
Медленно поднялся, как раненый, вышел. Не успела еще полностью закрыться дверь, как Огнев сказал: «Он белены сегодня объелся, шуток не понимает». Я ответил: «А ты бы как на его месте поступил. Нервы до предела взвинчены, он вместе с нами был и уходил из немецких окопов последний. При расширении левого фланга он шел вместе с Ремезовым, кидая гранаты в извилины окопа».
«Скажи, что будем делать дальше?» – спросил я Огнева. Огнев ответил: «Что имеешь в виду? Умирать еще рано, не собираюсь. Если Бог спас в сегодняшнем аду, то буду просить его и о будущем спасении». Он что-то еще хотел сказать, но я его опередил. «Не о смерти тебя спрашиваю. Будем ли топить печку?» «Не будем, – ответил Огнев, – сходим к повару и попросим грамм по триста, он мне земляк – даст. На ночь теплом будем обеспечены».
«Но ведь водка-то у старшины», – возразил я. «Старшина на том свете у ворот рая стоит, вместе с ротой, а водку еще утром отдал на хранение повару».
Раздалась команда: «Выходи строиться в полном боевом порядке». Всех оставшихся в живых в батальоне выстроили, включая минометчиков, поваров, связистов и штабистов. Батальон выглядит взводом. Командир батальона старший лейтенант Шаталов убит, командиром батальона назначен старший лейтенант Шишкин, командиром 1 роты – капитан Воронцов, он же заместитель комбата по строевой части, он и начальник штаба батальона.
В строю мы стояли вместе с Огневым. Он шепнул мне на ухо: «Воронцову дали три должности. Пиши заявление, может быть, и тебе отвалится что-нибудь».
Разместили нас всех в одной нашей землянке. Места в ней было столько, сколько нас всех. Мы с Огневым как старые знакомые и жильцы землянки стали друзьями и заняли места рядом. Вечером повар принес полный термос могаровой каши и термос водки, хлеба досыта. Было объявлено бесклассовое общество. «Ешь, пей, сколько душа желает, болтовня в меру».
Изрядно подвыпивший Огнев встал на нары, при свете тусклой коптилки выглядел странным растрепой. Отработанным, командирским голосом крикнул: «Тише, товарищи красноармейцы, равнение налево, повернуть головы в центр. Смотрите на меня и моего друга, – он кивком показал на меня. – Вы знаете, почему мы остались живыми, потому что громче всех ругались и кричали "Ура!". Аж пули от нашего крика поворачивали в сторону». Все захохотали. «Поэтому языки у нас устали и на них появились мозоли, но кое-кто этому не верит».
Заскрипела дверь землянки, вошли командир батальона Шишкин и замполит Скрипник. Все вскочили на ноги. «Вольно, товарищи, – сказал Шишкин, – садитесь. Мы к вам зашли поблагодарить присутствующих здесь участников сегодняшней операции. Оценка командования дивизии и полка дана отличная. Враг потерял много раненых и убитых солдат и офицеров. Кроме того, захвачено в плен сто тринадцать человек. Поэтому фашисты вынуждены будут снимать живую силу для подкрепления с других фронтов». Про наши потери молчали. Шишкин многим напоминал мне Виктора Шишкина. Даже голос и тот был похож. Я намеревался спросить, но не хватало смелости. Поразмыслив пьяной головой, пришел к выводу – для этого нужен удобный случай, разговор наедине.
Скрипник не проронил ни слова, он сильно переживал, лицо его осунулось, побледнело, глаза глубоко запали. Когда они ушли, несколько человек одновременно сказали: «Что с ним?»
Появился ветеран полка – ленинградец Васильев. Он гордился тем, что с момента формирования в Ленинграде ни разу из полка не выбывал, хотя весь личный состав менялся несколько раз, кроме интендантов и Васильева.
Разведка боем на сознание Огнева нисколько не подействовала. Он ни о чем не думал и ничего не хотел вспоминать, поэтому шуткой нарочито громко спросил Васильева: «Ты сегодня в Новгороде был?» Васильев ответил: «Нет, не довелось».
Огнев продолжал: «А мы на окраине были, но почему-то в город не было желания прогуляться, главное, не было тебя. Говорят, немцы приготовили для нас хорошее угощение, был шнапс, грог, бутер и флиаш». Послышался чей-то голос из самого угла землянки: «Только при одной фразе "Идем в разведку боем" у Васильева появилась дизентерия». Васильев ехидно огрызнулся: «Ну и что, действительно живот схватило». «Что-то быстро он у тебя поправился», – пробурчал Огнев.
В землянке воцарилась тишина. Все знали и думали, что Васильев филон и ни в одном бою он не участвовал, вовремя умел смыться в медсанбат. После боя спокойно возвращался в поредевшие ряды батальона. Как ему это удавалось, для всех было тайной. Командиры взвода, роты и батальона, как правило, после боев из полка выбывали, и проверить или, вернее, взяться проверить было некому. Кое-кто из ветеранов полка говорил, что с Васильевым при разговоре надо быть осторожным, он на хорошем счету у СМЕРШа. Ездовой транспортной роты Путро утверждал, что полгода назад еще до Синявских болот командира взвода младшего лейтенанта Князева благодаря ложному доносу Васильева как неблагонадежного убрали неизвестно куда. Это только за то, что Князев обозвал Васильева трусом, паникером и дезертиром.
Васильев донес и на скотаря-баптиста Еремеева. Его посадили два дня тому назад, идет разговор, что судить будет трибунал. При обыске у Еремеева в вещевом мешке нашли три пачки немецких листовок с пропусками в плен. Еремеев говорил, что листовки взял для курева, так как с бумагой для закруток махорки было действительно плохо.
Многие сохранившиеся ветераны 77 стрелкового полка – Вася Бахарев из обозно-вещевой службы (ОВС), Путро и цыган Тарновский из транспортной роты, Айзман из ПФС – про Васильева говорили, что с момента наступления ни в одном наступлении, ни в одной боевой операции он не участвовал. Каким-то образом заранее пронюхивал о времени наступления и сматывался в медсанбат. Там у него был кто-то близкий, свой. Грудь Васильева украшали две медали "За отвагу" и орден "Красной Звезды", за его трусость и умение вовремя заболеть сколько еще ждет наград впереди.
Выбывших из части по ранению к наградам не представляют, убитым они не нужны. Награждают, как правило, оставшийся после боя личный состав. Счастливчиков – здоровых непосредственных участников – остается очень мало, поэтому награды получают больше люди второго эшелона. Большинство из них в дивизии с начала войны и уцелеют до самого конца.
Глава тридцатая
Под Новгород наш 77 стрелковый полк пришел первым, ночью. Испробовал свои силы 1 батальоном. Выявил огневые точки противника. Еще не успели остальные полки достигнуть Новгородского рубежа обороны, еще штаб дивизии находился в 70 километрах от Новгорода, как поступил приказ покинуть гостеприимные землянки и политую слезами и кровью Волховскую, Новгородскую землю.
В 11 часов вечера мы снова шли маршем проселочными дорогами, перелесками, полями и по пустынным небольшим деревням, где не было ни одной живой души. Двигались всю ночь до восхода солнца, делая 10-минутные привалы через каждый час марша.
В небольшой деревне была организована дневка. По-боевому был приготовлен завтрак – из ржаной муки, кипящей воды и растительного масла. Хлеба старшины не жалели. Давали, сколько поместится в желудке.
День проспали в неотапливаемых домах, вечером снова вышли и ускоренным шагом стали догонять не дошедшие до Новгорода остальные полки 80 дивизии.
Наутро в землянках в лесу встретило нас новое пополнение. Роты пополнились в нашем батальоне и стали боеспособными. Повара, оружейники, связисты, минометчики и обозники ушли на свои места. Меня вызвал командир батальона старший лейтенант Шишкин. Прием состоялся в сырой, жарко натопленной землянке.
Тускло светила коптилка, сделанная из 45-миллиметровой артиллерийской гильзы. Табачный дым, перемешанный с паром, наполнял землянку. Кроме табака, запахов жженой бумаги, горелого хлеба и керосина пахло чем-то затхлым и земляным, как прелое сено.
Я отрапортовал: «Прибыл по вашему вызову». Шишкин мягким баритоном сказал: «Вольно! Садитесь». На мгновение в землянке воцарилась тишина. Замполит Скрипник весело проговорил: «Кто-то родился».
Капитан Воронцов, командир 1 роты, заместитель командира батальона, завел разговор на философскую тему. Он начал с того, что в Советском Союзе каждую секунду родится несколько человек, а сейчас в войну умирает еще больше, то есть смертность в десятки раз превышает рождаемость. Он хотел продолжить свою тему, конкретно подсчитать, сколько рождается и умирает, но Шишкин мягко перебил его: «Вы, товарищ капитан, про себя посчитайте, а потом о результатах доложите». Обратился ко мне с вопросом: «Где родился? Где проходил службу, в каких воинских частях?» Спросил про образование, специальность и так далее. Я коротко рассказал о прохождении службы, не скрывая, что был в плену, бежал к партизанам и с боевым поручением был направлен к своим. После проверки особым отделом попал в отдел офицерских кадров Волховского фронта, откуда без суда и следствия был направлен на пересыльный пункт рядовым.
Все трое смотрели на меня широко раскрытыми глазами и внимательно слушали. Когда я кончил, Шишкин, глубоко вздохнув, сказал: «Ваша жизнь начинается снова. Сегодня по нашему представлению вам присвоено воинское звание старшины, одного жаль, вас от нас переводят в третий батальон, поэтому вы свободны, идите в распоряжение командира третьего батальона. За проявленную стойкость, мужество в бою под Новгородом будете представлены к правительственной награде».
Я отрапортовал и быстро вышел. Разыскал в шалаше командира 3 батальона, попросил разрешения влезть в узкую щель и доложил в полусогнутом положении: «Прибыл в ваше распоряжение старшина Котриков».
Командир батальона старший лейтенант Шагалов пригласил сесть к железной печке на землю и сказал: «Назначаю вас старшиной батальона». Я ответил: «Служу Советскому Союзу». Он не спросил кто я и откуда. Тоном командира, не требующего возражений, сказал: «Идите с замполитом, познакомьтесь с командирами и старшинами рот, накормите людей и доложите».
Замполит лейтенант Пронин сидел возле печки и, глубоко затягиваясь махорочным дымом, разглядывал меня. Докурив самокрутку, бросил в раскаленные угли печки и сказал: «Пошли».
Из шалаша я вышел первым, лейтенант Пронин за мной. Он был ниже среднего роста, с узким волевым лицом и добродушным детским взглядом. Выглядел еще совсем юнцом. Вместо усов и бороды на верхней губе и подбородке чуть пробивался еле заметный пушок.
Мы обошли с ним все роты. Он представил меня командирам отделений и старшинам рот. Познакомил с хозвзводом батальона, то есть с поварами и ездовыми. После несложного завтрака солдаты почти все спали. Я явился на доклад к командиру батальона, но он вместе с замполитом и связным крепко спал.
Я влез в шалаш и уснул. Проснулся от толчка в бок. Открыл глаза, рядом со мной сидел комбат Шагалов, он улыбался и хриплым, простуженным голосом говорил: «Проспал, старшина. Сейчас накорми людей и построй батальон, пойдем к штабу полка. Сегодня военный трибунал будет судить баптиста-скобаря Еремеева, который отказался брать в руки винтовку, у которого нашли две пачки немецких листовок с пропусками в плен».
Я слышал разговоры о Еремееве, о том, что у него нашли листовки, но никто не говорил об отказе взять в руки винтовку. Я спросил Шагалова: «Правда, что Еремеев отказался взять в руки винтовку?» Шагалов внимательно посмотрел мне в глаза: «Да, правда». Затем повелительно сказал: «Идите, кормите весь личный состав батальона во главе со мной» – и рассмеялся. Ударил меня ладонью по плечу, отрывисто сказал: «Шагом марш».
Полк построили на лесной поляне, окруженной большими столетними кудрявыми пихтами и елями. Под конвоем привели Еремеева. Поставили перед построенным полком. Еремеев, с большой рыжей бородой, с остриженной под машинку головой, стоял без шапки и озирался кругом, как пойманный зверь, предчувствуя что-то недоброе.
Комиссар полка Барышев подошел к нему, встал лицом к построенному полку и стал читать приговор военного трибунала.
Еремеев, низко опустив голову, широко расставив ноги, слушал последние земные слова. Когда комиссар прочитал: «Приговорить к смертной казни – расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит. Привести в исполнение», у Еремеева заметно задрожали руки.
Барышев спросил: «Гражданин Еремеев, последние ваши желания?» Тот, заикаясь, заговорил: «Разрешите перед смертью съесть хлеб, то есть пообедать и помолиться Богу». Барышев злобно ответил: «Ваши желания не будут удовлетворены». Но командир полка майор Козлов громко сказал: «Просьбу приговоренного удовлетворить».
Еремеев снял с плеча вещевой мешок, достал целый 900-граммовый паек хлеба, сел на землю и не спеша стал есть. Когда хлеб был съеден, он встал на колени и, шепча молитву, делая головой поклоны до земли, усердно крестился. Молился он минут пять, встал на ноги, хрипло проговорил: «Прощайте, братцы, пусть вас Господь Бог всех спасет» – и, повернув голову к комиссару Барышеву, почти что крикнул: «А сейчас стреляй».
Барышев приказал снять шинель, гимнастерку и ботинки. Еремеев разделся и босиком встал на снег. Барышев скомандовал: «Кругом». Еремеев медленно повернулся. Командир минометной роты капитан Васильев подошел к нему и в упор в затылок три раза выстрелил из пистолета.
Еремеев некоторое время стоял, покачиваясь на широко расставленных ногах, затем упал в снег, лицом вниз. Могила была приготовлена, двое солдат из комендантского взвода полка взяли Еремеева за руки и ноги и бросили в глубокую яму.
Послышались команды: «Первый батальон, смирно, направо, шагом марш». Люди с большим камнем на сердце расходились по палаткам и землянкам. У всех в сознании был Еремеев, с большой рыжей бородой, скуластым широким лицом и крупной стриженой головой.
Десять дней мы шли по новгородской земле. Днями отдыхали в наспех сделанных шалашах и сырых землянках, редко в деревнях. По поручению комбата я с четырьмя бойцами уходил на четыре часа раньше всего батальона и готовил в заданном месте дневку, отыскивая старые землянки.
Командиры батальонов, штабные офицеры полка ехали на лошадях. Командиры рот и взводов вместе с солдатами шли строем. В начале апреля наша 80 дивизия заняла оборону под Киришами, недалеко от Волхова и станции Андреевка. Линия обороны существовала с 1941 года. Немецкая линия обороны полукопытом вклинивалась в нашу. Немцы выбирали для обороны выгодные территории, на возвышенных местах.
Наш передний край проходил по болотам и заболоченной местности. Нейтральная полоса в отдельных местах достигала более 2 километров. Автоматные пули чуть долетали и, попадая в человека, никакого вреда не причиняли. Вместо окопов была сделана бревенчатая двухслойная стена с землей посередине. Доты и дзоты делались тоже без углубления на поверхности земли.
Второй эшелон жил в лесных рубленых избушках. Наступать немцы в этом районе не собирались, а нашей растрепанной в боях дивизии нужен был отдых. Вот поэтому командование фронтом создало хорошие условия для укомплектования и отдыха.
В апреле 1943 года дивизия пополнилась офицерскими кадрами из Читинского военно-пехотного училища. Вчерашние 18-19-летние парни, прошедшие ускоренный курс обучения, стали лейтенантами, назначались командирами взводов, начальниками штабов, батальонов и даже командирами рот.
Меня вызвали в штаб полка. Он находился во втором эшелоне в 2-3 километрах от переднего края, на возвышенном месте, с пристроенными землянками с тремя и даже более накатами бревен. Недалеко от штаба было оборудовано большое газоубежище глубиной до 15 метров.
Зачем вызывали меня, я не знал, поэтому по дороге в голове роились хорошие и плохие мысли. Принял меня начальник штаба майор Басов. В кабинете сидел лейтенант. Он поинтересовался, где я служил раньше, и, не дожидаясь моего ответа, предложил мне перейти во взвод полковой разведки.
Я поблагодарил за доверие и ответил, что согласен. Он протянул мне руку и повелительно сказал: «Сегодня же переходите в распоряжение командира взвода лейтенанта Неведова», показав взглядом на присутствующего лейтенанта.
Мы вместе с Неведовым вышли из землянки. Он показал землянку разведчиков и сказал: «Жду сегодня».
Лейтенант Костя Неведов, 24-летний парень, среднего роста, коренастый, с грубыми выразительными чертами лица, с большими серыми глазами, взгляд которых был тяжелым, и редко кто его выдерживал, был боксер-разрядник. В прошлом – учитель начальной школы. Его заместителем был старший сержант Васька Левин, еврей, воспитанник детского дома. При моем знакомстве он отрекомендовался: «Васька». Это имя ему нравилось. Настоящего никто во взводе не знал.
Слава о командире взвода полковой разведки лейтенанте Неведове и его помощнике Ваське выходила за пределы дивизии.
Васька Левин боксером никогда не был, бороться тоже не приходилось, но физически был развит хорошо. В тренировочных поединках он свободно справлялся с двумя разведчиками. Он был смелым, решительным, обладал отличной зрительной памятью, поэтому умело ориентировался на местности. При поединках с немцами бил ногами в грудную клетку и головой. Удары были сильны, часто противник надолго терял сознание. За свою службу в разведвзводе им было доставлено в штаб полка 52 языка. За языками он ходил вдвоем с сержантом Мокрушиным или рядовым Самохиным.
Мокрушин подорвался на мине в нейтральной полосе при очередном задании и умер по пути в медсанбат. Самохин при артиллерийском налете был тяжело ранен. Васька остался один. Эта троица, как их называли в полку, причинила немцам немало хлопот.
Весна вошла в свои права раньше обычного. Наша линия обороны в основном проходила по низинным и заболоченным местам. Вырытые окопы в любое время года затапливались, так как уровень грунтовых вод залегал на глубине 30-40 сантиметров. Линия обороны продолжала строиться из двойной деревянной стены с насыпанной в середине землей. Высота стен достигала 3,5 метра. Все свободное время солдаты днем и ночью работали над сооружением этой крепости. Через каждые 10-15 метров в стене были сделаны огневые точки. Линия обороны немцев часто прощупывалась нашими штрафниками – разведкой боем.
Штрафной батальон после каждой разведки боем терял более половины личного состава. Начиналось новое пополнение. Как только батальон укомплектовывался новыми кадрами, снова наступал. Часто занимали немецкие оборонительные точки на узком участке фронта. Подрывали их и отступали обратно. Иногда занятые штрафниками рубежи удерживались сутки, а потом с позором отступали.
С обеих сторон от нас и немцев на нейтральной полосе ночью беспрерывно взвивались ввысь сотни осветительных ракет, освещая израненную поверхность земли. Строчили пулеметы и автоматы, извещая о готовности встретить неприятеля в любой момент. Трассирующие пули, как фосфорные стрелы, описывали траекторию в нейтральном пространстве и падали на землю или ударялись о препятствия.
Вместо леса, когда-то простиравшего свои кроны в воздушное пространство к солнцу, торчали, как частокол, израненные стволы без признаков веток.
В канун 1 Мая командир полка майор Козлов вызвал Ваську и приказал ему установить точный распорядок дня занимавших оборону немцев. Приказ Васька принял за насмешку над ним. Он, сильно заикаясь, ответил: «Есть установить распорядок дня немцев», а затем выпалил: «Вы, командир, сходите сами, вас там знают лучше, чем меня».
Козлов принял слова Васьки за отказ выполнить распоряжение. За развязность и пререкание приказал посадить его на гауптвахту, а затем предать суду. Местом заключения и пребывания на гауптвахте служило газоубежище, выкопанное в 100 метрах от штаба полка. Туда Ваську отвел сам начальник особого отдела, на прощание сказал: «Завтра я вами займусь как субъектом номер один».
Командир взвода разведки Неведов в это время находился у штаба полка и видел, как арестованного Ваську посадили в газоубежище. Он попросил у Козлова разрешения на прием, выпросил Ваську, обещаясь наказать своими силами. Командир полка согласился.
Козлов вызвал командира роты автоматчиков и приказал отвести Ваську в землянку разведчиков. Она была расположена в 1,5 метра от штаба полка.
Ваську сопровождали два автоматчика. По дороге он обезоружил обоих. Отобрал автоматы, снял ремни и, отпуская, пригрозил: «Если поднимете шухер, пристрелю обоих. Автоматы и ремни получите у командира первой роты первого батальона на переднем крае».
Васька пришел на передний край с двумя автоматами, сдал их командиру роты. Я в это время был там же, готовился в секрет для изучения нейтральной зоны немцев. В присутствии командира роты Васька приказал: «Пойдешь со мной». Мы взяли по шесть гранат Ф-1 и по одной противотанковой, по два запасных диска на автомат, и все это Васька навьючил на меня.
В минный проход, знакомый Ваське, мы ползли по-пластунски по нейтральной полосе к нашим секретам, расположенным и искусно замаскированным рядом с немецким передним краем.
В секрете никого не было. Мы замаскировались в тесном окопчике и лежали до наступления темноты. Хорошо были слышны разговоры немцев. Они пьянствовали, играли на губных гармошках, были слышны песни, чужие, непонятные, но трогающие самую душу.
Я думал, молодые немецкие парни, такие же, как и мы, находясь на чужой земле, далеко от родины, бесславно умирали, не зная во имя чего. Наша земля им не нужна, у них своей достаточно.
Васька, выбрав удобную позу, спал, изредка храпел.
Наступила майская ночь, воцарилась тишина, которую нарушали редкие пулеметные и автоматные очереди с обеих сторон и еще реже стрельба осветительными ракетами. Мы осторожно, как хищники, крадущиеся к добыче, перешли передний край немецкой обороны. Оказались на лесной, хорошо натоптанной тропинке и по ней шли как дома.
Васька отлично владел немецким языком. Я не языковед, но из разговоров немцев и евреев знаю, что еврейский и немецкий схожи. Много раз нас окликали немецкие часовые. Васька уверенно отвечал, даже называя пароль. Откуда он его знал, для меня было загадкой.
Пройдя около 2 километров, Васька выбрал удобное место. Мы легли, покурив в рукав, он шепнул: «Лежи здесь, а я уйду на часок. Надо что-то купить на ужин. Стрелять только при крайней необходимости».
Васька пришел часа через два, принес целый батон чайной колбасы, буханку хлеба. «Ешь, но только не чавкай, а то немцы примут нас за свиней». Я плотно закусил, съел не менее полукилограмма колбасы и всю буханку хлеба. Он посмотрел сначала на живот, потом в глаза, ехидно улыбнулся одними губами, но ничего не сказал. После сытного ужина мы перешли на новое выбранное Васькой место.
Оно оказалось очень удачным, это глубокая естественная яма, по-видимому, карстового происхождения. По краям, склонам и даже на дне были молодые заросли ели. Густые кроны хорошо маскировали не только с боков, но и сверху.
Я забрался на самое дно ямы и после сытного ужина крепко уснул, не ощущая сырости и майской прохлады. Проснулся, солнце уже стояло в зените, его лучи пробивались сквозь густые кроны елок, но почти не грели. Мгновение я не мог припомнить, где я, но потом голова четко заработала, почувствовались холод и сырость, нужны были интенсивные движения рук и ног, чтобы малость согреться. Я начал медленно сгибать ноги в коленях, а затем выпрямлять, то же самое проделал и руками, за что получил хороший тумак в бок. Рядом со мной оказался Васька. Он смотрел на меня, как сова на крысу, и злобно шипел: «Жить надоело? Тогда выйди, покажись фрицам». День был теплый, но тепло сквозь кроны деревьев до нас не доходило, и лежать без движения долгий майский день было мучительно тяжело. Рядом с нашей ямой часто проходили немцы, ступая тяжелыми коваными сапогами. Слышалась их почти непонятная речь с баварским диалектом.
