Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Глава девятнадцатая
Королева холода и льдов Арктика дыхнула своими могучими легкими на северо-запад России. Хмурые по-осеннему рваные облака закрыли теплое весеннее солнце. Во второй половине мая в самый разгар весенних работ и забот наступило похолодание. Немецкие солдаты пахали жирную, хорошо удобренную еще совхозами землю на сытых тяжеловозах, запряженных парами в однокорпусный плуг. Легкая влажная супесь легко поднималась на железный отвал плуга, а затем ровным пластом ложилась, плотно прижимаясь к соседнему пласту рядом с ровной неглубокой бороздой. Вносили минеральные удобрения, боронили русскими боронами "Зиг-Заг" в два следа, а через день или два на обработанной площади под плуг сажали картошку.
Все работы производили сами немцы, по-видимому, не доверяя голодным русским, которые могли украсть картошку.
Население, проживающее в оккупации на усадьбе совхоза в деревне Борки, лопатами копало свои огороды, сажало овощи и картофель. Работали все маленькие дети и дряхлые старики. Надеяться было не на кого, помощи просить неоткуда.
В концлагере жизнь текла своим руслом, как в замкнутом от внешнего мира глубоком ущелье с журчащим ручейком, со сменяющимся уклоном дна, то слишком большим уклоном, то ровной площадкой или даже небольшим подъемом. На одном участке вода текла бурно, на другом спокойно, а на третьем скапливалась, образуя омут.
Я был рабочим на кухне. Носил воду из колодца, мыл полугнилую картошку, готовил дрова. Через неделю рана на голове зарубцевалась, голова не кружилась, я выздоровел. Чувствовалась только слабость еще не совсем окрепшего организма. Поэтому быстро уставал. На кухне работа была не постоянной, и каждый день угрожал перевод на общие работы, где положение было незавидным. Конвой заставлял работать без отдыха. Военнопленные таскали камни, носили на носилках песок. Кирками и ломами дробили камень, заделывали пробоины и рытвины на дороге Новгород-Шимск, имеющей военно-стратегическое значение.
Переводу на общие работы в душе радовался. Там была возможность сношения с населением и предоставлялась неплохая возможность сбежать.
Меркулов не одобрял мое намерение и просил своего шефа Сатанеску устроить меня рабочим на мельницу. Сатанеску не возражал, но, придя в лагерь, он внимательно оглядел меня, как покупатель, торгующий на рынке лошадь.
Вечером отказал Павлу в устройстве меня на мельницу. Он сказал: «Этот человек не внушает доверия». «Ему не понравилась моя морда», – подумал я, пока работал на кухне. Я заменял увезенных еще до меня неизвестно куда Ахмета и Мухаммеда. Обер коха Хайруллина Галимбая все звали Гришкой. Я тоже решил называть его так. Его брата Изъята звали Яшкой.
Первые дни работы Гришка на меня кричал, ругался. Как я ни старался угодить ему, ничего не нравилось. Он всюду находил причины. После очередной ругани я пожаловался Яшке, который работал вместе со мной, что на кухне работать невозможно. Или жаловаться коменданту Кельбаху, или просто избить Гришку при случае.
Яшка, добродушный здоровяк с азиатским разрезом глаз, улыбнулся кривой улыбкой и спросил: «Справишься?» Я утвердительно мотнул головой. Тогда Яшка сказал: «Чтобы тебе не убедиться в обратном, давай померяемся с тобой силами. Гришка силен и мало уступает мне».
Он принес палку из поленницы дров. Мы сели за кухонную печь, взяв палку двумя руками, уперлись ступнями, ноги в ноги. Начали тянуться. Яшка меня перетянул. Я понял, что вес Яшки значительно больше моего, но сдаваться – значит уходить с кухни. «Давай еще раз», – сказал я. «Давай», – согласился Яшка. Сильным рывком я поставил его на ноги. В это время в кухонный сарай вошел Гришка с переводчиком Юзефом Выхосом. Гришка, обзывая меня нецензурными словами, шел на меня с намерением применить физическую силу. Я встал и приготовился дать отпор. Яшка по-татарски на него громко закричал, затем о чем-то громко и долго говорили. Юзеф Выхос внимательно осматривал меня с ног до головы. Я тоже внимательно изучал его лицо и все тело. Это был коренастый, выше среднего роста мужчина, именующий себя белорусом, с аккуратно подстриженными черными усиками, темно-серыми глазами, темной, почти черной с рыжеватым оттенком растительностью на голове, продолговатым лицом, прямым носом и большим чуть выпуклым, но красивым лбом.
Он первый мягким приятным тенором сказал: «Ну что мы уставились друг на друга так недружелюбно?» Я ответил, что не знаю. Он подошел ко мне, хлопнул меня по плечу и проговорил: «Как видно, неплохой ты парень». Гришка тоже смотрел на меня более дружелюбно, в его глазах ненависти не стало.
«Какой же ты трус и подхалим», – подумал я. Гришка впервые сказал мне без ругани, не повышая голоса: «Что, парень, с Яшкой придумал мериться силами, но учти, он сильнее тебя».
Используя момент, Яшка предложил: «А вы померяйтесь силами». Я согласился, и мы стали тягаться с Гришкой. Я перетянул его пять раз. Он встал, уже добродушно улыбаясь, сказал: «На земле я тебя вижу невзрачным, правда, высоким, но худым человеком. В чем же твоя сила?» За меня ответил Яшка: «Ему сама земля помогает».
Гришка и Юзеф Выхос ушли, я спросил Яшку: «Что ты ему говорил?» «Я ему высказал все, – ответил Яшка. – Что если он так себя будет вести, то получит заслуженное возмездие. Сказал, пусть не забывает, что живет в одном лагере, в одном бараке вместе со всеми военнопленными. Немцы ему не защитники. А еще сказал про тебя, что не дай бог, если ты пожалуешься на него немецкому коменданту, а по-немецки ты можешь говорить, то вряд ли он удержится в поварах. Отправят тогда нас с ним, куда отправили наших друзей Ахмета и Мухаммеда».
После этого разговора и мерения силами отношение Гришки ко мне резко изменилось. Он начал со мной заигрывать. Стал доверять не только кипятить травяной отвар на завтрак, а даже варить похлебку.
Несмотря на скудное и однообразное питание, военнопленным на кухне предоставлялась возможность есть досыта хорошие продукты. Военнопленных кормили два раза в день. Утром – навар из немецкой травы с запахом хмеля, кусок хлеба в 250 грамм и ложка повидла. Обед готовился к 5 часам вечера – суп из неочищенной картошки с протухшей соленой кониной. Каждое утро мы с Яшкой приносили кусочки хлеба для военнопленных из маленького домика в 200 метрах от лагеря, где жил комендант и его помощник. Хлеб резала на пайки русская женщина лет 28-30, симпатичная. Жила она тоже в этом же домике, служившем квартирами и складом. Звали ее Тамара. Комендант Кельбах доверял ей резку хлеба и отпуск всех продуктов на кухню. Получали в основном 2-3 килограмма муки для супа и редко вместо муки – крупу.
При наших ежедневных встречах в 7 часов утра для получения продуктов на сутки она возмущалась бесчеловечностью немцев, огорчалась жизнью людей в лагере. Слышались только охи да вздохи. Воспользовавшись отсутствием коменданта Кельбаха и его помощника Шнейдера, так как при отпуске продуктов, как правило, один из них присутствовал, я спросил Тамару: «Почему ты живешь вместе с лагерным начальством, комендантом и его помощником?» От моего внезапного вопроса она, краснея, смущенно ответила: «Что мне осталось делать? Они заняли мой дом под склад и комендатуру, уходить из дома – значит умереть с голоду. Здесь я сыта». Я понял, что мой вопрос был неуместный, поэтому больше ни о чем не спросил.
По дороге в лагерь мне Яшка дополнил про нее: «Муж ее ушел в армию в начале войны. Она не знает, жив ли он. Детей у них не было. Со всеми комендантами она уживается. Немцы тоже любят симпатичных женщин», – проговорил с вздохом Яшка. «В тех двухэтажных домах, – он показал рукой на три двухэтажных деревянных дома, которые находились в 300 метрах от лагеря, – живут семейные женщины с детьми, мужья на фронте, а они почти все беременны. Вот скоро родятся потомки немецких фашистов, испанских головорезов, австрийских мадьяр и трусливых румын».
Хлеб для военнопленных привозили из Новгорода. К лагерю после угона военнопленных на работу подкатила полуторка Горьковского автозавода. На кухню пришел сам Кельбах, показал пальцем на меня и Яшку. Закричал писклявым голосом: «Русь, вайда, вайда».
Я понял, что он куда-то нас посылает, поэтому спросил по-немецки: «Куда мы поедем, господин комендант?» Он посмотрел на меня с недоумением, как будто увидел в первый раз. «Откуда вы знаете немецкий?» Я сказал, что учил в школе и жил в городе Славгороде на квартире у немца. Мы с Яшкой влезли в кузов автомашины. Полуторка, тарахтя, развернулась, и мы поехали.
Я обрадовался, что едем одни, но из комендатуры вышел помощник коменданта Шнейдер, тоже влез в кузов. Мне показал на кабину, пробормотал по-немецки: «Хотя ты и свинья, но и машина-то русская, садись в кабину. Я не переношу газа».
Я молниеносно с молодым задором вскочил в кабину. Здоровяк шофер добродушной улыбкой встретил меня. Я приветствовал его по-немецки, он ответил мне что-то по-французски.
Машина медленно тронулась с места, затем набрала скорость, громыхая по неровному булыжнику. Выскочили на шоссе Шимск-Новгород.
Шофер глубоко всеми легкими вздохнул и на чисто русском языке спросил меня: «Откуда будешь?» Я ему ответил: «Кировский, а по-старому – вятский». Он улыбнулся и протяжно произнес: «О-о, эту губернию я представляю. Я тоже русский, только в России не жил 25 лет – это четверть условного писаного века, а людского – почти полвека. «Эмигрировал?» – переспросил я. Он посмотрел на меня озорными серыми глазами: «Об этом после».
Двадцать пять километров – расстояние до Новгорода – с изрядной скоростью ехали целый час. Шофер расспрашивал меня о положении наших на фронте, о чем говорит наш народ, армия. Я отвечал ему, что в армии настроение хорошее. «А про народ не знаю, в тылу не был. Воевал с начала войны и все время на переднем крае. Немцы нам давали прикурить, но и мы им не уступали». На его прямые вопросы я отвечал уклончиво, так как он мне казался предателем, эмигрантом, бежавшим от заслуженного наказания из России.
В Новгороде мы получили хлеб. Тщательно считал отпускавший немец, громко называя счет каждой буханки, еще тщательнее считал Шнейдер, записывая каждый десяток. Когда хлеб был весь пересчитан, оба немца отправились оформлять бумаги. Шофер махнул нам с Яшкой рукой, и мы вошли на склад. Взяли все по четыре буханки и положили за спинку сидения в кабину. Через несколько минут вышел Шнейдер. Я сел в кузов, а Яшка в кабину. Ганс Шнейдер недружелюбно посмотрел на меня и отвернулся. Он, по-видимому, думал, что я буду попрошайничать.
Машина, тарахтя, неслась по разрушенному городу, а затем выскочила за крепостной вал и, фырча, бежала по шоссе. Шнейдер докуривал вторую сигарету. Как бросать окурок, глаза косил на меня и плавно опускал его за борт кузова. Я делал вид, что не обращаю на него никакого внимания. Тогда он взял буханку хлеба, понюхал ее и сказал: «Хороший хлеб». Я ему ответил, подбирая нужные немецкие слова: «Хлеб для человека был и всегда будет хорош!» «О, вы понимаете немецкий». Я ответил, что плохо, но понимаю. «Ты есть офицер», – наставив указательный палец в мою грудь, сказал он. «Сержант», – ответил я. Он что-то начал горячо, с азартом говорить, переходя на чистый баварский диалект, но я его почти не понимал. После каждой его фразы говорил: «Да».
За дорогу он выкурил пять сигарет и ни одного окурка не предложил докурить. Не предложил и куска хлеба.
Хлеб разгрузили, его снова тщательно считали Кельбах и Шнейдер и, сосчитав весь, сказали: «Гут». Шофер дал нам по буханке и сказал, что по второй отдаст при первой возможности, а пока хватит.
Войдя на территорию лагеря, в бараке добродушной улыбкой меня встретил человек среднего роста, плечистый, с внушительным туловищем и короткими ногами. Ноги его от голода пухли, и поэтому он с трудом передвигался. Он воевал тоже во 2 ударной, и с Новгорода нас гнали в одном строю. Я его знал еще в Новгороде. Он как опытный человек давал умные советы. Звали его Егор. В лагере называют больше по имени, а если имена встречаются одинаковые, то придумывают кличку, реже зовут по фамилии. Во всем лагере он был один, и его все знали.
Егор отличался более крупной головой, на которой была неопределенного цвета растительность, что-то среднее между рыжей и русой. Голова его как-то уверенно держалась на широких плечах и короткой шее. Глаза были глубоко посажены под выдавшийся вперед широкий лоб, откуда искрились особой голубизной. Прямой широкий нос среднего размера, скуластое широкое лицо с выпуклым высоким лбом напоминали изображение луны на детских рисунках, грубой формы. Многие говорили, что он политработник, кое-кто заверял, что особняк. Но никто не знал ни его фамилии, ни настоящего имени, ни воинской профессии. Людей располагать он к себе мог. В лагере все военнопленные, кроме провокаторов, относились к нему с уважением.
Егор поприветствовал меня и взял под руку. Глухо проговорил: «Ну, как дела, коллега?» Я подумал, какой же я тебе коллега, но промолчал. Мы медленно вошли с ним в чулан из тесовой перегородки с нарами, именуемый комнатой. Так как стоять Егору было трудно, он сразу сел. Спрашивал меня, что видел в Новгороде. Слышна ли стрельба. Я ответил, что никакой стрельбы не слышал. Разговор плохо клеился. Егору нужна была большая помощь в питании, иначе, как говорили немцы, "капут".
Он это знал, но помощи ждать было неоткуда. Поэтому он в свои 40 лет полностью положился на судьбу и ждал ее решения.
Я не мог вынести его жалкого вида и в то же время чего-то неуловимо притягивающего. У меня впервые в лагере появилась своя буханка хлеба, которую я мечтал пересушить на сухари на случай побега. Хотел и сам есть, но отдал ее Егору. Он поблагодарил меня и сказал, что в долгу не останется. С той самой буханки я над Егором взял шефство. Носил ему куски и крошки хлеба, остатки супа. Все это действовало на укрепление его подорванного организма. У него, как говорил врач Иван Иванович, суставной ревматизм и декомпенсированный порок сердца.
Егор говорил, что он заболел от нервного потрясения. В августе 1941 года на его глазах погибла вся его семья в вагоне при бомбежке: жена, дочь и два сына-подростка. Он говорил, что до самой могилы не сгладятся из его сознания эти тяжелые минуты, этого он никогда не забудет и никогда не простит. Я часто садился рядом с ним и сочувствовал его непоправимому горю.
Мы с Яшкой везде успевали, так как почти все время были на глазах коменданта Кельбаха. Стали чуть ли не постоянными грузчиками у знакомого шофера, великана, добродушного толстяка. Немцы звали его месье, военнопленные – французом. Во время поездок в Новгород и Шимск при встречах с испанцами он говорил по-испански, с итальянцами – по-итальянски, с финнами – по-фински. Знал в совершенстве немецкий, английский, французский. Говорил на литовском, латышском. Это был человек-универсал в языках. По специальности всего лишь шофер.
Частые поездки вместе нас сблизили. В кабине мы друг друга не стеснялись, он занимал своей обширной комплекцией три четверти кабины. Мне хватало одной четверти. Ездил он в неудобном согнутом положении, так как кабина полуторки ему была мала. Шофер из него был неважный, водил машину он плохо, при малейшем отказе мотора терялся и просил помощи у шоферов-немцев. Автомашины он совсем не знал, поэтому небольшие неисправности устранить не мог. Для поездок в Новгород брали трех грузчиков и немца-конвоира. В кабину автомашины он сажал, если не ехали случайные немцы, только меня. В каждой поездке он рассказывал о себе, о скитаниях почти по всему земному шару в течение четверти века. Он знал капиталистический мир во всех странах, где ему приходилось быть, и ненавидел праздных, беззаботных гуляк и повес.
Себя он относил к труженикам. Любил он Россию, ее народ по-своему, то есть как человек, лишенный права проживать на ее территории. Любовь его была в десять раз сильнее, чем любого из нас. Объехал он почти все страны мира. Родился в Тамбовской губернии. Сын крупного помещика. В 1916 году после окончания гимназии был зачислен в Петербургское юнкерское училище, а в 1917 году был эвакуирован вместе с училищем во Францию, как спаситель царской России. В Париже до 1920 года старательно готовили защитников русского Отечества. В 1920 году правительство Франции убедилось, что советская власть непоколебима, сильна, поэтому распустила все организации белогвардейцев, и Петя Мирошников, как он себя называл, 22-летним парнем с появившейся в Париже матерью с большим капиталом и двумя дядями-полковниками, протеже французского правительства, выхлопотал патент на торговлю во Франции. Они открыли три магазина в Париже и два в Милане и говорили, что дела в торговле быстро наладились. С аукциона был куплен небольшой завод, но в 1924 году подрастающая молодежь наложила запрет на все существовавшие льготы для русских эмигрантов. Торговля была ограничена, а затем запрещена. Завод, приносивший большую прибыль, заставили сдать государству с возмещением только страховой стоимости.
Молодая французская аристократия ненавидела русских эмигрантов и повсюду ущемляла все права на частную собственность. Наступало полное разорение. В конце 1924 года Петр Мирошников переехал в Англию, где прожил два года, схоронил мать. В 1926 году он переехал с дядей в Америку, американская свобода и чрезмерная вольность ему не понравились. Как он выражался, из него там мог быть хороший бандит, стоявший с обрезом на большой дороге. Он побывал во всех штатах, уехал в Китай, затем в Индокитай, Индию, где заболел тропической малярией. По совету врачей в 1930 году снова переехал в Европу. Сначала в Испанию, затем в Италию и Германию, повсюду встречал холодный прием и почти ненависть к русским. В 1934 году переехал в Чехословакию, а в 1935-м – в Югославию, где русские ни в каких правах не ущемлялись, при принятии подданства были равными гражданами страны. В Югославии снова началась торговля. Боясь вторжения немцев в страну и полного разорения, в 1937 году переехал во Францию, где купил автомашину и стал шофером такси. При взятии немцами Парижа машину у него отобрали. Немцы устроили работать слесарем в гараже при воинской части. В 1941 году перед Новым годом немецкое командование перебросило воинскую часть на Восточный фронт. На Петра Мирошникова надели форму немецкого солдата и привезли в Россию, но оружие не доверили, боясь, что убежит к русским.
Выдавал он себя за француза. Немцы звали его мосье, а чаще – комси-комса. Он мне говорил: «При первой возможности перешел бы к русским, но боюсь, что за мое прошлое и происхождение сочтут меня за шпиона и провокатора. Без суда и следствия могут расстрелять».
Действительно, положение его было безвыходным. Работать на немцев он не хотел. По его словам, он был готов совершить подвиг во имя победы русского народа. В то же время он знал железные сталинские законы. Знал, что много людей без суда и следствия уничтожено по указаниям Берии за лживые подозрения доносчиков разных мастей.
На это я не мог ему дать исчерпывающего ответа. Я знал, что расправы учиняются над людьми, побывавшими в окружении, бежавшими из плена, то есть над людьми, преданными душой и сердцем партии, Родине.
Своим людям не верили, могли ли поверить эмигранту – ясно, что нет. Об этом он и сам прекрасно знал. Поэтому он больше искал связей с лагерем, через побеги военнопленных он мог иметь связь с партизанами. Он предлагал мне организовать большую группу более надежных военнопленных для побега, которая будет обеспечена оружием и всем необходимым на первое время. Я ответил ему: «Попробую и посоветуюсь с товарищами». Об этом я рассказал Павлу Меркулову и Егору. Они почему-то считали Мирошникова провокатором и советовали мне держать с ним ухо востро.
При очередной поездке в Новгород за продуктами шофер еще издали крикнул мне по-немецки: «Иди сюда». Я подошел к нему, он посадил меня в кабину, когда тронулись, сказал: «Все-таки немцы войну проиграли. Вместо Москвы, где им дали по-русски и по заслугам, они сейчас ударились на Волгу, чтобы лишить русских основной речной магистрали и, главным образом, нефти. Хотя они во главе с Гитлером в победе еще уверены, но Волги им не видать, как ишаку своих ушей, русская армия окрепла, главное командование опомнилось от паники, промышленность поставили на военные рельсы. Сейчас русские мужики обойдутся без помощи Америки. Мне один немец-офицер говорил, что по сравнению с декабрем 1941 года мощь русской армии возросла не в один десяток раз, и он сомневается в непобедимости немецкой армии».
Приехали в Новгород. В полдень стояла 30-градусная жара. До пояса раздетые испанские солдаты передвигались группами и одиночками по сожженному и разрушенному городу. Немецкие солдаты и офицеры напыщенно ходили одетые по форме. Пьяный наш конвоир отправился в поисках шнапса, оставив нас на попечение шофера. Шоферу он пригрозил, что за каждого из нас тот отвечает головой. Мы трое были предоставлены сами себе. Ходить одним было опасно, так как могли в любую минуту задержать немцы, поэтому попросили Мирошникова сопровождать нас. Решили пройтись по чудом уцелевшей от пожара целой улице деревянных домиков. Заглянули в первые три дома, набрали художественной литературы, сочинений Горького, Толстого, Гоголя, Тургенева и так далее. Я нашел десять ученических тетрадей. Мы несли в руках по большой стопке книг и не спеша направлялись к автомашине. Шофер от нас отстал. Он встретил знакомого француза. У автомашины нас окружили испанцы. Они что-то нас спрашивали, но мы их не понимали. Обменивались мимикой, показывали на пальцах, применяли азбуку глухонемых, но разговор никак не клеился.
Томилин Иван из Архангельской области, здоровяк, при росте 1,75 метра с метровой шириной плеч, обросший темно-русой бородой, походил на матерого медведя. Хайруллин Изъят – пропорционально сложенный, ростом не уступающий ни одному норвежцу. Испанцы щупали их мускулы, измеряли рост, как будто хотели купить, и восхищались их фигурой. Разговор с нами шел на испанском и русском языках. Они знали "понимаю" и "не понимаю". Мы знали "компоренто" и "не компоренто".
Появились немцы, по-видимому, патрули. Один из них, высокий тощий с посиневшим носом, подошел к нам и на ломаном языке, вперемежку употребляя несколько русских слов с большинством немецких, спросил: «Кто вы есть?» Я ответил по-немецки, что мы военнопленные из лагеря, который расположен в 20 километрах отсюда. Приехали за хлебом. Конвоир куда-то ушел, а шофер, я показал пальцем в сторону, где его мы оставили. Немец качнул головой в знак, что верит, и сказал: «Гут». Но немцы подходили поодиночке и группами, и вокруг нас появился круг, состоявший из нескольких десятков испанцев и немцев.
Один немец-эсэсовец, атлетически сложенный, предложил Ивану Томилину побороться. Я перевел слова эсэсовца. Иван смерил его взглядом и сказал: «Не буду». «Попробуй, Иван, – сказал я, – ты ничего не теряешь». «Но я никогда в жизни не боролся», – возразил Томилин. Яшка тоже советовал принять вызов. Иван еще раз смерил немца взглядом и подошел к нему. Он в знак согласия подал немцу руку, но тот по ней ударил, прорычав под общий смех присутствующих: «Русская свинья, как ты смеешь подавать руку победителю-арийцу». Испанцы поняли намерение Ивана, но не поняли слов немца, зааплодировали. Окружающие немцы захохотали. Немец подскочил к Ивану, как сорвавшийся с цепи пес, схватил его за руки и подставил ногу, намереваясь с силой толкнуть и бросить на землю. Томилин стоял, как глубоко вкопанный столб, и в недоумении смотрел на разъяренного противника. Затем схватил его за руки у предплечья, поднял на полную длину своих рук и отбросил от себя со страшной силой. Немец, как подбитый зверь, упал на землю. Испанцы и немцы зааплодировали Ивану. Побитый немец медленно поднялся на ноги, вытащил из кармана парабеллум и выстрелил в противника. Вовремя подоспевший юркий небольшого роста испанец ударил немца по руке. Пуля прошла над головой Томилина, зацепив пилотку. Немец сделал еще попытку выстрелить, но его плотным кольцом окружили испанцы.
На шум прибежал наш шофер. Он говорил с немцами и испанцами. Немцы его начали оскорблять, называя глупым французом, требовали отвести всех нас троих в комендатуру или немецкий штаб, где нас ждала расправа. Появились два немецких офицера и один испанский.
На наше счастье следом за ними пришел наш конвоир. Он был сильно пьян. Спор между немцами и испанцами разгорался. Конвоир причины спора не знал, но ему, по-видимому, подсказало чутье, что спорят из-за нас. Он поприветствовал офицеров, а затем сказал, что он за нас отвечает головой, так как должен сдать коменданту лагеря. «Если они вам нужны, поедемте в лагерь, и комендант вам их с удовольствием отдаст, потому что этих свиней у нас еще, слава богу, хватает».
Невдалеке от нас упал тяжелый артснаряд, разорвался, осколки с воем пронеслись над головами. Немцы и испанцы, как по команде, легли. Мы все четверо стояли и в душе радовались, пусть летели бы на нас тысячи снарядов, пусть и мы бы погибли, но и немцы тоже несдобровали бы. Следом полетели десятки снарядов, но не на нас, а перенося огонь на станцию, на немецкие склады. Немцы и испанцы разбежались в разные стороны.
Наш конвоир спешил, нервничал, кричал, но машина как назло не заводилась. Мы трое по очереди крутили заводной ручкой. Мотор был мертв, даже не делал ни одной схватки на завод. Конвоир подошел к Петру Мирошникову и, злобно сплюнув, выругался: «Эх, ты, мосье, большой, а дурак. Проверь зажигание».
Я открыл капот, проверил – искра была. Накачал ручным насосом в карбюратор бензина, так как он был пуст, и первым же рывком заводной ручки завел мотор, он затарахтел, пуская клубы черного дыма из выхлопной трубы. Мы без всякой команды сели и медленно поехали. Я снова сидел в кабине.
Мирошников по дороге передал мне наш русский семизарядный наган и две пачки патронов. Сказал: «Живо бери, в лагере припрячь – пригодится. Немцы скоро побегут. Сегодня я слышал очень интересный разговор в скандале между немцами и испанцами из-за этого дурака Ивана».
Я возразил: «Причем тут Иван?» «Да что он, с ума сошел, разве можно бороться с рьяными фашистами, считающими себя победителями всего мира. Вы знаете, чем бы это могло кончиться для всех вас?» «Предполагаю», – сказал я. «Нет, друг, здесь без всякого предположения перестреляли бы всех и на этом конец. Никого бы не стала даже интересовать смерть всех трех пленных и одного француза-шофера».
Он хотел сказать что-то поучительное, но я его перебил: «Что вы слышали?» «Когда я подошел, немцы и испанцы ругались. Испанцы говорили немцам, что они не правы, и объяснили мне, что шла борьба между пленным и немцем. При этом по желанию немца. Немец, нарушая все правила, выстрелил в своего победителя и чисто случайно не убил. Я стал невольным переводчиком с испанского на немецкий и обратно. Испанцы немцам говорили, что немцы просто бахвалы и зазнаи. Что надо медведя убить, а потом делить и бахвалиться. Русские еще вам покажут, где раки зимуют. Праздник победы будут справлять русские. Ваши жены и матери по вам будут служить панихиду, в том числе и испанский офицер был на стороне своих солдат. Я старался не разжигать страстей. Поэтому не переводил колкостей. Немцы испанцам говорили, что они трусы, а не вояки, одним своим видом напоминают русских ворон. Грозились при первой возможности расправиться, как повар с картошкой».
Мирошников говорил, что он очень сильно боялся за нас.
Мы ехали медленно, автомашина еле тянула себя, из выхлопной трубы часто раздавались сильные выстрелы неотработанного газа. Один цилиндр не работал. Как шоферы говорят, мотор троил. Я Мирошникову сказал, что вряд ли мы доедем, надо что-то делать. Он ответил, что это не первый раз – почихает и прочихается.
«Я плохо разбираюсь в этом изобретении, облегчающем в первую очередь труд лошади и человека. Не кажется ли тебе, что современное техническое развитие еще рановато для человечества». «Почему?» – спросил я. «Да потому, что человек, как и десять-двадцать веков назад, кровожаден, слишком воинственен. Презирает, ненавидит своего же брата и собрата – человека. Немцы считались и считаются культурной нацией, если бы была у них власть и сила на управление всем земным шаром, то целые нации были бы полностью истреблены, в том числе уничтожение грозило бы и всем славянам. Но как немцы ни бахвалятся своей победой, народы мира не допустят этой победы. Они оккупировали Францию, но французский народ ими не побежден. Он не стоял и не встанет на колени перед немцами. Немцы вынуждены держать во Франции войска для наведения внутреннего порядка. Французские патриоты бьют немцев везде. То же самое в Югославии, Болгарии, Албании. Большое партизанское движение в оккупированных областях СССР. При современном развитии умственной способности человека воевать еще надо было временами Суворова, Кутузова, Наполеона. Настанет время полной умственной развитости человека. Тогда человек человека убивать не будет. Он будет лучший друг и помощник независимо от национальности и расы. Вот тогда сбудутся учения Маркса и Энгельса о бесклассовом коммунистическом обществе. Трудно поверить, доживет ли человечество до того времени при современном техническом развитии, направленном на уничтожение человека. Сейчас люди на пороге освоения энергии атома. Пройдет немного времени, и у них в руках окажется колоссальная энергия расщепленного ядра атома. Эта колоссальная энергия тоже будут направлена на завоевание и разрушение. В результате может наступить критический момент для уничтожения не только человечества, но и всего живого на Земле».
«И тогда что», – перебил я его. «Ясно что, – кисло улыбнулся он. – Грешной Земле всю историю появления органической жизни и развития всего живого, в том числе и человека, придется начинать снова». «Но ведь изобретается все человеком, значит человек достаточно умный», – сказал я.
Он внимательно смотрел на неровности дороги, регулируя ход еле тарахтевшей и тянувшей себя полуторки. В кабине сидеть было почти невозможно, от дыма горелого масла слезились глаза.
На мое замечание он не спеша ответил: «На земном шаре очень много умных людей с большими способностями. Надо сказать, все люди умные, ясно, исключая дураков и слаборазвитых. В определенных условиях из кого бы из нас не могло быть ученого или хорошего рационализатора. Но есть, родятся, как говорят, наделенные разумом самой природой. В народе таких людей зовут фанатиками, чаще чудаками. Таким был русский учитель Циолковский, француз Лавуазье, да мало ли их на белом свете. Стремление ученого мира – преобразовать нашу планету, сделать во всем изобилие. Труд человека из непосильного, изнуряющего сделать радостным, праздничным. Беда в том, что учеными руководят правительства той или иной страны, направляя их знания по определенному руслу.
