Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Течения времени для меня не существовало. Я находился в какой-то кошмарной апатии. У моей кровати появились врачи: ведущий хирург госпиталя и начальник отделения, тоже хирург, здоровяк. Его фигура подходила больше грузчику, чем врачу. До моего слуха, как сквозь стену, дошел вопрос: «Как ваше самочувствие?» Я попытался ответить, что хорошее, но ничего из этого не получилось. Из горла самопроизвольно вылетел нечленораздельный хриплый звук. Подумал: «Спрашиваешь у мертвого о здоровье».
Он ласково, но в тоже время повелительно сказал: «Надо выполнять все предписания врачей. Самодурство, хулиганство, непринятие уколов и лекарств могут привести к печальным последствиям. Мы не скрываем, вам сделана сложная операция. Полностью удален тазобедренный сустав. Если будете выполнять все требования врачей и медсестер, через три месяца будете бегать, танцевать и прыгать».
Мне казалось, я сплю и все это вижу во сне. Он сам воткнул мне в руку и ногу иглы. Уколов я не чувствовал. Находился в полном безразличии. Только временами через какие-то периоды наступала невыносимая боль. Из горла сами вылетали звуки, похожие на стон.
Ведущий хирург спрашивал меня: «Сколько вам лет? Много ли вы пили водки? Где служили?» Я с неохотой и невпопад отвечал на его вопросы. Путал слова. Временами вместо них вылетали стоны.
Несмотря на протесты врачей, мою кровать окружили больные. Один из них спросил: «Доктор, скажите, пожалуйста, какое отношение имеет водка к его ранению?» И показал на меня пальцем.
Врач улыбнулся, громко сказал: «Если вы уйдете на свои места или, по крайней мере, отойдете от нас на почтительное расстояние, я отвечу на ваш вопрос». Все больные ушли от кровати.
«Вот этот истощенный, но правильно сложенный человек вчера в операционной устроил нам кордебалет. За свою двадцатилетнюю работу я ничего подобного не видел. На моем счету десятки тысяч операций. Он оборвал все ремни у операционного стола, сбил с ног санитара и фельдшера, здоровенных парней. Ударил ногой в грудь хирургической сестре, сломал у нее два ребра. В дополнение и меня сшиб с ног. Без костылей, наступая на больную ногу, вышел из операционной и по коридору прошел десять метров. Сделать это может наркоман, алкоголик или обладатель большой физической силы. На него наркоз долгое время не оказывал никакого действия. Он говорит, что спиртные напитки до армии не пил. В армии ими тоже не злоупотреблял. Наркотиков за свою жизнь не принимал. Значит, остается последнее».
«Знаем мы этих пижонов, – раздался раздраженный голос. – Они говорят, что не пьют, не курят, а на самом деле…» Излить свою горечь ему не дал сосед. Звонким, еще не испорченным голосом он сказал: «Не знаешь человека, а говоришь. Не суди обо всех так». Кто-то поправил и захохотал: «Свекровь, ведьма, снохе не верит».
Врачи ушли. Вместо медсестры ко мне определили здоровенного парня-санитара. Он, как часовой, сидел у моей кровати, поправлял воткнутые в тело иглы. Кроме рук, головы и левой ноги все мое тело было надежно защищено гипсовым панцирем. Поэтому уколы и вливания делали в руки выше локтей и в бедро левой ноги. Вся кожа была истыкана иглами разных диаметров. На руках и здоровой ноге от уколов образовалось несколько нарывов. Больная нога не давала не только уснуть, но и забыться ни на одну минуту. Я лежал с крепко сжатыми зубами и думал о смерти. Она, только она, может избавить меня от холодного, пахнущего могилой гипса, который охватил мое тело, мешал даже дышать.
Всем умом и всеми силами я не хотел показывать свою слабость, но временами от приступа боли невольно стонал. Через определенное время санитар давал мне полстакана раствора брома. Бром боли не унимал. В качестве снотворного давали люминал, он тоже на меня никакого действия не оказывал.
При очередном обходе врачей на заданный мне вопрос «Как себя чувствуешь?» я попросил: «Избавьте меня, пожалуйста, от незаслуженных мук. Дайте мне чего-нибудь, чтобы я уснул и больше не проснулся».
В ответ мне прочитали целую лекцию. Назвали меня меланхоликом, малодушным, слабохарактерным. Сказали, что рано собрался умирать. Процитировали несколько страниц из романа Островского "Как закалялась сталь".
«Они правы, – думал я. – Жить надо ради отца и матери. Ради своего будущего. Ради Родины, которой еще могу оказать ту небольшую, скромную помощь, на которую я буду способен».
Думы мои нарушил хирург: «Я вас оперировал, я отвечаю за вашу жизнь». Он подал мне полный стакан водки и приказал выпить. Я двумя глотками выпил. На дне стакана оказались какие-то нерастворенные кристаллы. Их я разжевал и проглотил, не ощущая ни вкуса, ни запаха. «Молодец, сейчас тебе будет легче», – похвалил хирург и ушел.
Из желудка по телу растеклись приятные теплые струйки. Через несколько минут мне полегчало. Казалось, нахожусь в невесомости. Куда-то лечу, как воздушный шар. Я уснул.
Со слов санитара, спал более трех часов. Когда проснулся, острой боли уже не чувствовал. Только давил со всех сторон и мешал мне дышать холодный гипс. Я как будто был замурован в железобетонную стену, из которой выхода нет и не будет. Я мерз, не согревали одеяла, принесенные санитаром. Я задыхался, гипс не давал возможности свободно дышать, от него отвратительно пахло. В голове роились мысли: «Как избавиться от гипса?» Не думая о последствиях, я просил санитара, медсестру освободить мне грудь и спину. Умолял их, что, если они не снимут гипс, я обязательно умру. Сытый голодному не верит. Здоровый боли больного не ощущает.
Я стал не просить, а требовать. Наконец, сестра доложила ведущему хирургу. Он разрешил выпилить окно в моем гипсовом панцире. Пришел временно исполняющий обязанности санитара из выздоравливающих. Судя по манерам, он был не новичком на этой работе. Искусно используя пилу, долото, нож и молоток, за десять минут проделал окно в моем гипсовом панцире. Грудная клетка сверху освободилась, дышать стало легче. Но ненадолго. Гипсовый панцирь свои челюсти полностью не разжал. Он давил на мое тело и сковывал все движения. Аппетита не было. Выданные для аппетита водка и вино не помогали. Пил много воды и глюкозы. К продуктам не притрагивался. Сестра ежедневно предлагала все разнообразие кухни. Готовили на заказ из наличия продуктов. Исполняли все прихоти, капризы и желания. Как только приносили заказы, от них становилось дурно, тошнило. Я просил брусники или клюквы. Медработники госпиталя все находили и приносили мне. Они выражали не только душевность и заботу, но и любовь к каждому больному, каждому раненому. Этот чисто русский коллектив госпиталя отдавал все свои силы, даже вкладывал личные ценности для излечения тысяч людей и скорого возврата их в строй.
Выздоравливающим госпитального пайка не хватало. Свой рацион я отдавал тем, кто нуждался. За это мне один парень подарил большой складной нож. Я сразу же приступил к освобождению грудной клетки от гипса. Резал целую ночь. К утру вырезал всю верхнюю часть, то есть соединил с окном. Грудная клетка стала свободной. Мне казалось, что я лежу в корыте для стирки белья. Недвижимость больной ноги была нарушена. При каждом движении тела стали ощущаться резкие боли.
При обходе хирург строго спросил: «Кто помогал тебе резать гипс? Сам ты этого сделать не мог». Я ответил: «Никто не помогал, все сделал сам». «Не верю», – раздраженно повторил хирург и тяжелым взглядом посмотрел на медсестру. Она покраснела, хотела что-то сказать. Он прервал ее на полуслове: «Поговорим после, не надо ваших объяснений. Покажи, чем ты резал?» Я вытащил из-под одеяла нож внушительных размеров, показал его с обеих сторон и тут же спрятал обратно. «Немедленно отдайте, – полушепотом заговорил он. – Мальчишка, притом не имеющий на плечах головы. Об уме и речи нет. Ты думал, что делал? Для твоего выздоровления мы сделали все необходимое. Ты захотел покончить жизнь самоубийством? Тогда завершай свою грязную работу. Если думаешь выздороветь и быть полезным нашему обществу, будь добр, выполняй все предписания врачей. Запомни раз и навсегда, ранение твое тяжелое. Для срастания костей нужен абсолютный покой. Ты что, хулиган, сделал? Ты нарушил его. Одного ты не хочешь понять. Смена гипса не улучшит, а ухудшит твое состояние и вызовет нестерпимые боли».
«Они не прекращались, доктор», – ответил я. «Что с тобой делать, не знаю. До свидания, – сказал он. – Своим поведением ты отталкиваешь от себя медсестер и врачей».
Сестра принесла мне стакан воды со следами брома и сделала укол, по-видимому, морфия. Мне стало легко и приятно. Казалось, лежу на перине под теплым одеялом. Я мгновенно уснул.
Когда проснулся, во рту была неприятная горечь, болела голова. Мой гипсовый панцирь увеличился в объеме. Все мои ночные труды были напрасны. Грудная клетка до самой шеи была замурована в сырой холодный гипс. Подаренный нож бесследно исчез.
Несмотря на душевный уход и заботу врачей, мое состояние с каждым днем ухудшалось. По все спине появились раны, пролежни гноились. Гной в гипсовом панцире скапливался и медленно вытекал на подостланную пленку, проникал на простыню, матрац и одеяло. От моей кровати по всей палате распространялся смрадный запах. Проходя мимо, больные морщились и отворачивались. Я начинал гнить живым. Ни тепла, ни холода не ощущал. Наступило полное безразличие ко всему. Я думал только о том, как избавиться от мучительного гипса, сковывающего все мое тело. Моим спасением было снотворное, но врачи его не прописывали. При появлении у кровати сестры у меня была одна просьба: «Сестра, снотворного». Медсестры, чтобы отделаться от назойливого больного, вместо снотворного давали таблетки аспирина, кальцекса и другие. После них боли на мгновение исчезали, но через несколько минут все начиналось снова.
Для меня время шло медленно. Казалось, час был равен целым суткам. Счет времени я потерял. Из больных теперь никто не хотел сидеть у моей кровати и дышать смрадом, вытекающим из моего тела. Даже санитарки и сестры не хотели долго задерживаться вблизи меня. На скорую руку сделают уколы, дадут таблетки и уходят. Многие больные требовали вынести меня из палаты. Но врачи, видимо, во всем громадном монастыре не находили для меня свободного изолятора. Ждали моей смерти. Я был безнадежен.
В конце февраля было объявлено, что госпиталь эвакуируется ближе к фронту. Об этом говорило само название госпиталя – «Эвакогоспиталь». Фронт от Тихвина отодвинулся далеко. Немцы отступали от осажденного Ленинграда, сделав свое черное дело. Около 2 миллионов человек погибли от голода, холода и военной машины. Наши войска освободили Чудово и Любань. Бои шли за Великий Новгород.
Всех движимых раненых отправили из госпиталя. Остались одни тяжелораненые. Всех их собрали в большом зале монастыря. Тех, кого можно было одеть, облачали в их обмундирование, остальным военную форму и личные вещи клали рядом на столики. Принесли мое обмундирование, личные вещи и полевую сумку. В сумке хранились документы, фотографии и адреса родных, убитых и раненых товарищей. Самое ценное – это дневник, который я вел с начала войны. В нем были фамилии командиров и моих лучших товарищей с адресами их родственников.
Нас приготовили к отправке. Помещение монастыря больше не топили. Наступила неприятная прохлада. Заботливые санитарки и медсестры всех перекладывали на носилки и укрывали теплыми одеялами и шинелями. Гимнастерки, брюки и личные вещи клали под головы или отдавали в руки на усмотрение больных. Полевую сумку положили мне под голову. Больных поочередно стали выносить на санитарные автомашины для перевозки к железной дороге и погрузки в вагоны. В огромный монастырский зал ворвался чистый холодный воздух. Не дождавшись, пока меня вынесут, я крепко уснул. Проснулся от разговора и толчка санитаров, поднявших носилки. Моя полевая сумка исчезла. Я попросил санитаров вызвать дежурного врача. Вместо него подошла медсестра. Она внимательно выслушала меня, успокаивающе сказала: «Ваша сумка обязательно найдется». Она записала, как сумка выглядит и что в ней находится. Санитары подхватили носилки с моим истощенным телом, замурованным в гипс, вынесли из гостеприимного монастыря, занесли в санитарный автобус, который был наполнен до предела. Мой полуживой труп на носилках поставили на пол в проход, автобус тут же тронулся. На станции Тихвин нас погрузили в пассажирские вагоны, теплые и чистые. Два дюжих санитара легко положили носилки с моим телом на среднюю полку. Прощай, Тихвин, которого я не видел. Прощай, моя полевая сумка, в которой осталось самое ценное. Дневник постараюсь восстановить.
Поезд плавно тронулся. Сарафанное радио передало: едем в город Бокситогорск, где для нас приготовлен госпиталь. От Тихвина до Бокситогорска расстояние всего 50-60 километров. Ехали мы целый день. В пункт назначения прибыли вечером.
На западе догорали последние отблески зари. Холодное зимнее небо было усеяно большими и малыми звездами, яркими, тусклыми и еле заметными.
Из вагонов нас вытащили и, как неодушевленный груз, положили на перрон. Недалеко от меня располагался небольшой вокзал. Через несколько минут я стал ощущать холод. Я ждал и думал, что нас занесут в теплое помещение вокзала. Но не тут-то было. Меня завернули в ватное одеяло. Мне еще повезло. Моему соседу с загипсованными обеими ногами – его гипсовый панцирь доходил, как и у меня, до шеи – ватного одеяла не досталось. Я предлагал ему свою шинель, но он наотрез отказался. Первые минуты лежать было очень приятно. Холодный чистый воздух усыпляюще действовал на все тело. Хотелось спать. Через 12-15 минут гипс стал охлаждаться. Тело начали колоть холодные иглы. Мой шабр застучал не только зубами, но и челюстями. Холодный ветер сек лицо морозной пылью. Струилась, ползла по перрону и железнодорожным путям сыпучая поземка, подгребая под себя шпалы, добираясь до нас. Я спросил своего шабра: «Как дела?» Ответил он не сразу. Сначала постучал зубами, затем разинул рот и долго держал его открытым. Я подумал, что у него примерз язык.
Раненые шумели, стонали, кричали. На перроне творилось что-то неописуемое. Многие, кто с момента ранения считался тяжелым и кому было запрещено ходить, сейчас покидали свои носилки и поползли по направлению к помещению вокзала. Мое положение было не из легких. Не только двигаться, я не мог самостоятельно повернуться на бок. Санитарки и медсестры ходили и успокаивали: «Голубчики, подождите еще две-три минуты. Слышите гул автомашин? Они едут за вами». Автомашин не было. Становилось невыносимо холодно.
Моему шабру повезло. Из вокзала вышел пожилой старший лейтенант, его знакомый, с подвязанной левой рукой. Он снял с себя полушубок и надел на него. Старший лейтенант стоял у наших голов, как статуя, и ругался хриплым басом, подбирая самые острые, едкие ругательства в адрес госпитального начальства. Грозился написать в Ставку Верховного Главнокомандования и лично Жукову. Не излив до конца наболевшего, он вернулся в здание вокзала.
Холод, говорят, успокаивающе действует на организм. От него опьянеешь, как от наркотиков, а затем приятно уснешь. Конец приходит в приятном сне.
Неподготовленность, дикое обращение с тяжелоранеными быстро дошли до партийного руководства района. Приехал главный врач больницы с флягой водки. Всем лежащим на перроне выдали по стакану водки. После выпитого мне на мгновение стало легко и тепло. Но через несколько минут сделалось невыносимо холодно. Зубы самопроизвольно стали выбивать чечетку. Зато шабр оказался в более выгодном положении. Он выпил два стакана и сейчас мычал себе под нос какую-то арию. Он говорил, что согрелся, только ноги от гипса мерзнут. На мне гипсовый панцирь настолько охладился, что согреть его можно было только в теплом помещении.
«Слушай, друг, за какие грехи нас мучают?» – громко заговорил мой шабр с левой стороны, до этого лежавший смирно, укутавшись с головой в ватное одеяло. Лица его я не видел, и голос он подал впервые. Я пытался повернуть к нему голову и рассмотреть его. Но как на грех шея не ворочалась. «Я не выдержу, застрелюсь», – чуть потише сказал он. «А у тебя есть чем?» – спросил я. «Да», – ответил он глухим сдавленным голосом. «Слушай, будь другом, дай мне. Я попробую первым. После выстрела положу на тебя руку, тогда ты возьмешь», – посоветовал я. «Сначала я, – повелительно сказал он. – Тяни сюда руку». Я вытянул к нему левую руку. В этот момент раздался выстрел. Холодный пистолет оказался в моей руке. По привычке пистолет перехватил в правую руку. Нажал на спусковой крючок – осечка. Подбежавший санитар выбил из моей руки пистолет. «Эх ты, растяпа, – пробурчал пьяный правый шабр. – Я бы тоже не прочь». После выстрела моего мертвого соседа и меня окружила толпа зевак. Все кричали, возмущались. Грозили госпитальному начальству. Прибежали медсестры и дежурный врач. Меня сразу унесли в здание вокзала. Вслед я услышал слова врача: «Готов труп». Я подумал, что он говорит про меня. Поднял обе руки вверх, пощупал голову и сказал: «Пока не готов, не труп, а живой». Шедший сзади санитар привел меня в мыслящее состояние. Он сказал: «Да не ты, дурило. Твой шабр готов».
На вокзале негодующе кричали и возмущались все – и военные, и гражданские. Появилась первая автомашина. Меня загрузили первым. Привезли в двухэтажное здание барачного типа. Занесли в чистую теплую комнату с двухэтажными кроватями. Положили к стене на втором этаже. Измученный пережитым за день, я в первый раз с момента ранения крепко уснул.
Не знаю, сколько спал. Когда проснулся, у моей кровати стояла медсестра. Она ласково спросила: «Может, хотите покушать? Как вы себя чувствуете?» Из глубины комнаты раздался мужской голос: «Он проснулся?» «Да», – ответила сестра. У моей кровати появились трое мужчин в белых халатах. Один из них ласковым голосом спросил: «Как вы себя чувствуете?» Я ответил пересохшей гортанью: «Хорошо». «Будем знакомиться, – раздался повелительный голос. – Майор госбезопасности Пронин и замполит госпиталя майор Головин». «Очень приятно», – выдавил я из пересохшего рта. Я смотрел на них широко открытыми глазами и думал: «Что им от меня надо?» На мгновение они закрутились вместе с палатой и моей кроватью с быстротой маховика. Когда все встало на свои места, ласковый голос снова спросил: «Вам дурно?» «Нет, ничего, – ответил я. – Что-то стала кружиться голова». «Вы сможете ответить нам на несколько вопросов?» – спросил Пронин. «Пожалуйста», – ответил я.
Началась беседа, похожая на допрос. Задавались вопросы: фамилия, имя, отчество, где родился, где крестился и так далее. Сначала я отвечал, затем, извиняясь, сказал: «Товарищ майор, прошу вас, посмотрите мою историю болезни, там все это есть».
Пронин вспылил. Заговорил грубо, не позволяющим возражения голосом: «Ты что, не хочешь отвечать на мои вопросы?» Я ответил: «Если вы будете говорить со мной таким тоном, то да».
«Как ты смеешь так со мной разговаривать? – закричал Пронин. – Ты просто негодяй. Будь немного похожим на человека. Мы поговорили бы с тобой. Ты бы у меня заговорил нужным тоном. Но если будешь жить, я тебя не забуду».
«Не пугай, майор, я не из трусливого десятка. Что вам от меня надо? Воевал я не хуже вас, тыловой крысы». Я горячился и тоже перешел на крики и на «ты». «Ты, гад, еще не нюхал пороху, а прицепился к беспомощному человеку. Лучше иди и цепляйся к тем, на кого у тебя ложные доносы от твоей сопливой агентуры. Будь я здоровым, мы бы еще посмотрели, кто кому дал».
Пронин затрясся, как малярийный, заикаясь, кричал: «Он мне угрожает!» Сунул к моему носу патрон. «Отвечай, дистрофик, почему хотел застрелиться? Если бы не осечка, ты был бы мертв, как и твой друг, с которым вы наделали столько шуму». Я выхватил у него патрон. Он поймал меня за кисть, но руки его оказались очень слабыми. Я легонько толкнул его. Он упал вместе с табуреткой, на которой стоял.
«Несите его в изолятор под арест». «Не сходите с ума, майор, – тихо сказал Головин. – Хорошо, что в палате ни одной души, иначе могли бы прославиться на весь Советский Союз. Вы думайте, что говорите». «Думаю, – крикнул Пронин, выругался нецензурной бранью. – Да я из него сейчас отбивную сделаю».
«Товарищи, оставьте его в покое, он слишком слаб, – сказал доктор. – Из него немцы уже сделали не отбивную, а ромштекс».
Пронин снова встал на табуретку, закричал: «Отдай патрон!» «Не отдам, – ответил я. – Лучше дай свой пистолет и одолжи еще один патрон. Я сначала в тебя выстрелю, а потом еще раз попробую, пущу себе в висок. Тогда мы с вами обязательно встретимся, только не живыми, а мертвыми. В загробном мире. Тогда бы я посмотрел, кто кому показал бы кузькину мать».
«Он сошел с ума, пошли. До свидания». «Всего доброго, товарищ майор, желаю вам счастья, побывать на переднем крае и поучаствовать в боях с немцами».
Майоры ушли, доктор встал на табуретку, ласково проговорил: «Покажите, пожалуйста, что за зверь этот патрон?» «Минуточку, доктор, сначала сам посмотрю», – ответил я. Патрон был обыкновенный, как и сотни миллионов, которые ежедневно выпускала наша промышленность. Боек пистолета сделал на капсюле вмятину, но капсюль почему-то не сработал. Доктор взял из моих рук патрон, молча, внимательно осмотрел, вздохнул и негромко сказал: «Напрасно, молодой человек, из-за мелочи и глупостей рискуешь своей жизнью». «Может, разрешите мне патрон оставить у себя на память? Пожалуйста, доктор», – попросил я. Он пожал мою руку и ушел.
В палату стали вносить раненых, привезенных с вокзала. Положили вниз на мою кровать и заполнили соседние. Первый разговор между ранеными: «Вася, ты здесь?» «Да, Коля. Хорошо, что мы с тобой попали в одну палату, нас положили почти рядом. Ты видел, как один застрелился, не выдержал? Говорят, капитан был. Надо же, мертвый после выстрела передал пистолет другому». «Нет, Вася, не видел. Я далеко лежал, а выстрел слышал. Ну а тот что, струсил? Взял пистолет, а не выстрелил?» «Да нет, не струсил. Осечка получилась, говорят, а там Бог знает».
В разговор вмешался бас из глубины палаты: «Хорошо, что санитар вовремя подоспел и вышиб из руки пистолет. Могло быть все – застрелил бы сначала двоих, троих, а потом и себе пулю пустил бы. Да и не пустил бы, с него, по-видимому, нечего и спросить. Говорят, на ладан дышит. Вот отдаст концы».
Ребята для себя сделали неправильный вывод: «Что он этим достиг? Застрелился… Это хлюпик, трус, псих, нездоровый человек. Кому он доказал. Убил себя, и на этом конец. Наверняка у него есть семья, а может и дети. Его ждут. На фронте не погиб, на тебе, отличился, показал из себя героя».
«Ты, Федотыч, не осуждай мертвых. Ты не из храброго десятка. Откромсали тебе ногу ниже колена, и ты говоришь, слава богу, остался жив. Слава богу, туда больше не попаду. Поставь тебя на раскаленный лист железа и дай тебе пистолет. Будешь жариться, а смелости у тебя не хватит пустить пулю в висок. Поэтому бери свои слова обратно. Они не хлюпики, не трусы и не психи, а настоящие смелые парни. Они не прятались от немцев, не лежали сутками, как ты, среди убитых. Врага встречали смело. А ты пролежал сутки в снегу, обморозил себе ногу, а сейчас встреваешь, куда не надо, осуждаешь людей. Из-за них по перрону госпитальное начальство бегом забегало, тут же нашли место и убрали всех в теплые помещения. Если бы не они, возможно, до сих пор бы морозили».
Раздался веселый, почти детский голос: «С одной стороны хорошо, а с другой стороны – человека нет. Да и другой чудом остался жив. Живого сразу утащили, сейчас, наверное, допрашивают, а мертвого убрали».
«А ты помолчи, – проговорил насмешливый голос. – Послушай, что взрослые говорят. Выступаешь без разрешения. Так куда же мертвого убрали?»
«Здесь, говорят, еврейский госпиталь. Начальник госпиталя еврей, все врачи – евреи. Даже половина сестер – еврейки. Вот они издеваются над больными».
«Из какого романа, Володя, ты это вычитал? – спросил тот же голос. – Отвечать надо на заданные вопросы, а не что тебе в голову придет».
«Правильно малый говорит. Весь госпиталь состоит из одних евреев, – подтвердил глухой хриплый бас. – Гады они, их на переднем крае ни одного не увидишь. Все пристроены в тылах. А тут еще как по заказу госпиталь».
Дверь в палату бесшумно распахнулась, вошел врач, к удивлению всех русский, с медсестрой-еврейкой. Первым подошел ко мне. Посчитал пульс. Сестра поставила градусник. Я попросил: «Доктор, пожалуйста, дайте снотворного». Он на мою просьбу сказал: «Сестра, дайте люминала». Со всех сторон раздались голоса: «Доктор, и мне!» «Да тише вы! – закричала сестра. – Потерпите, подойдет к вам доктор, тогда и просите». «А ты, сестричка, не кричи. Мы просим не у тебя, а у доктора, не твоего, а государственного, – заговорил мой сосед снизу. – Родное государство от вшивой немецкой нечисти защищали мы, а не ты». Сестре надо было молчать, но она не сдержалась и крикнула: «А я что делаю?» «Ах, так ты тоже со своим Абхамом здесь Родину защищаешь?» К ее ногам прилетел костыль. Она заплакала, убежала. Ей вслед кричала вся палата: «Твой Абхам на кровати с тобой воюет. Пьет коньяк, курит американские сигареты. Для вас это войны. Нас, мерзавцы, решили морозить на перроне». Врач стоял на табуретке, склонившись надо мной: «Тише ребята, тише, что вы раскричались».
Я думал, сестра убежала, и пропал мой люминал. Однако через минуту появилась другая сестра. Дала мне три таблетки. Я их проглотил и вскоре крепко уснул.
Говорили, что в палате долго кричали. Приходил и всех успокаивал замполит госпиталя. Я ничего не слышал, крепко спал.
На следующий день меня перетащили в другую палату, к таким же безнадежным, как и я. При обходе врачи сказали, что мой гипсовый панцирь оказался непригоден для дальнейшей эксплуатации. Единственный русский врач во всем госпитале был ведущим хирургом и начальником нашего отделения. Он дал распоряжение сменить мне гипс. Я этому радовался. Считал, что смена гипса улучшит мое положение, облегчит мое существование. Но, увы! Какое же было мое разочарование, когда с большим трудом содрали с меня гипс, моя правая раненая нога оказалась неуправляемой. Ощущалась нестерпимая боль. Начальник отделения держал мою ногу обеими руками. Две медсестры оборачивали ее гипсовыми повязками. От нестерпимой боли я сорвался, превратился в шизофреника. Мой язык работал дерзко. Человека, борющегося за спасение моей жизни, моей ноги, я обзывал самыми неприятными словами. Сравнивал его обличие, фигуру с разными животными. Я кричал, что он горилла в очках, безрогий буйвол, безмозглый баран, очковая змея, идиот и так далее. Придумывал до тысячи оскорбительных названий.
Вспоминая этот тяжелый в моей жизни случай, мне всегда заочно становится совестно, неудобно. Тысячи раз в мыслях я извинялся перед этим человеком.
От моих дерзких слов у доктора заметно дрожали руки. Он, казалось, не обращал внимания на мои дерзости. Умело руководил работой. Изредка тихо говорил, давая советы сестрам. Сжимал загипсованную пятку.
В операционную вошел хирург Пьюдик. Он грозно крикнул на меня: «Ты что язык распустил, хулиган!» От его внезапного крика меня дернуло, словно током высокого напряжения. Я вышел из шокового состояния. Думал: «Превратился в хлюпика, нытика и шизофреника. Распустил нервы, дал волю слабости. Надо немедленно извиниться, попросить прощения». С хрипотой в горле я выдавил из себя: «Прости, доктор, за мои дерзости». Хотел еще что-то сказать, но ничего придумать не смог. Снова повторил: «Прости, доктор».
Медсестры заулыбались. Доктор стоял серьезный и, мне казалось, грозный. Он посмотрел мне в глаза и криво улыбнулся. Из-за моей дерзости ему было совестно на меня смотреть. Он отвернулся и встал ко мне спиной. Изредка оборачиваясь, вскользь смотрел на мою кислую физиономию. Несмотря на нестерпимые боли, я нашел в себе мужество молчать. Крепко сжал зубы, был весь мокрый от пота. Когда наложили гипсовый панцирь, доктор внимательно посмотрел на меня и сказал: «Все-таки есть в тебе и сила, и воля. Можешь и держаться». «Извините, доктор, – пробормотал я. – Больше этого не будет». Он ответил: «Ничего. Ваши извинения приняты. Бывает и хуже. Мы, медики, народ привычный ко всему».
В новом гипсовом одеянии меня поместили в ту же палату, но ненадолго. Состояние здоровья с каждым днем ухудшалось. Я стал забываться, терять сознание. Заразился газовой гангреной. Она меня точно обухом по голове ударила. Если в Тихвине всем тяжелобольным для поднятия аппетита давали вино и водку, то здесь этого и в помине не было. Если там любые мои и других тяжелобольных прихоти удовлетворялись, то здесь на это никакого внимания не обращали. Говорили «нет», а на нет и суда нет. Даже днем сестра не ходила и не спрашивала о заказах на обеды. На кухне готовилось для всех по велению начальника госпиталя.
Меня перевели в изолятор. Это маленькая, холодная, неотапливаемая комната, в которой умещались только кровать и столик. Мне было холодно. Я просил, чтобы меня перенесли в теплую палату. Мне говорили, что этого делать нельзя. Меня закутали во множество одеял, но холод все равно пробирался к моему телу.
Посещать меня разрешалось только врачу и медсестре. Сестра Люда и врач Роза Эдлер приходили редко. Раз в сутки со шприцами разной величины заглядывала ко мне процедурная сестра – пожилая еврейка. Делала уколы, боли которых я не ощущал. Давала таблетки разных вкусов и величин, которые я глотал, а при удобном моменте прятал под одеяло. Врачи и медсестры ждали моей смерти. Они каждое утро удивлялись, заставая меня живым. Процедурная сестра высказала мне при очередном посещении: «О, ты еще живой, в чем у тебя только душа держится, не пойму. Хорошие люди как мухи мрут, а ты назло всем живешь». Ее слова с трудом до меня доходили, я был безразличен ко всему. О смерти не думал, хотя она была верным избавлением от невыносимых болей и холода. При каждом очередном обходе я просил врача Розу Эдлер: «Если умру, снимите с меня гипс».
Сознание временами покидало меня. Я находился в каком-то бреду, в угаре и непроницаемом тумане. Шли дни и ночи. Для меня они были короче обычных. Мой организм боролся со смертью за каждую часть тела, за каждую клетку. В этой неравной борьбе выходил победителем. Назло тем, кто ждал моей смерти. Живительным толчком к этому была выпитая водка, которую сестра Люда вечером 8 Марта принесла на мой столик для сохранности. При очередном возвращении в сознание я увидел два наполненных стакана. Не чувствуя ни вкуса, ни запаха, я выпил большими глотками их содержимое и снова отправился в забытье. В реальное состояние ввела меня медсестра Люда. Она кричала на меня, обвиняла, что я выпил ее водку. Ее слова мне показались очень оскорбительными. «Откуда у этого Кощея такая живучесть?» – обращалась она к молодому человеку, зашедшему вместе с ней в изолятор. Отдавая все силы, я схватил Люду и попытался поднять над собой. На этом сознание меня покинуло.
