Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Глава тринадцатая
Встреча с отрядом советских воинов Меркулова встревожила. Он думал, это провокаторы. На оккупированной фашистами территории, в лесах и глухих деревнях, встречались разные люди. Меркулов делил их на три категории. Изнуренные, грязные, плохо одетые – это бежавшие из плена. Одетые по форме, в замызганных прожженных шинелях, с оружием в руках – те, кто выходит из окружения. К третьей категории Меркулов относил тех, кто был в гражданской или военной, но чистой одежде, умытых и побритых. Это предатели или немецкие ищейки.
Многие верили провокаторам, шли за ними, попадали в ловушки и погибали. Немцы – большие любители казней. Они вешали, стреляли, поджигали в закрытых домах и сараях наших, особенно партизан. Поэтому Меркулов решил немедленно покинуть подобранное место для длительного отдыха, удобное и безопасное.
Меркулов выстроил своих людей. На основе полной демократии с примесью анархии решались все вопросы. Единогласно было решено идти, и чем скорее, тем лучше.
Встреча с военными, собирающими бродячих, оставшихся в тылу врага бойцов, была опасна. Некоторые колебались.
Перед строем выступил Шишкин. Он предложил просить провожатого из этих вояк и идти через линию фронта к своим. Его никто не поддержал. Наоборот, Меркулов оборвал его и сказал: «Кто желает болтаться на виселице, тому скатертью дорога».
Меркулов крикнул: «Кто пойдет за мной, прошу сделать два шага вперед». На месте остались сначала шесть человек, и те после короткого раздумья присоединились к остальным. Навьючив лошадь, люди тронулись в путь, чтобы отделаться скорей от неприятного соседства незнакомых военных. Решение было принято идти по направлению к Ленинграду, переходить линию фронта. Местонахождения наших войск никто не знал. Все хорошо знали, что наша армия еще не сдалась и дерется не на жизнь, а на смерть. Над лесом летали одиночные самолеты с красными звездочками, иногда доносилась артиллерийская канонада.
Но были такие, кто открыто говорил, что немцы войну уже выиграли, надо бросать оружие и идти добровольно сдаваться в плен. На колеблющихся обрушивался гнев большинства, не давая им высказаться. Шишкин сказал: «Агитатора, зовущего в плен, на месте бы расстрелял. Могу сказать только одно: скатертью дорога. Идите, пока не поздно, и не разлагайте других. При встрече с немцами не выдавайте нас. В противном случае мы вас даже мертвыми разыщем и прикончим». Темляков продекламировал: «Здесь жизнь одна для всех сердец. Живым нет власти, нет закона». Шишкин заметил: «Все эти разговорчики до хорошего не доведут. Мер мы никаких не предпринимаем. Надо что-то делать».
Шли медленно. Впереди в поводу вел лошадь Меркулов. За ним цепочкой, растягиваясь до 100 метров, шли остальные. С опущенными головами, строем, с тяжелым предчувствием.
Сентябрьская ночь в лесу. Пахло сыростью, прелыми травами, листьями и грибами. Была страшная темнота, глаза различали только окна в кронах деревьев и белые стволы берез, которые казались фантастическими фигурами. Все остальное слилось в непроницаемую сплошную мглу. Идущих встречали то теплые, то холодные струи воздуха. Непроницаемая для зрения темнота и абсолютная тишина при полном штиле воздуха напоминали что-то сказочное. От упавшей с дерева шишки или сгнившего сучка люди вздрагивали как от выстрела. Гортанные крики совы, напоминающие хохот лешего и ведьм, приводили людей в замешательство. Одинокому человеку в ночном лесу шумливые крики могли показаться ревом льва в африканской полупустыне.
Круглые сутки, днем и ночью, жизнь в лесу идет безмятежно, невзирая на окружающее. Многие звери и птицы приспособлены к ночному образу жизни: хищники, совы, летучие мыши. Они ночью видят лучше, чем днем. Ведут разбойничий образ жизни. Для них задача номер один – добыча пищи для завтрака, обеда и ужина. Гадюки, без шума передвигая скользкое холодное тело, зоркими гипнотизирующими глазами высматривают свою жертву на расстоянии до 5 метров. Жертва с шумом и ревом сама идет в пасть. Бактерии и грибы, как мельницы, беспрерывно перемалывают все отжившее: листья, корни, сучки и стволы деревьев, превращая их в торфообразную массу, которая со временем перемешивается с почвой. За захват удобного для жизни участка почвы идет постоянная борьба между всем живым, как в растительном, так и в животном мире.
Человек в поединке с животными и растениями в процессе длительной эволюции вышел победителем, но врагом человека до сих пор является человек. Идет священная Отечественная война. В этой схватке немецкий фашист в образе человека стремится уничтожить не только человека на поле битвы, а целые нации. Немецкому рабочему и крестьянину война приносит разорение и большие человеческие жертвы.
Не кичитесь своим арийским происхождением, ваши трупы будут оплаканы вашими родными. В погоне за легкой наживой при грабежах русского народа, при дележе захваченных земель большинство из вас найдет себе счастье в холодной русской земле. Наградой вам от фюрера будет деревянный крест с повешенной каской. Пройдет еще год, может быть два, и все вы побежите, еле поспевая уносить свое поганое тело.
Оставшиеся кладбища с множеством крестов и касок сравняются с землей. Сначала зарастут чертополохом и бурьяном, а потом очистятся от всей нечисти, зашумят леса, сады, посевы трав и зерновых.
Так шел и думал Меркулов. Голодная, изнуренная лошадь еле переставляла ноги, временами останавливалась. Меркулов вел в поводу километра три, на привале передал лошадь Шишкину. Он взял в руки компас, шел впереди. Временами смотрел на светящийся циферблат и стрелки. Шли лесной дорогой, которая вывела в поле. Обойдя опушкой леса предполагаемую, но не видимую во мраке деревню, снова вынырнули на проселочную дорогу, уходившую в темноту ночного леса.
Шли до самого рассвета, делая небольшие привалы. При смене длинной осенней ночи пасмурным коротким днем было выбрано место привала. Без всякой предосторожности развели костры, сварили завтрак, затем Меркулов установил посменное дежурство по костру. Уставшие люди, приспособив себе для постели груды сучков и муравейники, быстро забылись и уснули крепким солдатским сном. Голодная лошадь, привязанная к стволу осины, грызла кору и древесину и с аппетитом жевала. Голод давал себя чувствовать. Обглодав всю поверхность осины, лошадь стала пробовать крепость поводьев. От беспрерывных сильных натяжек поводьев и самой узды мокрая кожа растянулась, и узда съехала с головы. Голова лошади высвободилась. Сначала, как бы соображая, она медленно отошла от дерева, нагнув голову, с жадностью стала собирать опавшие листья и редкую, росшую под покровом леса, уже пожелтевшую и высохшую на корню траву. Но опавший лист и трава показались, по-видимому, невкусными. Почувствовав полную свободу, лошадь пошла по лесу. Стоявший на посту Журавлев попробовал ее позвать, но на его зов она не обратила никакого внимания. Он отвязал от дерева узду и побежал за лошадью. Голодное животное, видя, что его снова стремятся поймать и привязать, побежало. Журавлев в одно мгновение поравнялся с лошадью и протянул к ней руку, чтобы схватить за гриву, но та повернулась задом и побежала быстрее. Журавлев не хотел будить уставших товарищей, поэтому решил поймать лошадь сам.
Силы лошади, как показалось Журавлеву, сдавали. Он не думал об опасности и окружающей обстановке. Человек и животное очутились в поле. Тощая лошадь, отдавая последние силы, бежала в деревню, где думала найти корм и покой. Журавлев в азарте и со злобой на лошадь вместе с ней вбежал в деревню и был схвачен немцами. При допросе он выдал своих спящих товарищей и привел немцев в лес. Все были разбужены, доставлены в деревню и загнаны в сарай.
Допрашивал сухощавый с морщинистым лицом фельдфебель. Русских слов он знал не более десяти. Он говорил на чисто баварском языке, поэтому из его слов никто ничего не понимал, хотя многие из пленных бойцов изучали немецкий язык в школе.
Фельдфебель допрашивал всех по очереди в течение трех часов. Затем до него наконец-то дошло, что люди ничего не понимают, поэтому прекратил бесплодные труды. Он связался со своими шефами. По деревне затарахтела русская новая полуторка, она подкатила к сараю, всем приказали влезть в кузов и сесть. Последними забрались трое немецких солдат с автоматами. В кабину сел сам фельдфебель. Он поехал докладывать о поимке целого русского отряда, за что его должны были зачислить в списки для награждения не деревянным, а железным крестом. Сопровождающие конвоиры всю дорогу интересовались, нет ли у кого часов, хотели купить их за сигареты. Все старались показать, что ничего не понимают.
Павел Меркулов, немножко знающий местность, определил, что людей везут в направлении города Шимск. Приехали в Шимск. Этот небольшой город был выжжен дотла. На месте деревянных домов торчали отдельные дымоходы. Лежали груды щебня и золы. Валялись обугленные бревна, шифер, железо и черепки.
Лагерь для военнопленных был разбит на окраине сгоревшего города, на пустыре. Пустырь площадью около 10 гектаров был обнесен тремя рядами колючей проволоки. На всей территории стояла единственная постройка – тесовая будка с двумя русскими полевыми кухнями. На лошади туда привозили воду, кипятили ее, кидали в нее какую-то траву из бумажных мешков. Русским поварам траву не доверяли, немцы сами кидали ее. Этот травяной навар давали один раз в сутки военнопленным, со 100-граммовым кусочком хлеба. Лагерь немцы называли пересыльным. Отсюда, по-видимому, военнопленные партиями отправлялись в другие лагеря. Автомашина, везшая Меркулова и его товарищей, подошла к воротам, искусно сделанным из жердей и колючей проволоки. Все были тщательно пересчитаны сдающим фельдфебелем и принимающим унтер-офицером, а затем по команде "Русь, шнель" вошли, как выразился Темляков, в "дом отдыха" за колючую проволоку. Лагерь охранялся патрулями с собаками. На всех четырех углах были вышки до 3 метров, на которых стояли пулеметы.
Истощенные военнопленные отдельными группами сидели и лежали. На всей территории не было ни одного дерева и кустарника. Войдя в лагерь, выбрав место посуше, всей группой разместились, подостлав плащ-палатки. Один Журавлев, чувствуя неприязнь товарищей, отправился по лагерю якобы в поисках земляков, но, скорее всего, – скрыться от мести товарищей.
В четыре часа в лагерь стали входить большие и маленькие партии военнопленных. Территория, как улей, наполнялась народом. К пяти часам собрались почти все, было объявлено становиться в очередь за получением обеда – кружки горячего чая (воды) и кусочка хлеба. К двум кухням выстроилась двойная очередь. В лагерь вошла большая группа немецких и венгерских солдат. Немцы щелкали фотоаппаратами, мадьяры, следуя вдоль выстроившейся очереди, всех подряд избивали длинными резиновыми палками. В первый день плена резиновая палка погладила спины Меркулова, Темлякова и Шишкина. Немцы подбадривали мадьяр, которые с большой охотой избивали беззащитных изнуренных людей.
Морозов, Меркулов, Темляков и Шишкин решили держаться вместе при любых обстоятельствах. Остальные после получения обеда разошлись и расположились в разных местах. Ребята, держась друг друга, обошли весь лагерь в поисках знакомых и, не найдя никого, расположились, выбрав удобный кусочек грязной земли, истоптанной ботинками русских мужиков и парней.
В вещевых мешках у всех были сухари, порошок горохового супа, мука и даже сало. Хорошо, что немцы побрезговали, не захотели рыться в грязных вещевых мешках. Они даже никого не обыскали. Меркулов говорил друзьям: «Настолько они уверены в своей победе, силе и мощи своей армии. Они считают себя не только победителями России, но и всего мира». «Скоро русский народ научит их бдительности», – вставил Морозов. «Жаль, что за весь период бродячей жизни мы не могли вооружиться пистолетами. С пистолетами можно было бы легко сбежать, при этом увести с собой немецких конвоиров». «Здорово мы с тобой повоевали, поэтому и не нашли», – сострил Темляков.
К ним подошел мальчик лет 14-ти, в грязных замазанных брюках, когда-то приличных, в одной рубашке. Рубашка, по-видимому, раньше была белой. На ногах были надеты пропитанные грязью тапочки, при каждом шаге они далеко отходили от пяток. Мальчик был настолько худ, что, казалось, сквозь его кожу можно было рассмотреть не только ребра, но и внутренности. Он внимательно всматривался в лица, а затем проговорил: «Новенькие».
Морозов, осмотрев мальчишку с ног до головы, ответил ему: «Да! Новенькие!» Спросил: «Откуда будешь, малец?!» «Из Ленинграда!» – ответил мальчик и сел на грязную землю. Как будто он только этого вопроса и ждал для того, чтобы сесть. «Сволочи, – с возмущением сказал Шишкин. – Даже маленьких, и тех забирают в лагерь! Как ты попал к немцам, ведь Ленинград ими не взят?»
Мальчик внимательно посмотрел на Шишкина не по возрасту серьезным, задумчивым взглядом больших серых глаз и скороговоркой стал говорить слова, по-видимому, уже много раз им сказанные, как бы боясь, что собеседник до конца их не выслушает: «Меня зовут Гришей. Немцы здесь прозвали Шталиным, а военнопленные кличут Гришка Сталин. Родился в Ленинграде, там до сих пор живут мои мама, дедушка, бабушка и две маленькие сестренки: Оля, семь лет, и Надя, девять лет».
Мальчику показалось, что его никто не слушает, опустив глаза в землю, он замолчал. Но Саша Морозов тихо сказал: «Продолжай». Мальчик поднял ресницы, задумчивые глаза заискрились радостью. Он говорил уже оживленнее: «Отец мой, по-видимому, на фронте, а может быть, и в плену, как и я». От этих слов мальчик всем телом вздрогнул, и глаза покрылись влагой. Как видно, отца он любил всем телом и душой.
«В мае у нас гостила сестра папы – тетя Галя. До войны она жила в Риге, муж ее – военный подполковник. Как только в школе кончились занятия, я уехал в Ригу. Когда началась война, они меня посадили на поезд, но он не успел пересечь границу Латвии, немцы его разбомбили. Я ехал на товарных и пассажирских поездах, а затем оказался в тылу у немцев, и вот как две недели забрали меня и поместили в этот лагерь».
Морозов протянул мальчику руку и сказал: «Давай будем дружить, спать будешь со мной, все съестное будем делить пополам».
У мальчика глаза снова заискрились радостью, он протянул худенькую ручонку. В этот же день за два сухаря мальчику была куплена шинель с обожженными полами. Морозов полы шинели и рукава обрезал, как умел, зашил, перешил крючки. Теперь шинель на мальчике сидела неуклюже, зато ее можно было носить. Она стала немного оберегать худое тело от холода. Мальчик был принят в семью Меркулова, Морозова, Темлякова и Шишкина.
В лагерь каждый день прибывали новые группы военнопленных, и каждый день угоняли неизвестно куда по 300-400 человек, только здоровых. Раненые и больные лежали на голой земле. Перевязки им не делали и никаких медикаментов им не давали. Не для оказания помощи, а для наблюдения за ранеными и доставки раз в день горячей воды и кусочка хлеба был закреплен военнопленный врач. Носил он на рукаве шинели белую повязку с красным крестом и большую, туго набитую неизвестно чем санитарную сумку, на которой тоже красовался красный крест.
Один раз вечером ребята подозвали к себе врача и попросили оказать помощь мальчику. У Гриши была большая температура. Врач подошел, внимательно осмотрел ребенка, заглянул в рот, пощупал пульс и сказал: «Ничего особенного. Утомление и простуда – все пройдет. Если есть у вас чем закутать, то теплее оденьте и уложите». «Куда?» – невольно вырвалось у Темлякова. «Может быть, в кровать?» – сострил Морозов. Врач понял, что часто употребляемые им слова в мирное время сейчас были сказаны неуместно. Поэтому, как бы извиняясь, он сказал: «Помощь оказать не могу. Если вы ее не окажете, то в условиях лагеря он долго не протянет».
Врач продолжил: «Немцы ни лекарств, ни бинтов не дают. Таких бесчеловечных обращений с ранеными и больными военнопленными не знает история всех войн. Я обращался к коменданту лагеря с просьбой создать больным и раненым человеческие условия. Он меня обозвал "русской свиньей" и показал указательным пальцем в землю. Путая русские и немецкие слова, сказал: "Хорош условии русишен коммунистишен могил". Руками показал крест. Мне погрозил, если я буду обращаться по таким пустякам, то получу розги. Чем я могу помочь при таких порядках? Раненые и больные ждут от меня, как от избавителя, чуда. Приходится врать, успокаивать. Многие знают, что обречены на смерть. Когда делаю обход, перевязки, многие пересохшими губами шепчут: "Доктор, дай яда, чтобы больше никогда не просыпаться". Многие легкораненые умерли от столбняка и гангрены».
Врач обвел всех блуждающим рассеянным взглядом и полушепотом сказал: «Люди, запомните, кто останется живой, мстите повсюду этой "культурной" арийской расе. Убегайте, бейте, вешайте, сжигайте их». Круто повернулся и бодро пошел. Меркулов догнал доктора и вложил в карман его шинели два сухаря. Он не остановился и не обернулся, лишь тихо сказал: «Спасибо. Жизнь будет продлена еще нескольким людям на день, а может быть, и на два».
Утром в лагерь вошли немцы, всех, кто мог держаться на ногах, построили. Переводчик стал переводить слова офицера: «Плотники, выходите из строя». Вышло человек 30. Всех плотников выстроили и погнали в развалины Шимска. Выкликали слесарей, токарей, трактористов, шоферов, каменщиков и так далее. Из строя выходили люди каждой специальности, их группами выводили из лагеря и угоняли. Затем офицер отсчитал 250 человек, куда вошли и наши герои. Затем раздалась команда: «Смирно! Направо, шагом марш». Люди двинулись. Шли под усиленным конвоем с собаками до двух часов дня. Их, как скот, пригнали в небольшое село и загнали в сарай на окраине. Местные жители – дети, женщины, старики и старухи, выстроившись на обочине дороги, давали военнопленным вареную свеклу и картошку, кусочки хлеба, морковь и репу. Конвоиры ругались, отгоняли прикладами. Меркулов, шедший с краю, спросил старика: «Как называется село?» Старик ответил: «Теребуц».
Примерно около 16 часов снова раздалась команда: «Выходить строиться». Голодный, изнуренный народ не спеша выходил из сарая. Немцы подгоняли: «Русь, шнель, шнель». Когда выстроились, раздались армейские команды: «Равняйсь! Смирно!» – и так далее. Перед строем появились офицер и унтер-офицер. Офицер говорил по-немецки. Унтер переводил. По-русски он говорил без акцента. Офицер объявил, что Москва и Ленинград "капут". «Кто будет честно работать, беспрекословно подчиняться немцам, тот скоро поедет домой. Кто сбежит – обязательно будет пойман и расстрелян».
Комендантом был назначен унтер-офицер, переводчик. Двоих военнопленных, стоявших в голове колонны, вывели из строя, унтер сказал – будете поварами. Офицер, ухмыляясь, сказал "Koch", затем продолжил разговор с комендантом.
Из строя вывели 20 человек. Двое конвоиров повели их на колхозное картофельное поле. Офицер показал рукой на уходящих, снова сказал "гут" и, в заключение, "вода мокра". Остальных снова загнали в сараи.
«По-видимому, решили накормить», – говорили между собой ребята.
Картошку быстро накопали и принесли. Появилась немецкая полевая кухня. Вымытую картошку свалили в полевую кухню, долго варили, заправили соевой мукой. Получилась похлебка – не суп и не каша. Всем было выдано по литровому черпаку похлебки и кусочку хлеба. Ходившие копать принесли для себя в карманах картошку и тоже ее варили.
Вечером в сарае образовалась толкучка. На хлеб и картошку меняли сапоги, шинели, белье. Торговля шла до самой темноты. Утром снова выдали по кусочку хлеба и по пол-литра травяного чая. Всех угнали на работу.
Друзья Меркулова держались вместе. Ремонтировали дорогу Шимск-Медведь. Военнопленных распределили на группы по 25 человек. На каждую – два конвоира. Конвоиры, где работали Меркулов с друзьями, попались хорошие. Меркулов, немного зная немецкий язык, сам говорил и почти полностью понимал конвоиров. Один из них сказал Меркулову: «Работайте только тогда, когда увидите офицера». А Грише с Темляковым разрешил сходить на картофельное поле и принести на всех картошки. Приходя с работы, ежедневно получали по котелку картофельной похлебки, заправленной мукой. Немцы разрешали военнопленным варить картошку и репу.
Так продолжалось каждый день. Люди начали оживать, накапливать силы. Находились и такие, кто стал хвалить немцев.
Военнопленные копали картошку на колхозном картофельном поле. В лагерь приносили по целому вещевому мешку. Ни комендант лагеря, ни конвоиры никого не били. Относились по-человечески, часто давали военнопленным сигареты, табак.
Над селом и дорогой периодически появлялись русские краснозвездные истребители, чаще по одному. Как-то раз даже обстреляли лагерь.
Военнопленные пришли с работы, получили похлебку и принялись варить картошку. В это время из-за леса вынырнули три истребителя И-15 с красными звездами на крыльях. Немцы попрятались, припав плотнее к земле. Военнопленные сидели как загипнотизированные, смотрели на близкие сердцу самолеты. Летчики, по-видимому, догадались, что это свои, выпустили по длинной очереди из пулеметов не по людям, а выше, и быстро скрылись.
Сколько после этого было разговоров, разного рода толков. Люди говорили, что наша армия сильна, если так смело летают наши самолеты.
Земля крутилась вокруг своей оси и летела по солнечной орбите. Время шло, день сменялся новым днем, отсчитывая недели. Наступил октябрь. Ребята спали в углу сарая, за Гришей ухаживали, как за сыном. Морозов клал его в середину и вдобавок закрывал своей шинелью.
Октябрь был удивительно холодным, в первой декаде вода стала покрываться тонким слоем льда, на грязи появлялась мерзлота, свободно выдерживающая человека. Спать в сарае стало холодно. Немцы разрешили принести соломы, но она не спасала от холода. У всех мерзли ноги.
Утром Гришу оставили в лагере помочь немцам носить на кухню дрова. В лагерь привели пятерых наших бойцов, четверо в пилотках с красноармейскими звездами, а один, старше всех, – в шапке, тоже поверх шинели плащ-палатка. Их всех поместили в маленький сарай, набитый снопами ржи, закрыли на засов и поставили часового. Комендант приходил на кухню, говорил, что поймали важных русских разведчиков – партизан. Допрашивать их вызвали офицера из штаба.
Гриша следил за сараем. В половине дня к нему пришел усиленный конвой с собаками. Всех пятерых увели в село и примерно за полчаса до прихода военнопленных с работы снова привели и посадили в сарай.
Гриша целый день носил воду и заготавливал дрова для немецких полевых кухонь. Немцы заставили его ломать на дрова огороды и заборы жителей. За день не спеша он натаскал к кухням груду жердей, досок и кольев. Немецкие повара хвалили Гришу, говорили "гут юнго". Накормили его досыта гороховым пюре. Когда он съел полных три котелка, они удивились его аппетиту и вместимости желудка.
Военнопленных пригнали с работы раньше обычного. После раздачи обеда люди снова варили картофель, свеклу, турнепс.
Гриша не успел еще подробно рассказать своим друзьям об увиденном и услышанном за день, как в лагере снова появился целый взвод немецких автоматчиков без собак. Сарай, в котором сидели пятеро обреченных на смерть воинов, находился в 200 метрах от сарая военнопленных. Немецкие автоматчики подошли к сараю партизан, окружив их со всех сторон, повели по направлению к реке и скрылись за мелкими кустарниками в пойме.
Люди с напряжением чего-то ждали. Со стороны реки послышались автоматные очереди и крики. «Все кончено», – сказал Павел Меркулов. В это время раздалась команда. Двое часовых с комендантом пересчитали всех военнопленных и загнали в сарай. Друзья заняли свои места. У всех на сердце было тяжело. В мозгах на всю жизнь отложились тяжелые воспоминания. В тот вечер в лагере чувствовалась тоска. Не слышалось даже разговоров.
После глубокой затяжки самосадом Павел Темляков полушепотом сказал: «Это те самые люди, которых мы встретили в лесу. Их Павел Меркулов тогда признал за провокаторов. Оказывается, это честные советские воины, и они говорили нам правду. Надо было присоединиться к ним». Его перебил Саша Морозов. Он глухо, гортанным голосом сказал: «Где кому суждено умереть – ни обойти, ни объехать». «Да брось ты трепаться со своей судьбой, – сказал Шишкин. – Смерть за всеми нами ходила и ходит по пятам. В данный момент умереть стало просто. Выйди без спроса из строя по естественным нуждам – и смерть». Павел Меркулов тяжело вздохнул и сказал: «Да! Товарищи, я был неправ по отношению к этим людям. Они оказались нашими, советскими, а не провокаторами. В тот момент и разобраться было очень трудно. В лесу людей бродило много, кто из них свой и кто чужой – определить невозможно, а главное, все снабжены нашими советскими документами. Поэтому меня прошу больше не упрекать. Жаль одного, что жизнь этих молодых парней оборвалась очень рано».
Разговор полушепотом продолжался долго и незаметно закончился. Сначала захрипел со свистом Морозов Саша, следом за ним Темляков. И когда Павел Меркулов сказал Грише: «Если тебя немцы еще оставят, то проследи, куда они денут трупы», ему уже никто не ответил. Он один ворочался с боку на бок, никак не мог уснуть. В его голове не укладывалось, за что люди друг друга так ненавидят. За что расстреляны эти пять человек без суда и следствия, просто по приказу какого-то немецкого офицера. На земле места хватает всем.
Тяжелыми шагами ходил вокруг сарая немецкий часовой, насвистывая себе под нос какую-то мелодию. Часовые стояли на посту, по-видимому, по одному часу. Смена происходила как у гражданской сторожевой охраны. Один приходил, другой уходил, обмениваясь несколькими фразами на непонятном языке.
Ночью рядом с сараем послышалось много торопливых шагов, лай собак, приглушенный немецкий разговор и ругань.
Павел Меркулов разбудил рядом лежавших Темлякова и Морозова. Они разбудили Гришу и Шишкина. Друзья прислушивались к окружающему. Шаги людей и лай собак удалились и стали еле слышны, затем раздались короткие и длинные автоматные очереди. «Спите, ребята, – сказал Морозов. – Кого-то немцы ловят, а завтра снова стрелять будут».
Утром после раздачи горячей воды и кусочка хлеба всех выстроили, в том числе поваров, и комендант объявил: «Сегодня вас погонят в другое место, а куда – не знаю». Сказал на прощание: «Не поминайте меня лихом, что было в моих силах, я для вас сделал. Кто из вас останется живой, тот меня вспоминать будет». Комендант скомандовал: «Направо!» Люди по-военному повернулись. Раздалась команда: «Шагом марш» – и колонна военнопленных, окруженная немецкими конвоирами, двинулась в неизвестном направлении. Друзья шли в середине колонны.
