Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Капитонов шел и рассматривал каждого убитого. Я обратил внимание на труп усатого пожилого солдата. Он лежал, закинув голову. Глаза его были закрыты, глазные углубления были наполнены слезами. Стало жутко. Моя мысль перекинулась куда-то далеко, и я представил его самого, жену и шестеро детей. «Дальше я не пойду», – сказал я и направился обратно к окопам. Капитонов крикнул: «Пошли, посмотрим». Я махнул ему рукой и сказал: «Больше не могу».
В это время из окопа вылез командир 3 батальона Назаров и окрикнул меня: «Ты что тут делаешь?» Я ответил, что хотел искать знакомых, но не могу. «Иди сюда!» Мы с Капитоновым подошли к капитану Назарову. Все прыгнули в окоп. В окопе стояли Ильин и Скрипник. Оба поздоровались со мной за руку.
Назаров поблагодарил нас с Капитоновым за выполнение боевого задания и обещался доложить об этом командиру полка и представить нас к награде. «Вам боевое задание. Пока мы ходим в штаб полка, вы ждите нас здесь, затем вместе пойдем в расположение батальона».
Мы с Капитоновым зашли в немецкий блиндаж. «Надо поесть после трудового дня», – сказал Капитонов и начал снимать вещевой мешок.
В это время в окопе раздались автоматные очереди. Мы выскочили из блиндажа. Навстречу нам выбежал раненный в шею лейтенант Ильин. Следом за ним бежали комбат Назаров и замполит Скрипник.
Поравнявшись со мной, Назаров сказал: «Собирайте людей по окопам и займите оборону. Без моего разрешения отсюда не уходить. В окопы неизвестно откуда просачиваются немцы, которые причинили большой ущерб нашему полку. Мы напоролись на немцев, в начальника штаба Ильина в упор выстрелил немецкий офицер и скрылся в ходах сообщения».
«Есть, товарищ капитан, занять оборону», – ответил я. Мы с Капитоновым нашли своих людей целыми и невредимыми, с изрядно набитыми вещевыми мешками. Капитонов спросил одного солдата небольшого роста: «Чем набил вещевой мешок?» Груз тянул парня в противоположную сторону. Солдат, заикаясь, ответил: «Да так, пустяки. Немецкое байковое одеяло и немного продуктов». «Вот что, ребята, особенно не увлекайтесь трофеями, – сказал я. – Подбор вещей у убитых и раненых плохая примета». Кто-то из-за поворота окопа громко сказал: «Утром был рядовым, произвели в командиры отделения, начинает свои законы диктовать, службист». Я промолчал, но Капитонов крикнул: «Отставить разговорчики. Вываливай все из своих мешков».
Стоявший в стороне Скрипник – когда он подошел, никто не видел – сказал: «Отставить. Набрали, пусть таскают, надоест – выбросят сами. До Берлина не донесут, далеко. Не теряйте, товарищи, времени зря. Враг коварен и опасен. Будьте бдительны».
Обращаясь ко мне, спросил: «Сколько человек?» «Пятнадцать», – ответил я. «Расставь народ, учить не буду, тебе виднее».
Я расставил людей по обеим сторонам дороги, ведущей к переднему краю. Пять человек отослал отдыхать в блиндаж. На один фланг поставил Капитонова, на другой встал сам.
Немцы не заставили себя долго ждать, они в количестве 12 человек не спеша подошли к обороне Капитонова и были встречены достойно. Один был убит. Двое раненых пытались бежать, сделав несколько шагов, подняли руки кверху. Их пристрелили сами немцы. Капитоновцы по убегающим кинули несколько гранат, но бесцельно. Второй раз они появились уже на моем фланге. Шли они уже осторожно. Находившийся в секрете человек поспешил подать сигнал к тревоге. Немцы заметили и стали удирать. Наши гранаты и автоматные очереди цели не достигли.
Ночью немцы нас больше не тревожили. Мы по очереди спокойно спали в холодной землянке.
Утром появился Скрипник, он приказал нам следовать за ним. Привел нас в расположение батальона, который занял линию обороны в редком сосновом лесу. Вдали был виден овраг с небольшими вкрапливающимися в него тальвегами. За оврагом виднелась линия обороны немцев, а за ней дорога, по которой, не прячась, ходили немцы.
Назаров сидел у рации. Пожилой радист что-то кричал, ругался. Затем замолкал и начинал выстукивать морзянку.
Доложил Назарову: «По вашему распоряжению прибыл». Тот кивнул головой, что понял, и сказал: «Отдыхайте».
Немцы стреляли из крупнокалиберных пулеметов. Тяжелые бронебойные пули с треском ударялись в мерзлые стволы и сучки деревьев. Попадание такой пули в кость руки или ноги на 90 процентов было смертельным. Кость дробилась, как грецкий орех от удара молотка. Так погиб батальонный фельдшер. Пуля попала ему в бедренную кость. Пока везли до санчасти полка, он уже умер.
После обеда, лежа в окопном укрытии, я изрядно продрог. Гимнастика лежа не согревала. Бегать было опасно, немцы искусно ловили храбрецов на мушки. Выдержать холод было почти невозможно. Я встал и спрятался за ствол толстой сосны. Меня окрикнул капитан Назаров. Я подошел к нему, он лежал у рации. Хриплым басом сказал: «Возьми в третьей роте семь человек и сходи за боеприпасами. Дорогу знаешь?» Я ответил: «Да».
Я нашел командира 3 роты. Лейтенант лично выделил мне семь человек, и мы пошли по узкой, но хорошо набитой тропинке в наш склад боеприпасов. Наполнили вещевые мешки патронами и гранатами. Сгибаясь под тяжестью вещевых мешков, пошли обратно по той же наторенной лесной тропинке.
Прошли половину пути. Остановились на привал под толстой раскидистой елью. Я не успел закрутить папиросы, как в 50 метрах услышал немецкий разговор: «Ганс, все готово». Повернувшись, увидел трех немцев, по-видимому, ставивших мины. Вскинув автомат, прицелился и выпустил в их сторону длинную очередь. Немцы или залегли, или скрылись в полумраке ранней январской ночи.
Мое внимание было приковано к месту, где скрылись немцы. Сзади меня раздался почти детский голос: «Мы остались вдвоем, все убежали».
Не поворачивая головы, я спросил: «Куда?» «Обратно к складу боеприпасов, в тыл». Я обернулся, в ногах у меня лежал молодой парень. Я спросил его фамилию. Он ответил: «Рядовой Синицын». «Вот что, Синицын, наваливай на себя свой мешок с боеприпасами и пошли их искать. Иначе нам с тобой стоять перед судом военного трибунала, как перед Богом грешнику». Надев тяжелые вещевые мешки, мы направились обратно, под ногами хрустел холодный снег. Навстречу шла большая группа.
Я крикнул: «Стой, кто идет?» Идущие скучились. Тишину леса нарушили автоматные очереди. Мы с Синицыным метнулись в сторону от тропинки. По скученным немцам бросил две гранаты Ф-1. Синицын стрелял длинными очередями. Немцы решили нас взять, стали обходить с двух сторон. Я крикнул Синицыну: «Бежим». В ответ он жалобно простонал: «Ранен в обе ноги». Положение было незавидным. Синицын из-за ствола дерева короткими очередями бил по немцам, я, меняя положение, кидал гранаты.
Сзади нас послышались шаги, хруст снега. В голове пронеслось: «Конец, немцы». Но услышал русскую ругань, шум многих голосов. «Наши, – крикнул я Синицыну, – бей гадов». Бросил еще две гранаты. Немцы исчезли в дымке зимней ночи, оставив несколько раненых и убитых.
Я вынес Синицына на тропинку. Он был тяжел. Подошло подкрепление, это люди нашего полка шли с термосами за ужином. Они сообщили, что наш полк вечером выбил немцев, занял их укрепленную линию обороны. Весть была приятной. Раненые немцы в белых маскхалатах уползали и зарывались в снег. Одного мы нашли. Он был ранен, как Синицын, в обе ноги. При окрике без сопротивления вылез из-за ветровальной ели и поднял руки вверх, хриплым простуженным басом сказал: «Гитлер капут».
Пока я возился с раненым немцем, наши спасатели с термосами сбежали. Оставили меня с двумя ранеными Синицыным и немцем. Положение было отчаянным. Могли снова появиться немцы – за убитыми и ранеными. Немец стонал. Он не мог идти даже под страхом смерти.
Я взвалил немца себе на спину, Синицын опирался на меня. До второго эшелона было не более полутора километров. Я был мокрый от тяжести. Синицыну каждый шаг стоил больших болей и усилий. Шли больше часа. Я предлагал оставить немца на тропе, а потом вернуться за ним. Чтобы он никуда не уполз, связать ему руки и ноги ремнями. Синицын не согласился. Он сказал: «Лучше оставь меня, я приползу, но немца не оставляй. Он послужит нашим языком. Это очень важно. Если оставим, то вряд ли его найдем. Его подберут свои». Синицын был прав.
Когда я сообщил по телефону майору Басову о встрече с немцами, он мне ответил: «Пока отдохни. Найди своих людей, которые оставили вас в беде, и жди. Что надо делать, сообщим». Всех своих я нашел, но мешков с боеприпасами у них не было. Они их оставили, откуда убежали. Пока заново загружались боеприпасами и ждали распоряжения Басова, ночь прошла.
Утром появилась рота автоматчиков, посланная Басовым для прочесывания леса. По требованию командира роты, старшего лейтенанта, я вместе со своей командой пошел показывать, где встретились с немцами.
На месте встречи ни раненых, ни убитых не оказалось. Немцы даже сумели замести свои следы. Наоборот, лежал убитый красноармеец с ножевой раной в шее.
Старший лейтенант ехидно допрашивал меня: «Где же убитые немцы? Были ли они вообще?» Вопросы сыпались один за другим. «Немец шел сдаваться, а вы испугались, ранили его и притащили», – шутили командиры взводов.
На все эти вопросы и злые шутки у меня доказательств, кроме притащенного раненого немца, не было. Командир роты намеревался дать команду возвращаться обратно, как по нам ударили автоматные очереди.
Я бросился в сторону от тропы и залег в снег. Появились новые раненые и убитые. Командир роты лег почти рядом со мной. Он уже без ехидства спросил меня: «Откуда здесь появились немцы?» Я ответил: «Надо об этом спросить самих немцев. Они лучше моего знают». Самолюбие холеного старшего лейтенанта было задето. Он сквозь зубы процедил: «Поднимай своих людей и заходи с фланга для разведки боем. Если сумеешь прорваться, неси боеприпасы в свой батальон».
Задание было рискованным. Выполнять его надо, война. Закон – тайга, прокурор – медведь. Из восьми человек нас осталось пятеро – троих ранило.
Я отполз от старшего лейтенанта. Четыре человека ползли за мной. Короткими перебежками мы выполняли задание старшего лейтенанта. Преодолели не менее километра. Всюду были немцы. Они наш полк отрезали и окружили. Когда вернулся, роты автоматчиков уже не было. Они ушли обратно. Нам дорога в тыл была закрыта, поэтому мы заняли оборону и ждали пополнения.
Лежали в сделанных в снегу ячейках, изредка стреляя короткими очередями. Место это было вчерашнее, где трое немцев, по-видимому, минировали, где остались мы вдвоем с Синицыным. Наше положение было незавидным. Если немцы узнают о нашей численности, они нас за полчаса изотрут в порошок.
Пополнений все нет. Сзади появились четверо с термосами. Они несли завтрак на передний край. Я крикнул, чтобы они ложились. После моего окрика немцы открыли по ним огонь, но безрезультатно. Они все залегли. Мы с аппетитом позавтракали и пообедали. Наполнив желудки кашей и свиным салом, выпили по четверке водки. По телу разлилось тепло.
С наступлением темноты пришло пополнение, более роты, и сходу пошли на прорыв в атаку.
Немцы закрепились здорово. Наша атака была отбита с большими потерями. На следующее утро еще прибыло пополнение, в том числе и рота автоматчиков.
За день два раза ходили в атаку на прорыв. Оба раза немцы нас отбивали. Лишь вечером в километре от нас прорвали немецкую оборону. Боясь удара с тыла и окружения, немцы трусливо побежали.
На ночь нас всех оставили на своих местах. Лишь утром поступило распоряжение сняться. Свои боеприпасы мы не забыли. Все пятеро остались целы. Отыскали мешки и пошли в батальон. Навстречу нам шел Скрипник с двумя бойцами. Он сказал: «Иду в штаб полка докладывать обстановку. Наш командир батальона капитан Назаров вместе со своей первой ротой сегодня на рассвете был захвачен немцами в плен».
«Как?» – удивленно крикнул я. «А так!» – почти крикнул в ответ Скрипник и начал короткий рассказ. Немцы увели без единого выстрела почти 80 человек.
«На рассвете появился легкий туман. Немцы в наших шапках и маскхалатах с правого фланга проникли в наши окопы. Впереди шли владеющие русским языком. Наши приняли их за своих. Шли они не спеша. Наставляя в спины автоматы, обезоруживали и с поднятыми руками уводили людей. На стыке первой и второй роты политрук Макеев, по-видимому, по предчувствию крикнул появившимся немцам: «Хенде хох». Немцы открыли по нему огонь, тем себя и разоблачили. Макеева тяжело ранили, но он успел бросить в них две противотанковые гранаты. Поднял тревогу. Немцы без потерь убежали. Назаров в это время находился в первой роте и попал, как гусь в щи».
«Вот это дела», – промямлил я и коротко рассказал Скрипнику о выполнении задания комбата Назарова и всех приключениях. Замполит ушел в штаб полка, а я в окопы, где занимал оборону батальон.
Скрипник вернулся после обеда и вызвал меня в штаб батальона. Не слушая мой рапорт, он сказал: «Приказ командира полка. Вы назначены командиром первого батальона». Он подал мне погоны капитана. «Вопрос с твоим званием решен. Можешь носить погоны. Прицепляй погоны, я привел фотографа, сейчас он тебя сфотографирует». Я прицепил погоны, фотограф щелкнул три раза затвором ФЭДа.
Погоны я снова снял и положил в карман из скромности, боясь получить кличку самозванца. Скрипник возражать не стал. Наладили связь, и я связался с Козловым. Тот приказал оставить линию обороны, перебазироваться к высоте 4386, так как немцы все основные силы отвели туда, боясь угрозы окружения, ночью этот участок они покинули.
«Оборону занимай на опушке леса. Перебазируемся, посылай с подробной информацией связного. Ясно?» «Ясно», – ответил я.
Вечером батальон снялся из окопов. Продрогшие люди шли быстро. Семь километров преодолели за один час. Заняли оборону на опушке леса. Немцы стреляли, не жалея патронов. Яркие белые ракеты беспрерывно висели в воздухе, освещая покрытое снегом пространство. Мы, наоборот, не показывали своего присутствия. Рядом с нами по другую сторону лежневки стоял в обороне полк нашей дивизии. На рассвете по рации я вызвал командира полка. Доложил, что батальон занял оборону на опушке леса в болоте. За ночь изрядно продрогли. Одежда и обувь у всех намокла. По всей занятой линии обороны под снегом вода.
Козлов сказал: «Выдайте людям двойную порцию водки. Накормите горячим. Ждите моих указаний. Второй и третий батальоны должны подойти. Без моего разрешения в бой не вступать». «А если немцы будут атаковать?» – спросил я. «Не будут, – ответил Козлов. – Им не до жиру, быть бы живу».
Завтракать и обедать людей по очереди уводили к полевым кухням примерно за 1,5 километра от занятой обороны. Промерзшие до костей, хмурые люди от выпитой 200-граммовой порции водки, съеденных горячих блюд становились веселыми.
После обеда появился начальник штаба дивизии полковник Иванов. Он обошел все три батальона. Его сопровождали майор Басов и замполит Барышев. Я доложил об обстановке в батальоне и предупредил Иванова о большом риске для жизни появляться на переднем крае в полковничьей каракулевой папахе да разгуливать на виду у немца. На мое замечание Иванов не ответил. Он крикнул: «Поднимай людей в атаку».
Козлов подтвердил распоряжение Иванова и сказал: «Артиллерия и минометчики поддержат огоньком, начинайте».
В небо взвились красные ракеты. Люди под крики командиров отделений и взводов поднимались и не спеша шли. Большинство ждали отмены команды, чтобы продлить свою жизнь.
Пьяный Иванов зычным голосом закричал: «Полк, в атаку за мной, за Родину, за Сталина». Он бежал впереди всех, размахивая пистолетом. Я бросился за ним, пытаясь остановить его и отвести в лес. Его папаха служила хорошей мишенью для немцев. Иванов обругал меня, назвал молокососом и обещался после боя наказать. Я следил за наступающим батальоном и не упускал из вида Иванова.
Не дойдя 50 метров до немецкой линии обороны, начальник штаба дивизии споткнулся и неуклюже упал вперед головой. Я подполз к нему и лег рядом. С хрипотой в горле Иванов прошептал: «Оставь меня. Веди народ в атаку. Со мной все кончено». «Куда вы ранены?» – спросил я. «В грудь», – ответил полковник. Остановил двух человек и приказал донести раненого в санчасть. Оставив Иванова, побежал.
Наши ребята ворвались в немецкие окопы. Шла рукопашная схватка, которой немцы боятся больше, чем ада. Занята первая, следом за ней и вторая линия обороны.
Враг бежал, оставляя раненых и большие трофеи. Шли по тонкому болоту с суховершинной черной ольхой. Почти по всей площади под снегом была вода. На валенки намерзал толстый слой льда.
Идти становилось невыносимо трудно. Каждый валенок был тяжелым, весом до 20 килограмм. Солдаты снимали валенки, стучали ими о деревья, обивая лед, и снова шли вперед.
Отступающие немцы были обуты в сапоги, на которые лед не намерзал. Они оставили нас далеко позади и снова заняли оборону в поле.
К немцам прибыло большое пополнение, поэтому атаковать нам было бессмысленно. Я доложил Козлову. Он приказал наступление пока прекратить и занять оборону. В случае атаки немцев ни шагу назад. Наше положение было незавидным. Старые солдаты роптали: «Лучше смерть, чем лежать сутками в снежнице».
Я сказал Козлову, что людям хотя бы по очереди, но надо отдохнуть. Он ответил: «Держи карман шире, после войны будут предоставлены люксы в гостиницах. Сейчас держись, цепляйся за болотные кочки, не только руками, но и ногами, даже зубами. На отдых не ориентируй. В резервах людей нет. С холодом борись водкой, не хватит – подброшу. Ясно?» Я ответил: «Ясно».
Наступил январский вечер. Небо, сплошь покрытое облаками, тускнело, а затем почернело. Солдаты ломали сухой ольшаник, делали из него настилы. Ложились по 10-12 человек, плотно прижимаясь друг к другу. По краям – бодрствующие. Облачность начала рассеиваться, появились окна со звездами. Мороз стал постепенно усиливаться.
В 22 часа Козлов сообщил по связи: «Начальник штаба дивизии полковник Иванов умер». Он обвинил меня, почему я не смог сохранить полковника. Я хотел объясниться, но Козлов не дал мне вымолвить ни слова в оправдание. Он считал, что Иванов погиб только по моей вине.
Ночью мы с замполитом Скрипником пытались уснуть, но не могли. Холод проникал сквозь полушубки, искал везде лазейки. Он добирался до тела. Становилось невыносимо холодно. Через каждые полчаса мы вскакивали и командовали себе: «На месте бегом марш». Топтались до тех пор, пока не нагревались. Затем снова ложились. Лишь к утру выспавшийся связной сделал нам шалаш из плащ-палаток, в котором мы, выпив водки, согрелись и уснули. Днем солдаты мастерили себе над настилами шалаши из хвороста, обкладывая снегом. «Русские солдаты могут приспособиться даже в аду, не только в этом болоте», – говорил Скрипник.
Три дня лежали в обороне в этом болоте, ожидая пополнения для наступления. Немцы торжествовали. Они в рупор спрашивали температуру воды под снегом. Интересовались нашим отдыхом на болоте. В ответ им играли "Катюши" на одних басах, и они умолкали.
Людей в батальоне становилось все меньше и меньше, а пополнения не было. Лишь на четвертый день утром прибыло в полк 350 человек. Это был разновозрастный сброд от 18 до 60 лет. Многие не умели пользоваться автоматами.
Снова началась артподготовка. Наши минометы, артиллерия и "Катюши" открыли по немцам ураганный огонь. Несколько наших снарядов зацепилось о вершины деревьев и разорвалось над нашими головами. Один из них – над рацией, где сидели замполит Скрипник и радист. От радиста и рации остались только небольшие кусочки. Тело Скрипника разорвало на две части. Связь с управлением полка была нарушена. Приготовившиеся к атаке люди ждали появления красных ракет.
Возглавить наступление полка командиры батальонов боялись. Поэтому полк в атаку вовремя не поднялся, была нарушена связь и с другими батальонами. Из штаба полка появился связной, прибывший в пополнение молодой лейтенант. При встрече он поставил меня по стойке смирно. Не дав мне выговорить и слова, он закричал: «Старшина, на кого вы походите? Посмотрите сами на себя. Да что это такое. Просто огородное чучело. Полушубок прожженный. На плечах висит один погон. Второй, перебитый осколком пополам, болтается, половина на пуговице, а другая висит, зацепленная за тренчик».
Я стоял с полуоткрытым ртом и слушал. Лейтенант был словоохотливый и лил слова, как из рога изобилия. Чем бы этот поединок кончился, трудно сказать. Выручил лейтенант, командир 3 роты. Он подошел и крикнул грозному, аккуратно одетому и в начищенных хромовых сапогах лейтенанту: «Смирно, доложите, кто вы такой?» Лейтенант выполнил команду, встал по стойке смирно и отрапортовал: «Связной штаба полка».
«Ты с ума сошел, вместо оперативной передачи распоряжений командира полка поставил по стойке смирно командира третьего батальона, полчаса издеваешься. Еще раз повторяю, говоришь ты с командиром батальона». Лейтенант, ошарашенный такой внезапностью, приложил руку к головному убору и начал докладывать командиру роты: «Товарищ комбат». Командир роты со всей силы рявкнул на него: «Ты что, удрал из психбольницы?» Лейтенант совсем растерялся, словоохотливость пропала, начал заикаться.
Я вытащил из кармана капитанские погоны и показал ему. Он извинился и передал приказ командира полка в 11 часов наступать. Наступление возглавит 1 батальон. Связной штаба полка обошел все три батальона.
В 10 часов появился майор Козлов. Он собрал всех командиров батальонов и рот. Был разработан простой план атаки. Врага бить в лоб. Атаку начать во время артподготовки. Наша задача перерезать дорогу, ведущую на станцию Любань, и укрепиться на ней. Создать немцам впечатление, что они отрезаны от своих тылов.
Глядя на карту и обозначенную на ней немецкую линию обороны, которая на всем протяжении была взята нашими, немцы одинаково, как и мы, занимали оборону на неподготовленных рубежах.
Я попросил у майора Козлова разрешения двумя ротами пробраться в тыл и ударить немцам по затылку.
Козлов внимательно выслушал мой план и сказал: «Действуй всем батальоном. Обходи болотом, пересечешь их оборону по резко выраженной пойме небольшой речушки. Ты прав, что они нас не ждут, и их там нет. Действуйте немедленно, а то опоздаете».
Мы подняли народ и по болоту, почти по колено в воде, прошли 2 километра. Наши начали артподготовку, послышались крики "Ура". Мы вышли в пойму небольшой речушки, не встретив никого, попали в немецкий тыл. Достигли дороги, по которой почти беспрепятственно в оба конца двигались немецкие солдаты, ехали грузовики и лошади. Не вступая в бой, пересекли дорогу. Зашли в тылы укреплений и сходу ударили.
Немцы нас не ожидали. Мы перерезали дорогу в двух местах и укрепились в немецких огневых точках.
Полк выгнал к нам отступающих в беспорядке немцев. Мы их встретили достойно, взяли в плен 45 человек. Убежать посчастливилось немногим. Батальон соединился с полком. Начали расширять захваченный плацдарм.
Немцы вновь укрепились в поле, перерезая дорогу своей обороной. Снова атака, многие ей радовались. Говорили: «К одному концу – или наркомзем, или наркомздрав».
Мы бежали с криками "Ура". Немцы, не допустив нас к себе и на 200 метров, показали спины, убежали в лощину к лесу. Только на обеих сторонах дороги залег небольшой отряд, косили наших из автоматов и пулеметов. Мы с фланга начали их атаковать, чтобы обеспечить проход всему полку. Я выскочил на дорогу и кинул гранату в пулеметчика, косившего наших ребят. Почувствовав сильный удар во всех конечностях и острую боль в ноге, беспомощно упал на дорогу. Сначала я не мог понять, куда ранен. Но знал, что ранен. Ко мне подбежал связной и стащил меня на обочину. Он снял с меня брюки до колен и начал перевязывать со словами: «О, как он тебя хватил, гад. Почти целую очередь закатил в тазобедренный сустав. Но и сам валяется дохлый, твоя граната у него прямо на голове взорвалась».
Связной около километра тащил меня на себе, а потом встретил ездового транспортной роты Тарновского. Цыган привез боеприпасы и на обратном пути доставил меня в медсанбат.
Уже через час я лежал на операционном столе. Оперировала молодой врач. Она, как мясник, резала мою ногу и говорила: «Все в порядке, опасного ничего нет. Через три месяца снова будешь солдатом». Боли я почти не чувствовал. Мне казалось, что резали не мое тело, а кого-то постороннего.
Медсанбат располагался в уцелевшей деревне. После операции меня в жарко натопленной деревенской избе положили на мягкий матрац на раскладушку и накрыли пахнувшим лекарствами одеялом в пододеяльнике. Такого комфорта я не ощущал три года. Девушки-медсестры по очереди подходили к больным и спрашивали: «Вы, может, пить хотите или есть?» После всего пережитого это было настоящим блаженством.
Боли я не чувствовал, но ногу поднять не мог. Она для меня была непослушной, чужой. Разрывы снарядов, свисты пуль, человеческое "ура", стоны и крики людей были для меня позади. Что ждало в будущем, я не думал, только наслаждался, как в раю, комфортом.
Вечером в медсанбат приехал замполит полка подполковник Барышев. Он поздравил раненых с одержанной победой. Пожелал быстрого выздоровления. Подошел к моей раскладушке. Взял мою руку и крепко пожал: «Выздоровеешь, возвращайся в нашу часть, извини за несвоевременную оценку. Все поправимо, ты еще молод, вся жизнь впереди. Пиши на мое имя письма. В нужде поможем, в беде не оставим. Ранение легкое, скоро поправишься».
Я поблагодарил Барышева за оказанное доверие. Попрощавшись, он ушел. Ночью из медсанбата на крытых грузовых автомашинах нас перевезли в эвакогоспиталь. Он был организован в железнодорожном клубе. Тяжелораненых, не раздевая, рядами уложили на носилках. Утром начался опрос и заполнение историй болезни. Очередь дошла до меня, я сказал фамилию, имя, отчество, все анкетные данные. «Воинское звание?» Опрашивающий врач посмотрел на уцелевший старшинский погон, сказал: «Старшина». Я хотел сказать: «Капитан», держа руку в кармане шинели, где лежали капитанские погоны, но промолчал. Доказать я ничего не мог. Красноармейская книжка, которая была единственным документом, подтверждала мое звание старшины. Если бы я назвался капитаном, меня бы сочли самозванцем или сумасшедшим, потерявшим рассудок после пережитого. Если показать погоны, то люди могли подумать, что я снял их с убитого.
В тот же день нас погрузили в железнодорожные санитарные теплушки, и мы поехали в тыл, подальше от рыскавшей смерти. Я лежал на верхних нарах и чувствовал каждый стык рельс под колесами. На каждом была страшная боль в бедре. Оперировавший врач посчитала, что кости таза и бедра целые, поэтому ни шины, ни гипса не наложила, а рентгеновского аппарата там почему-то не было.
У меня что-то не то было с костями сустава: или они перебиты, или в них трещины. Это я, лежа в санитарной теплушке, чувствовал по боли.
Санитарный поезд шел, медленно тарахтя неуклюжими теплушками, разрезая ночную тишину. Паровоз двигался без света. Прифронтовой машинист, как крот свою нору, знал на ощупь каждый погонный метр дороги на пути следования.
В теплушке было тепло, заботливые медсестры ласково спрашивали каждого раненого, откуда он. Искали своих земляков, и они находились. Тогда завязывался разговор. Вспоминали друзей, товарищей. Кто убит, кто ранен, кто женился и кто развелся. Ехали мы долго. Люди спали, храпели, видя приятные сны, что-то сквозь сон шептали. Один я из всего вагона не мог уснуть из-за боли.
Наконец нас привезли на станцию Тихвин, и началась разгрузка.
Глава тридцать четвертая
Тихвин, старинное здание монастыря. Большой молельный зал, заполненный сотнями кроватей, на которых сидят и лежат раненые. Кровати расположены гнездами или группами по шесть. Каждая шестерка считается палатой, не изолированной стенами от других. Кельи, где когда-то жили и молились монахи, теперь служат врачам. Это кабинеты, операционные, склады бинтов и лекарств и изоляторы для людей, пораженных газовой гангреной. Если по-настоящему разобраться в сложном лабиринте монастыря, в котором не одно столетие проходили богослужения, как по заказу он подходил для огромного госпиталя со всеми удобствами для врачевания и размещения обслуживающего персонала.
Огромный зал с куполообразным потолком был насыщен специфическими запахами лекарств и гниения человеческих тел, перемешанными с ударяющими в нос остротами: карболовки, йода, эфира и гипса. Тяжелораненые были расположены в одной половине зала, легкораненые – в другой. Меня положили посередине. При первой перевязке ведущий хирург отнес меня к легкораненым и рекомендовал ходить на костылях. Он говорил, вроде кость цела. С помощью сестры я пробовал вставать. Кружилась голова. Потревоженная больная нога парализовала все тело. Сестры говорили, что это от большой потери крови: «Не волнуйтесь, пройдет».
На третий день пребывания в госпитале, вопреки моему желанию, меня унесли в баню. Стыдясь своей худобы, я не позволил санитаркам мыть себя. Наливая воды, на скользком банном полу поскользнулся и упал. Встать я уже не смог. Недомытым меня унесли в палату. В народе говорят – смерть причину ищет. Началось все с бани. Аппетит пропал. Температура тела с каждым днем повышалась. Через день на госпитальном трамвае возили в перевязочную.
Меня детально обследовали только тогда, когда мое существование было близко к концу. Я уже дышал на ладан, когда делали рентгеноскопию. Из рентгеновского кабинета мое готовое к смерти тело потащили в операционную. Положили на стол, привязали ремнями руки и здоровую ногу. Вокруг меня суетились люди в марлевых масках и белых халатах. Бренчали медицинские ножи и пилы. Чьи-то сильные руки, как клещи, зажали мою голову. На рот и нос напялили маску с наркозом. Повелительный голос приказал считать. Я начал задыхаться от удушливого порошка. В горле щекотало, да так неприятно, будто меня надували дыхательным табаком. В голове молнией пронеслась мысль: умираю, задушат. Рывок обеими руками. Руки свободны. Стоявшие у головы двое от неожиданных толчков в грудь оба упали на пол. Удар здоровой ногой – и все на полу. Я вскочил с операционного стола и ринулся бежать, но сознание мое тут же отключилось. Превратился в экспонат, жертву экспериментальной хирургии ведущего хирурга.
Проснулся в небольшой палате закованным до шеи в гипсовый панцирь. Во рту пересохло, в ушах стоял звон. Органы обоняния ощущали самый неприятный запах, когда-либо вдыхаемый мной. В свободную от гипса левую ногу была воткнута здоровенная игла со шлангом, протянутым к объемистой стеклянной банке, подвешенной над моей кроватью к потолку. Из второй такой же банки была воткнута игла в правую руку. У кровати сидела дежурная сестра. Смотрела на меня ласковым взглядом, временами тяжело вздыхала. Первая мысль: «Я умру, я безнадежен, скоро все будет кончено. Зачем этот маскарад из висящих банок и воткнутых в тело здоровенных игл?» Я вытащил иглы из ноги и руки. Хотел повернуться на бок. Ощутил сильную шоковую боль в ноге и невольно крикнул. Чтобы больше не кричать, не показывать своей трусости и слабости перед окружающими больными, я крепко сжимал зубы, но стоны вопреки моему желанию вылетали изо рта. Сестра попыталась воткнуть иглы обратно. Я осторожно отстранил ее и с трудом выдавил из себя: «Не надо, сестричка!» Она что-то ласково говорила мне, улыбалась и пыталась снова и снова воткнуть иглы в мое тело. Я активно оборонялся. Самолюбие сестры было задето. На глазах у нее появились слезы. Она еще раз сделала попытку, получила решительный отпор, не выдержала и убежала.
