Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Ахмед и Мухаммед оказались менее впечатлительными. Они оба, перебивая друг друга, рассказывали по десятку раз о расстреле со всеми подробностями. В конце своего короткого рассказа говорили: «Погибли очень глупо».
После этого случая все трое в строй стали вставать в голову колонны. Привыкший к ним комендант под воздействием переводчика Выхоса всех троих направлял работать на немецкую кухню вместо расстрелянных.
Спустя неделю после расстрела днем в лагере после ночной смены находились Темляков Павел и Меркулов Павел. Изъят носил воду на кухню в лагерь, а Ахмед и Мухаммед – на немецкую кухню.
У колодца появился комендант Кельбах и приказал всем следовать за ним в лагерь. В лагере к ним присоединились Темляков и Меркулов. Их посадили в кузов автомашины и в сопровождении немецких автоматчиков повезли в направлении Новгорода. Ехали на трофейной русской полуторке. Шофера немцы называли "Мусье". Шофер 45-лет лет, здоровяк с добродушной физиономией, без акцента говорил по-немецки. Перекинулся с Темляковым несколькими фразами на чисто русском языке.
В кабине машины сидел шеф полевой жандармерии. Машина шла с небольшой скоростью, подпрыгивая на неровностях каменного настила.
В пригороде Новгорода, не доезжая 2,5-3 километров до земляного вала, круто повернули в деревню, расположенную в стороне от шоссе на 1,5-2 километра. В деревню машина по проселочной дороге не пошла, а свернула в сторону. Остановились в 500 метрах от деревни и в 200 метрах от небольшого перелеска. Военнопленных высадили, оставили двух автоматчиков для охраны. Автомашина развернулась и снова вышла на проселочную дорогу. Тарахтя, скрылась на узкой деревенской улице за первыми домами. Меркулов спросил у немецкого солдата-автоматчика, для чего их привезли сюда.
Немец криво улыбнулся, на баварском наречии выдавил с неохотой: «Через час сами увидите, а сейчас за работу». Он перекинул автомат в походное положение за спину, взял у Павла лопату, разметил ширину и длину ямы, сказал: «Русь, вайда шнель» – показал на троих: Изъята, Ахмета и Мухаммеда. Меркулову сказал: «А вы будете сменять».
Резво в три лопаты был снят дерновый слой луговой почвы. Яма быстро углублялась. Супесчаный грунт с прослойками песка легко копался железной лопатой. Изъята, Ахмета и Мухаммеда, выкопавших яму глубиной в полметра, сменили Меркулов и Темляков. У обоих от переживаний во рту было сухо. Перепуганные до основания Ахмед и Мухаммед утверждали, что на сей раз яму копают для себя. Их привезли, чтобы казнить для развлечения немцев. Изъят молчал. Темляков повторял одну и ту же фразу в сотый раз: «Нас не расстреляют, потому что не за что».
Из деревни показалась группа солдат. Шли они очень медленно. Все время молчавший Изъят гортанно заговорил: «Ведут сгорбленную старуху».
Старуха, опираясь на палку, шла, еле передвигая ноги. Через каждые сделанные пять-шесть шагов оглядывалась на деревню и крестилась. Ее окружали семь здоровенных эсэсовцев, держа наготове автоматы. Подвели ее к копаемой яме. Она, не дожидаясь приглашения, села на землю. Сидела она как привидение, обхватив тощими сухими руками острые худые колени. Беззубым ртом шептала незнакомые слова. Тусклые старческие глаза были обращены к горизонту. Затем в глазах ее появился какой-то блеск, зрачки заискрились. Она громко проговорила, не поворачивая головы: «Для меня, внучки, копаете яму?»
«Не знаю, бабка, – ответил Темляков. – Может быть, для тебя, а может быть, и для себя».
Старуха дрогнувшим голосом ответила: «Для меня, для меня, вещует мое сердце». «Брось, бабка, ныть», – вмешался в разговор Меркулов. «Немного сотни лет не дожила, а еще хнычет», – поддержал Темляков.
Бабка уже без хныканья ответила: «Восемьдесят два года прожила, а умирать не хочется, ох как не хочется. Главное – от рук этих иродов и антихристов рода человеческого».
«За что же такая немилость, бабушка, постигла тебя», – спросил Темляков.
Бабка заспешила скороговоркой, по-видимому, боясь, что всего не успеет сказать. «Я местная ворожея, колдунья и бабка-повитуха. Вчера вечером пришли ко мне поворожить два испанских и три немецких офицера. Один из них очень хорошо говорил по-русски. Он спросил меня, могу ли поворожить им. Я сказала, что в этом никому не отказываю. Он снова сказал: «Поворожите нам, пожалуйста, бабка, кто будет победителем в этой войне». Я им уклончиво ответила, что этот вопрос сложный и ответ дать сразу затрудняюсь. Для того чтобы ответить, нужно двух петухов разных мастей. Офицер переспросил: «Живых?» «Да», – ответила я. Они вызвали двух солдат и что-то им залопотали. Через час солдаты принесли двух петухов, рыжего маленького тщедушного заморыша и большого серого откормленного с блестящим оперением. Я им сказала: «Выбирайте себе любого. Один петух будет Россия, а другой Германия. Кто кого побьет, за тем и будет победа». Офицеры расхохотались, что-то долго лопотали между собой. Затем один сказал мне: «Серый большой будет великая Германия. Рыжий же будет Россия». Снова все захохотали. Начался петушиный бой.
Серый петух ринулся на рыжего, стремился подмять его под себя. Рыжий оказался на редкость вертким. Он убегал, увертывался от ударов серого, не считая двух раз, серому удалось рыжего сбить с ног. Но тот быстро оправился и снова кинулся в бой, как бы с новыми силами. Офицеры смеялись, но когда рыжий стал яростно атаковать не поспевающего отбиваться серого, замолкли. Рыжий, распустив крылья и подогнув ноги, как бы лег, показывая серому, что совсем выбился из сил. Серый тоже больше не нападал, стоял, высоко подняв голову. Офицеры снова громко захохотали.
Через полминуты с новой силой ринулся в бой рыжий. Ловким ударом клюва в голову выбил серому глаз. Затем последовали частые удары в голову, и серый, распустив крылья, уронил свою гордую голову на пол. Рыжий еще раз ринулся и добил его.
Лица офицеров налились кровью. Знающий русский язык спросил: «Кто же, бабка, победит?» Я ответила: «Сами видели – победа будет за русскими».
Они залопотали на своем свином языке, лица их побагровели. Резкими движениями встали и вышли из избы. Меня тут же арестовали и сунули в подвал. Сегодня за свой промысел расплата».
Бабка, видя, что на нее никто не обращает внимания, замолкла.
Все устремили свой взор на деревню, откуда, тарахтя, выехала автомашина с набитым людьми кузовом. Не доезжая 50 метров, она остановилась. Из кузова сначала вылезли 10 автоматчиков, затем не спеша слезли четверо русских военных, а двоих раненых приняли на руки и, поддерживая, поставили на ноги, затем подхватили под руки. Оба раненых самостоятельно не могли держаться на ногах и передвигаться.
Немецкий конвой, окружив, кричал: «Русь, вайда шнель» – и показывал в направлении, где копалась яма.
Медленно передвигаясь, здоровые тащили раненых, которые, обхватив шеи товарищей, крепко держались цепкими рабочими руками. Ноги их беспомощно тащились по земле. Под улюлюкание немцев один из них, плотный, рослый парень с выправкой и телосложением моряка, басом негромко говорил: «Братки, держитесь, не показывайте врагу страх смерти. Пусть они и мертвых нас боятся. Мы умрем, но их конец близок». Один из раненых сильно застонал. Тот же голос: «Браток, Ванька, держись, не показывай врагу своей слабости».
В это время из деревни выехали два мотоцикла с люльками и два "Виллиса", наполненные немцами. Гул моторов автомашин и треск мотоциклов наполнили весенний воздух.
Копающим братскую могилу для живых было дано распоряжение прекратить работу, их под конвоем двух автоматчиков отвели на 150 метров. Очередные жертвы подошли к выкопанной яме, были остановлены. Все шестеро приняли положение готовности к казни. Казалось, ни один мускул у них не дрожал, смерть ждали как должное. Только у одного из них, тяжелораненого, текли по щекам слезы. Он полушепотом говорил: «Бегите, вы можете. Что вы ждете?» Но басок парня как бы успокаивал, повторял: «Братки, держитесь».
Автомашины и мотоциклы остановились. Немцы вылезали и, как бы готовясь наперед, стряхивали пылинки и поправляли ремни и кители.
Конвой и жертвы устремили свой взгляд на приехавших немцев. Улучив момент, две жертвы бросились бежать, а двое остались поддерживать раненых товарищей, как бы боясь оставить их в беде. Поднялась автоматная стрельба. Один не успел пробежать и 20 метров. Он как-то неловко упал ничком и остался лежать без движения. Второй, тот, что говорил «Братки, держитесь», размашисто махал руками и бежал, приближаясь к лесу. Казалось, что он металлический, что пули, ударяясь об него, отлетают. Солдаты стреляли из автоматов и винтовок, офицеры кричали и ругались. Вот уже лес, три-четыре шага и спасен, но в это время беглец оглянулся, остановился и неуклюже стал оседать. Сначала сел, а затем упал навзничь. Офицеры заулыбались. Оставшихся четверых, из них двух раненых, поставили на край ямы, раздались автоматные очереди, слышались крики «Смерть фашистским палачам», ругательства и стоны, затем все стихло. Обоих бежавших – тяжелораненых или убитых, неизвестно, – немцы прошили длинными пулеметными очередями.
Приказали Меркулову, Темлякову и троим друзьям Изъяту, Ахмеду и Мухаммеду подойти к яме, уложить тела расстрелянных, принести и бросить в яму пытавшихся бежать.
В это время старуха сидела вблизи могилы и как бы безучастно наблюдала за всеми только что происшедшими казнями. В ее мозгу сверлила мысль: всех расстреляли, а ее, по-видимому, решили помиловать.
Когда тела расстрелянных были плотно уложены в могиле, яма была наполнена до половины. Немецкий офицер на ломаном русском языке приказал Хайруллину Изъяту бросить старуху в яму. Изъят подошел к старухе и попытался ее взять. Старуха издала протяжный крик и схватила беззубым ртом руку, как бы пытаясь укусить. Немцы захохотали и закричали: «Русь, вайда». На старуху ринулись четверо: Изъят, Ахмед и Мухаммед во главе с немецким офицером.
Старуха встала на ноги и, как бы отбиваясь от очередной атаки, сама ринулась в наступление на немецкого офицера, которого хотела исцарапать плохо гнувшимися старческими пальцами с отпущенными ногтями.
Офицер брезгливо отступил, Изъят, Ахмед и Мухаммед отбежали метра на три. Немцы смеялись и что-то кричали. Офицер уже не смеялся, а громко кричал Изъяту: «Взять старуху». Изъят подошел сзади, поднял старое легкое тело старухи, как маленького ребенка, поднес к яме и бросил на тела расстрелянных. Старуха кричала хрипловатым старческим голосом какие-то заклятия и проклятия немцам. Немецкие солдаты схватили лопаты, поспешно начали кидать землю на тела расстрелянных и на живую старуху. Старуха пыталась в могиле встать, но один из немцев, уперев лопату в грудную клетку, крепко держал, не давая подняться. Она была погребена живой в полном сознании.
Как только яма была завалена вровень с поверхностью земли, немцы отдали лопаты военнопленным, заставили утрамбовать ногами рыхлую землю. Зрелище было потрясающее.
Многие немцы, не выдержав увиденного, медленно поворачиваясь на 180 градусов, уходили в деревню. Когда яма была полностью завалена, был поставлен деревянный крестик. Рыхлая земля на яме периодами вздрагивала.
Военнопленных посадили в автомашину, вместо лагеря их привезли в деревню в расположение воинской части, находящейся на отдыхе. В течение трех дней они готовили дрова, возили воду на кухню, стирали белье. В лагере они появились бледные, осунувшиеся. На вопросы товарищей отвечали невпопад. Меркулов и Темляков говорили, что по чистой случайности не разделили участь расстрелянных и заживо похороненной старухи.
Изъят попросил своего брата Галимбая и переводчика Юзефа Выхоса спрятаться в их комнате, где под деревянным топчаном пролежал трое суток. Он был устроен кухонным рабочим.
В начале мая Ахмеда и Мухаммеда погрузили в герметически закупоренный кузов автомашины и увезли в направлении Шимска, якобы в специальный лагерь для военнопленных татар. Скорее всего, это была немецкая душегубка, где оба друга были задушены отработанным газом автомашины и брошены в братскую могилу.
Глава восемнадцатая
Пожилая женщина-проводник объявила: «Подъезжаем к станции Малая Вишера». В вагоне ехали одни военные. Добрая половина зашевелилась, начали собираться к выходу, хотя поезд должен был пройти еще не менее 10-15 минут и простоять там неизвестно сколько. В ожидании остановки время тянулось медленно. Но вот заскрипели тормоза, и поезд резко остановился.
Мы пришли в уцелевшее здание вокзала, где ждали сопровождающие. Утром, чуть показался рассвет, всех направленных во 2 ударную армию выстроили, вооружили, навьючили продуктами и боеприпасами, назначили старших колонн, и более 500 человек тронулись в путь по лесной снежной дороге, обледеневшей от крови и потому бледно красной.
Навстречу шли одиночками и группами легкораненые. На наши вопросы «Как там?» отмахивались и кричали: «Придете – увидите». Многие радовались, что вовремя выходят из мешка, который в любую минуту мог быть завязан.
Шуток не стало слышно. Люди шли угрюмые, молча. Каждый думал о своем, о своей семье и своей участи. Все знали, что 2 ударная армия в мешке. Продукты и боеприпасы доставляются на спинах людей и частично авиацией. Значит, армия голодает от недостатка пищи и теряет боеспособность от недостатка боеприпасов. Отсюда мешок может завязаться в любой день, несмотря на усиленное сопротивление наших людей.
Весна входила в свои права, солнце днем грело по-летнему, плавило снег на полях и лесных полянах, но в лесу он лежал целый, почти не тронутый.
Снежная обледеневшая дорога поднялась высоко над осевшим снегом. Местами на ней появились провалы от лошадиных копыт и солдатских сапог.
Шли колоннами в четыре шеренги. Ночными и утренними заморозками дорогу укрепляло, и она становилась сплошь ледяной, к середине дня на ней появлялись лужи, а местами имелись проталины до самой земли.
Я шел в офицерской колонне в голове. Рядом со мной с левой стороны шагал угрюмый пожилой лейтенант с Рязанской области по профессии учитель. Он больше молчал, временами скупо отвечал на мои назойливые вопросы. Воевал он вместе с двумя сыновьями, от которых не получал писем более двух месяцев. Дома у него остались на голодном пайке сын и две дочери, жена и старая мать. Он был уверен в нашей победе, несмотря на отдельные промахи командования. Возвращался из госпиталя после ранения. Просился в свою дивизию, но почему-то не направили, послали на прорыв.
С правой стороны шел 19-летний лейтенант, только что окончивший военное училище. Сначала он без умолку говорил, смеялся над острыми шутками старшего лейтенанта с кавказскими усиками, раз пять повторял, как здорово валдайская старуха молилась Богу только за своих валдайских, и кончал восклицанием "Здорово". Но тяжелая ноша давала о себе знать, уставали ноги, плечи, и постепенно язык стал непослушный. Когда лейтенант умолк, я внимательно посмотрел на него. По лицу его ручьями тек пот. С большим трудом выдавил из себя: «А я ведь тоже валдайский. Наше село все знают, оно даже на заграничных картах нанесено».
Доселе молчавший старший лейтенант из Рязани грубо спросил: «Как ваше знаменитое село называется?» «Волгино Верховье, – с охотой ответил паренек. – С нашего села берет начало река Волга. Среди нашего села стоит деревянная часовня, из-под сруба которой течет тонкой струйкой ручеек, это Волга».
Еще не успел он закончить короткую характеристику своего села, послышался гул моторов самолетов, по цепи пронеслось "Воздух", все кинулись бежать в лес, многие легли в кюветы.
Стервятники вынырнули из-за горизонта, медленно становились друг другу в хвост, затрещали пулеметы, и на головы наших ребят, залегших на опушке лесной дороги и в кюветах, посыпались легкие бомбы.
Я лежал в кювете, набитом живыми человеческими телами. В голову упирались здоровенные ботинки с железными подковами. Мои ноги тоже доставали чью-то голову. Самолеты с включенными сиренами низко пролетали над дорогой, поливая ее и опушку леса градом пуль и осколков от взрывавшихся бомб.
Вой приближавшейся сирены и свистящие пули над головой казались роковыми, и тело было готово принять смертельную дозу раскаленного металла, летящего на большой скорости.
Протарахтел последний самолет, после третьего захода наступила тишина. Первым выскочил на дорогу лейтенант с усиками. Он крикнул: «В эту минуту кто-то родился», но его одернул мой сосед по строю, старший лейтенант-рязанец: «Брось разыгрывать из себя бравого шута. Много раненых, и надо оказать первую помощь».
Легкораненые, улыбаясь, прощались с новыми и старыми знакомыми. Видавшие виды воины завидовали им, как легко отделались. Тяжелораненые просили помощи. Раздалась команда строиться, а затем идти вперед.
Все роптали: «Как же тяжелораненые, не оказали помощи», но старшие групп отвечали: «Не в окружении – всех спасут, на это есть медслужба – помощники смерти».
Мы снова шли рядом со старшим лейтенантом-рязанцем, молодого лейтенанта рядом не было. За шесть часов сосед не сказал мне ни имени, ни фамилии. Набиваться на близкое знакомство я постеснялся. По всему строю говорили о двух вариантах: или убит, или ранен, а третий вариант для меня и большинства шедших отпадал. Лучше смерть в неравном бою, чем смерть от голода, холода и побоев в концлагере.
Поток встречных раненых на нашем пути не прекращался. Шли одиночками, группами, помогая друг другу. На наши вопросы, что там, все как сговорились, отвечали: «Дойдете – увидите».
Только один тяжелораненый майор испортил нам и без того подорванное настроение. Он, стискивая до боли зубы, при каждом шаге раненых обеих ног, поравнявшись с нами, сказал: «Братишки, идете на верную смерть, все варианты жить исключены. На днях коридор смерти будет немцами перекрыт».
Многие говорили, что он сошел с ума. Но у всех на сердце после его слов остался тяжелый осадок. За день мы подвергались трехразовой обработке с воздуха, поэтому вся одежда была мокрой. От пота и мокрого снега, несмотря на хороший апрельский день, тело ощущало неприятную холодную одежду на каждом 10-минутном привале.
При подходе к коридору смерти стала слышна ружейно-пулеметная стрельба с ясно различимыми выстрелами. В отдельные минуты она сливалась в сплошной вой. «Во дают!» – послышался чей-то шутливый голос, но его перебил хриплый бас: «Не до шуток, Костя». Мой второй малоразговорчивый сосед под нос себе пробурчал: «Есть же на свете чудаки, его стреляют, а он песни поет».
Пули с визгом начали пролетать над нашими головами, ударялись в ветки и стволы деревьев, рикошетили, издавая протяжные басовые и тенорные звуки мощного струнного музыкального инструмента.
Впереди нас вся местность огласилась ревом, как будто с перерывами захлебываясь из-за недостатка воздуха, ревела по команде тысяча ишаков, и в 100 метрах от дороги начали рваться тяжелые немецкие мины, начиненные ржавым железом. По строю передали: «Разбегайся по укрытиям!»
Один молоденький 17-летний паренек стоял на дороге и спрашивал разбегающихся людей: «Дяденька, где укрыться?» Мой сосед по строю, старший лейтенант, схватил его за руку и, как будто боясь, что его услышат немцы, полушепотом сказал: «Ложись в воронку». Увлек его за собой и положил рядом в свежую черную воронку от тяжелого снаряда, наполовину заполненную водой.
Артобстрел был мощный, немцы не жалели снарядов и мин, они плотно ложились на дороге и по ее обочинам. Как внезапно начался, так и кончился. Наступила тяжелая тишина. Лежавший рядом со мной парень поднялся на ноги и крикнул: «Тишь и гладь, наступила божья благодать».
Послышались команды старших групп: «Поднимайтесь, выходи на дорогу, вперед».
Тяжелораненые стонали, просили о помощи, а легкораненые, побросав свой непосильный груз, устремились обратно по уже знакомой дороге. Я не успел еще выйти на дорогу, как сзади послышался гул моторов, в 5 метрах от меня остановились три ЗИСа, покрытые брезентом. Раздался чей-то грубый бас: «Бежим быстрее. "Катюши". После их стрельбы немец накроет». Все бросились бежать.
Я шел ускоренным шагом, так как бежать не мог, нагруженный до отказа боеприпасами и продуктами, плечи сильно болели. Прошел не более 200 метров, как от воздушной струи и странного звука невольно лег на дорогу, над моей головой промчались огненно белые снаряды. Летели правильным строем. Снова воздушное сотрясение и залп. После второго залпа я уже бежал, не чувствуя надоевшего и измучившего меня груза. Через несколько секунд послышались глухие отдаленные взрывы. "Катюши", освободившись от смертоносного груза, быстро развернулись и ушли. Через две-три минуты на их временную стоянку обрушились сотни снарядов и мин, с каждым залпом перенося огонь вслед за нами. Но "Катюши" были уже далеко, они повернули с дороги и скрылись в лесу. Несладко пришлось нашим парням, попавшим под артобстрел вместо "Катюш".
Догнавший меня сосед по строю, старший лейтенант, спросил: «Живой?» «Так точно, как видите», – ответил я. «Смело действуют», – проговорил он и улыбнулся, обнажив ровные зубы, пожелтевшие от махорки и отсутствия ухода. «Молодцы, ребята, подошли к самому передку вплотную, сделали свое дело и ушли», – хрипло проговорил впереди идущий политрук. «Да, що вы дивитесь, – пробасил сзади меня идущий младший лейтенант. – Чем ближе к передку, тем безопаснее». Он в доказательство своих слов хотел сказать что-то еще, но неуклюже вскинул руки, упал, хрипловато, уже со стоном проговорил: «Помогите, я ранен». Я только тогда обратил внимание, что пули летели над нашими головами с обеих сторон. Пулеметная очередь прошла рядом с моими ногами, пробив в нескольких местах полы длинной кавалерийской шинели. Идущий легкораненый всем объяснял, что здесь ширина коридора всего 220 метров, но скоро он будет шире, и идти будет безопаснее. Скоро мы вышли, пулеметная стрельба как бы удалилась от нас, и визга пуль уже не было слышно. Людей остановили подполковник – начальник штаба дивизии, занявшей оборону коридора, и пять штабных офицеров.
Людей не строили, а наскоро переписывали, смотрели направления и тут же направляли в распоряжение полков, от которых чуть поодаль стояли представители, они ждали пополнения вместе с боеприпасами и продуктами.
Если наши самолеты окруженной армии, находящейся в просторном мешке, ежедневно сбрасывали продукты и боеприпасы, правда, мизерное количество, то коридор смерти снабжался всем необходимым только на спинах людей. Впрочем, в коридоре смерти сильного голода не ощущалось, так как большинство бойцов и командиров не выдерживали более одних суток, отправлялись в госпиталь или зарывались в болотах на вечный покой.
Нас, 12 офицеров, 45 солдат и младших командиров, направили в полк, занимавший оборону в узком 200-метровом коридоре в 3 километрах от места распределения.
Принял нас всех старший лейтенант. К месту занявшего оборону полка пришли мы поздним вечером. Солдат и младших командиров старший лейтенант по пути распределил по батальонам, занявшим оборону. Всех офицеров пригласили в штабную землянку.
Над коридором без перерывов висели осветительные ракеты, и трассирующие пули с обеих сторон сновали, как пчелы на большой колхозной пасеке.
Идти было почти невозможно, все живое находилось под прицелами немецких пулеметов и автоматов. Но старший лейтенант, по-видимому, не впервые вел пополнение, использовал мгновенную темноту между вспышками ракет и короткими перебежками без жертв довел до штабной землянки. Внутри нас встретил капитан.
На наши приветствия он сказал: «Разрешите представиться, капитан Клоков. С кем имею честь разговаривать?» Я подошел к нему первый, отрекомендовался: «Старший лейтенант Котриков». «Где проходили службу, товарищ Котриков?» Я несколько был смущен неожиданным вопросом, но быстро нашелся, называя имена дивизий, умалчивая о тыле врага, зная, что будет много вопросов. «Из госпиталя?» Я ответил: «Нет. Из окружения». Это было тогда модным.
В землянке штаба полка командир полка капитан Клоков сделал разнорядку. Он басом сказал: «Назначаю командиром второго стрелкового батальона. Исполняйте, принимайте батальон. Оборону занимает в 300 метрах отсюда. Батальоном временно командует старший сержант Строкин».
В мое распоряжение было дано два младших лейтенанта, назначенных командирами рот, где не было ни одного младшего командира.
В сопровождении Строкина и двух младших лейтенантов Грошева и Фомина мы обошли линию обороны батальона. Наша оборона от немецкой находилась местами в 15-20 метрах. Иногда наши обозлившиеся на немцев и на свою тяжелую долю солдаты становились во весь рост, закидывали немцев гранатами и брали их оборону. Через несколько минут немногие счастливчики уносили ноги.
После обхода линии обороны я снова был приглашен в штабную землянку. С опухшими веками Клоков сидел у коптилки и чертил линию обороны полка. На мой рапорт он ответил: «Садись. Обстановка ясна?» Я ответил: «Так точно». «Тем лучше, что ясно, но все же я кое-что объясню. Оборона очень сложна. Мы стараемся прижиматься ближе к немецкой обороне, во избежание минометного и артиллерийского обстрела. Немцы на днях пробовали, ставили легкие пушки на прямую наводку, но у них из этого ничего не получилось, большинство их снарядов ударило по своим. Наши люди в обороне 20 часов из 24-х в сутки лежат в воде, перемешанной с торфяной грязью. По ночам мокрая одежда на людях замерзает, холодно не только лежать, даже бег в ночное время не согревает. Выкопанные для обогрева бодрствующих людей землянки заливает водой. Люди не успевают вычерпывать. Организовать отдых с отводом в землянки с уширенной части коридора не хватает людей. Такого ада для человека не придумал и сатана. Самые крепкие парни выдерживают не более четырех суток. Начинаются простудные заболевания».
Он начал перечислять массу заболеваний, в первую очередь назвал воспаление легких. Улучив мгновение, я задал вопрос: «В не лучших условиях находятся и немцы?» Клоков тут же поспешил ответить: «Немцы находятся в очень выгодном положении. Утром сами увидите их оборону. Они на более высоких местах. Солдатам обеспечен отвод во второй эшелон обороны и нормальный человеческий отдых. Достаточное количество боеприпасов, не говоря о продуктах питания».
Клоков замолчал, устремив взгляд в сырой потолок землянки, что-то старался припомнить. Затем тихо сказал: «Вам пора, товарищ комбат».
Затем с тяжелым вздохом выдавил из себя: «Не верю себе, что я, Клоков, с 24-го года, третью неделю командую полком, так, по-видимому, и тебе не верится, товарищ старший лейтенант, что принял батальон?»
Я ответил ему, так точно, и попросил разрешения выйти из сырой, но с плюсовой температурой землянки.
Ночь стояла холодная, в коротких перерывах, когда не висели осветительные ракеты, на небе были видны звезды. Немцы с обеих сторон коридора усиленно стреляли из пулеметов и автоматов, боясь ночной вылазки наших перемерзших солдат. Я быстро добежал до землянки штаба батальона, двое солдат без перерыва ведрами выносили воду, писарь спал на нарах, подложив под голову все архивы батальона. Строкин сидел у коптилки и что-то писал, по-видимому, ждал меня.
Когда я вошел, он поднялся и намеревался отдать рапорт, но я его перебил, сказал: «Садитесь». Я спросил Строкина: «Давно ли в армии?» Он охотно ответил: «В армии с 1939 года. До войны окончил полковую школу. Образование семь классов, комсомолец. Прибыл во вторую ударную армию из госпиталя, после ранения». После короткого рассказа о себе Строкин замолк, припоминая, что бы еще можно сказать, но, не найдя нужных слов, вздохнул и отрывисто махнул рукой. Я понял, что он что-то хотел сказать, но стеснялся, и пришел ему на выручку.
«Вы будете моим начальником штаба. Вызовите командира первой роты лейтенанта Фомина».
Фомин явился почти мгновенно, так как ротная землянка была в 30 метрах. Фомина назначил своим заместителем. В час ночи назначил оперативку.
В батальоне было три стрелковых роты и одна минометная. В минометной роте было всего три 80-миллиметровых миномета и по семь мин на миномет. Личный состав – 15 человек вместе с командиром роты старшиной Казанцевым. Второй ротой командовал сержант Тимаков. До нашего пополнения в батальоне не было ни одного офицера. Последним был раненый старший политрук, два дня командовавший батальоном сутки назад.
В батальоне всего личного состава – 312 человек, к вечеру наступивших суток ждали пополнение. Патроны были в достаточном количестве, но личный состав, знавший создавшееся тяжелое положение по доставке боеприпасов, расходовал их бережно.
Командиры рот доложили без прикрас, что положение очень тяжелое, но необходимо держаться, ибо судьба всей армии зависела от обороны коридора смерти, по которому беспрерывным потоком днем, а особенно ночью, шли люди, которые несли на спинах боеприпасы, продовольствие, медикаменты и почту. Из мешка по коридору шли раненые, помогая друг другу.
«Держаться, товарищи, до последнего патрона, – было сказано на прощание, – а сейчас по местам».
С рассветом немцы поднялись в атаку. Солдаты, плотными шеренгами схватившись друг за друга, шли за тремя танками. Под гусеницы полетели противотанковые гранаты, машины закрутились на месте. Минометы накрыли пехоту, немцы залегли, затем, не выдержав, бросились занимать исходные позиции. Батальон, воспользовавшись замешательством немцев, поднялся в атаку и выбил их с закрепленных позиций. Тем самым расширил коридор. Клоков благодарил меня и весь личный состав: «Молодцы, ребята».
Во время затишья он вызвал меня и сказал: «После моей смерти или ранения временно вы принимаете полк». «Рано, товарищ капитан, задумались о смерти», – шуткой ответил я. Но Клоков перебил меня: «Полком я командую десятые сутки. Прибыл сюда с пополнением из резерва офицеров штаба фронта. После обмораживания ног. Воевал в кавалерии, в корпусе, которым командовал генерал-лейтенант Гусев. Корпус Гусева, как и вторая ударная армия, тесня немцев на узком участке фронта, залез в мешок. Потеряв добрую половину лошадей и личного состава, вырвался из окружения, сохранив полную боеспособность благодаря оперативности командования».
Клоков хвалил командование корпуса. Командование 2 ударной армии он не критиковал, но сказал, вернее, сам себе задал вопрос: «Почему командование второй ударной армии, видя явное окружение и угрозу уничтожения всей армии, не принимало и не принимает никаких мер? Что-то все это в моей голове не укладывается».
Мощные взрывы как бы встряхнули всю нашу планету. С потолка землянки посыпалась земля. Немецкие самолеты с высоты 80-100 метров с включенными сиренами обстреливали коридор смерти бомбами. Я выскочил из землянки штаба полка и побежал к землянке батальона с предчувствием, что что-то случилось. На этот раз предчувствие меня не обмануло. От прямого попадания тяжелой бомбы наша землянка завалилась, схоронив под тяжелыми сырыми бревенчатыми накатами старшего сержанта Строкина, писаря и радиста.
