Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Глава двадцать девятая
Офицерский резерв Северо-Западного фронта был расположен в сосновом бору, в полуземляных помещениях. Это было больше похоже на выселенное министерство из Москвы, чем на штаб фронта. Небольшие комнаты были забиты множеством конторских столов. За каждым сидели военные, чиновники разных возрастов и званий. Эти люди находились далеко от войны, однако у большинства на груди висели правительственные награды, по нескольку орденов и медалей. Кончится война, пройдут годы, своим детям они будут рассказывать, как воевали, за какие подвиги получили награды. Подвиги им придется придумывать, так как награды получены за вовремя написанные бумаги. Жизнь сложна и многообразна, поэтому удивляться ничему не приходится.
Есть меткая русская пословица: «Вол пахал, а муха на рогах сидела. При дележке урожая муха тоже заявила, что пахала».
Меня принял опрятно одетый, выхоленный капитан средних лет. Он заполнял на меня карточку, при каждом заданном вопросе внимательно смотрел мне в глаза. Вопросы задавал по порядку: фамилия, имя, отчество, год рождения, партийность, судим – не судим, происхождение, специальность, образование, был ли я в плену. Я отвечал коротко, без лишних слов. «В плену был два раза». После ответа на последний вопрос он положил ручку на стол и ушел в соседнюю комнату. Вернулся минут через десять. Прочитал полностью заполненную на меня анкету. Но почему-то снова повторил вопросы. Анкетная карточка была заполнена. Подал мне ручку и сказал: «Распишитесь». Я взял ручку, опустил в чернильницу, посадил здоровенную кляксу, расписался. Капитан поморщился, строго посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я без слов его понял: «Растяпа». Карточку, как в сберкассе, поставил вместе с другими в ящик и лениво проговорил: «Пройдите в соседнюю комнату». Я поблагодарил его за прием, попросил разрешения выйти, повернулся и вышел.
Постучался в соседнюю дверь, откуда послышалось: «Войдите». Вошел в хорошо отделанный кабинет. За столом сидел седой полковник. На мой рапорт и приветствия он кивнул на пустой стул и сказал: «Садитесь, молодой человек. Расскажите вашу военную биографию. Прошу больше подробностей и эпизодов».
Я рассказал, что в армию призван в 1939 году, окончил полковую школу при 298 стрелковом полку.
«В 1941 году в городе Рига перед самой войной мне было присвоено офицерское звание – лейтенант, как имеющему среднее образование. Начал воевать в Литве, куда мы прибыли 18 июня 1941 года, на границе с Восточной Пруссией. Шли мы с добрыми намерениями для проведения маневров. Вооружили нас холостыми патронами. Боевые патроны были даны только для караулов. На вопросы средних офицеров: «Почему отнимают боеприпасы?» – комиссары отвечали: «Мы идем на границу, где по ту сторону сосредоточены крупные соединения немецких войск, поэтому возможны провокации вплоть до войны». Командование полков и бригад отвечало: «Таков приказ Генерального штаба, Наркомата обороны, во избежание вооруженных конфликтов». Средние офицеры не унимались: «Мы же вооружены дубинами, как первобытные люди. Одна немецкая рота способна уничтожить целый наш полк».
Командиры полков и их заместители нервничали, на законно заданные вопросы не находили ответа. Вместо ответа слышался детский лепет со ссылкой на Наркомат обороны.
Обгоняла нас, поднимая столбы дорожной пыли, легкотанковая бригада, гордость и спасительница пехоты, состоявшая в основном из танков БТ-7. Длинными упряжками по шесть-восемь лошадей тянули тяжелые пушки. Беспрерывным потоком по большим дорогам все шло, ехало, тащило к границе с Восточной Пруссией. Боеприпасов почти у всех не было. Только опытные, старой закалки командиры полков втихаря вооружали, при этом строго предупреждали держать язык за зубами.
В 4-6 километрах от границы воинские части, прибывшие для проведения маневров, расположились военными лагерями. Повсюду виднелись сырые, желтые и белые штабные и офицерские палатки. Дымили, как паровозы, полевые кухни.
Службисты, мечтавшие о продвижении по службе командиры, проводили тактические и строевые занятия. В большинстве подразделений ограничивались политическими занятиями, проведением бесед и читкой газет. Все ждали приказа Наркомата обороны на проведение маневров. На близость границы мы не обращали внимания.
Были среди нас парни, которые всем своим существом ощущали близость беды, их называли паникерами и нытиками. Повсюду слышались песни, смех, шутки, звуки гармони и солдатские пляски.
Только в штабах полков и бригад старшие офицеры загадочно перешептывались, говорили между собой, чуть ли не кодом. Они от перебежчиков через границу знали многое, но предпринять ничего не могли.
Стояла теплая июньская прибалтийская ночь. Чувствовалась близость моря. Воздух был наполнен большим количеством влаги, запахами нектара и цветочного аромата. В природе все жило и радовалось жизни. Ночная тишина нарушалась криками коростеля и ночного хищника – филина.
Многие спящие, подложив под голову вещевой мешок и укутавшись шинелью, видели приятные сны. Поднимающееся из-за горизонта солнце живительными лучами обогревало спящих людей, испаряло с цветов и травы микроскопические капельки росы. Тишину раннего утра нарушили залпы тысяч орудий, гул моторов самолетов и танков.
В нашей зоне расположения рвались сотни снарядов. С визгом и воем на бреющем полете проносились самолеты с черными крестами, поливая наши тела градом свинца и стали.
Повсюду слышались команды: «Тревога, подъем, в ружье». Никто не спал, все были на ногах, держали в руках заряженные холостыми патронами винтовки. Кроме тех, кто навечно уснул далеко от родного дома на литовской земле. Командиры кричали: «Маневры начались, не паниковать, это просто провокация со стороны немцев, войны нет».
Влажный воздух наполнился специфическим запахом человеческой крови и порохового дыма. Вдали на границе слышалась пулеметно-винтовочная стрельба, гулы моторов танков и артканонада. Все это сливалось в один протяжный длинный колеблющийся в воздухе звук.
Пограничники дрались мужественно, успокаивая себя близостью крупных, хорошо вооруженных соединений наших войск. Их малочисленные кордоны целиком погибали, даже раненые живыми не давались врагу. Они думали, что за спиной спешат на помощь, зазнавшийся враг будет уничтожен. У нас заревели танковые моторы, загромыхали железными гусеницами легкие быстроходные танки. Они устремились к границе.
Пехота и артиллерия топтались на месте и не думали продвигаться к границе на помощь своим товарищам-пограничникам. Командование ждало приказа, что делать. Справа в расположение нашей бригады двигалось шесть немецких танков, круша все на своем пути, расстреливая и давя гусеницами наших соседей. Откуда-то из леса заговорили наши "сорокапятки". Латунные снаряды разбивались о броню, не причиняя никакого вреда.
Но вот один закрутился на месте, другой, третий, окутало черным дымом, три начали отступать, стреляя из пулеметов и пушек, и тоже закрутились на месте с подбитыми гусеницами. Башни подбитых танков быстро поворачивались кругом, стреляя, не подпуская близко наших солдат. Но небольшая артбатарея 45-миллиметровых пушек делала свое. Через 15 минут загорелись еще два танка, а у трех остальных башни не ворочались. Из горящих танков экипажи сдались в плен, а из трех с заклиненными башнями сдаваться не хотели. Тогда их облили бензином и подожгли. Вылезли и сдались остальные экипажи.
Наши легкие танки, броню которых пробивала бронебойная пуля, дошли до границы и кинулись на немецкую землю. В рядах врага поднялась паника. Легкотанковая бригада под командованием неизвестного смелого волевого человека зашла далеко в тыл немцев, круша на своем пути все, и без потерь вернулась на свою базу. Но поддержки пехоты и других воинских частей не получила.
В 9 часов утра наше командование дало о себе знать. Раздались команды: «Приготовиться к атаке за танками, вперед за Родину, ура!» Многие кричали: «Даешь Берлин!» Снова загудели моторы танков и загромыхали гусеницы. Танки ринулись к границе, их встретил мощный залп противотанковых орудий.
Безоружная пехота ринулась бежать под предательские крики: «Спасайся, кто как может».
Легкие танки, как факелы во время праздничного шествия, горели вместе с отважными экипажами. Создалась паника, обезумевшие люди побежали, как звери от приближающегося лесного пожара. Немецкие бронетранспортеры и танки догоняли людей, давили гусеницами, в упор расстреливали. Творилось светопреставление.
Вдали на государственной границе в течение трех дней упорно вели неравные бои пограничники, а потом сами знаете что.
Вот что я видел, товарищ полковник, в первый день войны. Греха таить нечего. Боясь не то смерти, не то страха или плена, я вместе с другими бежал в направлении на северо-восток. Бежали лесами, небольшими полями, далеко обходя крупные населенные пункты. Нас встречали почти в каждом хуторе не хлебом и солью, а пулеметными автоматными очередями. На второй день войны немцы оставили нас уже далеко в своем тылу.
Артиллерийские канонады слышались далеко впереди от нас. Вчерашние кадровые дисциплинированные красноармейцы и младшие командиры выходили из повиновения, разбегались поодиночке и небольшими группами.
Вместо объединения в крупные воинские подразделения, могущие дать отпор врагу и беспрепятственно выйти из окружения, люди рассредоточивались на мелкие группы, бросали оружие, переодевались в гражданскую одежду, старались пробираться домой, веря немецкой пропаганде о скорой победе. Лишь благодаря сплочению, сохранению воинской дисциплины, умелости и опытности нашего командира бригады мы прошли глубокими тылами немцев, местами вступая в бой. Вышли на старую укрепленную границу с Эстонией. Бригада почти в полном составе, с обозами, артиллерией и медсанбатом, прошла по всей территории оккупированной Литвы, Латвии, частично Эстонии, спасла всех раненых. Соединилась со своими войсками в районе города Порхов, заняла оборону».
«Простите, я вас перебью, – сказал полковник. – А кто же командовал вашей бригадой?»
«Полковник Волков, – ответил я. – Это пожилой среднего роста сухощавый неказистый мужик. Седина посеребрила его голову и почти белыми сделала его виски. Он вел бригаду уверенно, несмотря на повсеместное предательство местного населения.
Запасы продовольствия создавались в крупных населенных пунктах и частично в хуторах. Появилось большое количество боеприпасов. Обозы наши пополнялись повозками и лошадьми. За обозами гнали большое стадо крупного рогатого скота. Немцы или о нас не знали, или просто не придавали нашему шествию внимания. Весь лес кишел бежавшими русскими солдатами. Многие заходили в населенные пункты и попадали в плен».
Полковник внимательно посмотрел мне в глаза. Взгляд его я выдержал с трудом. Он задал мне еще несколько вопросов и, получив убедительный ответ, сказал: «Вы свободны».
«Как свободен? – с обидой выпалил я. – Когда же направите меня в воинскую часть?»
Полковник радушно улыбнулся, сказал: «Отдыхай, молодой человек. Не спеши на тот свет, там кабаков и девок нет».
Отдых в офицерском резерве был по тому времени хорошим. Можно уверенно сказать, что лучше, чем на курорте. Кормили отлично, спали, сколько душе угодно. Каждый вечер смотрели кинокартины или концерты. Играли в домино, бильярд и карты. Читали книги, журналы и газеты. Вечерами встречались с людьми старшего поколения, участниками Германской и Гражданской войн.
2 февраля 1943 года дежурный по казарме объявил: «Все на митинг».
Митинг был собран по случаю полной ликвидации сталинградской немецкой группировки. Выступил генерал-лейтенант: «Победа под Сталинградом станет переломным событием в Великой Отечественной войне».
После митинга большинство офицеров потребовали направить их в свои воинские части. И я пошел к знакомому капитану. Он сказал: «Вопрос скоро решится, жди». По секрету добавил: «Слышал, поедешь в распоряжение Уральского военного округа».
Всему приходит конец, пришел он и моему отдыху. В середине февраля меня вызвал капитан и с грустью сказал: «Вас направляют в отдел офицерских кадров Волховского фронта. Предзнаменование плохое, по-видимому, вы будете разжалованы без суда и следствия».
Он вручил мне пакет с печатью, продаттестат, пропуск и литер на проезд по железной дороге. Рассказал коротко, как проехать. Конечный пункт следования – станция Будогощь.
Я поблагодарил капитана за его заботу и любезный прием. Простился с соседями по комнате и поехал навстречу своей судьбе. До железной дороги добирался на попутных автомашинах. Фронтовые дороги были забиты поступающими пополнениями живой силы и техники на передний край. Чувствовалась бедность в одежде и обуви. Солдаты и офицеры были одеты одинаково в серые шинели и обуты в ботинки с обмотками. Офицеров отличали от рядовых только знаки различия и широкие ремни с портупеей. Мне здорово везло. Моя наполовину гражданская одежда привлекала внимание окружающих. Люди спрашивали меня, откуда и кто я. Я коротко с достоинством отвечал: «Партизан». Лица собеседников расплывались в добродушных улыбках, задавались сотни вопросов. Тут приходилось кое-что и приврать. Кое-кто на меня смотрел с большим недоверием, требовали документы и, убедившись, просили прощения. Я держался браво, независимо, как выходец с другого света.
В заградотрядах и пропускных пунктах – всюду проверяли документы. Проверив у меня, где нужна пересадка, гостеприимно приглашали зайти в землянку. Угощали чаем и даже обедом, задавая массу вопросов. Особенно неравнодушно ко мне относились те, у кого семьи жили в оккупации. Как не горестно, а приходилось рассказывать всю правду о жестокости немцев в обращении с местным населением. Молодежь массово угоняли в Германию, как заключенных, в закрытых товарных вагонах под усиленным конвоем. Собеседники тяжело вздыхали и говорили: «А что же с моими?»
Меня старались сажать в кабину, давали наказ шоферу высадить на таком-то повороте.
Вечером я приехал в местечко Крестцы, нашел коменданта. Он внимательно осмотрел меня с ног до головы и, приняв за неблагонадежного, лично сопроводил в пересыльный пункт для пленных немцев. Военнопленных там было только двое.
Я с возмущением заявил, что не буду ночевать с немцами. «За кого меня считаете, товарищ комендант». Круто, по-военному повернулся и хотел убежать. Растерянный комендант схватил меня за рукав шинели и почти шепотом сказал: «Привел вас поговорить с немцами, потому что я их собачьего языка не понимаю, не обижайтесь на меня».
Вымуштрованные немцы стояли под стойку смирно. Я повелительно сказал им садиться, они сели, устремив взгляды на меня. «Где воевали?» – спросил я. Немцы, перебивая друг друга, начали рассказывать, что прошли почти всю Европу. Были во Франции, Чехословакии, Польше, называя полки и дивизии, в которых проходили службу.
Я грубо перебил их: «То, что вы прошли, мы знаем, скоро побежите обратно, не об этом вас спрашиваю. Когда и где попали в плен». Ответил один из них: «Пять дней назад в районе фанерного завода. Русские под прикрытием "Катюш" захватили нашу линию обороны и взяли нас в плен». Я переспросил: «Только вас двоих?» «Нет! – ответил немец. – Взято было много раненых и несколько офицеров. Погибло тоже много. Страшное оружие – эти русские "Катюши", которые стреляют снарядами, начиненными термитом».
Он еще что-то хотел сказать, но воздержался. Комендант попросил меня перевести, что говорили немцы. Я с неохотой перевел. Немцы приняли меня за журналиста. Один из них спросил: «Вы пишете в газету?» Я несколько смутился, на его вопрос не ответил и спросил: «Как к вам относятся русские?» Второй немец ответил: «При допросах очень грубо, кормят пока сносно. Наше командование русским военнопленным создает хорошие условия жизни. Кормят их как солдат немецкой армии, работают семь часов. Живут в благоустроенных общежитиях и казармах».
Я внимательно выслушал немца, дословно перевел коменданту. Комендант почти крикнул: «Врет ведь, собака, даже не краснеет».
«Ясно, врет, – подтвердил я и обратился к немцам. – Откуда вы слышали, что русским солдатам жизнь в плену гарантирована?» Немцы, перебивая друг друга, начали говорить, что были во многих лагерях. Оба немца были чистокровными баварцами, многих знакомых для меня немецких слов я не понимал. Я попросил рыжего фельдфебеля с головой, почему-то напоминавшей более птичью, чем человечью, говорить языком Берлина. Он с удовольствием согласился и стал говорить более сносно.
Фельдфебель рассказал, что воюет в России вторую войну и, главное, второй раз попал в плен. Первый раз попал в плен к русским в 1917 году, где чуть не умер от голода. Что ожидает сейчас, он не знает. В плен фельдфебель попал загадочно. Всего он не договаривал, что-то скрывал от молодого немца. Молодой крепко сбитый парень с нарукавной нашивкой войск СС говорил только на диалекте баварца. Оба безбожно врали о хороших отношениях немцев к русским. Обращаясь к обоим немцам, я сказал: «Вы просто вводите в заблуждение наших людей. Не знаете истинного положения, а если знаете, то просто врете, сгущая краски».
Немцы стали серьезными. Я продолжал: «Два раза попадал в плен и оба раза бежал. Воевал в партизанском отряде, поэтому отлично знаю, в каких условиях живут наши люди в оккупации и в лагерях. Девяносто процентов военнопленных в лагерях умерли от голода, холода и непосильного труда, где созданы условия для разгула смерти». Я рассказал немцам, чем и как кормят в лагерях, где живут люди. Оба немца внимательно слушали и в то же время с нескрываемой злобой смотрели на меня. Но я продолжал, с трудом подбирая нужные слова, о массовых расстрелах, избиениях палками и дубинками ни в чем не повинных людей. Немцы больше не пытались оправдывать своих соотечественников и говорили: «Мы солдаты и тут ни при чем. Это указания свыше, ставки Гитлера». Оба они слепо верили геббельсовской пропаганде и, даже попав в плен, слепо верили в Гитлера и свою победу.
Я рассказал им о полном уничтожении армии Паулюса под Сталинградом, прорыве блокады под Ленинградом, освобождении Сталинградской, Ростовской областей, Северного Кавказа, Кубани и Ставрополья.
Немцы этому не верили, лепетали что-то непонятное и отрицали наши победы. Они говорили о появлении у немцев нового оружия, которое обеспечит победу. Оба фрица были уверены в своих идеях. Мне очень хотелось ударить кулаком по их грязным мордам, но я сдержался.
Комендант разгадал мое настроение и сказал: «Пошли». Мы вышли на заснеженную улицу деревянного поселка, в прошлом – райцентра. Комендант, как автомат, скороговоркой задавал мне десятки вопросов, на многие из них, не дожидаясь ответа, отвечал сам. Привел он меня на частную квартиру к одинокой старушке, которая без предисловий пустила переночевать, напоила чаем, накормила горячей картошкой.
После утомительного дня я сразу уснул. В 6 часов утра распрощался с гостеприимной хозяйкой. На попутных автомашинах тронулся в путь.
Я снова оказался в деревянном двухэтажном доме, в отделе офицерских кадров Волховского фронта. Большая приемная с деревянными, видавшими виды скамейками и табуретками вдоль стен. В углу за небольшим столом сидел дежурный офицер. Прибывшие офицеры сдавали документы дежурному, он по скрипучей лестнице относил их наверх. Пристроившись в углу у входа, я сидел и ждал вызова. Знакомый майор принимал и выписывал направления в воинские части. Он, еще будучи капитаном, почти год тому назад направил меня во 2 ударную армию. Встретил тогда и проводил меня сердечно и тепло. Что ждет меня сейчас – об этом я не думал.
Все вызванные наверх офицеры шли по лестнице с серьезным, задумчивым видом. Многие возвращались довольные, а некоторые сердитые. Те и другие кидали дежурному "До свидания" и не спеша уходили.
К концу дня в приемной остался один я. Последний офицер с полученным направлением покинул здание, меня вызывать не думали. Не выдержав чрезмерной заботы в решении моей судьбы, я подсел к столику дежурного офицера и с наигранной веселостью спросил: «Все вакантные должности заняты, пока ищут свободную, куда направить». У самого на душе скребли кошки. Лейтенант улыбнулся и ответил: «Найдется худой бочке затычка». «Да нет, пока худым себя не считаю, пока здоров». Лейтенант рассмеялся и сказал: «Раз бочкой не считаешь себя, будешь затычкой».
Вверху назвали мою фамилию, мне что-то стало вдруг неприятно. В кабинете сидели два знакомых мне по прошлому году человека – полковник и майор. Я отдал рапорт: «Прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы». Полковник кивнул головой и сказал: «Садитесь». Я сел к столу, за которым сидел майор напротив полковника. К моему удивлению, они узнали меня еще по фамилии в направлении.
Через них прошли десятки тысяч офицеров, а мою физиономию они отлично запомнили. Их зрительной памяти мог бы позавидовать опытный разведчик.
Майор метнул на меня искры из черных глаз, криво улыбнулся и с иронией сказал: «А… старый знакомый». Я ответил: «Да, товарищ майор, посещаю вас второй раз, но ведь я этого не хотел». Полковник мне договорить своего оправдания не дал, спросил: «Расскажите, при каких обстоятельствах вы попали в плен?»
Я заученно рассказал, так как об этом не один десяток раз писал в особом отделе. Майор ехидно улыбнулся и злобно сверлил меня своими глазами, сказал: «А не врешь?» Я ответил не совсем уместно: «Меня почти два месяца проверяли в особом отделе Северо-Западного фронта». Майор с той же ехидной улыбочкой ответил: «Вот поэтому к нам и послали. Им вы не нужны, не верят».
Я спокойно ответил: «Тем лучше». Нервы майора не выдержали, он закричал на меня. Я встал и спокойно сказал, обращаясь к полковнику: «Разрешите уйти?»
Полковник в недоумении промолчал, я повернулся и пошел. Переступая порог, дерзко кинул: «Тыловые крысы и обжоры». Слово "обжоры" у меня просто случайно вылетело из гортани. Оно-то и послужило моему разжалованию.
Я не дошел до лестницы, меня вернули. Терять было нечего, я вошел с наивной веселостью и расхохотался, еле выговаривая слова: «Эх вы, вояки. Кончится война, я и сотни тысяч подобных мне парней будут лежать прикрытые тонким слоем сырой земли, а вы украсите свою грудь десятком, а может быть, и более орденов и медалей, будете ходить и хвалиться своими подвигами, как герои, не видевшие ни одного немца, ни живого, ни мертвого».
Меня поразило молчание полковника. Он нашего разговора и шума как будто не слышал. Сидел у края стола, устремив взгляд в мою карточку, заполненную год назад. Майор был взвинчен и заведен до предела. На каждое его слово я отвечал дерзостью. Говорил ему: «Ты стрелять не умеешь, хотя и носишь на боку пистолет. Тебе в дохлую кобылу за три шага не попасть». После этих слов дрожащая рука майора заскользила по кобуре, но кобуру не открывал. Полковник крикнул сначала на меня, а затем на майора: «Прекратить пререкания».
Мне сказали: «Вы свободны до завтра». Я вышел в приемную, там снова ждали трое, они окружили меня, стали расспрашивать о случившемся. Вместо ответа я спросил дежурного, где можно переночевать. Офицер сказал: «Сейчас всех вас провожу». Он побежал вверх по лестнице и вернулся одетый. Привел нас в большой деревянный дом, то есть в офицерскую казарму. Показал свободную кровать. Я сразу же разделся и голодный лег спать.
Сосед мой по кровати оказался словоохотливым. Не спрашивая меня ни о чем, рассказал, что он из деревни Верещагинского района Пермской области, имеет четырех детей. Самому старшему 10 лет. Три раза ранен. Показал фотографии детей и жены. Он приехал из госпиталя и просил направление в свой пехотный полк, где до ранения командовал ротой. Левая рука еще висела на привязи на шее.
Я спросил: «Почему вы так спешите, рана еще не зажила». Он ответил: «Рука перебита в двух местах, раны зарубцевались, но не подвязывать нельзя, сильно отекает. Пока до своей части добираюсь – подживет. Все будет в норме».
Усталость и пережитое за день брали свое. Я внимательно слушал соседа, не помню, как уснул. Проснулся утром, какой-то чудак встал, оделся, крикнул: «Подъем» – и скрылся на улице. Все зашевелились, как пчелы в улье.
В 8 часов утра я снова пошел на прием. Люди, как и вчера, начали подниматься вверх по скрипучей лестнице и спускаться вниз с направлениями в воинские части.
Я сидел на своем вчерашнем месте в углу и вспоминал прожитую короткую 24-летнюю жизнь. Помнил из своего раннего детства лишь прививку оспы, сделанную женщиной в белом халате. По-видимому, с этого момента началась осязаемая жизнь. Прожитые долгие годы безрадостного тяжелого детства и юношества казались одной минутой. Но вот сверху раздался крик: «Старший лейтенант Котриков».
Я встал, поднялся по скрипучей лестнице, без стука вошел в кабинет, зная, что вопрос со мной решен не в мою пользу.
Принимал знакомый майор. Полковник вошел следом за мной. Майор вскочил для рапорта и приветствия, но полковник сухо сказал: «Садитесь, майор». Полковник взял мою карточку и снова внимательно стал ее изучать, как будто видел впервые.
Майор вручил мне направление рядовым на пересыльный пункт. Я взял его и прочитал. Во рту у меня от волнения сразу пересохло. Немного заикаясь, я сказал: «Лишать воинского звания вы не имеете права, так как не вы его мне присваивали».
Полковник сухо ответил: «До выяснения в Наркомате обороны вы пока побудете рядовым, ничего страшного. Ждите и пишите нам. Пока до свидания».
Я вышел из кабинета мрачный и медленно пошел на пересыльный пункт, который находился недалеко от железнодорожного вокзала.
На пересыльном пункте отдал направление старшему лейтенанту. Он внимательно прочитал и спросил: «Офицер?» Я ответил: «Был, а сейчас рядовой».
Старший лейтенант спросил анкетные данные. Я рассказал, где родился, крестился и так далее. «Судим?» – спросил он. Я понял, что он спрашивает от нечего делать, ответил, что судим. «За что?» – послышался вопрос. Я коротко рассказал: «До войны жил, работал и учился в Омске. Вместе со мной на рабфаке училась одна симпатичная особа. Она пригласила меня как гармониста на двадцать пятый день рождения. Все пришедшие приносили подарки, а я, кроме гармони, ничего не принес. Мне было очень неудобно, об этом я сказал своему соседу по столу. Сосед мне на ухо шепнул: «Я тебя выручу» – и дал мне небольшой бумажный сверток. На содержимое я не посмотрел и подарил. Весь вечер я старательно играл на гармони, а через неделю вызвали в суд. Присудили строго предупредить, учитывая, что поступок совершен в первый раз. Мой подарок оказался начинен тремя пачками презервативов».
Старший лейтенант расхохотался и сказал: «Хочешь, я тебя писарем оставлю на пересыльном пункте. Веселый ты парень». Я ответил: «Ничего из этого не выйдет, хотя и имею среднее образование, а пишу очень скверно, как курица лапой». «Ну, тогда дело твое. Завтра направляем одну команду, включим и тебя в нее, а пока свободен, иди в общежитие».
Я поблагодарил старшего лейтенанта за любезный прием и ушел в помещение, битком набитое солдатами разных возрастов и национальностей.
После обеда всех нас выстроили, скомандовали: «Шагом марш» – и мы, более 500 человек, отправились по заснеженной дороге в воинскую часть. Двигались не спеша, через каждые 50 минут делали привал и снова в путь. Шли лесом, полями и небольшими деревнями почти целые сутки. В одной небольшой деревушке сделали привал для отдыха и обеда. Накормили нас не то супом, не то киселем, приготовленным из воды, ржаной муки и растительного масла.
Ели все с большим аппетитом, просили добавку. После еды по очереди заходили в небольшой деревянный дом, где пожилой лейтенант спрашивал фамилию, имя, отчество, год рождения и воинское звание и выдавал направления в воинскую часть.
Быстро подошла и моя очередь. Я сказал, что был офицером, без суда и следствия сделали рядовым. Лейтенант внимательно посмотрел на меня, сказал: «Бывает» – и вручил мне, как и всем остальным, бумагу рядового 80 стрелковой дивизии 77 стрелкового полка. «По прибытии в полк разберутся».
После короткого 5-часового отдыха мы снова пошли и, пройдя километров 12, влились в истрепанный в боях под поселком Синявино 77 стрелковый полк 80 дивизии.
Весь личный состав полка был новый, кроме штабных офицеров и интендантов, транспортной роты.
Командиром полка стал бывший начальник штаба этого же полка майор Козлов. Начальником штаба был майор Басов, заместителем по политической части – подполковник Барышев.
Здесь нас всех переписали, указали фамилию, имя, отчество, год рождения и адреса родных.
Меня зачислили рядовым в 1 батальон, 3 роту. Командир роты молодой лейтенант Ремезов, только что окончивший Читинское пехотное училище, лично познакомился со всеми нами.
С нашим приходом рота стала большой, более 100 человек. Младших командиров не хватало. Командир роты назначил меня командиром отделения 1 взвода и сказал: «Буду писать рапорт о присвоении вам воинского звания ефрейтор». Я ответил: «Служу Советскому Союзу» – и подумал: «Жизнь начинается снова».
Наша 80 дивизия, маршем преодолевая 60-70 километров в сутки, спешила к Новгороду. Шли ночами, прихватывая вечер и утро. Спали днем в основном в деревнях, в нетопленых домах, так как все население было эвакуировано. К Новгороду подошли в начале марта с большим опозданием. Наши заняли его почти без потерь, но поступил приказ отступить. Опомнившиеся немцы по нашим отступающим открыли ураганный огонь. Весь широкий, хорошо обозреваемый Волхов был покрыт трупами в серых шинелях.
Мы разместились в землянках, еще не успевших остыть после какой-то воинской части. В километре от окопов переднего края, которые проходили по берегу великой реки Волхов, отдыхали двое суток. Слышалась пулеметная и автоматная стрельба. Я снова находился в 20 километрах от концлагеря "Заверяжские покосы", так и хотелось пробраться туда всем батальоном, устроить "шухер" и освободить узников.
Солдаты говорили, что на днях снова марши и походы. Командир роты объявил, что наш батальон завтра утром будет проводить разведку боем. Надо выявить огневые точки противника в Новгороде и районе.
Рано утром, еще не видно было проблесков зари, наш батальон вышел на передний край. С той и другой стороны почти беспрерывно висели осветительные ракеты. Над нашими головами летели трассирующие пули.
Батальон сосредоточили на линии переднего края в неглубоких окопах с высоким бруствером. Мы в белых маскировочных халатах, прижавшись к стене окопа, ждали команды. Люди тихо разговаривали и беспрерывно курили, пряча интенсивно горящие папиросы в рукавах шинелей и полушубков. Многие думали, что табак больше не будет нужен, так как через несколько минут все будем живыми мишенями для немцев. Всем ясно, что нас посылают как штрафников для выявления огневых точек противника, то есть на верную смерть, и из всего батальона после операции останутся только счастливчики, а может быть, и никого.
