Илья Александрович Земцов
Суждено выжить
Стояла сомнительная тишина, только осветительные ракеты бороздили небо. Вдруг на наши головы полетели гранаты и мины. Шишкин выругался и побежал к телефону, крикнув на ходу: «Сволочи-"кукурузники"». Это наши самолеты ПО-2, выключив моторы, планировали в темноте, бомбили немцев и по ошибке нас. После налета наших ПО-2 немцы закричали в рупор: «Русские, уберите ради Бога ваши "кукурузники". Надо же хотя бы немного отдохнуть ночью».
Заговорили пулеметы, а за ними минометы с нашей стороны. Последовал ответ немцев, но снова все стихло, пропал и голос немецкого диктора. Прижавшись к холодным сырым стенкам окопов, люди спали больным бредовым сном. Ночью к нам прибыло пополнение. На переднем крае появились писари, повара, минометчики и прочие. Мой взвод пополнился 22 людьми и пятью новыми станковыми пулеметами. Из 22 человек было трое русских, один украинец и 18 узбеков и таджиков. Радоваться было нечему, станковых пулеметов никто не знал. Все утверждали, что видят их впервые. Узбеки и таджики, ссылаясь на незнание, подходить к пулеметам отказались. Я при помощи помкомвзвода Алиева разговаривал с ними. Алиев переводил им, что говорил я, их ответы – мне. Они все говорили, что стрелять умеют только из винтовок. С большим трудом укомплектовал пулеметы, за седьмой пришлось становиться самому.
В 6 часов 30 минут немцы открыли ураганный огонь из всех видов орудий. В небе показались их истребители и бомбардировщики. Солдаты ровными шеренгами, как на параде, шли в наступление. Наши артиллеристы открыли ответный огонь. Появились советские истребители. Над нашими головами завязался воздушный бой, но наблюдать за ним не было времени.
Небо прояснилось, стало безоблачным. По-осеннему яркое небесное светило смотрело на грешную землю. Свежий утренний воздух наполнился запахами человеческой крови и порохового дыма. Немецкая артиллерия обрушила на нас тонны мин и снарядов. Стонала и дрожала новгородская земля. Казалось, из окопа нельзя было поднять головы. При прямых попаданиях людей живыми хоронило в блиндажах и землянках. Но люди наблюдали и стреляли.
Огневой вал был перенесен в наш тыл. Немецкие цепи находились в 50 метрах от нас. Они приближались к нашей линии обороны и что-то кричали. Их голоса с ясностью доносились сквозь сплошной вой пулеметов и автоматов и стон от разрывов земли.
Пять наших чудом уцелевших "Максимов" заговорили во всю свою силу. Пьяные немцы шарахнулись назад, а затем залегли. По ним ударили минометы. Они ползли назад, а затем короткими перебежками побежали обратно и скрылись в окопах и воронках.
Вся нейтральная полоса была покрыта телами убитых и раненых немцев. Атака отбита, можно закурить.
Мой помкомвзвода Алиев исчез. У пулеметов не было ни одного узбека или таджика. У двух пулеметов никого, кроме убитых пулеметчиков. Узбеков и таджиков нашел в расположении соседней роты в блиндаже. Они сидели кружочком и молились Аллаху. На мой крик и ругань нехотя поднялись. Алиев быстро вскочил и помогал мне. Под страхом дула автомата я привел их, поставил к пулеметам и предупредил, что буду каждого стрелять, кто струсит и побежит.
Принесли термосы с завтраком и водку. Заказ на всех, а нас осталось немного. Ешь-пей без нормы, сколько душа желает. Поминай убиенных и усопших.
Наступил полный штиль, ни одного выстрела. Ясно были слышны стоны тяжелораненых. Немцы тоже завтракали, их диктор звал в гости на кружку чая и передавал меню завтрака для солдат. На длинном шесте был поднят батон колбасы, но меткими пулеметными очередями был раздроблен и свалился на землю.
В 10 часов немцы возобновили атаки, снова при поддержке артиллерии и авиации двинулись плотными рядами в психическую атаку. Шли немецкие солдаты, как на парад, держали равнение, схватившись за руки. Воздух гудел от артиллерийской канонады и пулеметно-автоматной стрельбы.
Отдельных выстрелов разобрать было нельзя. Стоял страшный шум, напоминающий извержение вулкана. Мы по очереди выходили из блиндажа в окоп, плотно прижимаясь к передней стенке для наблюдения за идущими в атаку немцами.
В окопах и на брустверах почти беспрерывно рвались мины и снаряды. Немецкая артиллерия и минометы стреляли с большой точностью. Они знали каждый сантиметр линии обороны.
Наши люди пачками гибли. Спасали редкие блиндажи с тремя и более накатами из бревен. Земля дрожала, как при землетрясении. При прямых попаданиях блиндажи осыпались, хороня убитых и раненых.
Но вот разрывы откатились в наш тыл. Мы снова у уцелевших пулеметов, их три на взвод. Таджиков нет. Уцелевшие куда-то удрапали, многие убиты и ранены. Немцы шли, как на прогулку, в 50-60 метрах от нас.
Нервы напряжены до отказа, вот-вот лопнут, наступит трусость. Стволы пулеметов нагрелись, масло кипело. Что за чудо, фрицы подрапали, подставляя спины, да быстро, как зайцы. Справа из лощины показались четыре наших танка, которые их напугали. Немногим немцам посчастливилось добежать и доползти до своих окопов. Догоняли их наши пули. По ним ударили артиллеристы и "Катюши". Завидовать им не приходилось, для них это был сплошной ад.
К 12 часам стало тихо. В окопах появились термоса с могаровой кашей и гороховым супом. Есть не хотелось. Во рту все пересохло. Ощущался неприятный привкус порохового дыма и крови.
Ильин привел разбежавшихся таджиков. Среди них был и мой помощник Алиев. Ильин был изрядно вымазан глиной, не только одежда, но и лицо с руками. Подошел ко мне и протянул руку.
Я вскочил на ноги, пытаясь отрапортовать, но он, криво улыбнувшись, сказал: «Комбат Шишкин ранен. По приказу командира полка вы назначены командиром батальона». Я не поверил Ильину, ответил: «Вы решили, лейтенант, издеваться надо мной, не время».
Ильин схватил меня за руку и потащил в штабную землянку к телефону. Через минуту я разговаривал с командиром полка майором Козловым. Он сказал: «Принимайте батальон и доложите об обстановке, выполняйте».
Я вместе с Ильиным обошел оборону, занимаемую батальоном. Командовали ротами лейтенанты, командиры взводов. Все командиры рот были ранены. Взводами командовали помкомвзвода и командиры отделений. В батальоне осталось всего 107 человек. Таджиков я направил по 4-5 человек в стрелковые взводы. Пулеметные пополнил из стрелковых.
Замполит Скрипник увел раненого Шишкина в санчасть.
Мне было очень неудобно с погонами старшины командовать офицерами. Я доложил Козлову численность батальона, наличие боеприпасов и оружия. Заверил, что постараемся в случае атаки отстоять оборону.
Козлов, как будто читая мои мысли, сказал: «Не стесняйтесь, старшина, офицеров. Для тебя готовы капитанские погоны, можешь не беспокоиться. Вопрос на девяносто пять процентов решен».
Я поблагодарил Козлова и вкрадчиво попросил помочь народом. Он сказал, что посылает 20 человек пополнения. «Поищите в батальоне минометчиков, так как в минометной роте полностью погибло три расчета».
Минометчиком оказался Алиев. Его и еще двух человек я откомандировал в минометную роту. Алиев был очень рад уходу в тыл, и я тоже.
В 18 часов немцы снова пошли в атаку. Заревели по-ослиному немецкие минометы. Тонны мин и снарядов снова обрушились на наши головы. В ответ ударили "Катюши" и артиллеристы.
Пехота немцев трусливо залегла, а затем пустилась наутек, показывая кованые каблуки сапог. Я шел по окопу, подбадривая людей. На бруствере окопа стоял станковый пулемет с полной заряженной лентой. Двое ребят лежали мертвыми. Целясь по убегающим, ползущим назад немцам, я стрелял длинными очередями.
Криво улыбаясь, подошел ко мне Ильин, отлично чувствовавший себя после выпитой большой порции водки. Он галантно произнес: «Фрицы стали не те, что были вчера».
Нервы у меня не выдержали, по грязным щекам текли слезы. Я отвернулся от Ильина, чтобы не показать слабости, но он заметил. Он что-то начал говорить, но сменил тон, и я услышал рапорт: «Товарищ подполковник». Я оторвался от пулемета, обернулся. Сзади стоял Барышев. Он положил руку мне на плечо, тихо проговорил: «Сколько, старшина, не спал?» Я, заикаясь, ответил: «Три ночи». «Идите и отдохните. Немцы выдохлись, больше наступать не будут». Я пытался возразить, но он строго сказал: «Выполняйте».
Я ушел в штабной блиндаж. Разложил немецкую раскладную кровать, укрылся шинелью и мгновенно уснул. Проснулся утром. Проспал 10 часов. Снились сплошные кошмары.
В землянке сидели Ильин и Скрипник. Последний поздравил меня с высоким назначением. Сказал, что в батальоне все в порядке. «Козлов велел позвонить, но тебя не будить». Я позвонил Козлову и доложил: «Батальон к встрече врага готов». Козлов сказал: «Добро».
В это время немцы открыли артиллерийско-минометную канонаду. Доносился сплошной гул. Я выскочил из блиндажа и побежал по зигзагам окопа, подбадривая людей. Немцы быстро были прижаты к земле, атака захлебнулась. Они ползли и бежали короткими перебежками обратно. Их было уже немного.
Через несколько минут наступила тишина. Немцы попрятались в окопах, оставив на поле боя сотни убитых и раненых.
Появились Ильин и Скрипник. Замполит подходил к каждому бойцу и говорил: «Фрицы выдохлись, больше хорохориться не будут. Отдыхай, ребята. Задача батальоном выполнена, спасибо вам, ребята». Солдаты с закопченными грязными лицами в вымазанных землей сырых шинелях добродушно улыбались, как будто Скрипник им говорил: «Война кончилась, мужики, пора домой».
В 11 часов появились начальник штаба дивизии полковник Иванов, замполит полка подполковник Барышев и начальник штаба полка майор Басов. Мы трое: Скрипник, Ильин и я – только что вернулись из окопов, сидели, ждали новой немецкой атаки. Командир 1 роты послал связного предупредить нас. Не успели мы выйти из блиндажа, как в него следом за связным вошли Иванов, Барышев и Басов. Я приготовился к рапорту, но Иванов сказал: «Садитесь». «Какая божья благодать, почти ни одного выстрела», – продолжил разговор Барышев. «Затишье, как правило, перед бурей». «У них больше нет резервов, наступать нечем, только что я допрашивал немецкого офицера, которого притащили наши разведчики. Немец скупо, но подтвердил, людей осталось немного».
Иванов обратился ко мне: «Командовать батальоном не так-то просто в бою». Я ответил, что в бою проще, чем где-то на параде или на плацу. Иванов сказал: «Согласен. О вас я сегодня же доложу командующему». Басов своим грубым басом вставил: «Серому волку не первая зима. Ему это не впервой».
На этом разговор был окончен. По-видимому, по пути из штаба полка они вели разговор обо мне, повторяться не стали. О чем говорили, я мог только догадываться.
Наступило молчание с полминуты, прервал его Барышев. Обратившись к Иванову, он заговорил: «Товарищ полковник, разрешите приступить к порученному заданию?» Иванов в знак согласия кивнул головой. Барышев продолжал, обращаясь к нам: «Надо из убитых таджиков подобрать одного комсомольца для присвоения звания Героя Советского Союза».
Мы покинули блиндаж и по узкой щели хода сообщения вошли в окопы переднего края, где нас ожидали двое связных Барышева и Иванова, фотокорреспондент фронтовой газеты.
Иванов приказал мне идти следом за ним. Остальные растянулись за нами цепочкой по зигзагообразным окопам.
За ночь убитые почти все были подобраны и похоронены. Утром потери были незначительны, но все же убитые были, среди них и таджики.
Осматривая внимательно трупы, Иванов и Барышев говорили – не подходит. То были стары, то отсутствовали документы. Вытянувшись, я увидел лежащего в 10 метрах от бруствера окопа убитого солдата. Я со скоростью акробата выскочил из укрытия и подполз к нему. Убитым был таджик. Лежал он навзничь с полуоткрытыми глазами, мне сначала показалось, что он жив, просто решил отдохнуть. Рядом с ним лежал термос. По-видимому, он нес с кухни завтрак для целого взвода. «Вот этот подойдет», – подумал я. В грудном кармане гимнастерки я нашел красноармейскую книжку и конверты с какими-то бумагами и письмами. Я встал во весь рост и, добежав до окопа, сполз вниз.
Вокруг меня, как осы, выгнанные из гнезда, пели пули, красноармейскую книжку и конверты с бумагами передал Иванову. Иванов грубо обругал меня за риск. Вместе с Барышевым просмотрели бумаги. «Этот подойдет», – сказал Иванов. «Подойдет», – повторил Барышев. «Надо притащить его в окоп». Я выскочил на бруствер. Вокруг меня завизжали пули. Две, одна рядом с другой, ударились в каску. Три пули прошли рядом с телом у грудной клетки. Я крикнул "Мазилы" и лег. Иванов с Басовым кричали мне "Назад".
Я подполз к убитому таджику. Снял ремень, продел его под пазухи обеих рук и, тихо передвигаясь по-пластунски, потащил его в окоп.
Следом за мной выскочил связной Барышева, но тут же был тяжело ранен в грудь. Я крикнул, чтобы никого больше не посылали, справлюсь один. Стащить труп в окоп помогли Ильин и Скрипник. Таджик был легок. За раненым связным выскочил сержант, но тут же был ранен в плечо. Он со стоном неуклюже сполз в окоп. Несмотря на крики и угрозы Иванова, я снова вылез на бруствер и, перевалившись через него, скрылся от прицелов немцев.
Я подполз к связному, он пытался ползти, но ничего из этого не получалось. Просунув ремень под пазухи рук, попытался тащить, но силы не хватало. Он был слишком тяжел. На помощь мне вылез Ильин. Вдвоем затащили связного в окоп и отправили в санчасть.
На мне шинель, гимнастерка и даже белье были много раз пробиты пулями. На теле ни одной царапины.
Я был бы рад легкому ранению и райскому отдыху в госпитале, но был словно заколдован не только от пуль, но и от осколков снарядов и мин. Пока вытаскивал раненого связного, убитого таджика тщательно обыскали, все его личные вещи и документы положил к себе начальник штаба полка Басов.
Иванов велел нести труп за ним, показал взглядом на меня и Скрипника. Мы попробовали вдвоем, ничего не получилось. Проходы окопа были узкие и через каждые 2-3 метра изгиб. Я взвалил себе на спину тело парня и принес к дзоту с бетонированной амбразурой, где нас уже ожидали Иванов, Барышев, Басов и фотокорреспондент газеты.
Труп Иванов велел положить на амбразуру блиндажа, сначала наклонно, стоя на коленях, но так как колени его уже окоченели, не гнулись, то мы со Скрипником поставили его наклонно стоя, затем положили лицом к дзоту. Фотографировали его во всех положениях. Плохо поворачивающуюся окаменевшую шею я с большим трудом поворачивал по просьбе фотокорреспондента. Полковник Иванов и подполковник Басов нас строго предупредили: «Язык держать за зубами». Иванов напомнил, что это строгая военная тайна, за распространение которой в военное время сами знаете, что бывает.
Иванов был прав, что немцы выдохлись. Они даже не пытались наступать. Положение и наших войск, по-видимому, было не лучше. Наступать было некому. Личный состав в батальоне, полку и целой дивизии был беден.
В 17 часов командир полка Козлов приказал: «Батальон вывести за три километра, в тыл, в расположение второго эшелона. В окопах оставить только дежурных».
В сохранившемся густом еловом лесу была сделана дощатая сцена, как в клубе, поставлены на ней самодельные столы с крестообразными ножками и из связанных попарно жердей на козлах скамейки. Здесь весь полк был собран на митинг.
Выступил командир полка. Он сказал, что полк и в целом 80 дивизия приказ Верховного Главнокомандующего выполнила. Уничтожила две немецких дивизии. «Немцы, учитывая длительное затишье на нашем участке фронта, в районе Зенино, с учетом надежности своей обороны сняли с этого участка две дивизии и отправили на станции Чудово и Любань для переброски на южные фронта, где им сейчас приходится очень туго. Решение командования было принято правильно. С целью задержки немецких войск мы выступили и заняли их оборону, немцы были вынуждены войска не отправлять, кинуть их обратно для восстановления своей обороны. Результаты наглядны. Обе немецкие дивизии изрядно потрепаны, потеряли до семидесяти процентов личного состава и стали небоеспособны. Отправлять на юг им стало нечего. Таким образом, товарищи воюющие на юге передают спасибо вам, товарищи воины Волховского фронта. За эту операцию с нашего полка представлено к правительственным наградам 310 человек. Присвоено посмертно звание Героя Советского Союза рядовому Эрджигитову, по национальности таджику. Он повторил подвиг Александра Матросова. Закрыл амбразуру своим телом, тем самым обеспечил успех нашего первого батальона и сохранил своих товарищей».
Слух о таджике, которого мы таскали на амбразуру дзота, распространился по всему полку, так как делалось это на глазах личного состава батальона и в целом полка. Люди, закрывая ладонями лица, улыбались. Каждый думал, знаем мы, дескать, что за героя вы нашли.
После Козлова выступили Барышев и Иванов. Оба они говорили о положении на фронтах, о геройстве наших людей как на передовой, так и в тылу.
После митинга показали кино "Три мушкетера", но до конца его посмотреть не пришлось. Полк подняли по боевой тревоге. Снова окопы. Горящие в воздухе осветительные и разноцветные сигнальные ракеты. Снова визжание пуль и редкие прицельные разрывы снарядов и мин. Воздух, отравленный пороховым дымом и раскаленным металлом.
Утром меня вызвали в штаб полка. Настроение у меня было отличное. На сердце было легко. Казалось, радости нет конца. Бог лишил меня при рождении музыкального слуха, поэтому песни я пою почти все на один мотив. Я шел по тропе среди покалеченного леса и орал во всю глотку. Петь было хорошо, и мне казалось, что покалеченные деревья: ели, березы и сосны – что-то шептали мне своими ветками и ласково улыбались.
Принял меня капитан, начальник кадров полка. Началось что-то вроде допроса. Писание автобиографии и заполнение личного листка по учету кадров. Он заставил меня вспомнить давно умерших бабушек, их было две. Одна по отцу, другая по матери. С дедушками вопрос стоял более серьезно. Дедушек у меня было четыре. Хотя я не помнил ни тех, ни других, но пришлось объясняться.
Дедушек у меня потому четыре, что у моей бабушки первый муж умер, оставив моего отца в возрасте трех месяцев. Она поскучала одна года полтора и нашла другого дедушку. У другой бабушки тоже муж умер, оставив ей единственную дочь – мою мать в возрасте шести месяцев. Через год бабушка вышла за нового дедушку и народила еще семерых. На мое счастье придраться к моим предкам было нельзя. Все они жили с незапамятных времен в деревне, все были неграмотны и дороги далее уездного города на базар не знали.
Два брата и два зятя у меня воевали, за их жизнь я гарантии дать не мог. Тетки и дяди по отцу и матери, оставшиеся в живых, все жили в деревнях в радиусе, досягаемом ходить в гости пешком.
Моими ответами капитан был, по-видимому, удовлетворен. На прощание он мне сказал: «Командование полка будет ходатайствовать перед командованием фронта о восстановлении вам звания старшего лейтенанта. За успешное командование батальоном, выполнение боевых заданий командира, за проявленную личную храбрость и геройство будем просить присвоить вам звание капитана». Я попросил разрешения идти, на что получил положительный ответ.
Вышел из штаба сияющим от радости. Вернулся на передний край. Скрипник заметил мое возбуждение, спросил: «Что сияешь? Героя получил?» Я рассказал ему, зачем вызывали. Он осторожно поздравил меня и легонько предупредил: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Еще яичко в курице, а курица гуляет цыпленком». Он был прав.
В этот же день батальон у меня принял капитан Назаров, прибывший из офицерского резерва штаба армии. Он предложил мне принять 2 роту, но с оговоркой. «Получается не совсем удобно – старшине командовать лейтенантами и даже старшими лейтенантами». Я скромно попросил: «Если есть возможность, пошлите меня старшиной роты до восстановления звания». Назаров ответил, что это рекомендация командира полка Козлова, и он ничего изменить не может. Я попросил разрешения поговорить по телефону с Козловым. Телефонист вызвал его. Я взял трубку. Извинился, что беспокою. Козлов, награжденный природной грубостью, сказал: «Короче, без комплиментов и извинений». «Товарищ майор, разрешите капитану Назарову назначить меня старшиной роты». Козлов грубо ответил: «Что, обиделся за понижение?» Я крикнул в трубку: «Ничуть!» Козлов велел передать трубку Назарову. Чего он ему говорил, можно было только догадываться, так как Назаров говорил только "да" и "есть". Он повесил трубку, немного помедлив, ответил: «Раз не хочешь брать на себя много, временно принимай хозвзвод батальона». «Будешь моим помощником по хозяйственной части», – в шутку крикнул Скрипник. «Исполняйте, – сказал Назаров. – Знакомьтесь с поварами и старшинами рот». «Разрешите идти, товарищ капитан?» – отрапортовал я. «Идите», – негромко проговорил Назаров.
Ребята говорили, что о подобной работе может мечтать только счастливчик. Таковым я не был и поэтому на указанной должности был всего 15 дней. Не успел нарастить на шее сало и превратиться в алкоголика. Случилось это так.
Склад ПФС полка был расположен примерно в 3 километрах от базирования хозвзвода, а дивизионные склады примерно в 7-8 километрах. За продуктами часто приходилось ездить самому. Последний раз приехал в ПФС. Начальник ПФС Айзман попросил меня получить все продукты для батальона на складе дивизии.
Продукты мы получили с ездовым, на обратном пути заехали в ПФС полка, чтобы передать просьбу завскладом прислать людей для разгрузки вагонов. Айзман меня задержал минут на 15. Пристал с разного рода расспросами.
Откровенно признаюсь, и я поболтать люблю. Пока я ему рассказывал новости батальона и что видел на складе дивизии, время текло. По возвращении в батальон я увидел, что лошадь с повозкой стояла в 20 метрах от дороги в лесу, зацепив колесами брички за деревья. Ездовой лежал в кузове, связанный вожжами и с заткнутым ртом. Нас ограбили, взяли водку, консервы и свиной шпик. Остались хлеб, крупа, маргарин, растительное масло, сахар, картошка и так далее.
Перепуганный ездовой утверждал, что это были немцы, переодетые в нашу форму. Они все делали молча, не проронив ни единого слова, их было четверо. Для меня было ясно, кто мог это сделать. В дивизию прибыло новое пополнение, большинство – досрочно освобожденные из мест заключения. В нашем полку их было много. Многие из них называли себя ворами-профессионалами.
Меня обвинили чуть ли не в соучастии, посадили на гауптвахту полка, где лежал, ворочаясь с боку на бок четверо суток. Соучастия моего установлено не было, но Назаров, по-видимому, отказался взять меня на старую должность, и прямо с гауптвахты увели меня под конвоем в минометную роту. Рота была полностью укомплектована новым пополнением.
Минометы я поверхностно когда-то изучал, но минометчиком никогда не был. Командир роты Васильев принял меня довольно грубо. У него в землянке сидел командир взвода лейтенант Щеглов.
Щеглов был бледен, невысокого роста, с болезненным видом, с неощутимым взглядом почти бесцветных глаз. По специальности он был инженером-металлургом. Васильев осмотрел меня с ног до головы. Свой взгляд задержал на моих хромовых сапогах, портупее и опрятно подогнанной кавалерийской шинели.
Обращаясь к Щеглову, Васильев искоса скользил взглядом по моему лицу. Сделал недовольную физиономию, сказал: «Всех штрафников и неблагонадежных толкают ко мне в роту. Нашу роту скоро превратят в колонию». Я не понял до конца, что он этим хотел сказать. Но духом пал. Направил он меня в минометный расчет Казакова, где помкомвзвода оказался Алиев, мой старый знакомый.
Попал я как гусь в кастрюлю со специями. Щеглов слова Васильева принял близко к сердцу и в тот же день решил надо мной поиздеваться. Вооружив меня немецкой саперной лопатой, заставил одного копать ниши для мин. Расчеты, кроме постов, отдыхали. Щеглов сам наблюдал за моей работой. Когда ему становилось холодно, заставлял Алиева. Я копал не спеша, что им обоим не нравилось, но подгонять меня не решались. Знали, что получат словесный отпор.
Жить стало невыносимо тяжело. Днем копал ниши и площадки для минометов. Ночью часто вне очереди стоял на посту. Все двухнедельные телесные накопления в хозвзводе сползли с меня за пять дней.
Во время дежурства на наблюдательном пункте Щеглова ранил в желудок немецкий снайпер. Пуля прошла рядом с позвоночником.
Вынести его с НП и перетащить в санитарную часть Васильев послал меня с Казаковым. Мы положили Щеглова на носилки, сделанные из плащ-палатки. Ползком вытащили из зоны видимости снайпера, а затем понесли в полный рост. Щупленький Казаков оказался слабосильным, маловыносливым. Через каждые 150-200 метров ставил носилки. Щеглов все дорогу стонал и кричал, требовал нести быстрее.
В санчасти сдали его дежурному фельдшеру. Щеглов глухо со слезами на глазах сказал: «Прости, старшина, я виноват перед тобой, погорячился». Я ответил: «Вы мне ничего плохого не сделали, прощения просить не надо. На вашем месте я бы поступил точно так же». «Вы меня поняли, старшина».
Он сделал вид, что улыбается, но вместо улыбки получилось болезненное выражение лица. Через день из медсанбата сообщили – Щеглов умер.
Старший сержант Алиев оказался злопамятным. Он за что-то мне мстил на каждом шагу. Состоялся откровенный разговор. Я спросил у Алиева: «За что смотришь на меня как вошь на солдата». Он или не понял значения моих слов, или просто решил придраться. Закричал на меня: «За разговоры ставлю на ночь под елку». Стояние рядом с часовым не предвещало ничего хорошего. Алиев выполнил свое обещание, сдал меня часовому.
Нервы не выдержали, я стал раздеваться догола. Сказал Алиеву, что нахожусь под теплым небом Таджикистана, мне очень жарко. Не спеша разделся и нагишом лег на подостланную одежду. Обратился к Алиеву: «Ты жалкий трус. Ты вислоухий осел и рахит». Язык работал у меня дерзко. Наговорил я много лишнего. Язык мой – враг мой.
Алиев горячился, хватался за автомат, требовал немедленно встать и одеться. Он грозил пристрелить меня, наставляя дуло к моей груди. Я ему кричал: «Ты трус. Тебе не сметь выстрелить». Стоявший часовой задыхался от смеха.
На шум вышел командир роты Васильев. Он приказал мне одеться, а Алиеву привести меня к нему в землянку. От напряжения нервной системы холода я не чувствовал, поэтому одевался очень медленно, как в гостях после сильного перепоя.
Моя медлительность Алиева из равновесия вывела совсем. Он бегал, кричал на меня и ругался десятками русских нецензурных слов. Так вряд ли сумел бы выругаться любитель десятиэтажных русских непечатных слов.
Дисциплинированный в тылу Алиев дождался, не умер от злости, пока я одевался. Наставил мне в спину дуло автомата, повел меня к Васильеву.
Как только мы скрылись из поля зрения часового, я остановился, обернувшись лицом к Алиеву, сделал вид, что хочу закурить. Старший сержант подошел ко мне вплотную, пытаясь дулом достать до моего тела и тем заставить меня идти. Я выхватил автомат из рук Алиева. Он пытался крикнуть, но я вовремя зажал ему рот рукой и строго полушепотом сказал: «Если ты поднимешь шухер, я тут же тебя пристрелю. Приказываю немедленно скрыться. У Васильева появишься только после меня, а лучше завтра утром. Невыполнение моего приказания знаешь, чем грозит».
Алиев в знак согласия кивнул головой, от испуга он не мог выговорить ни одного слова. «Сейчас же беги», – шепнул я. Он, неуклюже переваливаясь с боку на бок, растаял в темноте ночи.
Повесил автомат на шею, продел сквозь ремень левую руку. Постучав, вошел в землянку. Внутри было двое: лейтенант Серегин, который пришел вместо Щеглова, и Васильев. Оба сидели за столом, на котором были кастрюля, две алюминиевые кружки, сало и хлеб. Судя по блеску глаз и разговору, оба явно под хмельком. Воздух был не только выкрашен табачным дымом, но и достаточно насыщен. Тускло горела коптилка, сделанная из 45-миллиметровой гильзы.
Я остановился почти у самого порога, спешно закрыв за собой дверь. Доложил: «Товарищ капитан, прибыл по вашему приказанию старшина Котриков».
Васильев посмотрел на меня пьяным рассеянным взглядом, почти крикнул: «Почему не выполняете приказаний Алиева? Не забывайте, вы здесь не старшина, а рядовой Котриков». Васильев на мгновение умолк. Я воспользовался этим и тоже громко сказал: «Разрешите, товарищ капитан, снять погоны старшины и поменять на рядового». Васильеву мои слова показались дерзостью, он вскочил на ноги, но посмотрел на автомат, ствол которого был направлен на него, и грузно сел.
«Почему вошел с оружием?» – уже тихо спросил Васильев. Я ответил: «На войне оружие – жизнь солдата». «Где Алиев?» «Проверяет посты».
Отпив из кружки водки и закусив, Васильев глубоко втянул в себя ароматный дым немецкой сигареты. Грубо заговорил, язык его срывался и заплетался: «Я знаю, что ты – разжалованный господин офицер. Это для нас не имеет роли. Для меня ты солдат. Что такое солдат, ты тоже знаешь. Это слепой исполнитель любого приказа. Солдат каким был, таким и остался. Мне дано право приказывать солдатам, наказывать их и даже в крайних случаях расстреливать. Приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина. Но я сам был солдатом, не желаю видеть твою кровь, поэтому живи на радость папы, мамы и всего советского народа».
Я стоял по стойке смирно. Васильев говорил долго. Отдельные предложения повторял до трех раз. Серегин был почти трезвый. Он внимательно смотрел то на меня, то на Васильева. Намеревался что-то сказать, но как только раскрывал рот, Васильев ему мешал, и он снова закрывал.
Васильев наговорился досыта. Под конец буркнул себе под нос: «Садись». Я сделал вид, что не понял. Васильев встал, подошел ко мне и почти крикнул: «Садись за стол». Я сел. Он налил мне в свою кружку водки из кастрюли и сказал: «Пей за наше здоровье и дружбу».
Я поднял кружку, стукнулся с Серегиным и выпил до дна. Пихнул здоровый кусок сала в рот, встал на ноги и попросил разрешения идти. Отяжелевший Васильев кивнул головой в знак согласия.
Я быстро вышел из душной землянки. Прошел еще не более пяти шагов, как меня догнал Серегин. Он хлопнул меня по плечу и сказал: «Молодец, старшина, умеешь держаться, не трус. Давай посидим, покурим».
Мы сели с ним на подбитый снарядом ствол ели. Он спросил: «Откуда, старшина?» Я ответил: «Из Кировской области». «Я с Алма-Аты. Прости за нескромный вопрос. Что бы ты сделал, если бы пьяный Васильев выхватил пистолет и стал бы угрожать тебе?» Я ответил: «Он, видя в моих руках автомат, сделать этого не мог. Я для этого и пришел с автоматом». «Последствия борьбы за существование», – добавил я. «Я вас понял, – сказал Серегин и подал мне руку. – Пока, до завтра».
