Айгуль Фаатовна Халиуллина
Криминалистика: теоретический курс
Из истории уголовного судопроизводства видно, что не только сами этапы расследования преступлений, но и условная граница между ними также была заимствована из законов Российской Империи почти двухсотлетней давности. Об этом свидетельствует тот факт, что в современной структуре частной криминалистической методики эта граница многими авторами определена аналогично тому, как разграничивалось предварительное и формальное следствие в первой трети XIX века, а именно, моментом появления в процессе обвиняемого.[1155] Про такую «линию разграничения» писал, например, В. А.Линовский, указав, чем должно завершаться предварительное следствие: «согласно с системой, принятой в Своде Законов», … «все те действия, которые предпринимаются до формального допроса обвиняемого…, могут быть причислены к предварительному следствию».[1156]
Автор четко обозначил и те задачи, которые призван был решать следователь на предварительном следствии. «… в предварительном следствии, – писал В.Линовский, – кроме уяснения поводов к уголовному суду, необходимо привести в известность или возможно большую вероятность действительность того обстоятельства, на котором основывается деяние, кажущееся преступлением, раскрыть свойство преступного деяния, собрание улик, изобличающих в известном лице виновника его, и наконец, собрание всех доказательств дела, которые или сами собой представляются на виде, или суть такого свойства, что впоследствии нельзя уже будет их получить, а должно отыскивать их и собирать по горячим следам».[1157]
Таким образом, цель предварительного следствия в XIX веке была уже четко сформулирована и состояла в установлении признаков преступления (события), собирании улик, изобличающих конкретное лицо, а также всех иных доказательств, которые в случае промедления с их отысканием «по горячим следам», нельзя уже будет обнаружить.
Вероятно, именно потребность в быстром реагировании на «повод» к расследованию преступлений и необходимость принятия незамедлительных мер к отысканию улик, осознаваемые криминалистами XIX века, дали основание И. А.Возгрину представить неотложность действий (их безотлагательность) в качестве главного отличительного признака первоначального этапа расследования. «Таким образом, – писал И. А.Возгрин, – первоначальный этап расследования представляет собой систему следственных действий, характеризующихся безотлагательностью (неотложностью), непрерывностью и сравнительной краткостью времени их проведения в целях решения общих и специфичных для этого периода задач».[1158] По мнению автора, именно безотлагательность следственных и оперативно-розыскных действий должна была стать критерием разграничения первоначального и последующего этапов расследования: «Первоначальный этап работы по уголовному делу, – писал позже И. А.Возгрин, – заканчивается вместе с исчезновением безотлагательного характера проводимых в это время следственных действий, розыскных и превентивных мер».[1159]
Вряд ли, однако, предложенный автором критерий разграничения первоначального и последующего этапов расследования может быть принят безоговорочно. Хотя бы потому, что требование неотложности может возникнуть и стать обязательным для любого следственного действия, независимо от того, на каком этапе расследования его планируют проводить. То, что безотлагательность вполне может характеризовать в зависимости от складывающейся следственной ситуации любые проводимые следственные и оперативно-розыскные действия и даже их комплексы, вряд ли следует возводить в ранг критерия разграничения этапов следственной работы по уголовному делу. Если в вопросе о границе между первоначальным и последующим этапами руководствоваться исключительно неотложностью проведения следственных действий и оперативно-розыскных мероприятий, то нельзя исключать, что первоначальный этап затянется вплоть до полного завершения расследования.
Что касается формального следствия, как прообраза последующего этапа расследования, представленного в современной структуре частной криминалистической методики, то его характеристика также была дана еще в первой половине XIX века. В. А.Линовский, в частности, охарактеризовал формальное следствие, как «… совокупность всех действий следователя, которые направляются против известного лица, поставленного в состояние обвинения по причине известного преступления, чтобы иметь возможность окончательно решить, действительно ли и в каком виде и степени учинило оно рассматриваемое преступление и достойно ли оно наказания или, напротив, это лицо должно быть освобождено от лежащего на нем подозрения…».[1160]
Сравнивая задачи формального следствия, обозначенные В. А.Линовским более полутора веков назад, с формулировкой задач последующего этапа расследования преступлений, приводимого в описаниях современной структуры частной криминалистической методики, мы вряд ли найдем сколько-нибудь существенные отличия. Например, И. М.Лузгин, формулируя их для последующего этапа расследования, оказался по сравнению с В.Линовским просто более лаконичным. «Главная задача этого этапа, писал И. М.Лузгин, – состоит в исследовании и оценке доказательств с учетом показаний обвиняемого и принятии окончательных решений по делу».[1161]
Несмотря на вполне очевидное заимствование структуры частной криминалистической методики из законов Российской Империи начала XIX века, в истории уголовного судопроизводства остается еще вполне надежный резерв, чтобы и дальше совершенствовать научные основы методики расследования отдельных видов преступлений. В том числе для совершенствования типовой структуры частной криминалистической методики как базы для разработки новых и совершенствования сформировавшихся методик расследования отдельных видов преступлений.
Одним из центральных вопросов совершенствования такой структуры был и остается вопрос о круге типичных для каждого из этапов расследования задач, которые стоят перед следователем, независимо от вида преступления и складывающихся следственных ситуаций, и которые он обязан решать, причем в строго определенной последовательности. Например, не установив факт совершения преступления, беспредметно искать преступника.
Между тем, авторы, посвятившие свои исследования совершенствованию структуры частных криминалистических методик, в большинстве своем ограничивались лишь простым перечислением ее элементов (включая этапы) без конкретизации характерных для каждого этапа расследования типичных задач (вопросов, подлежащих выяснению).[1162] В лучшем случае их перечень предлагался для первоначального этапа расследования и то без попыток систематизации. Тем более без выделения главных из них, обусловленных конечной целью, которую следователь стремится достичь на каждом конкретном этапе работы по делу. То есть тех задач, без решения которых переход к следующему этапу, выделенному в типовой структуре частной криминалистической методики, невозможен или недопустим.
Прекрасно понимая, что при огромном разнообразии видов и разновидностей преступлений исчерпывающе перечислить, а тем более конкретизировать задачи, решаемые на каждом этапе их расследования, нельзя, представляется, тем не менее, не только возможным, но и необходимым обозначить важнейшие из них. А именно те, которые должны стоять и решаться следователем на конкретном этапе проводимого им расследования, независимо от вида преступления, ибо без их решения вся его дальнейшая работа теряет смысл.
В такой типовой структуре частной криминалистической методики главные задачи, или конечные цели, на достижение которых должны быть направлены усилия следствия, и именно в силу их особой важности, целесообразно выделять в качестве руководящих. Только достигнув этих целей можно продолжать расследование, не обрекая его на неудачу, или не провоцируя себя на вынужденные злоупотребления. Осознание руководящих целей или главных задач каждого этапа расследования, решаемых в строгой последовательности, позволяет избрать оптимальный режим следственной работы по делу и при этом минимизировать опасность совершения ошибок. И такие важнейшие задачи, решаемые на каждом ее этапе, как выясняется, также подсказаны нам историей и историческим опытом.
Например, задача первоочередного выяснения преступного характера расследуемого события, начиная с ХVI века, формулировалась как безусловное предписание следователю: «Первое требование к законному следствию заключается в том, чтобы, прежде всего, было установлено само деяние».[1163] Эта задача была сформулирована и в первом отечественном процессуальном законе – «Кратком изображении процессов и судебных тяжб» 1716 года (Приложение к Воинским уставам Петра Первого).
С этого времени расследование уголовных дел в Российской Империи стало подчиняться требованию, обязывающему следователя соблюдать строгий порядок, при котором значительная часть процессуальных действий допускалась только после подтверждения факта совершения преступления. Правилами, изложенными в «Кратком изображении процессов…», например, категорически запрещалось применять пытку раньше, чем факт преступления будет установлен.[1164]
Таким образом, главная задача первого этапа расследования была в России четко обозначена еще 300 лет назад. Анализируя законодательные акты, начиная с петровских, в которых ясно просматривалась очередность постановки и решения главных задач следствия, В. А.Линовский приходит к выводу: «Соображая все сказанное нами можно вывести заключение, что в настоящее время, на основании наших положительных законов, предмет следствия есть приведение в возможно полную известность всего состава преступления, то есть, действительно ли учинено преступление и какое, кем оно учинено и в какой степени преступление должно быть вменено его виновнику».[1165]
Через несколько десятилетий после В. А.Линовского те же два принципиально важных для расследования вопроса, на которые следователь обязан ответить и именно в предложенной последовательности, выделил Эрих Анушат: 1) что представляет собой данное событие; 2) если это преступление, то кто виновник.[1166]
Интересно, а для нас еще и весьма поучительно то, что этот порядок, установленный еще в XIX веке, не мог быть изменен даже тогда, когда речь шла о явке с повинной. «В каждом уголовном деле, – писал В. А.Линовский в 1849 году, – нужно сперва исследовать, действительно ли случилось происшествие, заключающее в себе преступление, даже в таком случае, если бы дело началось добровольным признанием…».[1167]
Комментируя сказанное о необходимости, во-первых, решать вопрос о событии, и только, во-вторых, о виновнике преступления, Э.Анушат, заметил: «можно искать убийцу не ранее, чем будет установлено вскрытием ли трупа, химическим или другим исследованием, что смерть действительно причинена другим лицом… т. к. не исключается, что после приговора «убитый» окажется живым».[1168]
Современная российская правоохранительная практика не раз доказывала, если вести расследование преступлений вопреки рекомендациям, высказанным Анушатом еще в 1927 году, то не стоит удивляться тому, что поиск «убийцы» и его последующее «изобличение», если и омрачались, то лишь появлением «жертвы», благополучно возвратившейся домой после своего неожиданного «воскрешения».[1169]
Говоря о необходимости следовать правилу очередности решения главных задач поэтапного расследования, не следует исключать возможность и даже необходимости начинать поиски потенциального виновника преступления сразу после получения сообщения о преступлении. Выделение основных задач, требующих своего решения в жесткой последовательности, то есть поэтапно, вовсе не означает, будто бы следователя необходимо связать жесткими рамками, в которых он не должен стремиться ни к какой иной, кроме руководящей цели. То есть, кроме решения основных задач, предписанных ему структурой частной методики для соответствующего этапа расследования.
Как сказано у Ганса Гросса, данные о «виновнике преступления», его «мотивах», «о вреде, причиненном преступлением» и т. д., полученные в самом начале следствия, и именно в силу их предположительного характера должны тщательно проверяться на последующем его этапе. Чтобы избежать односторонности в расследовании и, прежде всего, в решении вопроса о привлечении конкретного лица в качестве обвиняемого, Ганс Гросс считал особенно важным планировать последующий этап расследования, не увлекаясь поиском лишь одного, заранее «назначенного» виновника. «…самым пагубным для исхода дела, – писал Г.Гросс, – бывает такое положение, когда «план» был составлен с определенною целью привлечь к делу в качестве обвиняемого известное лицо, и когда следствие велось исключительно в этом направлении, пока не выяснилось с несомненностью, что это лицо к делу неприкосновенно».[1170]
Связывая переход от первоначального к последующему этапу расследования с появлением фигуры обвиняемого, современная структура частной криминалистической методики, надо полагать, также не должна допускать, чтобы все дальнейшее расследование сводилось исключительно к проверке версии обвинения. Для того закон и требует безотлагательно допрашивать обвиняемого, чтобы, получив от него объяснения по поводу предъявленного обвинения, проверить и возможное алиби, и собрать, наряду с обвинительными доказательствами, данные, которые способны их опровергнуть, или вообще оправдать обвиняемого.
Таковы представляются некоторые перспективы не только развития структуры частной криминалистической методики, но и обусловленные накопленным историческим опытом возможности совершенствования российского уголовно-процессуального законодательства с учетом этой структуры.
Глава 4. Криминалистическая методика и перспективы реформирования современного досудебного производства
4. 1. Криминалистическая методика и досудебное производство: суть «противостояния»
В истории российского уголовного процесса попытки реформировать досудебное производство путём изменения его структуры предпринимались неоднократно. Такие реформы были направлены либо на разделение функций правоохранительных органов, либо касались их организации. При этом преобразования и нововведения организационного характера, например, создание института губных старост при Иване Грозном, или учреждение судебных следователей при Александре Втором, отчасти вели и к перераспределению функций. Соответственно менялась и структура досудебного производства: на одни органы возлагалась обязанность реагировать на сообщения о преступлении и предпринимать неотложные розыскные меры, в том числе негласного характера; на другие – законными способами собирать доказательства, с помощью которых устанавливались обстоятельства расследуемого события.
При очередном изменении структуры досудебного производства приходилось учитывать и накопленный практический опыт, и достижения науки. С возникновением криминалистики на рубеже XIX–XX веков в обеспечение уголовного судопроизводства новыми идеями всё чаще стала «вмешиваться» и эта новая отрасль знания. Впрочем, процессуалисты старались обходиться без нее. Достижения криминалистики законодатель предпочитал либо игнорировать, либо реагировал на них с заметным опозданием. Так происходило, к примеру, с процессуальной регламентацией проверки показаний на месте; приданием сведущему лицу, оказывающему помощь следователю при производстве следственных действий, правового статуса специалиста; с признанием доказательственного значения за консультациями или письменными заключениями специалиста, с производством судебной экспертизы до возбуждения уголовного дела, и т. д. Та же участь, вероятно, постигнет и идею «состязательной» экспертизы, высказанную учёными еще в XIX веке[1171] и возрожденную отечественной криминалистикой век спустя.[1172]
Пренебрежение законодателя к разработкам криминалистики отчасти объясняется убежденностью некоторых ученых-процессуалистов в том, что уголовный процесс без криминалистического обеспечения справится с расследованием преступлений лучше, чем криминалистика без уголовного процесса.[1173] Вопрос, по меньшей мере, спорный. И, тем не менее, подчеркивая зависимый характер криминалистики от уголовного процесса, представители в основном процессуальной науки и сегодня продолжают убеждать коллег в том, что обслуживание уголовного судопроизводства является единственным призванием криминалистики.
Впрочем, подобных взглядов придерживалось немало и криминалистов, особенно в период становления науки, что было в то время вполне естественно. Так, признанный основоположник криминалистики Ганс Гросс, не отрицая её права на самостоятельность,[1174] всё же отводил криминалистике место «лишь в скромном ряду вспомогательных наук».[1175]
Зависимость криминалистики от уголовного процесса как признак ее прикладной (к уголовному процессу) сущности, позже подчеркивалась и другими учеными – криминалистами. К примеру, А. Н.Васильев, указывая на прикладной характер криминалистики, понимаемой им буквально как «приложение» к уголовному процессу,[1176] подчеркивал ее вторичность, то есть зависимость от уголовно-процессуальной науки.[1177]
Мало кто при этом вспоминал, что многие нововведения в уголовно-процессуальном законодательстве состоялись именно благодаря результатам научных и научно-технических разработок криминалистики. Достаточно назвать следственный эксперимент, предъявление для опознания, проверку показаний на месте, пробившихся в число легитимных процессуальных действий по инициативе, прежде всего, криминалистов и, увы, не без сопротивления отдельных представителей процессуальной науки. Не говоря уже про признание доказательственного значения за результатами применения новых, предлагаемых для использования в уголовном судопроизводстве технико-криминалистических средств, приемов и методов. Так, достаточно жёсткими дискуссиями сопровождалось в своё время внедрение в уголовное судопроизводство методов судебной одорологии, некоторых приемов психологического воздействия на допрашиваемых, методов полиграфологии и даже средств видеозаписи, как способа фиксации, отличного от упоминавшейся в законе киносъемки. Сегодня, и также преодолевая сопротивление процессуальной науки, криминалисты прилагают усилия, чтобы легализовать практику проведения так называемых «правовых экспертиз». Мало перспектив стать реальностью и у «состязательной экспертизы» во всяком случае, в условиях действующей редакции УПК, и, особенно после разъяснений Пленума Верховного Суда РФ № 28 2010 года о недопустимости проведения специалистами, привлекаемыми сторонами, исследований вещественных доказательств (п.20 Постановления).
И это при том, что криминалистика в прошлом не только реально разрабатывала новые следственные действия, воспринятые позже законом, не только конкретизировала процессуальные нормы, создавая тактико-технические приёмы и средства их реализации, но и восполняла процессуальный закон правилами и рекомендациями более высокой, нежели нормы права, степени общности.[1178] Например, той же типовой структурой частной методики, представленной в виде поэтапного решения конкретных задач расследования.
Между тем, среди процессуалистов нашлись и такие ученые, кто, рискуя навлечь на себя гнев всего криминалистического сообщества, и руководствуясь соображениями о подчинённой роли криминалистической науки, определили для неё лишь одну функцию, а именно, прислуживать специальности 12.00.09.[1179]
Отдельные их представители принялись с усердием, достойным лучшего применения, обвинять криминалистику и криминалистов во всех «смертных грехах», ставших причиной её нынешнего, как им показалось, кризисного состояния. Один из наиболее одиозных критиков отечественной криминалистики проф. А. С.Александров основные её «грехи» обнаружил не только в стремлении выйти из рядов «обслуживающего персонала», но и в желании заниматься теоретическими исследованиями, в том числе общих с уголовным процессом проблем, той же теорией доказательств. Особо не вникая в суть криминалистических разработок, и не стесняясь быть услышанным посвященными в проблемы криминалистической науки читателями, главный разоблачитель её «греховности» взялся рассуждать о вырождении криминалистики, о продуцировании ею никому не нужных знаний. Этот непризнанный «знаток» «вырождающейся» науки дошёл до утверждения, будто бы криминалистика, перестав обеспечивать практику полезными с его точки зрения научными рекомендациями, изменила своему призванию быть «служанкой» уголовного процесса. «Утратив прикладной, утилитарный характер, – заявляет профессор А. С.Александров, – криминалистика перестала быть созидательной силой; забыв свое первоначальное предназначение, она изменила своей сути: быть помощницей юриста. Она взялась играть не свою роль: из служанки хочет превратиться во «владычицу» специальности 12.00.09.»[1180] (выделено мной – А. Э.).
Руководствуясь собственными представлениями о назначении криминалистики и не догадываясь, судя по всему, о существовании объективных закономерностей развития любого научного знания, А. С.Александров бросил криминалистам упрек в излишнем увлечении спорами о предмете их науки. Что, впрочем, не мешало ему самому со ссылкой на авторитет Ф. М.Достоевского высказаться о пределах криминалистического познания: «Слишком широка криминалистика, а надо бы сузить…». Полагая, что этим своим суждением он перефразирует великого русского писателя, Александров А. С. призвал ученых-криминалистов: «пора вернуться к черновой, полевой работе – техническому обслуживанию уголовного процесса». И затем, войдя в раж, взялся поучать «грешных» криминалистов: «Криминалистам надо понять то, что теория не их удел…».[1181]
Автору, судя по всему, трудно смириться с тем, что «увлечение» теорией доказательств, которое позволяют себе криминалисты, не только уместно, но и вполне в духе современных тенденций развития научного знания. И что эти её «увлечения» привели к тому, что к концу 60-х годов ХХ века криминалистика оказалась, едва ли, не единственной отраслью знания, способной противопоставить свои теоретические разработки давно исчерпавшему себя монополизму уголовно-процессуальной науки в решении многих, некогда сугубо процессуальных проблем.
Мимо внимания профессора А. С.Александрова прошли события, которые показывали, что с конца 70-х годов прошлого века теорией доказательств, помимо криминалистики, стали интересоваться многие другие отрасли знания, понимающие пользу от интеграции наук. Тот же гражданский и арбитражный процесс, та же теория ОРД, логика, психология, теория прогнозирования и принятия решений, теория информации и др.[1182] Однако то, в чём любая наука видит полезное взаимодействие, отражающее тенденции развития современного научного знания,[1183] процессуалист А.Александров нашёл только «смертные грехи». Критически оценивая теоретические разработки криминалистики, апологету её греховности полезно было бы знать о существовании одной, хорошо известной в науковедении закономерности, которую вовсе не криминалисты придумали, как, вероятно, хотелось бы думать профессору Александрову А. С., а обнаружил некогда почитаемый философ и учёный по имени Фридрих Энгельс, написавший в «Диалектике природы»: «Всякому, кто занимается теоретическими вопросами, результаты современного естествознания навязываются с той же принудительностью, с какой современные естествоиспытатели – желают ли они того или нет – вынуждены приходить к общетеоретическим выводам».[1184]
Иными словами, нет таких криминалистов-практиков, которые в своей практической деятельности не приходили бы к теоретическим обобщениям. Также как бесполезны исследования криминалистов-теоретиков, которые не опираются на результаты правоохранительной практики.
Заимствуя опыт А.Александрова, использующего для своих выводов идеи известных писателей, полагаю, будет уместным, а главное вполне в духе профессора перефразировать И.Ильфа и Е.Петрова: «Пишите, Шура, пишите…».
И профессор А.Александров, будто бы услышав наш с авторами «Золотого теленка» призыв, пишет, предлагая читателю ознакомиться с очередным, седьмым по счёту «грехом» криминалистики. Увлеченный пафосом борца с экспансией криминалистики, которая своими теориями и учениями не даёт «продохнуть» процессуальной науке, А. С.Александров жалуется: «Криминалистика «подмяла» под себя теорию доказательств уголовного процесса, искалечила ее. … Криминалистика навязала криминальным процессуалистам свой предмет исследования (закономерности) и свое видение этого предмета…».[1185] (выделено мною – АЭ).
Какими же доверчивыми и наивными должны были предстать перед коллегами по специальности 12.00.09 вполне современные, хотя и «криминальные», процессуалисты, если позволили криминалистам за короткий срок «искалечить» теорию доказательств до такой степени, что процессуальная наука утратила и собственный предмет исследования, и своё видение этого предмета. Как говорится, какова теория, такова и её устойчивость от посягательств со стороны «вездесущих» криминалистов.
Понимая, что защищать «криминальных процессуалистов» от «навязчивых криминалистов» небезопасно, профессор А. С.Александров, тем не менее, решительно требует от последних: «оставить занятия по изобретению всякого рода спекулятивных схем – все равно никакого проку в этом нет».[1186]
«Спекулятивными схемами», в которых нет «никакого проку», профессор А. С.Александров называет «уровни доказывания», «алгоритмы», «методики» и пр. И тут же объясняет, почему в них нет проку. Оказывается, всё, с «чем носятся криминалисты…, есть производное от структуры уголовного процесса. Изменится структура (предположим) досудебного производства и весь рой криминалистических построений относительно доказывания (типа пресловутых «уровней») превратится в хлам».[1187]
Позволю себе спросить профессора Александрова, а откуда берутся идеи по изменению структуры уголовного процесса, чтобы после их законодательного закрепления превратить криминалистические рекомендации «в хлам»?
Убеждая читателя в первичности структуры уголовного процесса и вторичности структуры частных криминалистических методик, автор, видимо, не вполне понимает, что тем самым демонстрирует и своё невежество в оценке взаимосвязи стадий процесса с криминалистическими построениями, и своё незнание истории формирования частной криминалистикой методики с её алгоритмами.
Вопрос, между тем, не так прост, как может показаться на первый взгляд, во всяком случае, он ненамного проще того, который веками обсуждается в заведомо бесплодной дискуссии о причинно-следственной связи курицы и яйца. А ведь, без установления такой связи невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть приоритет первой над вторым или наоборот.
В отношениях криминалистики с уголовным процессом также вряд ли удастся обнаружить столь одностороннюю зависимость. Во всяком случае, без иллюстрации своих выводов примерами, в том числе историческими. Сказано же было почти пол тысячелетия назад одним авторитетным философом и юристом по имени Фрэнсис Бэкон, что «… всякое объяснение, которое не основывается на примерах и исторической памяти, неизбежно оказывается во власти случайности и произвола».[1188]
Между тем, «случайность и произвол» в рассуждениях А.Александрова обнаруживаются сразу, стоит только обратиться к историческим примерам и фактам. А обратившись, убедиться, что криминалистика на самом деле зависит от уголовно-процессуального права ничуть не больше, чем уголовный процесс от криминалистики с её рекомендациями, выработанными еще на эмпирическом, донаучном этапе формирования криминалистических знаний.[1189] Ведь хорошо известно, что описания криминалистических по своей сути приемов установления истины в правосудии встречаются уже в древних источниках, например, в священных книгах иудеев, христиан, мусульман.[1190] То есть о них написано едва ли не сразу после возникновения и государства и самой уголовной юстиции.
О том, что криминалистика «фактически … существовала всегда и ранее»[1191], в конце XIX века писал и основоположник криминалистической науки Ганс Гросс: «Тот, кто осматривал следы от человеческих ног, … кто начертил план места происшествия, – каждый из них применил те или иные из положений криминалистики».[1192] И уже только по причине раннего возникновения криминалистических рекомендаций, вопрос о приоритетах, в частности о том, что возникло раньше – процессуальные правила или эмпирические рекомендации донаучной криминалистики, не имеет однозначного решения. А уж в наши дни тем более.
Например, П. С.Элькинд во второй половине 70-х годов прошлого века писала, что наука уголовного процесса не только «опирается на достижения криминалистики», но и «… дальнейшее развитие уголовно-процессуальной науки и законодательства … возможно только при условии взаимопроникновения науки уголовного процесса и криминалистики».[1193]
Вся история развития этих, сопутствующих друг другу отраслей знания тому подтверждение. Сказанное, разумеется, относится и к истории формирования структуры досудебного производства, которая существовала, несомненно, ещё до того, как получила закрепление в законе. Ибо вряд ли процедуры расследования преступлений формировались в умах законодателей сами по себе, а не на основе накопленного опыта и знаний об оптимальной последовательности действий следователя на разных его этапах. И об этих правилах донаучной криминалистики, раскрывающих структуру ведения следствия, к моменту их закрепления в законе было известно уже не одно столетие. Будучи по своей познавательной сути правилами криминалистического толка, хотя собственно криминалистическими их стали называть лишь с конца XIX – начала ХХ века, они и составили основу для нормативного закрепления в виде оптимальной структуры досудебного производства. Поэтому именно обобщенная и систематизированная практика расследования, благодаря четко обозначенному кругу последовательно решаемых на каждом из его этапов задач, является прообразом современной структуры частной криминалистической методики, включая её алгоритмы, а не процессуальная структура досудебного производства, получившая отражение в законе много позже.
Так, еще задолго до принятия первого отечественного «уголовно-процессуального кодекса» в 1716 году, известного под названием «Краткого изображения процессов и судебных тяжб», от следствия по уголовным делам требовалось соблюдать строгий порядок выяснения обстоятельств преступления. Как отметил В. А.Линовский со ссылкой на «старую итальянскую практику», сформировавшуюся еще до XVI века, первый вопрос, который надлежало решить по уголовному делу, был вопрос о факте преступления: «судья вправе начинать дело лишь в том случае, если ему известно, что совершено преступление».[1194]