Сергей Быльцов
Гераклея
435. Геракл пленяет задумавшую его убить Иолу
Когда к Гераклу привели еле живую после падения со стены Иолу, в ее пышных волосах был спрятан небольшой обоюдоострый нож, замаскированный под заколку из светлой, как ее волосы, кости слоновой. Дева собиралась отомстить за отца и братьев, безвинно погубленных сыном Алкмены. Однако вездесущие Мойры не допустили такой смерти постыдной для величайшего героя Эллады.
– Тебя, только тебя, Иола, люблю и буду любить всегда! Прими ж мою любовь в залог грядущей верности и будь царицей. Я – победитель мира, слава Греции, я сделаю тебя супругой и буду всегда любить и чтить так преданно, как никакую женщину во всей Элладе не почитали…
Так было начал говорить Геракл голосом, срывающимся от нестерпимой страсти, но Иола его злобно перебила:
– Ты предлагаешь мне принять убийством братьев, кровью отчею запятнанную руку с палицей проклятою? Нет, никогда! Скорее навсегда погаснет солнце! Ты залил кровью царство, отнял братьев, отчий дом, отца! Одно лишь ты оставил мне: отчаянную ненависть к тебе! Уже давно не слава ты Эллады, а бесславие! Уйди бесчестье века, исчезни, пропади! Тебя я ненавижу, как жадного до крови зверя и презираю как мужа мерзкого так, как ни одна женщина в мире…
– Усмирены и суша мною, и пучина вод, узнала мою силу преисподняя: достойного труда мне в мире не осталось, только ты. Желаешь ты, чтоб я взял тебя силой?! Знаю я, что насилье всем красавицам мило – то, что сами хотят они дать, под принужденьем охотней дадут. Пусть будет так, как ты хочешь…
Начавший бодро Геракл, вдруг словно споткнулся, как будто не знал, что дальше делать, хоть и делал это не однажды и, пряча от Иолы глаза, как будто нехотя молвил:
– Тело есть у всех, но у девушек оно гораздо лучше, чем у других людей, а твое тело самое прекрасное в мире. Ты мне желанна в любой одежде, но желанней всего совсем без одежды. Любви присуща нагота, ибо она творит красоту, красота в видимом не сокрыта.
Так похотливо начал и так высокопарно закончил Геракл говорить, глядя, уже не отрываясь на Иолу, которая после падания со стены вынуждена была стоять перед ним со связанными сзади руками. Наверное, он воображал девушку совсем обнаженной. Она стояла, выгнув поневоле небольшую грудь, высоко подняв гордую голову и молчала, как бы не слыша, что говорит Геракл. Дева презрительно оглядывала все вокруг себя, не задерживая взгляда на Геракле, как будто его не было в комнате.
Глаза Геракла то зажигались, то тухли, он прикусил губу и у него начал сильно подергиваться искривленный в поединке с Термером нос. Казалось, что в нем в нем борются и любовь, и похоть, и страх, и гнев, и побеждает то одно, то другое. Он мощным рывком, не развязывая узлов, разорвал на руках девушки веревку так, что она вскрикнула от резкой боли и, отбросив ее, злобно крикнул:
– Я прошу…, ах, ты не хочешь, тогда я, как твой господин, приказываю тебе снять всю одежду…
Тут Геракл вдруг зажмурил глаза и, схватившись за голову, тихо прошептал:
– Ну, подари мне хоть самую скромную ласку…
Иола же по-прежнему пустыми глазами смотрела мимо него, и он опять озлобился и закричал, а потом язвительно засмеялся:
– Ты не хочешь меня, даже не замечаешь? – Меня – величайшего героя Эллады?! Что ж, сейчас заметишь, когда в теле упрямом своем ощутишь! Когда девы сами не желают раздеться, я им с огромным удовольствием всегда помогаю. Запомни: лед твоего нежелания, твое презрение брезгливо – молчаливое только еще больше разжигают бушующее пламя моей страсти!
И Геракл начал грубо срывать с девушки одежду, включая спасшие ее колоколообразные юбки. Дева лишь содрогалась от его прикосновений, как от мощных порывов ураганного ветра. Когда он сорвал с дрожавшей от ужаса девы последнюю повязку, она одной рукой прикрыла грудь, другой – лоно и, вздохнув полной грудью, собралась с последними силами, чтобы выхватить из волос заколку-кинжал и вонзить в ненавистное сердце врага.
436. Овладев Иолой, Геракл рыдает
И тут непреложная Мойра Лахесис возбудила в Геракле настойчивое желание распустить светлые волосы девы, забранные в узел и висевшие небрежными космами сзади. Он оборвал тонкий шнур на затылке, державший длинный хвост светлых волос и, заметив в волосах необычную заколку, протянул руку, чтобы ее рассмотреть.
Девушка, дрожащая от ненависти и изнуренная страхом, горестно вскрикнула, поняв, что основанный на внезапности план ее провалился. Она отскочила в сторону и на виду у Геракла выхватила нож и отчаянно замахнулась на насильника, но было поздно – ожидавший этого Амфитрионид двумя пальцами легко вывернул ей руку с издевательским хохотом, и нож-заколка выпал из слабой девичьей руки.
– Глупая, таким ножом меня можно лишь оцарапать. Сейчас гордячка, я сделаю тебя женщиной. Хоть против воли, но я буду первым твоим мужчиной. И пусть потом хоть рухнет мир!
Увы, великая Эллада! Плачь и стенай! Благочестье пало, поверженное в прах и растоптанное грубой стопой героя, могучестью всех превзошедшего! Твой самый яркий цвет давно цветет лишь для себя.
Эврита юная дочь сражалась с могучим отпрыском Зевса как дикая кошка – она бешено извивалась всем своим телом девически гибким, била коленями и локтями, пыталась ногтями вырвать ему глаза и впиться ему в горло зубами, но все было тщетно. Геракл сначала с ней боролся со смехом довольным, однако, когда она сорвала с него парик и увидела его лысую голову, покрытую редкими короткими седыми волосками, он, не раздумывая что делает, ударил ее ладонью так сильно, что она далеко отлетела и, упав на пол, как бездыханный сноп, надолго духа лишилась.
Мрак безжизненный, густой и тягучий, подавивший надолго рассудок, покрыл глаза юной Иолы. Выдохнув до дна потрясенную душу, безмолвно навзничь от удара она повалилась. Когда ночью Иола очнулась, и несгибаемый дух в ее сердце вернулся, она с сухими глазами попыталась вскочить с ненавистного ложа, но голова закружилась, и она бессильно упала. Тогда она сколько могла приподнялась на локте, плюнула спящему рядом Гераклу в лицо и срывающимся голосом громким сказала:
– Презираю тебя, омерзительное чудовище. Не мужчина ты, зверь змеиной породы, ведь истинный стыд не ведом тебе, и правде ты не причастен, ибо все в разнузданной жизни бесстыдной ты привык брать своей силой звериной. Я в рабстве невыносимом жить еще остаюсь только за тем, чтоб твою смерть мучительную с радостью жестокой увидеть, ведь не может земля такое чудовище долго сносить… А если у меня от тебя ребенок родится, то я колхидской Медее не уступлю и мерзкое твое отродье своими руками зарежу иль задушу!
Чудовищ бывший смиритель, вмиг проснувшись, с ложа вскочил с диким воплем и на улицу выбежал не одетым. Некоторые говорят, что до самого рассвета слышали в этой безумной ночи душераздирающие рыдания Геракла:
– Боги, что этой ночью в грудь вы мне вложили?! Старуха Лахесис, что ты с мерзкими сестрами выпряла мне и наткала! Что сам я наделал! Сам я чудовище, и это чудовище меня победило!.. Как убийственно я влюбился! Сердце мое на клочки разрывается!
Утром он не мог на Иолу даже смотреть и приказал отправить ее как можно быстрее вместе с другими рабынями – эхалийками к Деянире в Трахин, сам же пошел на эвбейский мыс Кеней. Там Геракл, как безумный, хватал огромные валуны и перетаскивал их в кучу. Так, обливаясь соленым потом, он воздвиг из мрамора и камня новый пышный алтарь Зевсу Кенейскому и успокоился.
Собираясь совершить жертвоприношение, Геракл послал в Трахин своего верного посла – глашатая Лихаса, чтобы тот привез ему для обряда праздничный хитон и гиматий и препроводил многочисленных пленных, среди которых была и Иола. Она шла в толпе с гордо поднятой головой и с презрительно сверкающими глазами, но нежные губы, искривленные в небрежной улыбке, горестно шепотом причитали:
– О, проклятая моя красота, как же я тебя ненавижу, только от тебя сгинул наш род. Из-за тебя довелось мне увидеть, как отец мой любимый погиб и милые братья, как смертельные удары дикой дубины их тела по дворцу разметали. А теперь ты в рабстве позорную смерть уготовила мне, за то, что Алкиду отец меня не отдал, побоявшись взять в зятья негодяя.
437. Деянира отправляет Гилла на поиски Геракла [67]
Никогда раньше Геракл не покидал Деяниру, уходя трудиться иль совершать подвиги, в такой тревоге, как в последний раз. Всегда уверен был в себе духом отважный герой, по силе сравнимый только с богами, верил все время, что он в походы идет только лишь побеждать. Теперь же, он словно прощался с супругой. Он даже оставил жене при их невеселом прощании вощеную дощечку со старинными письменами, данную ему жрецами в древнейшем оракуле Зевса в Додоне. На этой дощечке определил он вдовий и детский надел – сколько каждому в наследование земли он оставляет. Так же Геракл и срок супруге указал такими словами:
– Внемли мне Деянира и хорошенько запомни: если, перешагнув пол столетний порог, я на чужбине сверх года еще пробуду три месяца, то это значит, что я погиб, или же, наоборот, смерти нежданной сумел избежать и скоро буду дома, чтоб многострадальный жизненный путь в заслуженном покое не спеша завершить. Это божье слово мне в Додоне давным-давно священный дуб открыл старинный устами двух черных пророчиц-голубиц. И ныне срок тот наступил, и слово бога исполненья ждет.
Не проходило ночи, чтобы тревожащаяся Деянира не вскакивала с постели в испуге, при одной лишь мысли, что может вдруг лишиться она храбрейшего мужа на свете и, не замечая, что делает по несколько раз заплетала и расплетала свои толстые косы и так разговаривала сама с собою:
– Больше всего израненную вечным ожиданьем душу мою проклятая неизвестность томит, глухой изнуряет тоской и мучает нескончаемой болью. Перед взором моим все время муж любимый встает. И сейчас его смятение вижу, словно прощается он со мной навсегда. О боги! Другого такого мужа – героя мне никогда не найти, и я без него остаться страшусь!
Не в силах больше томиться, Ойнеида рассказала о своих беспокойных страхах и гнетущих предчувствиях своему старшему сыну Гиллу. Добрые чистосердечные глаза на ее всегда открытом простодушном лице, как будто, просили милого сына отправиться на розыски пропавшего отца, а простодушные губы откровенно шептали:
– Сын мой любимый! С тобой хочу поговорить я об отце. С тех пор, как он меня избрал в супруги, страх за него – мой вечный спутник, и так за годом год тревогой я томилась. Детей своих – и тех он редко видел; так пахарь свой надел к посеву лишь и к жатве посещает. Лишь в дом вернется – глянь: опять куда-нибудь стремится. Ныне ж, как никогда, боюсь я за него. Ты сам прекрасно знаешь, что уж давно отец твой пропадает на чужбине, и оба мы не ведаем, где он сейчас и что с ним случилось? Но ты еще не знаешь, какое пророчество он мне поведал перед тем, как дом покинуть! Знай же, что в этот раз он либо жизни доблестной лишится, либо смерти безрадостной опять сумеет избежать, и тогда все остальное время, что своевольная судьба ему определила, он в счастье продолжительном пробудет вместе с нами. Срок ныне тот пробил, день наступил решающий. Без вести все мы уж пятнадцать лун, и теперь отца надо искать, и кто же это сумеет лучше сделать, как не ты – сын его родной? Ужели ты на поиски не поспешишь, а вдруг ему нужна поддержка, ведь столько зла повсюду людей подстерегает, а он герой особый, всю жизнь чудовищ истреблявший и злодеев.
Гилл ласково посмотрел на Деяниру такими же синими, как у отца и матери глазами. Подойдя к ней и нежно обняв, он погладил ее чуть вьющиеся каштановые волосы, как всегда, аккуратно расчесанные и в косы тугие сплетенные, поцеловал родинку между ее бровями и решительно так сказал:
– Конечно, мать, я готов отправиться на поиски родителя прямо сейчас; я бы пошел и раньше, если б знал, то предсказанье. Ведь до этих пор отцу, герою величайшему Эллады, всегда сопутствовал успех, и нам бояться за него не приходилось. Теперь же, зная, что ему грозить особая опасность, без промедления я поиски начну, и не оставлю их, сколько бы они не длились, пока всей правды я о нем не разузнаю.
Сама благочестивая и в мыслях, и в делах Деянира и не ожидала ответа другого от милого сына. Она, обеими руками взяла его за плечи и, глядя в любимые сыновьи глаза, с довольной улыбкой ему провещала:
– Иди же, сын мой, прямо сейчас, не медли. Сам ты будешь рад счастливой вести, когда отца найдешь здоровым.
И Гилл, покорный воле матери и своему тревожному желанию, отправился в далекий путь в Эхалию, искать давно не подающего вестей отца.
438. Деянира узнает, что Геракл жив и здоров [67]
После ухода сына на Деяниру опять нахлынуло смятение и тревога, и слезы заструились из ее потухших глаз, опять она была в тоске беспросветной, изнуряющей душу, как птичка одинокая в опустевшем зимнем лесу. Все думы ее занимал последний день, когда она видела своего супруга – героя великого, непобедимого смирителя чудовищ и благодетеля всех людей, не покидает ум тревога и печаль; истомленное бесконечным мучительным ожиданием сердце чует беду.
Когда однажды утром к Деянире во дворец прибежал вестник громкоголосый и сообщил ей, что от Геракла прибыл посол Лихас и скоро придет к ней, сердце ее, как птичка в тенетах беспокойно и гулко забилось. Но глашатай, увидев, как загорелое лицо Деяниры вдруг сильно побледнело, поднял в радостном приветствии руку и поспешил ее успокоить, выговорив оживленно долгожданную весть:
– Моя царица! Я рад избавить тебя от беспрестанного страха и тревоги за любимого супруга. Знай, что Лихас объявил во всеуслышанье, что Геракл жив и здоров и, как всегда, силен и бодр. Он победил своего давнего врага Эврита и славную добычу шлет родным Трахина божествам. Уже недолго ждать осталось, и твой супруг желанный домой скоро вернется с победоносной ратью. Глашатай Лихас всем нам эту счастливую весть поведал, и я к тебе бежать пустился, чтоб первым порадовать тебя добрым известием о муже и этим твою милость заслужить.
– О Зевс, властитель Эты заповедной! Ты поздний мне, но светлый дар прислал. Певцы запойте же скорее радостную песню! Нежданным солнечным лучом весть долгожданная явилась во дворец и жизнь в меня вдохнула.
Деянира заспешила из дворца во двор, чтобы быстрее встретиться с послом от мужа, и ей его не долго ждать пришлось. И вот уж к ней подходит глашатай Лихас, которого она прекрасно знала, как друга старшего и опытного воспитателя Гилла. И вот уж с нею рядом высокий и нескладный, жилистый, худой, узкий в плечах и длинноногий вестник мужа. Лицом посол был очень смугл, длиннонос и чуть-чуть ряб. Явился он в сопровождении целой толпы пленниц, и Деянира приветливо к нему с улыбкой светлой обратилась:
– Радуйся, Лихас! Тебе, глашатай, мой привет сердечный! Давно я жду, когда ты радость мне доставишь известием бесценным о горячо любимом муже.
– Радуйся царица! Да, госпожа моя, приветствую тебя всем сердцем и сообщаю, что жив – здоров Геракл. Цветущим, сильным, без следа болезни его в Евбее я оставил. В честь Зевса там он новый жертвенник воздвиг своей рукой и сейчас рощу освящает. Мне приказал ему доставить для обряда праздничный хитон или гиматий.
Деянира, жалостливо оглядывая толпу пленных женщин и детей, бредущую, словно овечье стадо, участливо спросила Лихаса:
– А кто эти несчастные, скажи мне, и откуда? Мне очень жаль их – если жалость тут вообще уместна.
– Те, что ты видишь пред собою, простившись со светлым счастьем, в незавидной доле сюда пришли. Их муж твой, взяв Еврита град, богам бессмертным воздаянием избрал и заслуженной себе добычей. Геракл сюда направил их, и его приказ сейчас я честно исполняю.
Потупив взор, нехотя ответил Лихас, но ликующая Деянира, не заметив непонятного смущения глашатая, живо воскликнула:
– Ах, жалко мне, так жалко на них мне смотреть, на сирот этих горемычных, теперь бездомных, уведенных силой в страну чужую. Давно ль еще они цвели в свободной доле среди своих? Теперь их ждет лишь рабство беспросветное! О Зевс-вершитель судеб! Не приведи увидеть мне такого ж гнева твоего на тех, кто мной рожден! Такой боязнью и трепетом всех членов меня наполнил вид печальный этих несчастных, сбившихся в толпу.
Тут царица заметила среди пленниц очень красивую юную девушку царственного вида в богатых, хоть не чистых и рваных одеждах, совсем не похожую на остальных женщин, ставших рабынями.
– Ах, кто это, красавица совсем младая? Даже рабство не омрачило ее красы сияния небрежно благородной. Она девица иль матерью стать уже успела? Не говорит о материнстве ее стройный гибкий стан… и столько благородства в ней врожденного, хоть волосы давно не чесаны и на плечах раскиданы небрежно… Кто, Лихас, эта пленница в богатой, но изорванной одежде? Скажи мне! Кто мать ее? Как звать ее отца? Скажи! Всех боле тронута я ею: она одна достоинство хранит, сверкая гордыми очами и на лицо не опускает покрывала.
Голос посла вдруг изменился, стал не довольным и сердитым:
– Почем мне знать про всех рабынь? К чему выспрашиваешь ты, царица, словно подозреваешь меня в постыдной лжи? Наверное, это евбеянка – и по одежде, видно, не простая. Она ни с кем совсем не говорит, словно немая иль в рот воды набрала. Ни слова одного она не проронила на всем пути. Она лишь слезы льет безмолвно с той поры, когда добычей всем ветрам свой отчий дом оставила.
Посол старался не смотреть на Деяниру и все время морщил свой рослый нос и касался длинным тонким пальцем уха.
– Несчастная! Как мне ее жаль! Пусть входит с миром в дом мой эта чужестранка. Я не хочу добавить новых ей страданий: довольно, видно, она уж натерпелась. А мы с тобой давай расстанемся на небольшое время: тебе собраться, Лихас, надо в обратный путь, мне – к встрече мужа дом готовить и послать ему подарок, за которым ты приехал.
439. Деянира узнает, что Геракл влюбился в Иолу[67]
С грустным состраданием воскликнула Деянира под влияньем Симпата и медленно направляясь в свои покои. Лихас ушел с пленными во дворец знаменитый хозяином, а Деяниру неожиданно задержал ее второй вестник всегда звонкоголосый, а теперь обратившийся к ней голосом глухим, печалью наполненным и нескрываемой скорбью:
– Не торопись, царица во дворец. Дай пленницам уйти, и ты узнаешь, кому ты в дом сейчас войти позволила. Ты от меня узнаешь все, что от тебя намеренно скрывают. Я слышал, что тебе сказал глашатай Лихас. Он весь рассказ свой вел по колее кривой неправды, а правды путь всегда прямой и неизменный. Он или ныне стал гонцом коварным, иль лживым вестником является давно. Меня открыть тебе всю правду святая справедливость принуждает! Узнай же, почему престол Эврита твой муж великий ниспроверг и стены срыл Эхалии, сравняв вровень с землею. – Эрот из всех богов самый могучий его на этот подвиг бранный вдохновил. Вначале, словом, он склонить пытался Эврита, чтоб дочь свою родную ему для тайных наслаждений дал, но получил решительный отказ. Тогда, предлог пустой придумав, он двинул рать на родину ее. Царя-отца и братьев он лютой смерти предал, разрушил город, а дочь красавицу с глазами гордыми и гибким стройным станом, наверное, ты видела в толпе рабынь. Ее он в дом к тебе прислал, и не рабой смиренной! Прости царица, что я решился все тебе открыть. Тебя рассказ мой очень огорчил, я вижу: что же делать! Сама желала ты услышать правду, и я ее тебе сказал.
Сердце в груди Деяниры обомлело от бледного страха, словно из груди на землю выпало, внутри оставив зияющую пустоту. Сильный трепет ее всю охватил, она была, как лань, которая в чаще леса густого до дрожи напугана многоголосым собачьим лаем.
Тут Лихас, собираясь в обратный путь, к царице подошел, чтобы узнать, что передать Гераклу на словах и напомнить о праздничном хитоне. Деянира дрожащим грудным голосом опять спросила у него про пленницу с заносчивой осанкой, и тот опять ответил со скрытой досадой, что ничего о ней не знает.
Тогда стоящий рядом царский вестник, не удержавшись, громко крикнул:
– Как можно так бесстыдно лгать своей царице?! Не вестник ты – обманщик наглый и заслужил за это наказанье.
Тут и Деянира стала требовать, чтобы Лихас рассказал ей всю правду, но посол Геракла, нахмурив брови и стиснув зубы, молчал, словно полный рот воды набрал. Тогда царица призвала на помощь самого Кронида:
– Такой для людей установлен закон Громовержцем: Звери и птицы, и рыбы, пощады не зная, пусть поедают друг друга: сердца их бездушные не ведают правды. Людям же правду Зевс даровал – высочайшее благо. Если кто, истину зная, правдиво все говорит – светлое счастье тому посылает Кронид. Кто же в речах с намереньем лжет, попирая тем справедливость, того Зевс покарает жестоко.
Поскольку даже после этого Лихас не желал правды открыть и молчал упорно, супруга Геракла решила подступиться с другой к нему стороны, проявив несвойственное ей лукавство:
– Лихас, ради Зевса, чей перун сверкает с вершины Эты: открой мне все!.. Глашатай, милый, послушай меня и к тому, что скажу, отнесись со вниманьем! Всем будет лучше, если сейчас ты мне всю истину откроешь! Ведь не пустой ты женщине сейчас внимаешь. Я знаю сердце человека; знаю, что самой природой не дано ему всегда одним и тем же увлекаться. А тут еще – Эрот сладкоистомный со стрелками своими. Кто с ним дерзает тягаться силой, как борец в палестре, тот уж точно безрассуден. И богами он державно правит прихотью своею, и смертными людьми, и я сама его изведала законы. Мне ль мужа своего корить, великого героя, что и он болезни сладостной безропотно отдался? Иль ту бранить, что угасшую страсть в нем пробудила, в которой для меня позора нет… Ну, же Лихас, говори, что знаешь, ведь истины ты все равно не скроешь. Подумай сам. Свидетелей не мало – их спрошу иль обращусь к той самой евбеянке с глазами гордыми и гибким станом. Ты можешь лгать кому угодно, но мне всегда одну лишь правду говори.
Лихас, страдальчески сморщив длиннющий нос и сцепив в замок ладони, молча слушал, а потом махнул рукой и быстро заговорил:
– Царица дорогая! Так слова твои разумны, так далеки от спеси, что больше я молчать не в силах. Да, твой вестник прав. Множество женщин муж твой забрал из Эхалии, сладкой свободы лишив, в рабство за собою увлек. А пленница та с гордой осанкой – дочь Эврита юная Иола. К этой девице надменной Геракл давно уж страстью пылает; из-за нее он утопил Эхалию в бурных потоках крови… Все ж должен за него я заступиться. Не отрекался он от нее нигде, и страсть свою кипучую скрывать мне не велел. Я сам, царица, не решился правдивой вестью не ведающее порока сердце огорчить твое, и тут я провинился – коль вина моя здесь есть.
