Сергей Быльцов
Гераклея
351. Постыдная молва о пребывании Геракла в рабстве у Омфалы
Геракл, радуясь, как ребенок, своему по-прежнему мощному телу и крепкому духу, позволял Омфале все. Когда, дурачась, она наряжалась в его львиную шкуру, то он со снисходительным смехом одевал ее пестроцветастые, как у гетеры, роскошные платья, хоть они трещали часто не только по швам, но и везде рвались при этом. Он так же и в детских забавах находил отдохновение от своих прежних изнурительных и опасных трудов, охотно дурачась и играя с детьми.
Согласно Вергилию, зла проворней Молвы не найти на свете иного: крепнет в движенье она, набирает силы в полете, жмется робко сперва, но потом вырастает до неба, ходит сама по земле, голова же прячется в тучах.
Овидий поет, что есть между морем, сушей и небом, некое место, где все голоса человечьих ушей достигают. Там госпожою – Молва, избравшая себе дом на вершине; входов устроила там без числа и в нем нигде не замкнула прохода дверями. Ночью и днем дом тот для разных слухов открыт, – и весь он ими гудит, разнося звук всякий и все на разные лады повторяя. Нет тишины в нем нигде, нигде нет покоя, все же и крика там нет, – лишь негромкий слышится шепот. Смешаны с верными, там носятся тысячи слухов; делиться спешат они с другими неверными новостями, уши людские пустой болтовней наполняют. При переносе вестей разрастается мера неправды; каждый, услышав, еще от себя прибавляет.
Легендарный рапсод Гесиод поет, что скверная Слава незаметно приходит, поднять ее человеку легко, но нести ох, как тяжко и сбросить не просто. И никогда сама по себе не исчезнет бесследно молва, что в народе о ком-нибудь ходит, и Молва ведь богиня.
Кто-то однажды узнал в безымянном рабе лидийской царицы знаменитейшего героя Эллады. Вскоре Грецию, как стаи бесчисленных птиц перелетных, что по воздуху носятся взад и вперед и с криком на землю садятся, облетели поразительные вести о том, что могучий Геракл расстался со своей знаменитой каменной шкурой и прославленной дубиной, осененной красою дикой оливы. Теперь вместо них он носит сверкающие ожерелья на своей бычьей шее, золотые браслеты на мощных волосатых руках и ногах, женский тюрбан на кудрявой небольшой голове и пояс цветастый на все больше полнеющей талии.
Говорили даже, что бывший истребитель чудовищ часто сидит в окружении распутных ионийских красавиц, смиренно расчесывает шерсть и ткет полотно, испуганно вздрагивая при строгом окрике хозяйки. Будто бы она даже била его по рукам своей позолоченной туфелькой, когда его неловкие огромные пальцы ломали хрупкое веретено. Еще царица его заставляла петь. То был какой-то хриплый лай… При этом он даже не испытывал никакого стыда потому, что за 12 лет привык быть рабом, а теперь все это ему даже нравилось.
По поводу битья и окриков, Иолай, лучше всех знавший Геракла и свято почитавший правдивость, так безоговорочно утверждал:
– Дядя любимый мой, муж всесокрушающей мощи, гордости благородной всегда был не только не чужд, но порой бывал даже излишне высокомерен и потому не позволил бы никогда никому, даже мне, и уж, конечно, какой-то Омфале, безнаказанно ударить себя и тем более бить, пусть даже золоченой туфелькой. Ведь все знают как страшен и не обуздан Геракл во гневе, ибо свое бешенство героя он не умеет унять, а рука у него – очень тяжелая! Еще будучи отроком, он учителя Лина убил за то, что тот палкой ударил его по руке… Я думаю, что дядя, находясь в рабстве, в окружении женщин мог расчесывать шерсть или ткать полотно только в шутку, например, в виде особой любовной игры; в какие только игры мы с ним не играли! Помню однажды, выпив немало вина в невинной игре я был великим героем, а он – отроком, влюбленным в героя… Но и в игре, я уверен, никто в здравом уме и в не поврежденном болезнью рассудке не сможет представить себе великого героя Геракла, испуганно вздрагивающего при чьем-нибудь окрике строгом… На такую постыдную роль дядя мой даже ради шутки и то не способен. Я думаю, что такой позорной для него славой любимый мой дядя обязан злопамятству похотливого Пана.
352. Пан
Однажды в теплый летний вечер, когда утомленные любовной страстью Геракл и Омфала неторопливо шли к виноградникам Тмола их увидал с ближней горы сам Пан (все) – веселый сын бога Гермеса и юной дочери Дриопа.
Красавица нимфа Дриопа, пастушка прекрасноволосая и стройная, как Артемида, родила Киллению сына, совсем необычной для богов наружности, напоминавшего скорее чудище с виду. Странный вид малютки объясняется тем, что Гермес, не желая, чтобы его узнали овладел ею в образе барана и сделал это в хлеву, подстелив тонкорунные шкуры убитых баранов и благодетельно усыпив деву своим жезлом.
Геродот говорит, что эллины считают Пана сыном Гермеса и супруги Одиссея Пенелопы. Согласно же Цицерону, Пенелопа, которую принято считать образцом супружеской верности, соединилась с Гермесом и стала матерью Пана, а поскольку незадолго перед этим она делила ложе поочередно со всеми ста с лишнем женихами, то от этих многочисленных связей внешность сына получилась на редкость уродливой.
Уже при рождении был Пан с рожками и с козлиной бородкой, с ногами и руками, покрытыми густой шерстью, крикливый, шумный, смешливый. Ахнула мать, увидев страшного такого ребенка и тут же, детку отбросив, убежала куда глядели глаза, в неописуемый ужас придя от его безобразного вида. Гермес же заботливо принял сыночка на руки и с ним на крылатых талариях устремился на блистающие выси Олимпа, где построены чертоги блаженных бессмертных, милого сына укутав мягкой шкурой пушистою горного зайца. Сел вестник Зевса во время ежедневного пира перед Кронидом меж другими богами и, открыв заячью шкуру, показал сначала родителю, а потом и всем остальным свое дитя от Дриопы. Покатились со смеху боги, как малые дети, всех необычный порадовал мальчик, – и назвали его по предложению Зевса Паном.
В удел внуку Пану Зевс отдал дикие скалы и горы, луга и леса и, пасеки и пастбища, на которых паслись овечьи и козьи стада. Пан опекал стада, как Номий и пасеки, как Мелисей, участвовал в забавах горных нимф и лесных сатиров, давал счастье охотникам, как Агрий и покровительствовал рыболовам.
Был Пан с самого рождения так похотлив, что преследовал своими домогательствами даже пастухов, которым приходилось спасаться от него бегством. Иногда любовная неразборчивость Пана заходила еще дальше так, что опасности подвергались не только пастухи, но даже и стада овечьи и козьи. Однако больше всего бог деревенский любил отдать должное волшебному напитку гроздолюбивого Вакха и потом весело погоняться за юными нимфами. Он был добродушен и очень ленив и обожал послеобеденный сон. Хорошо выспавшись, тихими вечерами берет Пан изобретенную им свирель тростниковую, одиноко садится и начинает так сладко играть, что к нему со всех сторон сбегаются горные нимфы и, заведя хоровод, без устали пляшут, и далеко по вершинам разносится горное эхо.
Музыка стала настоящей страстью красы наяд голосистого хора, и однажды ниже напевов своих он оценил Аполлоново пенье и вышел на неравный с ним бой музыкальный, а Тмол, муж Омфалы, единодушно был избран судьей. Пан на сельской свирели варварской песней своей одного лишь Мидаса, как своего друга, прельстил. Феб, с золотой головой, увенчанной лавром парнасским, лиру лишь небрежно поддерживал, рука сама струны щипала. Вот Феб потревожил струны искусным перстом и, сладостью их покоренный, Тмол порешил, чтоб Пан не равнял своей дудки с кифарой. Суд священной горы и решенье были одобрены были всеми, кроме Мидаса. И разгневанный Делиец терпеть не изволил, он схватил Мидаса за уши и поднял вверх так, что уши у царя растянулись и стали, как у осла-тихохода. Верный дружбе Пан, бросился на выручку Мидасу и, повиснув на Аполлоне. ударил своими рогами по затылку бога, и тот выпустил царя, но только затем, чтобы схватить свой лук. Бог-аристократ не мог опуститься до драки без правил с богом-плебеем. Пан неистово завопил, но панический крик не напугал Аполлона, и золотая губительная стрела нашла затылок деревенского бога, пробила его мозг, и он заснул на долгое время. Аполлон, как Пеан, исцелил скотского бога, но наконечник стрелы остался у того в голове. Прежде неутомимый бог пастухов и скотоводов теперь каждый летний день к полудню, когда становится особенно жарко ложится отдыхать из-за того наконечника стрелы Феба, и очень злится и мстит всем, кто мешает ему спать.
353. Пан влюбляется в Омфалу
Однажды в мохнатой груди Пана бурное сердце беспокойно забилось, и не было силы справиться с ним! Внезапно вспыхнула ярая страсть, светочем ярким, раздутым Пафийкой с малой искры, зажженной факелом крошки Эрота, когда Пан увидел царицу Омфалу. И, несмотря на жару, послеобеденному сну бог козлоногий решил сегодня не поддаваться.
Возгоревшись страстью любовной к прекрасной, как богиня, Омфале, Пан – Нимфагет знаменитый, любимец наяд, потрясая козлиной своей бородой необычного пепельно – белого цвета, отказался от послеобеденного сна и весело закричал на весь лес голосом зычным:
– Эй вы нимфы-плясуньи! Послушайте Пана! Сегодня спать я не буду, но вы ко мне гурьбой не сбегайтесь, ныне у меня с вами никаких ни хороводов, ни песен не будет! Будет молчать в этот вечер моя тростниковая флейта, не будет петь она звонких песен. Мне, невесты мои беззаботные, сейчас совсем не до вас. Опустошил Эрот колчан свой для меня, весь до последней стрелы и теперь жжет жарким пламенем факела. Влюбился я в красавицу Омфалу, прелестную Тмола вдову, и одну ее теперь пламенно буду любить.
Ничего не подозревавшая Мэонийка, шла в это время по цветущему лугу почти обнаженная, кудри благовонные с полных плеч распустив на пышные груди. Зонтик золотистый защищал нежную кожу царицы от палящего солнца, а держал этот зонт ее возлюбленный раб – многомощный Геракл с ликом, как всегда, очень серьезным.
Пан, рогатый хозяин сельских пристанищ, не мог похотливых глаз оторвать от лидийской царицы, от ее длинных пушистых волос, источавших аромат лесных благовоний и волнами ниспадавших на дивные обнаженные плечи. Он, громко чмокая своими толстыми козлиными губами, истово восхищался:
– Как хороша эта Лидиянка! Какие у нее округлые бедра, как бы я хотел сейчас оказаться хоть ненадолго меж ними! Как восхитительны ее груди пышные и тугие, алые бутоны которых, вздернутые кверху задорно, так и манят к себе мои жаждущие пересохшие губы.
Жизнелюбивого парня с рожками и копытцами, всюду шерстью покрытого, вид могучего Геракла очень пугал, но он, одержимый Пафийкой, отчаянный страх превозмогая, так решил сам для себя:
– Ради обладанья такой красавицей, как Омфала можно и рискнуть, а, чтоб риск был не велик, надо ночью к ней мне явиться, когда всю природу дремота сладкая объемлет, и этот устрашающий своим видом муж многомощный, одетый в львиную шкуру, спать будет крепко, в сладостный сон до утра погрузившись. И будет Пану в удовлетворении его жарко пылающей страсти сегодня ночью большая удача!
А чтобы удача была более верной, готовясь к встрече с Омфалой, Пан за любовное наслаждение решил подарить ей немалую часть своего стада белоснежных ягнят. Ведь некогда редкостным белым руном он сумел обольстить прелестную юным видом Селену, в лес густой заманив, – и просящего ласк она не отвергла, а это время добрая Тучка – Нефела прикрывала собой отсутствующую на небе Луну.
– Не меньше ласк, чем Селена, должна прекрасная Мэонийка сегодня ночью мне подарить, если только увидит моих дивных белоснежных ягнят.
Так мечтал Пан роголобый, предвкушая наслажденье от обладанья Омфалой.
354. Геракл и Омфала, поменявшись одеждой, развлекаются новой игрой
Когда к Вакховой роще в сопровожденье Геракла подошла Омфала, к виноградникам Тмола уж на темном коне светоч златой Афродиты Геспер росистый неслышно скакал. Не далеко от пещеры паслись невесть откуда взявшиеся несколько белоснежных ягнят под надзором сатира, но не заметили их ни проголодавшийся во время дальней прогулки Геракл, ни вечно изголодавшаяся по играм и ласкам любовным Омфала.
Войдя в пещеру, у которой журчал весело свежий источник, раб и царица утолили голод приготовленным слугами жаренным мясом и жажду – вином в мехах, выставленным на скатерть, словно к пышному пиру. Насытившись и слегка охмелев, изобретательная в любовных утехах царица решила развлечься придуманной ею недавно новой игрой. Она с загадочной улыбкой, обнажившей редкие, особенно в середине блестящие белые зубы, похотливо предложила Гераклу:
– Милый, давай мы с тобой не просто поменяемся нашей одеждой, как делали уж не раз, а насладимся еще необычной любовной игрой. Уж не жгут так сильно, как в наши первые бурные ночи мое женское сердце обычные стрелы Эрота, прямо летящие в мою грудь под узорчатой женской этой одеждой. Но я не просто хочу скинуть расшитый цветами подол и предстать пред тобой обнаженной, ведь я это делаю часто. Сейчас я желаю свое платье на тебя натянуть, а сама хочу на голое тело надеть твою львиную шкуру. В этой одежде я буду сильным мужчиной, а ты – податливой женщиной слабой. Так еще мы с тобой не любили друг друга, и новизна нам доставит сладостных любовных восторгов немало!
Разомлевшему от жары и вынужденного безделья Гераклу ничего не оставалось, как молча согласиться со своей госпожой и с ней поменяться одеждой. В платье свое, не спеша, снаряжать стала Омфала Алкида. Вскоре был облачен могучий герой в женское платье, и пояс надел царицы своей, хоть не по его сильно раздавшемуся в рабстве животу была эта повязка. Кое-как надетая туника везде жала сначала и потом тут же рвалась на выпуклых мышцах атлета, но все терпел добродушно отпрыск Зевеса, светло улыбаясь голубыми глазами. Так сильные люди часто терпят проделки шаловливых детей.
Царице же досталась золотистая шкура Немейского зверя, которую она, хоть с трудом, но подняла и на плечи свои положила, львиные лапы под обнаженными полушариями грудей завязав так, чтоб розовые соски, как стрелы Эрота, кверху торчали.
Как рассказывают служанки, долго пировали раб и царица, а после того, как утолили голод и жажду, они вожделение утолили, но не так, как обычно совсем обнаженными, а в одеждах чужих. Омфала, как похотливый мужчина, сначала непристойно приставала к Гераклу в женской одежде. Она с криком хватала его за самые чувственные места под узорчатым цветастым подолом, а потом и вовсе сверху, подпрыгивая, долго, согнув колени, на нем сидела, а затем возлежала. Когда же довольная Лидийка устала играть роль мужчины, а могучий Геракл, с непривычки утомился быть женщиной, они, изнуренные так, что не было у них сил раздеться, заснули порознь, каждый на своем ложе, по-прежнему в одежде чужой.
В это время утомленный Титан главу лучезарную спрятал в вечно шумящее море, чернокрылая Нюкта же свою главу, увенчанную астр серебряным изобильем, подняла, торопя уходить розоперстую Эос. Скованная сладостной дремой, вся природа в утомлении застыла. Эос весь мир от светоносного Феба приняла в розовые свои ладони и черной Ночи, любящей тишину и сон безмятежный, бережно передала. Вскоре чернеющие холмы и затихшие без дыхания ветра дубравы озарились серебряным светом одинокого ока Селены – Луны.
355. Почему Пан любит только голый народ [49]
На что не пойдет неуемная похоть, не зря говорят, что сильное желание пуще неволи. В таинственном сумраке, освещенном лишь волшебно сверкающим серебряным глазом ночи, крадучись, бог овечьих и козьих пастбищ Пан похотливый к темной пещере тихо подкрался и увидел в тусклом свете ущербной луны, что снаружи спит опьяненная царская свита. Бог, исполненный вожделенья и пыла, понадеялся тут, что пленившая его царица с любовником – могучим рабом, утомившись, тоже спит беспробудно.
Вот тихо пробрался в темную пещеру дерзкий влюбленный, и, пытаясь очень быть осторожным, дрожащими руками нащупает в непроницаемой темноте, что находится впереди. Оказавшись на ближней постели и, дотронувшись до щетинистой львиной шкуры, Пан весь обомлел и руку тут же отдернул. Прокравшись к соседнему ложу, он нащупал мягкую женскую одежду, и эта нежная мягкость его подвела. Бесшумно влезает, от нетерпенья дрожа, Пан на эту постель и потихоньку расправляет на ней свое волосатое козлиное тело. Затем задирает он тонкую тунику с лежащего тела, но оказавшиеся под ней необычно для женщины крепкие волосатые бедра, не насторожили распаленного Пана, и дальше полез он трепетавшими от бешеной страсти руками. И вот уж ему кажется, что держит он сонную Омфалу в своих жарких объятьях, – но не женский стан он обнимал.
Такое однажды у Пана с дочкой речного бога Ладона Сирингой (свирель) случилось. Не была Сиринга, как многие ее сестры, похотливой и потому часто спасалась она от сатиров, за нею бегущих, и от различных богов, что в тенистом лесу обитают и в полях плодородных. Сиринга так же отвергла все уговоры похотливого Пана, и, как Питис бежала, что было сил, к тихой реке, к отцу своему Потаму Ладону. Когда ее бег прегражден был водою, в тростник себя превратить она сестриц водяных попросила, и Пан тогда вместо юного тела наяды, страстно болотный тростник обнимал. Как же он вздыхал и страдал, а потом тростника обломки собрал, словно то были части желанного тела Сиринги, и, сжав их в руках, стал осыпать страстными поцелуями. Совсем от любви обезумев, он тростник целовал, издавая пылкие вздохи и вдувал их в полые тростниковые трубки, и его дыхание в этих трубках породило прекрасную музыку. Так и появилась сиринга – флейта пастушья, а вестница утренней зари юная нимфа Сиринга превратилась в благоухающий куст сирени с нежными красновато-лиловыми маленькими лепестками.
Тут Геракл от страстных прикосновений Пана проснулся и небрежным ударом сбросил его с пастели, и с оглушительным грохотом упал бог рогатый с ложа высокого вниз. Тут снаружи рабы всполошились, напуганная царица-лидиянка властно потребовала света, и вот когда яркие факела осветили пещеру, все увидели и услышали Пана от неодолимого страха дрожащего и от боли истошно вопящего. Расхохотался громогласно Геракл, увидев, кто и зачем к нему на ложе забрался, рассмеялась не менее громко и та, ради которой явился бог козлоногий.
Одеждой в непроницаемой в пещере тьме обманутый бог дикой природы с тех пор невзлюбил всякие платья, вот и зовет он теперь к своему празднеству только совершенно голый народ. Именно злопамятный Нимфагет, мстительный любимец наяд, отомстил Гераклу, распространив про него ложный слух, что прославленный герой, которого в Элладе все считают великим во всем, находясь в рабстве, обменивается со своей госпожой одеждой, находя в этом особое, извращенное удовольствие.
356. Керкопы
В эти три года приятного рабства у лидийской царицы Омфалы Геракл не только героически воевал на ее ложе и доблестно бился не только в постелях таких же похотливых, как госпожа, ее подруг и служанок. Праздность трудно герою давалась и потому, несмотря на протесты по поводу даже кратких отлучек постоянно одержимой любовью Омфалы, он в это время избавил Малую Азию от многих разбойников и злодеев.
Среди разных деяний, совершенных Гераклом во время второй рабской службы, было пленение чинивших всякие злые каверзы Керкопов (Хвостатые), живших у древнего лидийского города Эфеса, славного знаменитейшим храмом Афродиты – одного из семи чудес света. Это были два брата, два хвостатых карлика, весьма злобных и сведущих в некоторых видах колдовства, например, они умели принимать различные облики.
Люди знали братьев-близнецов, уродливых карликов под разными именами. Одни говорят, что эти отъявленные лгуны и хвостатые обманщики были сыновьями Океана и Тейи.
По лексикону Суды, Керкопы – это сыновья нимфы Мемнотиды от седого титана Океана Пассал (Кол) и Акмон (Наковальня).
Несмотря на свой малый рост, эти Керкопы, очень дерзкие духом, занимались самым настоящим разбоем. Они, всюду без цели слоняясь по свету, придумывали все новые козни и обманы.
Говорят, что эти Керкопы не всегда были такими уродцами карликами, но прожженными лжецами и хитрыми обманщиками были всегда. Керкопы обманным путем заставляли путников самих расставаться со своими вещами, вплоть до нижней одежды, а женщин обманами заставляли себе, как мужьям отдаваться.
Повстречав вечером на дороге супружескую пару, готовящуюся заночевать у костра, Пассал узнавал их имена и, хитро отвлекая мужа, уводил его ненадолго под каким-нибудь благовидным предлогом, например, предлагал показать, где много дров для костра. Вскоре перед женой ушедшего мужа появлялся Акмон в одежде при неярком свете костра похожей на одежду супруга и в ночном сумраке представлялся ей ее мужем, по имени ее называл и предлагал заняться любовью. При этом керкоп ловко подражал голосу мужа. В результате такого обмана сначала Акмон незаконно наслаждался любовью и обожанием женщины на разостланном покрывале у догорающего костра, а потом его сменял брат Пассал да так, что отдыхавшая от бурных ласк женщина и этой подмены не замечала. После таких подлогов Керкопы очень любили еще представать перед обманутыми женщинами и мужьями в своем истинном виде и на возмущенную ругань супругов отвечали оглушительным хохотом. Вдоволь нахохотавшись, уже со смехом обычным они говорили, что сам Зевс – самый великий в подлунном мире обманщик точно так овладел Алкменой, и та ему Геракла родила.
Некоторые, как Овидий, говорят, что родитель богов, рассердившись на обманы Керкопов, на коварные их преступленья и упоминания о его любовной связи с Алкменой, этих людей превратил в животных уродливых, – чтобы были несхожи они с человеком, но вместе с тем схожи. Размеры он их сократил; опустил и приплюснул им ноздри. Избороздил им кожу лица, стариковские придав морщины и, все тело покрыв им рыжею шерстью, в этих местах поселил. Предварительно речи способность Зевс отнял у их языков: жалобы лишь выражать дозволил им хрипом скрипящим.
Заботливая мать хвостатых карликов Мемнотида (или Тейя), женщина, говорят, уродливая видом, но весьма искусная в прорицаниях, настоятельно советовала своим чадам любимым избегать встречи с Мелампигом (чернозадый):
– Мои маленькие белозадики, старайтесь всегда избегать всяких встреч с Мелампигом. Если же вы все-таки встретитесь когда-нибудь с большим черным задом, тут же бегите от него прочь, как можно скорее!
Эти слова Мемнотиды вошли с тех пор в поговорку, и «черный зад» означает угрозу, а «белый зад» теперь означает трусость и похотливость. Однако Керкопы всегда были самонадеянны и, когда роковая встреча случилась, не послушались мать.