Сергей Быльцов
Гераклея
329. Состязание в стрельбе из лука за Иолу
(Рассказ Иолая)
Прослышав про необыкновенную красоту юной дочери Эврита Иолы и о его брачном условии, Геракл отправился в Эхалию, взяв и меня с собой, мы тогда редко с ним разлучались.
В этом соревновании в стрельбе из лука женихи ничем не рисковали, как, например, в смертельных скачках, устраиваемых для женихов Гипподамии ее нечестивым отцом Эномаем или чернокожим Антеем, погубившим женихов очень много, пока его самого не лишил жизни Геракл.
Эврит выступал в самом конце, когда из соревнующихся оставался один мой дядя прекрасный, и с пятидесяти шагов попал стрелой в центр небольшого яблока, закрепленного на шлеме воина. Потом он сам закрепил на двух шлемах два небольших яблока и пронзил их одной стрелой, что было встречено восхищенными возгласами соревнующихся и теми, кто соревнования пришел посмотреть.
Эврит с улыбкой очень довольный подошел к моему дяде и, окинув его ласковым отеческим взглядом, сказал:
– Ну, Алкид, ты остался последним. Покажи, чему я тебя когда-то учил, не посрами учителя, не бери слишком большого яблока.
Дядя мой, я знаю, считал, что именно он, великий Геракл, лучший в Элладе стрелок и потому в ответ улыбнулся небрежно и потребовал, чтобы на шлеме воина закрепили перстень и тоже с 50 шагов попал в его отверстие. Все так и ахнули, ведь отверстие в перстне много меньше даже самого небольшого яблока.
Да, стрельба та была очень красивой и зрелищной: яблоки, пронзенные Эвритом, на куски от стрелы разлетелись, а стрела Геракла своим наконечником в перстне застряла, и воин в застегнутом шлеме, сильно дернувшись головой, с трудом большим на ногах удержался, ведь та стрела была пущена очень мощной рукой.
Эврит взволнованным голосом приказал и для него закрепить перстень на шлеме и дважды стрелял с расстояния в полсотни шагов и каждый раз мимо, лишь на третий раз он все же попал.
– Ну, что ничья?
С неясной надеждой спросил Эврит у Геракла, видно, он засомневался в том, что он в Элладе лучший стрелок. Вместо ответа мой дядя попросил закрепить на двух шлемах по перстню, в один из которых наконечник стрелы пролезал, а во второй – нет. Воины стали спинами друг к другу так, что их затылки соприкоснулись и расстояние между перстнями было чуть больше вытянутой ладони.
– Нет! Это будет для меня слишком просто.
Вскричал Геракл и сам раздвинул воинов так, чтобы между перстнями расстояние было равно длине стрелы. Потом он, отойдя за черту в полсотни шагов, долго топтался на месте и лук то поднимал, то опускал, то отводил в сторону, выбирая тщательно единственную ту точку, с которой только и можно стрелять, чтоб попасть. Когда же и ступни, и прекрасные дядины руки в решающий миг застыли, и он отпустил тетиву, то стрела с первого раза пронзила оба перстня, так, что ее наконечник застрял в дальнем перстне, а оперение оказалось в ближнем.
Теперь зрители не просто ахнули, все восторженно заорали, как ненормальные и по щитам громозвучно забили мечами. После такого оглушительного триумфа Геракла Эврит с жалкой улыбкой отказался от дальнейшей борьбы и, нерешительно потрепав старого друга по плечу, сказал, как мне показалось, притворно доброжелательным голосом:
– Ты победил, Геракл. Что ж, наверное, правильно, когда учителя достойный ученик побеждает.
Помню, как Эврит, улыбаясь и губами, и глазами то наигранно весело, то откровенно скорбно и грустно, пошел к своей дочери Иоле, которая находилась в толпе отдельно стоящих жен и дев, возможно, чтобы ее отвести к Гераклу, не знаю.
Среди всех Иола, которой только, что исполнилось 15, выделялась своей искрящейся радостной юностью. Как же она была хороша! Мегара по сравнению с ней была просто старая облезлая кошка. Мне она очень понравилась тем, что все еще была больше на мальчишку похожа, чем на девушку. Небольшого роста, изящная, с маленькой грудью, похожей на два небольших яблочка, отведенные далеко назад плечи, выгнутый гибкий стан и приподнятый подбородок придавали осанке какую-то наивную, небрежную гордость. Светлые с медным отливом чуть вьющиеся на висках волосы были давно не чесаны, как у отрока и кое-как космами распущены свежим ветром сзади и по точеным плечам.
330. Эврит нарушает договор и не отдает победившему Гераклу Иолу
(Рассказ Иолая)
Не дойдя до дочери, Эврит вдруг остановился, словно что-то вспомнил и начал смешно тереть то свою облысевшую макушку, то наморщенный лоб. Потом он повернулся и нерешительно пошел к воинам, осторожно снявшим свои шлемы, пронзенные дядиной стрелой. Увидевший это Геракл, крикнул мне быстрее к нему подойти, а сам бросился к воинам бегом и, опередив Эврита, вынул свою стрелу из шлемов и быстро спрятал ее в колчан, который и передал на хранение мне, когда я подошел.
Видевший все Эврит, подошел к нам неспешно и не допускающим возражения голосом, потребовал у Геракла стрелу, глядя на него подозрительными глазами:
– Друг мой Геракл, ты меткостью всех здесь превзошел! Но дай мне для осмотра ту стрелу, которой ты только, что меня победил, ее необычное оперение я запомнил. Хочу убедиться, что обыкновенная эта стрела, а не из тех, что тебе дед мой Феб подарил на свадьбу с Мегарой.
Дядя мой, махнув могучей рукой, решительно отказался голосом неожиданно злым, даже я тогда не понял, чего он так злится:
– Что ты, Эврит, после окончания состязания такое придумал? Стрелу эту дать я тебе не могу, она в туле у Иолая вместе с другими стрелами, среди которых есть и такие, что смочены ядом Лернейского змея. Знаешь, наверное, что с мудрым Хироном случилось? Я не хочу потерять еще одного друга, который, скоро станет мне тестем.
Видно было, что жало скорби великой грудь Эврита пронзило, синие глаза его потемнели, и он словно, комок проглотив, медленно стал выговаривать:
– В юности сам ты был правдивым и честным, да и я тебя учил не только из лука стрелять. Теперь ты стал самым великим в Элладе героем, но где твоя честь?! Запомни: зятем моим тебе никогда не бывать! Больше мы с тобой не друзья. И на эту стрелу я больше смотреть не хочу!
Теперь Эврит уже гневно глазами сверкал и с угрозой злобно сказал:
– Если не хочешь позора, уходи прямо сейчас и больше на глаза мне не попадайся!
Дядю не смутили угрозы бывшего друга, и он со свойственным ему упорством все же потребовал, чтобы царь, согласно уговору, отдал ему в жены дочь свою Иолу.
Вокруг собрались люди, среди которых было немало известных всей Элладе героев и каждый что-нибудь говорил. Те, кто искренно Геракла любил, говорили, что Эврит, забыв гостеприимства обычай священный, нагло издевается над великим и всеми любимым героем.
Тогда Эврит, наверное, чтобы прослыть справедливым, так во всеуслышание заявил:
– Тебе, Амфитрионид, никогда бы не победить меня в стрельбе из лука, если бы ты не использовал чудесные стрелы моего деда, которые сами поражают любые цели. Ты нечестно выиграл состязание, ведь я стрелял обычными стрелами. Поэтому я свободен от обещания отдать бесчестному победителю состязания дочь.
Люди молча выслушали Эврита, и было не ясно, кого поддерживает большинство. Тогда царь Эхалии процедил сквозь зубы Гераклу:
– И потом, как я могу доверить любимую дочь такому нечестивцу, как ты! Ведь ты, в пьяном угаре, совершил неслыханное злодейство, зверски убив своих малых детей от Мегары. Теперь ты избавился и от самой законной супруги, выдав ее замуж вот за этого красавца, который охраняет колчан твой с доставившей тебе победу особой стрелой. И тебе хватает наглости, хитростью выиграв состязание, предъявлять права на мою юную дочь?! Прочь, негодяй, убирайся отсюда! И чтоб больше тебя никогда я не видал пред собою!
Те же, кто говорил, что Геракл – великий герой, но справедливость дороже, были согласны с Эвритом. Они говорили, что Эврит, заподозрив нечестность Геракла, имел право потребовать стрелу для осмотра, а тот под надуманным предлогом наотрез отказался.
Царь Эхалии, чтобы поддержать этих любителей справедливости, сказал:
– До этого состязания я очень высоко ценил заслуги моего теперь уже бывшего друга Алкида перед людьми и громкозвучную славу считал выстраданной его мужественным сердцем и заслуженной его не знавшими покоя руками. Однако, я полагаю, что даже самые великие подвиги героев не дают им никакого права на бесчестные поступки. Правде и стыду все, без исключения, одинаково должны быть причастны. В этом равноправии и заключается справедливость. Никакой даже самый величайший герой не должен иметь никаких привилегий перед другими людьми. Никто не может быть столь велик, чтобы стать выше самой Дике.
Так изрек надменно Эврит, словно он выступал перед тысячами людей на агоре.
331. Сыновья Эврита осуждают Геракла, и только Ифит защищает
(Рассказ Иолая)
Эврит знал прекрасно, как Зевс, испугавшись однажды, как бы не погиб весь человеческий род от ненависти и вражды, послал своего быстроногого вестника познакомить людей с Дике и Айдос. Я слышал много раз от аэдов, как эти чтимые всеми богини под руководством Гермеса должны были ввести среди людей стыд и правду, чтобы они служили возвышенным украшением городов и счастливой дружественной связью. Они, как обычно, при распределении благ, сначала хотели наделить стыдом и справедливостью лишь избранных, самых благочестивых и достойных, но Аргоубийца, с ними не согласившись, обратился к отцу:
– О наш родитель Кронид, из властителей всех наивысший! Ты поручил мне с правдой и стыдом, познакомив людей, распределить их между ними. Так ли распределить мне правду и стыд, как ремесла распределены и разные искусства? А распределены они вот как: например, одного, владеющего искусством врачевания, хватает на очень многих не сведущих в нем; то же и со всеми прочими мастерами. Следует ли, правду и стыд мне таким же образом установить среди людей или же уделить их многим?
Зевс в знак несогласия сначала из стороны в сторону мощно стал крутить головой, а потом, поднял кустистые брови вверх, да так их там и оставил и потом решительно произнес:
– Более прочих, Гермес, ты привык и всех более любишь все распределять и делить как, кому пожелаешь. На этот раз всем без исключения удели и правду, и стыд, пусть все будут к ним причастны, ибо городам не расти и не процветать народам, если только немногие будут этим владеть, как обычно владеют ремеслами и искусствами. Ведь, когда народ не знает справедливости, то большая его часть дичает, и многие люди становятся звероподобными. Неразумные твари, пощады не зная, пусть мучают и убивают друг друга потому, что ни с Айдос не знакомы, ни с Дике, людям же, мы в изобилии каждому стыд и правду даруем… Да, чуть не забыл, что-то в это тысячелетье память у меня стала не слишком хорошей, надо бы поговорить с Мнемосиной или с царицей Поэмой. Ты непременно неукоснительный закон положи от меня, чтобы всякого, кто не захочет быть причастным стыду и правде, на месте убивать как общества мерзкую язву.
Эврит, с виду печальный, а на самом деле, я уверен, довольный своей речью о справедливости, велел Гераклу сегодня же освободить помещение, выделенное нам с ним во дворце и не позже, чем до завтрашнего захода солнца убраться из цветущей Эхалии.
Когда мы с дядей тихонько пробрались во дворец, чтобы взять свои вещи и, переночевав у одного нашего старого товарища, рано утром уйти их Эхалии, нас встретили трое самонадеянных сыновей Эврита Деион, Клитий и Токсей. Все трое были атлетически сложены, с красивыми лицами, пышными волосами, но с душами злобными и наглыми. Они единодушно поддержали отца во всех его обвинениях. Деион же, злобно рыжей тряся бородой, крикнул Гераклу:
– Я уверен, что, если бы у тебя с нашей любимой сестрой дети родились, то их, невинных крошек, ты тоже зверски убил бы, как детей от Мегары. Ведь все говорят, что ты бываешь бешеный, особенно пьяный. Весь мир чурается мерзких детоубийц! Покинь скорей Эхалию, бешеная собака, не оскверняй своим мерзким дыханием прекрасную нашу страну, нет здесь места убийце, пролившему кровь невинных детей!..
Клитий, не дав брату закончить, вместе с ним, чуть ли не заикаясь, быстро стал говорить:
– А теперь он еще опозорил себя бесчестным соревнованием. Не понимаю, за что его только любят в Элладе?!
Брату ответил ехидный Токсей:
– Он же сын самого Громовержца. А в какую силу, посмотрите, его Мойра одела? Попробуйте только его не любить. Помните, что он сделал с сыновьями своего благодетеля Эврисфея? – Убил на пиру всех троих. Надо и нам быть осторожней, ведь для него человека убить, все равно, что на палец по нужде помочиться.
Я увидел, как у дяди кулаки начали сжиматься и разжиматься, грудь стала все выше и резче вздыматься, на скулах желваки заходили. Я знаю прекрасно, чем такое обычно кончается и потому быстро стал между ним и злобными сыновьями Эврита и, конечно, крепко обнял его. Спасибо, тут подоспел Ифит, сын старший Эврита. Он и внешне не похож был на братьев и характер у него оказался справедливее, чем у братьев. Выглядел он не сильным, больше похож был на отрока, чем на юношу, но лицом был очень красив и телом нежным прекрасен.
Ифит, не перебивая, до конца внимательно брата Токсея дослушал и только потом доброжелательно заявил:
– Я с тобой Токсей не согласен. Ты сейчас в гневе, а безудержный гнев советчик плохой. Зачем говорить о том, что сам точно не знаешь? Ведь тебя не было на пиру Эврисфея. И боги за то тройное убийство не наказали Геракла, значит он не виновен. Теперь я выскажу свое мнение о состязанье за нашу милую Иолу. Если быть безукоризненно честным и беспристрастно выполнить условия договора, то любимая наша сестра должна принадлежать Гераклу по праву, ведь, бесспорно, то, что он победил в соревнованье из лука. Не доказано, что он использовал стрелы, подаренные Аполлоном. Но, даже, если и так, в договоре о состязанье ничего не говорилось о стрелах, и потому каждый мог стрелять любыми стрелами. И последнее: об убийстве Гераклом детей от Мегары. Все знают, что за это тяжкое преступление он 12 лет самоотверженно служил Эврисфею и совершил по его приказу 12 великих подвигов, принесших ему бессмертную славу во всей Ойкумене.
Я видел, что Ифит очень доволен своей речью пространной. Ведь не только младшие браться слушали его так, как будто он был им отцом, а не братом, но даже Геракл смотрел на него, как на равного – то удивленно, то радостно.
332. Геракл признается Иолаю, что использовал стрелу Феба
(Рассказ Иолая)
Дядя подошел к Ифиту и, не обращая ни на кого внимания, со свойственной только ему нежностью его обнял и поцеловал, а потом долго не отпускал. Они поклялись в вечной дружбе, а я был свидетелем их клятв. Я никогда не был ревнивым, да и разве можно ревновать Геракла? Ведь он муж совершенно особенный, величайший герой, не такой, как все остальные герои, и жизнь это много раз доказала.
Несмотря на заступничество Ифита, нам с дядей пришлось все же спешно покинуть Эхалию, и он был очень грустен. Я его понимал – он не только не получил прекрасную жену, совсем юной подобную Афродите, он лишился верного старого друга. Однако дядя не долго грустил, не в его это было породе и, взбодрившись быстрой ходьбой, он так на ходу мне приговаривал:
– О, возлюбленный мой Иолай! Тебе молодому такому меня трудно понять. Я не скажу, что мне очень понравилась юная Иола, она еще не девушка, но и не мальчик. И хотя дело вовсе не в Иоле, все же ради обладания ею, я готов на все, на любой обман и даже на ложную клятву. И не потому, что мой великий родитель, полагая, что не всякая ложь его олимпийское величие унижает, в делах златой Афродиты не раз беззастенчиво лгал и клялся при этом. А потому, что Эврит в самых лучших чувствах меня оскорбил и обидел, без доказательств обвинив меня в нечестности и не отдав Иолу.
Услышав эти слова, я решился задать вопрос, который давно вертелся на моем языке:
– Но ты все же нечестно выиграл соревнование у Эврита?
Дядечка мой – великий герой и всеми в Элладе любимый, особенно мной, посмотрел на меня как-то странно сначала, потом поморщился и вместо ответа сам спросил изменившимся голосом:
– А ты как сам думаешь? Отвечай только чистосердечно!
– Думаю, что ты стрелял стрелами Феба, хотя, не сомневаюсь, что выиграл бы и обычной стрелою.
– Как я люблю тебя, милый мой мальчик! Ты один понимаешь меня так, что мы с тобой можем совсем обходиться без слов…Но я тебе скажу вполне откровенно, понимаю, что ты хочешь удостовериться в своих подозрениях, а твои пожеланья исполнять всегда мне очень приятно. Да, когда я пустил стрелу сразу в два перстня, то это была стрела, подаренная мне Фебом, хотя, думаю, выиграл бы и обычной стрелой. Правда, обычной стрелой два перстня с пятидесяти шагов я никогда не пронзал. Наверное, мне просто хотелось всех удивить выстрелом, самого Аполлона достойным, а про соревнование я и не думал. Как мне горько сейчас, ведь я все время считал, что это состязание Эврит придумал для вида, чтобы у него был повод такой счастливый дочь мне отдать. Ведь мы с ним были старые друзья, и он, как истинный друг, должен был выдать дочь за меня, если б я его об этом попросил без всякого состязания… Я даже сейчас не понимаю, зачем он нашу дружбу разрушил, и дочь мне не отдал, и меня опозорил. Разве я не достойный жених? Много, таких, как я есть в Элладе?! Или другом я был ему никудышним? Я уверен, что, если б я совсем безупречно выиграл состязание, то не изменилось бы ничего. Ведь он так и не видел стрелы Аполлона, а меня обвинил, словно видел. Я уверен, что он втайне давно завидовал моей славе и сделал нарочно все, чтобы меня обесчестить! Но это так ему не пройдет! Уже пришло мое время, и он за все сполна мне заплатит, и Иола, назло ему, будет моей!
Лучше меня никто из людей не знает Геракла. Мне тогда показалось, что дядя мой страшно злился на Эврита потому, что из-за него он испытывал скрытый от всех стыд и очень душою страдал. Все говорят, что Геракл крепкодушный, но мало кто знает, что душа его крепкая, лишь когда надо с чудовищами бороться или с безжалостными врагами сражаться, но с теми, кого он любит – самая нежная, стыд может мучительно ранить душу такую.
Не зря говорят, что вражда между бывшими друзьями часто бывает особенно ожесточенной и непримиримой. Тогда я не знал, что скоро эта неприязненность приведет к нежданной смерти ставшего большим другом Геракла справедливейшего Ифита, и убьет его мой дядя. Потом последует страшная гибель самого Эврита и остальных его сыновей, и все они примут мучительную смерть от рук моего дяди. Закончится же эта роковая вражда смертью ужасной Геракла, которого отравит жена Деянира, приревновав его к юной Иоле, дивной дочке Эврита.
333. Царь воров Автолик, сын бога воров Гермеса
Некоторые говорят, что, получив отказ в сватовстве, Геракл в отместку за оскорбление угнал кобылиц Эврита. Другие уверены в невиновности Геракла, утверждая, что он всегда воровал только по воле богини необходимости Ананке, а коней у Эврита украл Автолик.
Похитил табун из 24 голов хитрейший из греков Автолик (сам волк), сын Гермеса и не в меру хвастливой Хионы, возлегшей в одну ночь по очереди с двумя олимпийскими богами Аполлоном и Гермесом.
Пред Артемидой превозноситься стала Хиона и в лицо похулила целомудренную богиню:
– Я, обладая красотой несравненной, провела одну ночь с двумя богами – насельниками Олимпа – такой чести никогда не удостаивалась ни одна смертная, и ни одна богиня. Ты ж и с мужем одним никогда вместе не ночевала. Ты сохранила девства дары лишь потому, что не можешь найти никого из мужчин иль богов, кто бы пожелал ими воспользоваться, ибо, как девушка не нравишься никому.
Услышав из уст Хионы такие слова, богиня лютым преисполнилась гневом.
– Понравлюсь всем другими делами.
Сказала побледневшая Стреловержица и тут же изящный лук свой напрягла, и стрелу наложив, пронзила язык виноватый.
Автолик считался лучшим из смертных воров и хитрейшим из эллинов потому, что унаследовал особенный дар мошенничества и воровства от деятельного Аргоубийцы, считавшегося в том числе, и богом воров. Будущие способности к прибыльной торговле, обману, изобретательству и особенно – к воровству проявились у Гермеса в самом нежном возрасте, прямо с пеленок.
В гомеровском гимне поется, что после того, как из недр материнских он вышел, в люльке своей оставался недолго: вылез, когда уставшая мать задремала, и в путь припустился на свет посмотреть. Найдя черепаху и, поняв, что это большое богатство, из нее начал хитро мастерить певучую лиру. Чтобы доделать лиру, ему потребовались коровы, и он, благодаря талариям (крылатым сандалиям), быстро облетел все окрестные горы и леса и найдя их, полсотни протяжно мычащих коров, отрезал от стада и путаной дорогой погнал, привязав к их ногам коров ветки деревьев, чтобы они не оставляли следов, по которым их можно было найти. Пригнав коров к подходящей пещере, Гермес снял ветки с их ног и перевернул следы им: задом ведя их, копыта передние задними сделал, задние сделал передними, задом и сам продвигался. Впоследствии так поступил сын Гефеста огнедышащий Какос так же за хвосты затащил в пещеру коров Гериона, которые он украл у Геракла. Для изготовления лиры Гермесу понадобились воловьи жилы и шкура, и для этого он убил двух коров. Мясо коров малыш разделил на 12 частей и одну часть, оглянувшись по сторонам, съел, а остальные приготовил для жертвоприношения богам. Шкуры же малыш забрал с собой, чтобы развесить их на ветках для просушки. Часть одной из шкур он натянул на панцирь черепахи и смастерил лиру со струнами из коровьих кишок, и после этого в колыбельку поспешно улегся. Плечи, окутав пеленкой пушистой, лежал он, как глупый младенец, в руки простынку схватил и ею играл вкруг коленок. Лиру же милую слева под мышкой прижал. Аполлон долго, но безрезультатно искал своих прекрасных коров. Он хотел даже спросить у оракула, кто украл его коров, и где они сейчас, но побоялся дурной молвы, что он плохой прорицатель. Дельфиец был вынужден объявить о награде тому, кто задержит или укажет вора, и жадные до награды сатиры разбрелись в разные стороны и провели много времени в поисках. Труд неутомимых козлоногих сатиров в конце концов был вознагражден, и царь сатиров Силен, хоть и был как всегда пьян, но все же сумел внятно рассказать Аполлону о том, что пастух Батт (болтун, заика) видел, что его коров украл новорожденный Гермес, однако сатиры не могли указать, где малыш спрятал украденных коров. Лучезарный бог впал в праведный гнев, ибо он очень дорожил своими коровами. Он нашел в колыбели Гермеса, который голову, руки и ноги собрал в незаметный комочек, только что будто из ванны, приятнейший сон предвкушая, хоть и не спящий пока. Все, оглядев места потайные, с речью такой Летоид обратился к малютке:
– Мальчик! Хоть и прячешься ты в колыбели, но показывай быстро, где тут коровы мои? Живо! Не то я тебя ухвачу и в Тартар мглистый заброшу, в сумрак злосчастный и страшный, и на свет тебя не сумеют вывести оттуда обратно ни милая мать, ни отец твой великий.
Гермес сразу стал так изворотливо лгать:
– Радуйся, сын скромной Лето! И подумай – на кого ты обрушился словом суровым? Как ты искать здесь придумал коров, обитательниц травянистого поля? Я ли похож на коров похитителя, хитрого и мощного мужа? Не до этого мне, лишь сон у меня на уме и молоко материнское. Все мысли мои – о пеленках на плечи и о тазике с теплой водой.
Так он ответил и начал подмигивать часто глазами, двигать бровями, протяжно свистать и кругом озираться, чтоб показать, сколь нелепой считает он грозную речь Аполлона. Аполлон уже совсем поверил было ему, но тут увидел развешенные на ветках высоких деревьев остатки от шкур двух коров. Разъяренный бог, несмотря на протесты матери, схватил малыша, как щенка за загривок и доставил его к Зевсу-Родителю и ему молвил:
– О мой родитель! В мире мошенников много, но такого, однако, ни разу я не встречал. Выкрал он с мягкого луга коров у меня и хитро их спрятал, следы натоптав непонятные, но один человек заприметил его с моими коровами. В воровстве добровольно он признаться не хочет.
Так сказав, замолчал Аполлон и уселся на свое обычное место. Начал со своей стороны и Гермес говорить, и промолвил, и указал на Кронида, богов олимпийских владыку:
– Зевс, мой родитель! Всю правду как есть от меня ты услышишь, ибо слишком я мал и лгать еще не успел научиться. Только что солнышко нынче взошло, как приходит вот этот в дом наш и ищет каких-то коров и грозился швырнуть меня в Тартар. Поклянусь этой дверью бессмертных, что я невиновен! Он-то вон в цвету многорадостной юности крепкой, а я вчера лишь родился, ты ж тому помогай, кто моложе!
Кончил Килленец, бровью повел и хитро подмигнул Громовержцу. Расхохотался Кронид, на малютку лукавого глядя, как хорошо и искусно насчет он коров отпирался. Взял справедливый отец всех бессмертных золотые весы правосудья и без труда определил кто из двух сыновей лжец. И приказал он обоим на поиск вместе идти, а Гермес, чтоб указывал путь, как вожатый, и чтоб привел Аполлона, умом не лукавя, к месту, в котором коров круторогих он спрятал. И пришлось Гермесу, подойдя к каменистой пещере, крепкоголовых коров отдать Аполлону. Пересчитав стадо, Феб обнаружил недостаток в две головы и, вспомнив о шкурах, развешенных на ветвях, спросил у сына Майи, зачем он их жизни лишил.
Вместо ответа лукавый Гермес вынул спрятанную лиру и плектром испробовал струны одну за другою, и кифара звук под рукою протяжногудящий издала. Аполлон весь засиял, радуясь сердцем; в глубины которого проникли эти дивные звуки. Потом лиру Феб взял в свои руки и, на ней чудесно играя, начал он петь, и прелестный за лирою следовал голос. Вечноживущих богов воспевал он и темную землю, как и когда родились и какой кому жребий достался. Неукротимой любовью к кифаре запылало сердце у Феба, и, обратившись к Гермесу, слова он крылатые молвил:
– О вороватый искусник, всех пятьдесят бы коров подарить тебе можно за эту кифару! Мирно отныне с тобою мы разойдемся… Хоть невелик ты, но искусник большой!
Речью лукавой Фебу Гермес отвечал многославный:
– Если желаешь на кифаре играть ты, то пой и играй и праздники устраивай пышные, в дар ее приняв от меня. Ты же, друг, даруй мне славу за это.
Так говоря, протянул он кифару. И Феб ее принял и пожелал объявить себя изобретателем лиры, а Гермесу отдал стадо коровье в подарок и вручил кирекийон, жезл прекрасный богатства и счастья – трилистный, из злата, сказав, что будет его этот посох повсюду хранить невредимым, все указуя дороги к хорошим словам и деяньям. Довольный Гермес взял в руки жезл, разделенный на три ветки, из которых две верхние скручены в узел, и на нем появились два крылышка, такие же, как на его шляпке и сандалиях, и жезл воспарил над землей. Крылья на этом жезле означают возможность пересекать любые преграды.
Так Аполлон стал изобретателем лиры, а Гермес, благодаря искусному рукоделию и воровству, обзавелся особенным посохом, ставшим в его руках знаменитым кадуцеем. Подобно тому, как фециалы объявляют войны, так мир устанавливается послами – «носителями кадуцея».