Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
Ксения села на деревянную скамью, устроенную для отдыха, и скинула зимнюю обувь, с наслаждением почувствовав избавление от её неуместности в летний полдень. Стянула тут же тончайшую паутину колгот и тоже бросила под скамью, даже в такую минуту терзаясь стыдом, что кому-то придётся убирать этот мусор за ней. Но блаженная прохлада травы, мягкое прикосновение прогретой лесной почвы стёрли все ощущения, даже горе на краткий миг, кроме ощущения благодати от окружающей природы, вечность которой тоже была мнимой. Ведь и деревья, и травы, и лесные незримые обитатели, и певчие птицы умирали в свой срок. Умрёт и она, и Рудольф, все. Уйдут куда? Исчезнут из мира все переживания, потрясения, как ушло счастье, как ушла мама…
И если идти, идти в иллюзорную растительную бесконечность, как она только что хотела, то и тогда не придёшь в утраченное время. А где-то есть миры, до которых свет звёзд Млечного Пути добежит через сотни и тысячи лет, и свет от Солнца в том числе. И если каким – либо чудом переместиться в подобный мир, чтобы подставить свои ладони и поймать то умчавшееся из Солнечной системы время, в котором жива мама и любит её Радослав, сменивший чудесное имя на грубо звучное Рудольф…
– Невозможно, – сказал ей голос отца, – то, что ты сказала мне о последнем пожелании мамы. Почему она была против Риты на похоронах? Разве она могла догадываться о своей настолько неожиданной смерти в вашу последнюю встречу? У неё отмечалась положительная динамика, и мне дали надежду на её, пусть и не долгую, но поправку. Сказали, что ещё несколько лет жизни ей обеспечено. Она и есть с аппетитом начала. Но она испытала неожиданный шок несколько дней назад. Встряску непонятной природы. Отчего так произошло?
Отец сел рядом. Ксения даже не услышала его шагов за своей спиной, поражаясь его молниеносности, ведь только что она не видела его позади себя. Но стремительность и бесшумность в движении – это то, чему на начальном ещё этапе обучали всех будущих космических странников. Не все, понятно, так умели, как он, но старались соответствовать. Многие и безрезультатно. Не физические качества были главными в их ведомстве. Он свесил вниз лысую голову, как усталый путник на распутье. Похлопал её по коленке, жалея за проявленную грубость. Но Ксения не собиралась его прощать. Не за себя, а за маму.
– Зачем ты положила брошь мамы в гроб? Я заметил. Она при жизни просила тебя так сделать? Или ты хотела таким образом укорить меня? Больше, чем я сам себя, никто меня не укорит.
– Причем тут твоя главная, всегда и для всех, персона? Генрих просил её взять эту брошь с собой.
Он отшатнулся судорожным рывком, словно увидел вместо дочери шаровую молнию, внезапно возникшую у его лица, и вот она мечется перед ним, роняя огненные перья. Он с опаской отодвинулся.
– Какой Генрих? – он умело овладел эмоциональным выбросом.
– Тот, кто будет ждать её на другом берегу вместе с их общими детьми. Кто он был? Мамина первая любовь, и она переживала в своём воображении несостоявшуюся жизнь с ним? Ей так не хватало подлинной любви. Верности. Много чего. Например, мужских и мягких волос на голове, чтобы их гладить. Детей. Чтобы был сын. Не посторонний ей ребёнок от десантницы какой, путешествующей по постелям своих патронов из ГРОЗ, ей не хватало собственных детей. Не тех, которых ты разрешал своим любимым ученицам иметь от своей высокоразвитой персоны.
– Даже в лучшие времена мама была слабенькой для деторождения. Тебе ли и не понимать? И о каких десантницах ты говоришь? Нет никого.
– Нет сыновей у тебя?
Он не ответил.
– Наверное, тот прекрасный Генрих улетел, как и Рудольф, в галактическую бездну, откуда не вернулся. Нет? Почему мама лгала о том, что аметистовую брошь подарил ей ты, если это был подарок Генриха?
– Она не лгала. Она не умела этого. Лгать. Абсолютно. Такую хрустальную душу, какую имела мама, трудно встретить на Земле. И в смысле твёрдости, и в смысле хрупкости, а также чистоты. Не значит, конечно, что подобных людей нет, но они всегда редкость.
– Генрих считал, что таких женщин как мама больше нет.
– Да какой Генрих! У неё просто путалось сознание. Она была настолько перегружена лекарствами. Барьеры организма уже не справлялись, интоксикация мозга…
– Как и мой Радослав? Тоже, помнится, ты говорил, что у меня интоксикация души.
– Какой ещё Радослав у тебя объявился? В нашей базе данных человека с таким именем нет. Да твой Рудольф не годится и на то, чтобы быть подошвой у космического ботинка такого человека, каким был Генрих!
– Ага! Значит Генрих – не интоксикация. И хотя это не имеет уже ни малейшего значения, мне легче как-то. Мальчика звали Каспар. А девочку Анфиса. Какое забавное имя. Старинное. Где они, дети мамы и Генриха?
– Пойми, невозможно и слушать твой бред. Мама не могла ничего говорить о Генрихе и о детях. Не могла. Потому что они принадлежали другой женщине, которой мама уже не была. И личность той женщины не могла восстать в ней, потому что у неё не было памяти о той жизни. Никакого Генриха, никаких детей уже давно не существует. Нигде. В целой Вселенной. Как и самой мамы.
И произошло ужасное. Он зарыдал. Исказился своим мгновенно побуревшим лицом, которое успел спрятать в крупных ладонях. Он беззвучно сотрясался плечами, и солнечные блики играли на его лысой голове. Солнечный свет, как всегда, пребывал вне измерений человеческого страдания. С одинаковым ослепительным бесчувствием он изливается как на ликование человеческое, так и на его безутешное горе. Ксения взирала на скорбь отца как посторонняя. Да он и был для неё уже посторонним.
– Я бы не была так уверена, что мамы нет больше нигде. Как же тогда быть с Генрихом, если он пришёл к ней накануне смерти и разбудил её спящую память? И сама мама, она же приходила домой в то утро, когда биологически умерла, а я ещё не знала ни о чём. Я чувствовала её присутствие рядом, звенела её чашка, шуршало платье. Никто обычно не верит в подобное, пока сам не столкнётся с необъяснимым, но ощущаемым… – Ксения замолчала, почувствовав, что отцу неинтересны её мистические откровения. Он их попросту не воспринимает. Она стала думать о месте человека в масштабах целой Вселенной. А её масштабы и принципиально невозможные для изучения структуры в наши представления, ну никак не впихнуть. Может быть, мамино настоящее где-то и продолжается вместе с тем Генрихом в мире, которому только предстоит возникнуть в будущем, если соотнести его с нашим по времени. Но ведь у Создателя нет времени в нашем понимании. Он вечное непрекращающееся Настоящее. И наше крохотное сознание только мыслящий страдающий квант – какой ни есть, а часть его бессмертной структуры. Плазменный луч превратил её уснувшее неподвижное тело в подвижные атомы, вернув их для земного круговорота веществ, но освободил связанные ими информационные поля, вернув их в неуничтожимый Вселенский информационный океан. Пусть мамина душа избежит страшных ловушек и пучин в неразвёрнутых областях Галактики и не попадёт в их тёмные, скрученные внутрь струны. О таком она где-то читала и не верила в это никогда. А теперь верить хотелось во всё. Мамина душа будет притянута и спасена добрыми разумными силовыми линиями Вселенной, потому что мама была светлым и добрым человеком. Подобное же всегда притягивает подобное. И Создатель даст ей новое воплощение в новом явленном мире на прекрасной планете будущего, где будет гораздо лучше, легче, чем здесь. Она же отстрадала своё сполна.
– Не ты, а Генрих как был когда-то, так и остался её второй половиной, – сказала она отцу. – Он, а не ты. Поэтому она и не страдала особенно-то от твоих измен. Не любила она тебя. Только была благодарна тебе за моё появление на свет. Как она мне говорила в последнюю встречу? Я вспомню, это важно. «Бог не есть Бог мёртвых, но Бог живых. И мы – живые ли, мёртвые ли, всегда Божьи». Да.
– Она это читала? Такие древности? – изумился он, – я и не знал, что подобные тексты всё ещё адаптируют под понимание современных людей.
– Да чего ты и знал? Ведь не только на Земле, но и в Космосе полно людей, и все они божьи. Пусть и разное у них представление о Нём, но Создатель наш един. Пусть Он непостижим, как утверждают надменные философы, только Он добрый, по-человечески родной и вмещается в нашу душу, если душа распахнута для Него.
– В такой момент, – сказал он – всякий становится мистиком. Самоутешение для снятия болевого шока…Как же мне больно! Ты понимаешь? Ты единственная женщина, кто увидела мои слёзы…
– Я не женщина, а твоя дочь. Мне можно, не стыдись, – она тронула мощную развитую руку отца в каштановых волосках, оголённую до локтя, – Пошли!
И он мгновенно встал, полностью овладев собой. Они направились в сторону площадки для аэролётов. Он ничего не высказал дочери по поводу её босых ног, даже не заметил, потому что бережно обнял за плечи. И Ксению пронзил родной и давно забытый ток её давней любви к нему. Оказывается, её душа, вшитая в тело, продолжала генерировать такой вот тёплый и ласковый ток к человеку, ставшему уже навсегда чужим. Возможны ли его будущие дети от Риты? Вряд ли.
Сыновья злой красотки Веги тоже никогда не будут его любить, как любила она, единственная дочь. Он их не воспитывает, редко видит, зато часто забывает об их наличии где-то в отдалённом краю у моря. По факту им за родного папу родитель Веги, хотя по документам отец дал им свою фамилию и отчество. А матери у Веги не было с самого детства. Мачеха же сплавила её в городок для космических сирот под благовидным предлогом вырастить из неё будущую космическую странницу. Чем дальше, тем лучше. Но малышей падчерицы она приняла. Видимо, в силу естественного возрастного женского просветления научилась любить не только своих детей, а и всех прочих. Такое бывает. Сама же Вега поступила так от безысходности, доверив крошечных совсем детей нелюбимой мачехе. Трудно и понять, чего ожидала Вега, вынашивая своих сыновей, зная, что никогда такой человек как Артём Воронов не свяжет с никчемной и полуобразованной девушкой из социальной низины, что называется, свою заоблачную во всех смыслах жизнь. Вега была потрясающе-яркой, если внешне, да убога в остальном. Озлобилась же она только впоследствии, когда поняла, что всё зря. Зря родила детей от иерарха космического небоскрёба, зря дала пинка первому и юному дуралею мужу, зря надеялась пройти в белые королевы через чёрный ход, тогда как к нему и в парадной приёмной очередь из королев, уже состоявшихся.
Уткнувшись в грудь отца, Ксения думала почему-то только о Веге, впервые и по-настоящему жалея её, злюку сиротскую. Как возможно девочке жить без матери? Если даже теперь она, Ксения, будучи взрослой, не представляет, как жить без матери?
Дав ей выплакаться, отец предложил, – Едем в одно тихое местечко. На поминальный обед. Там все уже собрались. Будут только близкие люди. – Он стал целовать её опухшее лицо, тискать за плечи, проявляя таким образом безумное сострадание к ней. Ощущения не были приятными, ей хотелось его оттолкнуть. За что его все любят? Как она могла его любить когда-то?
– Я босиком, – напомнила Ксения.
– Да плевать, – ответил он и стащил с её рук кружевные перчатки. После чего бросил их в кусты. Они сиротливо повисли на ветвях лесной черёмухи.
– Жалко, – сказала Ксения, – они красивые, я бы их оставила. Вдруг пригодятся? Не первые же похороны в моей жизни.
– Откуда ты их взяла-то? Херотень эту.
– У мамы были припрятаны. Она когда их надевала?
– Никогда. Я никогда их не видел на ней. Я думал, ты из своего театра притащила. – Он взял её безвольную руку и потащил за собой. Длинные перчатки чёрными траурными лентами остались висеть на кусте.
– Леснику теперь работа, – Ксения вслух размышляла о ненужных лесу вещах, оставленных в его недрах. Кто-то же следит за чистотой лесных угодий, если даже во времена космических экспансий люди способны замусорить любое самое благодатное пространство ненужным никому хламом, которое они, эти существа – люди, производили и производят в невозможном количестве.
– Я ругалась на собачников, а сама-то насвинячила, едва вошла в лес, – сказала Ксению отцу, – собаки – святые твари в сравнении с людьми.
– Заткнись, – ответил он. И помолчав, добавил, – Интересно, а каков объём памяти у собак? И что в нём хранится? В той космической колонии «Ирис» жили не только люди, но и собаки, и кошки. Они тоже были уловлены и сожраны вместе с людьми тою отвратительной сопливой ватой. Если бы домашние животные просто сдохли от голода, оставшись одни без людей, а там не было мелкой живности для них никакой, то остались бы их останки. А их не было. Ни единой косточки или шкурки. Значит, они тоже обладают чем-то драгоценным в себе, утратив которое они тоскуют, как люди? Та иномирная пакость заманивала тем, что иллюзорно возвращала утраченное. Хотя не исключено, что животные тосковали об элементарной пище, оставшись одни без людей в месте, где нечем было поживиться, а консервы из холодильных камер животные достать не могли никак, как и синтезировать себе еду в лаборатории пищевого синтеза. И тот кратер, куда залез последний какой-нибудь Васька – кот, представился ему большой миской с синтезированным белком под курочку…
– Ты о чём? – изумилась Ксения.
– Ни о чём. Я неадекватен, как и ты. Тебе можно сходить с ума от горя, а мне нет?
– Папа, отзови Радослава, ещё можно, пока идёт подготовка на марсианской базе. Верни мне хотя бы его!
– Какого ещё Радослава?! – заорал он. – Нет, и не было у меня курсанта с таким именем.
– Ты же знаешь, что его настоящее имя Радослав. А эту кличку ему навязала мамаша вместе со своей фамилией. Таково уж было её условие.
Отец устыдился за свой собственный рёв не по существу. Он продолжил уже совсем тихо, утешительно, – Да с чего ты взяла, что он спустится с Марса прямо в твои объятия? Он и к жене возврата не хочет. И тебя, сказал мне сам, уже забыл. Я когда врал? Я умышленно его прощупал на предмет его отношения к тебе. Думал, в случае чего, попытаюсь его отстоять, оставить на Земле хотя бы пока.
– От кого отстоять? У него кроме тебя ещё враги есть? Или ты о Робине Бёрде?
– Да какое отношение Бёрд имеет к нашей структуре! Кто он здесь? Ни здесь, ни там у себя он ничего не решает. Он -никто и звать его, хотя и птицей на его языке, никак. Тут я вещая птица Ворон, как мне мерещилось. А вот и нет. Посильнее и покрупнее есть. Удивляешься? Но кое-что и я могу. В Космос, особенно в миры дальние все стремятся, и я был бы как раз рад туда его не пускать. Я хотел твоего Рудовольфа, как и его отца в своё время, запихать за скобки нашего ведомства. Вот тебе бы радость-то была! Я вызывал его на полную искренность, назначил ему встречу в тёплой внеслужебной атмосфере, какой и не каждый офицер у меня заслуживает. Но он дерзил, не прошибаемо праведный в собственном самомнении. Он сам стремится умчаться. Его не отговоришь уже. Сказал, что на случай, если я собирался выставить его за пределы ГРОЗ, у него есть предварительная договорённость о заключении контракта с горнодобывающей космической ассоциацией в качестве рядового техперсонала. Он и на всё готов был пойти, лишь бы удрать с Земли. И пусть. Солнечный ветер ему в спину! – голос в процессе монолога всё повышался, а на последней фразе опять превратился в злой и бессильно—хриплый рык.
– Папа, ты умирал? Ведь я знаю, что когда-то ты воскрес из небытия. Ребята из ГРОЗ говорили о тебе, что ты человек – легенда. Умирать это больно? Я не хочу жить. Зачем мне такая неправильная, смертная по любому жизнь?
– Возьми себя в руки. Как же в таком случае бессмертный Творец? Он тебя за подобные малодушные мысли по головке не погладит и на прекрасную планету будущего не поселит. Раз уж тебя призвали на эту Землю, трудись и выполняй свой личный урок. Развивайся и преодолевай глубокие спады – они неизбежны в любой жизни. Карабкайся вверх и только вверх по световому лучу, в небо, к Солнцу и выше – до самой «Обители Творца». Не дай закрутить себя в слепую спираль безысходности. Ты же не хочешь в реабилитационный центр системы «Сапфир»? Если по любому умирать, почему бы и не попробовать жизнь во всех её аспектах? И в радости, и в горе, и в боли, и в удовольствии. А что? Поживи, чтобы было, что и с чем сравнить. Посмотри на людей, которым дано настолько меньше всего, чем тебе, красоты, таланта, и даже просто уникального места твоего обитания на несравнимой ни с чем Земле. Выучишься, и я организую тебе путешествия по иным плоскостям и в других измерениях. Ты же юная совсем. Жизнь только начинается.
Кто такая Пелагея?
– Отправь меня вместе с Радославом, ну хорошо, с Рудольфом на Трол! Я буду изучать там местную флору, местное сельское хозяйство, как собирался Ксен Зотов, мой знакомый, друг, если проще. Есть запрос с того Трола на космобиолога, там одни военные, а у них не хватает людей для работы в лабораториях синтеза пищевых продуктов. Военные с базы очень прожорливы, так Ксен говорит, местные образцы не всегда хорошо усваиваются, да и микрофлора не всегда та, микробы опять же. Они страдают расстройством пищеварения очень часто. Ксен отказался из-за меня. Он считает, что оттуда легко не вернуться никогда. Но я-то не боюсь ничего. Ксен же сказал, если ты поспособствуешь тому, что меня примут в состав экспедиции, он тоже согласится на предложение Разумова – Главного Ответственного Распорядителя колонии землян на Троле. Я буду единственной женщиной Земли на Троле. Может быть, там я и сама разлюблю Рудольфа. Мне не страшно, если уж я собралась умирать…
Отец мотнул головой тем жестом, каким лошадь отмахивается от назойливой мухи.
– Там были прежде женщины. Но они все погибали. А я не самый главный в ГРОЗ, чтобы от моей прихоти зависел настолько важный проект как Трол – Паралея. Твой друг Зотов выиграл многоуровневый конкурс, чтобы попасть на Трол в качестве биолога. В каком смысле он твой друг?
– Не в том, о чём ты подумал, поскольку думаешь о любом человеке ниже, чем он заслуживает. Добрый друг детства, вот и всё. Мне не нужен никто. Я ощущаю себя какой-то соломенной вдовой…
– Не слишком ли много развелось соломенных вдов на одного, до чего и некачественного, вот уж поистине соломенного, жениха. А Ксенофан Зотов отказался в пользу своего конкурента Рахманова Арсения. Я отлично биолога Зотова запомнил. Память тренированная, да и имя у него редкое. Не знал, что он тебе друг. Парень умный, добрый. Чего бы его не полюбить?
– Как же это можно? Ты приказал, я и полюбила? А ну как я тебе прикажу, чего бы тебе не разлюбить Риту? Женщина умная, а недобрая и весьма сомнительная в смысле натуральности. Чего бы тебе не полюбить опять Вегу? Женщину неумную, а молодую, цветущую и плодоносящую… – Ксения оборвала себя. Вега до сего времени была по-кошачьи влюблена в её отца. А он думал, что никто не знает, как он втайне от Риты купается с Вегой в релакс-отсеке небоскрёба ГРОЗ.
– Кто донёс-то? – спросил он до удивления добродушно. – Кругом одни шпионы. Вот жизнь! Она искусная массажистка, у неё сильные талантливые руки, вот и всё. Наши взаимоотношения чисто-профессиональные, включающие в себя и медицинский аспект. К тому же она давно мне привычная, как и я ей. – Он не знал, что дочь осведомлена и о том, ради чего он простил свою бывшую ученицу, как прощают нашкодившую кошку. Чтобы её ласкать исключительно ради собственного удовольствия, но без того, чтобы наделять её человеческими правами.
– Ну, конечно. Я так и думала, – ответно притворилась дурочкой Ксения. Рита холодна и слишком уж занята. А Вега греет коленки, как и положено кошечке, в редкие минутки релаксации.
– О чём вообще мы говорим в такой страшный для нас с тобой момент?! – вскричал он, страдая. – Это же немыслимо в такой день…
– Да. Немыслимые разговоры, если для нормальной семьи. Невозможные там, где семейная геометрия не искажена.
– Какая ещё геометрия?
– Понимаешь, можно жить в доме без крыши. Иногда и солнышко греет, ветерок ласкает, но всякому человеку необходима защита. Чтобы незваные и посторонние не расхищали ту любовь, что должна циркулировать только в семейном ограничении.
– Ника обо всём знала. У нас с нею не было тайн.
– Догадывалась, скорее. Приспособилась жить в архаично-мусульманской семье, пусть и пространственно-разнесённой. Ты же передовик авангардного космического производства…
– Тебе не пристало быть проповедником безупречности.
– Конечно. Откуда бы у меня и сформировалось понятие о святости семейных устоев? Папа, я всё понимаю. Я взрослая уже. Ты впечатляющий человек, молодой совсем, и женщины сами хватают тебя за руки, требуя твоего внимания. Но семья это и есть осознанное самоограничение.
– Тяжело-то как! Дышу, как в удавке какой, а ты ещё сильнее давишь! – он расстегнул ворот рубашки, тяжело вздохнул полной грудью, будто и впрямь задыхался. Спустился с достаточно высокого берега на песчаную отмель к узкому руслу лесной речки, присел у воды и стал хватать её руками, умывая лицо, грудь и пересохшие губы. Ксения испытывала сильную жалость к нему, но только не было в ней дочернего чувства. Он стал уже окончательно посторонним. Только мама и была той связующей нитью, тем главным узлом, при исчезновении которого всё поползло, то, что и назвала она «семейной геометрией». «Классный», – думала дочь, глядя на него со стороны, – «избранник судьбы даже из числа избранных. Но чужой». Его ничуть не портила абсолютная лысина, можно сказать, что и украшала. Его бы и родинка на лбу не испортила. Ксения вспомнила вдруг странную женщину с родинкой посередине лба, одну из коллег отца, которую ей довелось встретить как-то в лабиринтах ГРОЗ. Вот уж кто была страшилище! А все властные чины и прочие в той структуре перед ней сияли лицами, целовали её в эту самую родинку, тормошили и радовались встрече с нею. А Ксения недоумевала, чего она не удалила с себя такое вот странное и сомнительное украшение. Хотя такой чернавке и коротышке и это не помогло бы. Она прибыла откуда-то издалека и очень ненадолго, и настолько не понравилась Ксении, что она даже не поинтересовалась у отца, а кто это собственно, что такой переполох вызвала? Ясно было, что любили тётку все, ясно, что заслужила чем-то такую вот «всеохватно небоскрёбную» любовь, но ничуть не хотелось ничего о ней и знать.
Отец тогда сам сказал, – Судьбоносная женщина. Дарительница.
– И чья же она судьба? Что и кому дарит? – насмешливо спросила дочь, отметая для себя значимость некрасивой космической тётки.
– Всякому своё. Может, она и в твоей жизни когда-нибудь проявится. Но сомневаюсь. У вас с нею разные уровни существования.
– А у тебя с нею один общий уровень?
– Параллельный, скорее, – так ответил тот, кто всякой приглядной женщине был перпендикуляром. Так что Ксения сразу ему поверила…
– Ника была не только моей женой и твоей матерью, – произнёс отец, поднимаясь к ней с маленького пляжа на косогор. – Она была и моим ребёнком, моей мерой человечности во мне самом, моей горькой и всё равно безмерно мне важной памятью.
– Не понимаю.
– И не поймёшь, – он светился на солнце от капель речной воды, как святой какой, и ему, очевидно, стало легче после принятия водной процедуры. Лицо было уже не таким багровым и страдальческим. К нему вернулась утраченная победоносная самоуверенность, блистательная мощь всегда и везде для всех главного существа. Судьбоносного. Дарителя несчастий.
– Никакая другая женщина не будет для меня тем, кем была Ника, – продолжал он своё повествование, даже не подозревая, каким ничтожным он стал для той, кто была в прошлом его дочерью. Окончательно не нужным. И уже не родным после смерти матери. А он и не знал того, разливаясь своими откровениями, немыслимыми прежде. Она их мысленно брала в ладони и сбрасывала в речушку, как ветхий сор, как пустячные крошки чего-то, валяющегося в кармане. Засохшая карамелька, малюсенькая заколка для женских волос, какое-то птичье пёрышко, где-то подобранное и зачем? Ксения следила за его манипуляциями с мусором из его же кармана, удивляясь его неряшеству. И это при наличии гарема рядом? Он что-то нащупал внутри этого необъятного кармана и замер, бледнея и костенея чертами лица. Расширенными глазами он озирал маленькое русло чистейшей речки, которую засорял. Стряхнув и эти остаточные горести, в которых только что залип, он продолжил откровенничать, мня себя важным для той, кто уже не считала себя частью его семьи.
– Рита никогда не претендовала и не претендует ни на чьё место, поскольку у неё есть собственное и прочное, независимое ни от кого положение. Она одна из ярчайших звезд даже в нашей звёздной корпорации.
– Отлично. Ты заслужил счастье, ты сам там звезда первой величины. Ты обрёл свою звезду, и вы будете двойной звёздной системой. Дай и мне моё счастье. Раз уж ты судьбоносный даритель. Я на Трол хочу!
– Всё издеваешься над отцом? И это в такой день! Не хотел ничего говорить, но скажу. Не я его на Трол направил. Более высокая иерархия есть надо мною. Ему там уже и местечко начальственное припасли. Мне бы кто так в самом начале моей звёздной карьеры поспособствовал. Ты помнишь Пелагею? Ту, с родинкой во лбу? Она мне тут сказала: «Вообразил себя птичьим царём? Сидишь как грозный Кук в своей вышине, а не ведаешь того, что ты деревянный Ворон, и есть настоящие космические птицы над твоей головой. Если ты сумел подбить крылья Ростиславу, то его сына – ясного сокола я тебе заклевать не дам. Сама лично клюв твой отобью»! Во как! Ясный сокол! Намёк на то, что он мой будущий сменщик. Как и в легенде той, когда царя птиц Кука сшиб с его вершины сокол – будущий птичий повелитель. Так что его от меня спасают на том Троле. А я зол. Мстителен. Я и не скрываю. А она такая же космическая фурия мщения. Пусть и бывшая жена бывшего Змеелова, а нынешнего Вайса. А он самый главный кукиш во всепланетной ГРОЗ. Бывших жён, как и бывших мужей не бывает. Информационные связи не обрываются, даже если порушены связи внешние. Она вертит им до сих пор, как ей и надо. А он вслушивается в её советы, ценит их, не только и снисходит к ней как к матери своих детей. Да и помощь она ему нешуточную оказывает в его проектах до сих пор. Только не знает он того, что она его самый лютый враг, его тень, и когда-нибудь она его накроет уже тенью смертной. И говорю об этом только тебе и только тут, где у деревьев нет ушей.
Ксения удивилась совпадению их с отцом мыслительных потоков, ведь только что она думала о той тётке с родинкой в центре лба! – То она дарительница, а то вдруг – фурия! Хотя именно на фурию она и похожа своей страхолюдностью.
– А это уж как кому выпадет. Кому дарительница, кому иное. Кто вдоль, а кто поперёк встанет. Не знаю, что у тебя с глазами, а Пелагея, на мой взгляд, женщина – звезда. Хотя и не стандартная, если по рекламным канонам усреднённого обывателя. Ты смотри! – воскликнул он на свои же мысли, – как от этого Рудосплава лучшие женщины планеты ум свой теряют.
– Кто это лучшие женщины планеты? Пелагея что ли со своим третьим и слепым глазом? А я и не знала, что у вас там матриархат.
– У нас там половое равноправие. А вот «похоть очес», как дед мой выражается, это болезнь, излечимая только временем. И лекарства от неё нет, пока человек живёт полнокровно. Творец такими нас сотворил, а Он тварям собственным не подсуден. Он сотворил нас для радости земной, а всё остальное это уж мы сами клепаем – кузнецы своего счастья и своего же несчастья.
– Вот, вот. Блудный кузнечик своего несчастья…
– Кто? – рыкнул он.
– Не ты. Я о Рудольфе подумала.
– Правильно сформулировала. Ноги длинные и прыткие, а ум-то короток.
– Разве любят за ум?
– За что же?
– А ты поройся в своих информационных кладовых, может, и найдёшь ответ. Хотя и во всеобщем информационном хранилище ответа такого нет. Разве твоя Пелагея –дарительница там чего-то, за ум Рудольфу милость в кавычках оказала? Это с твоих слов, кстати. Не очень-то я и верю тебе.
– Она отца его в юности очень уж любила. А, может, и до сего дня любит. Потому и взяла над его сыном тайную опеку. Плевать ей на его отсутствующий ум, она и слова с ним не сказала. Он и в глаза её не видел, твой кузнечик. Только не уверен, что опека эта безвозмездная. Она его для своего особого воинства хочет взрастить. Прокалить, так сказать, в геенне огненной, а потом уж водичкой ледяной остудить.
– Сразу видно, что тебя воспитывал твой дед-сказитель. Как ни смеёшься ты над ним, а его стиль мышления тебе передался. А какое у Пелагеи воинство? Тут же нет глаз вашей многоглазой ГРОЗ. Расскажи. Я сохраню в тайне.
– Тайны лишают сна тех, кто до них не дорос. А наши Боги пока ещё не прекратили своих вселенских битв. Мы только их оружие.
Кто такая Вега?
Как только он мог, имея такую маму-фею, жить с примитивной Вегой? Можно ещё понять про Риту, но эта дешёвка, вживившая бриллианты в свою п… Так в «Звёздном Персее» одна девчонка, когда сцепилась с Вегой, о том визжала. Она её, кажется, в сауне видела, да и учились они вместе. Можно было даже понять, будь у него подружкой такая Пелагея, как она ни уродлива, но ведь необычна! Огромные глаза маленькой женщины как звёзды сияли какой-то космической запредельной мудростью.
– Я хотел сыновей от генетически здоровой и юной женщины. И я их получил. А кто, – Вега, нега, омега – мне всё равно, – вдруг разоткровенничался он. Да ведь Ксения сама же затронула табуированную тему о Веге. Но в такой момент все табу были ничтожны. – Я сам буду их воспитывать по тем методикам, по каким и воспитывают космическую десантуру с ясельного возраста. В особых закрытых школах. Твой Рудосплав – исключение из правил. Он попал в нашу обойму только благодаря высокому и загадочному для меня покровительству. Может, и женщина какая там замешана… Если судить по его редкой фактуре… – он сам себя оборвал, – Кажется, меня куда-то не туда понесло. На самом деле я не посвящён в родовые тайны этих Вендов.
Так значит правда, подумала она, что бедняжка Вега девственницей в его постель попала? И это он нашёл ей мужа – хлюпика, чтобы скрыть, что производство детей – его затея?
– Ты ей психику покалечил, – сказала она, – да разве только ей.
– Я для такой вот Веги – даритель сияющей космической карьеры никчемному существу, чем, несомненно, засоряю космические структуры. А там и без того мусора и прочего поломанного, и даже злокачественного, барахла столько!
Ксения представила, как Вега вонзила свои кошачьи лапки в его плечи и рыдала на всю ГРОЗ, вымаливая себе прощения, поскольку знала его всеохватную доброту к братьям и сёстрам нашим меньшим. Сам же говорил, следуя выучке деда – жалеть всякую малую тварь. Вот и не выгнал её. Хотя и снизил её служебный уровень до возможно минимального. А мужа ей нашёл, поскольку не устраивало Вегу отсутствие регулярной супружеской жизни. Муж оказался отличным парнем. Исполнительный, трудолюбивый, перспективный и даже неплохо образованный. Властный же любовник и не был против её личного обустройства, раз уж не мог стать её мужем. Ни с Никой, ни без Ники. Чего же Веге не хватало? Чего она отправилась на кошачьи свадьбы? А потому, что он ей психику сломал! Муж искренне полюбил эту очаровательную киску, а она разодрала его авторитет в глазах друзей и прочих космических соратников в клочья своими кошачьими когтями. Потому что покровитель и наставник то и дело её из супружеских объятий вырывал, когда ему и приспичит. Житья ей спокойного не давал. Только она в семейную упряжь впряжётся, только оклемается, ранки залижет, он тут как тут. Она же не кошка в самом деле. То позвал, то пнул, то на хвост наступил, то погладил. Она человек, хотя она и молоденькая совсем женщина. Мать его сыновей. Она была к нему привязана, как к своему первому мужчине и самому влиятельному учителю профессионального мастерства. Она до сих пор взирала на него как на божество, отмаливая грехи тем, что работала как проклятая там, где и роботы ломаются. Ну, от обиды, от душевной маяты, может, и хотела как-то от него защититься вначале. Да надо ей было сразу забыть о ГРОЗ навсегда. А она не смогла. Выше Космоса в их коллективном самомнении и нет ничего. Куда было сироте и матери – одиночке уходить после стольких лет обучения в звёздных структурах?
