Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
И в самый накал, когда приближалась эта высшая точка, ради которой и было его падение в кабацкое стойло, он уже знал, что ни за что уже не прикоснётся к ней повторно, как бы она себя ни тешила несбыточной надеждой отстранить своим горячим туловом Гелию, его бесподобную ледышку. И только юная девушка-нимфея сумеет соединить в себе воздушную красоту для любования души и чувственный трепет для услаждения того, что обычно этой душе противопоставляется. Но есть ли оно, это противостояние, их противодействие друг другу, их извечная борьба? На Земле ничего этого не было. И только здесь в вывернутом мире этот раздрай настиг и его, как и жителей сей вселенской изнанки.
Отпав от утомлённой, наконец, жрицы бесстыжей богини, он с острой тоской осознал себя изменником, но не Гелии, а той, которая о нём и не подозревала ещё как о своём грядущем повелителе. Ифиса еле выползла и не захотела повторно идти в платный непомерно-дорогущий бассейн. А Чапос всё продолжал сидеть, злобно сверля глазами противоестественно-разумной рептилии и зал вокруг, и пустую уже ёмкость «Матери Воды» в своих руках. От этого он и устрашал, что будь он тупее, выглядел бы более соответствующе своему облику крокодила. Он прижимал к себе сосуд, всматриваясь в его дно. После напрасного исследования пощёлкал его пальцами по тому месту, где был стеклянный зад. Она уже всё ему отдала. Крокодил плакал от человеческой тоски и лютой злобы. До чего же не хотелось к нему подходить, садиться рядом, знать о том, что он знает о его, Рудольфа, рептильной же изнанке. И крокодил теперь имеет право его судить по своей мерке болотного водоёма.
О, Нэя, нежнейшая и белая нимфея, чей бутон на лилейной шее устремлён только к чистому свету, ты укоренена в таком болоте! Если бы она увидела стойло для случки всех этих обжор, услышала квакающие звуки, скрипы и бульканья трясины…
– Хочу есть! – требовательно сказала Ифиса.
– Заказывай, – Рудольф положил ей остатки своих денег рядом с пустой тарелкой, думая лишь о том, как бы от них улизнуть поскорее, пока они займутся едой. Потому что у Чапоса аппетит не пропал, или, вернее, опять вернулся. Жажда, вызванная напитком богини, пошла у него по другому руслу. У него восстало непомерное чрево, в отличие от того, что восстало у Рудольфа. И Чапа не мог никак наесться, злясь на опустошённый стол. Чрево его тоже было крокодилье, и он мог принять в себя объём поглощаемого равный половине своего веса. Ифиса и не думала с ним делиться.
– Не суйся! – она охватила тарелки своими полными руками, увитыми браслетами, которые она извлекла из своей сумочки, висящей на пояске, как это и было принято по местной моде. Браслеты были узнаваемы. Они принадлежали Гелии, но Гелия всё всем раздаривала, толпящимся вокруг неё побирушкам. Гелии был нужен хор, славящий её щедрость, и свита, глядящая в её прекрасный рот. Откуда в девушке, вчерашней дикарке, возникли замашки королевы, он не мог понять. Причём, самые пошлые и карикатурные. Хотя он и видел, что девушка Нэя смотрела на Гелию с искренним обожанием и неподдельной любовью к своей королеве, и её будет непросто заставить предать ту, которой она шила королевские наряды.
«Почему это», – удивлялся он, – «Воронов считал, что тут нет влекущих к себе женщин? Кто ему докладывал? С какой целью лгал? Чтобы иметь возможность тут своё наказание превратить в удовольствие»?
Сам он тоже в первое время прибытия ужасался, видя бедный люд в грязной и непредставимой на Земле обстановке их быта, их не всегда совместимой с представлениями землян эстетикой бытовой жизни. Или это следствие его личной деградации? И то, что вначале представлялось невозможным, теперь манило и утешало. И контроль в подземельях базы был им не страшен, они умели его блокировать и обманывать. Научились задолго до него тут. Привычная и однообразная рутина подземной жизни стала почти автоматической, а душа пустовала без впечатлений. И секс стал одним из главных наполнителей. Это было плохо. Но так и было. Чем было себя тут утешить? Если база была, по сути, тюрьмой, которой не предназначались человеческие чистые радости. Наказание суровой работой и тоской однообразия. Наказанием за блуд стал инопланетный бордель с вполне земными по виду обитательницами, даже и притягательнее иные были. Миниатюрные, щебечущие как птицы и всегда покорные. Всё равно как обжору ради похудания посадить за стол с деликатесами. И если раньше он обходился кашей с котлетой, то стал пожирать невиданные деликатесы, и станет ли он худее? Стал жрать больше и только. И это, если и не примиряло его с Вороновым, то возвышало над его неведением, чем они тут заняты на досуге. Монастырского устава не было, значит, не было и нарушителей. Наказал Ворон – «Череп Судьбы» только свою дочь.
Затуманенное сознание сносило в бред. Из зарослей лиан вышла девушка, похожая на экзотический плод в своем жёлто-розовом облегающем платьице. Но лицо было скрыто золотистой карнавальной маской. Вместо волос у маски был головной убор из атласных лоскутков, нашитых подобно лепесткам к витому тюрбану, розово-золотистые губы мерцали блёстками.
– Сними, – сказал он, – не дурачься.
– Что тебе моё лицо, если ты его забыл. Но нашу любовь ведь помнишь?
– Помню.
– Не нашёл такую как я?
– Нет.
– Я же говорила тебе. Нашёл своего Ангела Возмездия, вот и стынешь теперь. И я без тебя остыла давно. Такая же неживая, как и маска на мне. А сама я пустое вместилище каждодневных и бегущих в никуда образов. Всё во мне ушло в какой-то застойный и подводный ил. Иногда я, когда купаюсь в нашем озере, ощущаю его кончиком ноги, он начинает колыхаться как живой, вздрагивает, но я тут же отдёргиваюсь с омерзением, как и от своего прошедшего. Во мне нет уважения ни к себе, ни к тому, что во мне хранится. Ты же всё отверг. А отцу говорил, что я сама за тобой носилась, не давала прохода и ребёнка сделала почти насильно против твоего желания. Вот я какая! Насильница и домогательница! Но нет уже у нас сына, не переживай, живи спокойно. Не было никакой любви. Что же я и храню? Одну грязь, получается. Мне предлагали сделать коррекцию памяти, но я отказалась, я дорожу этой «грязью», в ней же спрятано то, о чём знаю только я. Моё, теперь это только моё сокровище. Не твоё! У тебя его нет, и другого подобного Бог тебе не даст.
Он потрогал её гладкое платьице, оно давало ощущение такого же гладкого и атласного тепла. Рука скользила по её узким бёдрам. Всё могло бы стать прекрасным опять. Но мешало страшное лицо Чапоса, не думающее исчезать даже из его блаженной галлюцинации. Он таращился, подняв кверху брови, похожие на тёмный осенний репейник, до того выглядели колючими.
– Ты бы их побрил, что ли, – сказал он ему о бровях. Но Чапос только издевательски наблюдал за ним, приоткрыв фиолетовые губы и обнажая звериные зубы.
– Надо бы тебе пластическую операцию сделать, – сказал он Чапе, – у нас давно нет уродов, всех исправляют в детстве, все красавцы. Но хорошо ли это? Если такой зверь, как ты спрячется за красивую личину и будет вводить в заблуждение?
– Как вы? – Чапос внимательно слушал, а что понимал или нет, было неясно.
– Я? Да я родился таким. У меня мать была богиня, как говорил мой враг. Хотя почему и была, если есть? Не любила меня. А ты говоришь, что не могла не любить. Могла. Не любила. А так понятно, глядя на тебя, Ху есть Ху.
– Ху? Кто этот Ху?
– Ты этот Ху. Последнюю букву не озвучу даже здесь. Видишь её, маску? Рядом стоит. – Рудольф обхватил бёдра девушки, похожей на плод какао, жёлто-розовый, палевый и мерцающий нежными оттенками от бежевого до белого. Ткань была неопределимого цвета, как и её характер, вечно ускользающий и меняющийся в течение одного дня – от хулиганки до задумчивой тихони.
– Нэю? – спросил Чапос.
– Ты видишь Нэю?
– Её. Богиня Мать знает, кого я хочу видеть, и дарит мне её лик в моих мечтах.
– Думаешь, это Нэя? – Рудольф стащил маску с лица девушки. Испуганное лицо феи-бабочки синеглазо воззрилось на него из полутьмы.
– Это моё, а не твое, – сказал он Чапосу. – Она не делится даже в галлюцинациях. Не может она дарить тебе, твоя бутылочная мать, то, что уже моё.
– Да вы о чём? – спросила насытившаяся Ифиса, на время выключившаяся из их беседы, занятая едой. Ела она настолько быстро, будто боялась, что Чапос вырвет у неё тарелки из рук. Губы её лоснились, и Рудольфу хотелось их вытереть салфеткой сухо насухо, от их жирного блеска его подташнивало. Усыпанное цветами платье на холмах и впадинах «матери Деметры» уже не прельщало своей прозрачностью.
– А у неё, – сказал ей Рудольф, отвращаясь от её холмов, – была маленькая грудь, она умещалась у меня в ладонях. Я люблю тех, у кого грудь маленькая. Это низко развитые любят избыточно грудастых.
– Разве у Нэи маленькая грудь? – усмехнулась Ифиса, кое-что поняв из их с Чапосом бредовых речей. – Она точно не в твоём вкусе, оставь её низко развитому другу. Надо ведь и ему хоть что-то в этой жизни.
– Ты полюбил Нэю? – спросила она у Чапоса.
– Да, – признался он, – и я не низкий Ху, как он меня назвал. Я выше развит душой, чем он. У него сила, да и то она у него не личная, а от их всеобщего демонского могущества. Он хочет отнять, чтобы вскоре выбросить за пепельные гряды пустынь.
– Да зачем она тебе? – обратилась Ифиса к Рудольфу. – Разве она сможет любить тебя как я? Ей ещё учиться этому и учиться. И не факт, что научится. Это дар, а у неё его может и не быть. Приобретешь себе ещё одну Гелию.
– Или Ночной Цветок, – ехидно добавил Чапос. – В том случае, если тебя уже опередил красавчик – кот из их дома, где она живёт. А он-то своего не упустит. Зря я его, конечно, от неё шугал. У него-то я бы отобрал её в два счёта. Он был не способен на долгоиграющие отношения. Испорченный человек.
– Какой кот? Я его знаю? – Ифиса сверкала глазами, будто принимала участие в азартном розыгрыше.
– Ну да. Это же Реги- Мон. Изгнан из вашего сообщества за бездарность. Но думаю, дело было в другом. Он пасся на чужих клумбах. Приголубил не одну вашу красавицу. Может, и тебя? – Чапос воззрился в порозовевшее мигом лицо «матери Деметры».
– Не отвечай, – оборвал он презрительно её попытку оправдания. – Ты уже всё мне сказала, любительница прекрасных тел.
– Ты её видишь? – спросил Рудольф у Ифисы. Нэя уже спряталась в лианах. Но была ли это Нэя? Он рассматривал свою ладонь, усыпанную золотой пудрой, осыпавшейся с маски. Кожа мерцала в колеблющейся полутьме.
– Кого это? – спросила Ифиса. Она не была пьяна, ей было достаточно своего собственного внутреннего наполнения. – Не верь ему. Я и близко не подходила к Реги-Моше.
– Какая ещё Регимоша? – Рудольф не слушал их совершенно.
– Ну, тот нахал, который опасен для Нэи.
– Для Нэи? Для неё теперь не опасен никто. Я спросил о девушке в маске. Потом она её сняла. То есть это сделал я. Но это не она. Не та. Здесь есть только Нэя. А та Косель, где она теперь? Разве здесь можно представить, что Земля где-то существует. Её нет для этого мира. А я есть. Это и есть мой мир. Должен же я как-то и выживать?
– Все понятно с тобой. Хотя и ничего мне непонятно. Эта Косель была у тебя до Гелии? Где же она теперь? Но Нэя зачем тебе? Обесчестишь и на свалку? Чапос прав. Не ломай ей карьеру. Она способная, и дар есть. Художница, ручки искусные, хотя и молоденькая ещё по возрасту. Ей муж нужен. Чапос хотя и урод, но не беден, любит её. Женится, бросит своё подлое ремесло. Бросишь? – обратилась она к Чапосу.
– Брошу, – согласился покорный судьбе Чапос. – У меня и усадьба есть. Для неё купил. Для женитьбы. Пусть там в куклы играет. Она же маленькая совсем.
– Вот. Оставь её ему. Что лицо? Она полюбит, если докажет ей свою любовь. Я бы за любого пошла, если бы полюбил. У Нэи такой возраст, слишком опасный в смысле поломки характера. А полюбит тебя? А тебе это надо? Ты же хочешь определённых отношений, а не женитьбы. Ей муж нужен. Понимаешь, она доверчивая, верит в высокие смыслы жизни. Но разве они тут есть.
– Нэя не полюбит его никогда. – Рудольф посмотрел под стол, куда упала маска, но там ничего не было. – Где она? Ты, что ли, спрятала её?
– Кого это?
– Маску графини Косель.
Ифиса, задрав полную ногу, положила её на колени Рудольфа. – Представь, твоя Косель это я. И я живая, не маска. Хотя бы на один ещё разок представь это.
– Достаточно тебе и тех раз, что были, мало что ли? – спросил её Чапос.
– Думаешь, мне достаточно, когда я вхожу в азарт? – спросила она, улыбаясь – О нет! Он такой сильный, тебе таким не быть. И думаю, Нэю он у тебя отберёт. Хотя станет одной потаскушкой больше, вот и всё. Я-то уже давно на обочине стою нашего весьма специфического сообщества, а она опасный конкурент для некоторых. Хорошо я вовремя отошла в сторону. Да и тот мир, что я открыла в себе, даёт мне такие чистые радости. Мир выдуманный так ярок, подвластен мне и ясен. Он исцеляет мою душу.
– Да ты и сама чья-то глупая выдумка! – сказал ей Чапос.
– В таком случае, ты тоже выдумка. Только страшная к тому же. И не даст тебе неведомый сочинитель пригубить счастья! Не даст тебе подобную девушку! Не стоишь ты! Грязная роль тебе досталась. По законам жанра ты не проходишь в герои-любовники. Вот он да!
Рудольф гладил её ногу, не слушая их перебранку, не видя сейчас Ифисы и не нуждаясь в ней. Она прочно увязалась с подлой конурой притона, куда возврата быть не могло. Может, произойди это где-то в более достойном месте, он бы и приблизил её к себе, хотя бы и на время, чтобы добавить к своей одинокой жизни с Гелией её искреннюю человеческую ласку. Но после этого места подобное было невозможно.
– Как я ей завидую. – Ифиса и сама понимала случайность и бесперспективность их сближения, к тому же и пьяного со стороны Рудольфа.
– Кому это? – спросил Чапос.
– Нэе, конечно. Её молодости.
– Не завидуй, – Чапос уже не казался пьяным, хотя практически один всё и выпил, – нечему тут завидовать. Пропадёт она.
Наблюдая его побуревшее лицо, только по цвету и можно было догадаться о его опьянении, Рудольф и его видел колеблющимся и подобным галлюцинации. Иногда он становился прозрачным и сквозь него виднелись комнатные джунгли. Поэтому его слова тоже казались ничего не значащим фоном, вызванным тою же отравой, породившей нелепые видения и звуки. И он ясной частью сознания, каким-то чудом уцелевшим от затопления его островком, думал о том, что надо будет идти к неприязненному Франку в медотсек и проходить курс очищения крови, восстановления нарушенной работы мозговых нейронов, их порванных ядом сцеплений, и выбитых связей между ними. И это не считая того, что в его личном деле будут позорные данные о принятии алкоголя в местном питейном заведении. Это был знак его ущербности, его выпадения из более высокого уровня настройки всей психики гораздо ниже. Будь Разумов на Троле, он снял бы его с управленческой работы за подобное человеческое падение, и был бы прав. Поскольку снижение работы интеллекта, повреждение его тончайших уровней с последующим не быстрым восстановлением неминуемо. А как же Воронов с его коньяком в отсеке релаксации? Так он вдруг подумал. Или же, что позволено Ворону в его насиженном гнезде, не позволено космодесантнику в его подземной норе?
– Ты вздыхаешь так тяжело. Сожалеешь о случившемся? – Ифиса заглядывала в его глаза, совершенно трезвая, за что он не мог её ни похвалить.
– Ты умница, моя клумба.
– Почему я клумба? Хочешь сказать, земляная и грязная как Чапос? – она растерянно принялась затирать салфеткой засохшие следы от фруктового соуса на своём платье.
– Ну, тролли, пора мне уже и всплывать на поверхность из вашей болотной ямины, – и сбросил с себя ногу распущенной женщины. Она стукнулась туфелькой об пол и обиженно отодвинулась от него, но продолжая сохранять влюблённое лицо, на что-то ещё надеясь.
Хагор – бессильный жрец Матери Воды
Спиной явно ощущалось некое неудобство. Он вертелся, пока не встал, и тогда увидел Хагора, одиноко сидящего в одном из дальних углов. Столик его был скрыт за растительностью. Хагор удивил своей чопорностью и местным дорогим одеянием, но по-прежнему чёрного цвета. Другие цвета он не носил никогда. Хагор был одинок, на его столике стояла точно такая же бутыль «Мать Вода», но вода коварная. Он понял, что обнаружен и опустил свой горящий взор в бокал. Но Рудольф уже подошёл к нему.
– Пропиваешь семейный бюджет? Дорогое удовольствие даже для меня. – Он сел напротив Хагора на пустующее сидение, которое не убрали, словно Хагор кого-то ждал.
– Ждал кого?
– Тебя.
– Принарядился-то как. А в провинции ты совсем нищим смотришься, опущенным. А тут – местный аристократ, и лицо значимое, важное, как у них! Да ты актёр, как и дочка. Любишь злачные места? Вошёл во вкус?
Хагор молчал, глядя сквозь него, как бы и не слыша.
– Если уж спустился сюда со своих высот, чего девочку не закажешь у моего друга-мутанта? Они и паралитиков ублажают. Какой у бедолаг выбор? К тому же тихие старички лучше разнузданных скотов, – погладят, пошепчут и денежку дадут. Сам-то что тут ищешь, в этой обители поиска высшей истины и нездешней гармонии?
Хагор очнулся, взгляд был трезв и неприязнен. Но, все же, нечто обдумав, он решил с ним поговорить.
– Когда жизнь кажется вечностью, отчего и не распылить её здесь тоже? – Хагор упёрся ему в лоб всё теми же пронзительными глазищами старого колдуна, фокусируя незримый, но ощутимый луч, и уже разрезая им ему лоб и шаря в его голове. Так это казалось по противности ощущений.
– Пошёл на сухой сук со своей шаманской лоботомией! Старый пропойца! Не выйдет ничего. Ты потерял свои способности. Да и глаза уже не те. Не работает твой луч.
– Какой луч? – притворился непонимающим Хагор.
– Для прочтения чужих намерений. А зачем тебе мои намерения? И эту усладу чего пьёшь? Ты же бесполый. Чего тратишься? Или, всё же, грёзы посещают? Но какие? Вот сейчас?
– Я опять дома, – отозвался совсем тихо Хагор, – Инэлию вижу в зените её совершенства.
– Какое оно было, её совершенство?
– Тебе разве представить это? После пухлой и липкой самки «пост» человеческой расы, так сказать. «Пост» существование. Здесь всё в прошлом. Это застывший и потому рассыпающийся мир без движения, без стремления в будущее.
– Ты чего же опять следил за мною?
– Нет. Просто видел её и тебя, взаимно изнемогающих в половом склизком влечении, мечущих свою пустую икру на общественном лежаке.
– В щель, что ли, нос свой совал, созерцатель? Как и тогда на озере? Как и всегда… Сам ты квакша ненавистная ко всему человеческому. Потому что не в силах ты испытать человеческой радости, и никакой кристалл тебе в этом не помощник.
– Я и так всё вижу, по твоим и её глазам. Комбинезон свой серебряный куда дел? Тот, юношеский? Ты был как Ангел, когда свалился сверху. А сейчас ты не отличим от этих, ну ничем. Глаза мутные от похоти, губы вздутые от игрищ с затасканной девкой. Гелия, что же, не тешит уже? То при ребёнке не мог себя удержать, а то бежишь к толстым и общим?
– Тешит, тешит. Не переживай. Оторваться же не могу. Вот сейчас твою наркотическую бурду хлебну, и всё ей доставлю в полной неприкосновенности. Всё равно очищаться необходимо будет. Всё равно уж теперь. – Рудольф отпил из бутыли Хагора, видя его злое презрение. Фигурка богини приподнялась, выпятив свой зад и пошевелив скрещенными ногами, будто их разминая.
– Ну вот, сейчас. Пойду к Гелии. Хотя и думаю, она не будет рада тому, что я принесу ей в её холодную постельку. Но я постараюсь её согреть. Инэлия её не из космического льда изваяла? Скажу, папочка просил всё принести тебе, моя звёздочка, всю любовь не расплескать и не остудить по дороге. Этой задастой матери Деметре достаточно уже, а то и до дома не доползёт от своей переполненности. – Ифисе не хотелось отдавать уже ничего.
– Поеду. Пока, отец, – но обращение было пропущено Хагором мимо ушей, или он сделал вид. – Гелия одна. Лежит и ждёт. Я её и порадую своим визитом. Вспомним нашу молодость. – Фигурка закрыла своими руками надпись между ног.
– Ты это видишь? – спросил Рудольф. – Её непристойные жесты, её шевеление?
– Нет. Это не она, а у тебя мозги приняли непристойную позу.
– За подобные перлы можно и по лбу получить. Ты-то что видишь?
– Я же сказал – свою Родину, Ту, куда мне нет возврата.
– Твоя Инэлия по части своей женской какая была? А ну да, ты же импотент от рождения, урнинг. Она же нагуляла нашу малышку. Ты не ревновал?
– Мне это неведомо.
– Да ври, неведомо ему! Заходился в скалах от своих корч, я же помню! Видел, как ты сверкал глазищами, как фарами. И главное, нет тебе облегчения, вот в чём пакость. Хочется, а никак. Больно это?
– Да, – ответил Хагор, отметая его издёвку. – Чего о дочери не спрашиваешь? Как она? Чем дышит?
– Тем же, чем и все мы. Тоской вашей. Маленькая, а глаза у неё грустные. Ты чего ребёнка не умеешь осчастливить, мудрец.
– А ты-то не отец, что ли? Или матери у неё нет? Время тут валяться есть, и той тоже где-то кривляться, а ребёнка осчастливить у вас времени нет. Зря мы уехали тогда. Вернусь я. В горы. И девочку привезу.
– Ещё чего! Вернётся он. Там паучьи диверсанты, убийцы шныряют. Да ты не в курсе, что ту вашу колонию всю вырезали? Ночью. И камеры слежения не сработали, и сигнала тревоги не было. Все сумели заблокировать или сломать так, что мы и не заметили. Если бы ты там был? Думай, ряженый. Хоть и пропиты твои гениальные мозги, но что-то осталось.
Хагор был тёмен, будто переместился в тень, хотя и не сдвинулся с места, и фонарики отчетливо освещали его столик разноцветными искрами, играя на фляжке и бокалах.
– Пещеру мою искал последнюю, не иначе, – прошептал он.
– Оставило тебя твоё предвидение, потому что ты давно оторвался от своего инопланетного Коллективного Разума, хотя и корчишь из себя провидца. А местная коллективная психика, поскольку всеобщим Разумом её назвать язык не поворачивается, тебя отторгает, как и меня. Мы же пришельцы, для неё микробы зловредные. И у нас тут происходит размывание разума, поскольку местный Дух разъедает наши защитные оболочки…
– Тех-то из пещерного города за что? – перебил его Хагор, пренебрегая его бесконтрольной болтовнёй.
– За то, чтобы тебе весточку послать, да и нам тоже указать, какие мы там хозяева у границы гор. Зря они жили у пустынь, ведь и предлагали перебираться вглубь. Там всегда опасно было. Мутанты – людоеды из подземелий лезут. Выгрызают они их, что ли?
– Нет, находят новые. Они самодвижущиеся, эти ходы.
– Да не сочиняй ты! «Самодвижущиеся»! Как это? Чьи? Знаешь это?
– Может и знаю. Да знание моё тебе ни к чему.
– Ума не приложим, как эти каналы запломбировать? Ясно, что не местные люди их строили. Чего им в норах подземных было делать, если у них во владении обустроенная планета и пригодная атмосфера есть. Даже после прошлого коллективного сумасшествия она сохранила для них свою благодать, свою исцеляющую красоту. Точно, это какие-то разумные членистоногие тут побывали. Хотели, видимо, тут обустроиться, да вышиб Кто-то свыше. Не твои ли порхающие и ползающие ангелы, многоножки – многоручки с хитиновым покровом и синей гемолимфой вместе крови, мечтали тут гнёзда обустроить? Ты скажи, я пойму, как и давно понял нечеловеческую твою суть. Невозможно же всё внутри взорвать, бессмысленно это. На ощупь, можно сказать, эти тоннели разыскиваем. Ведь должны быть где-то карты входов-выходов? Там же одни диверсанты и преступники шныряют, убийцы – пожиратели детей, насильники. Короче, нечисть немыслимая. Мы без конца там свежие трупы находим вкупе с обглоданными свежими человечьими костями. Ты же не хочешь с нами работать, а ведь знаешь много чего. Вместо того, чтобы трепаться с забулдыгами, помоги нам очистить планету от подземной этой нелюди. Аристократы же местные воображают у себя наверху, что порядок навели в стране. А у самих под ногами, как и в пустынях-мусоросборниках, происходит жуткий мутагенез. Биосферу очищать требуется, пока все разрушительные процессы не стали необратимыми. А то хлынут потоки погибели не только с разъярённых небес, но и снизу… – Рудольф неожиданно умолк, изумлённо и совсем трезво глядя на Хагора. – Мне вдруг показалось, что я уже давно твой прилежный ученик. Я никогда прежде не излагал мысли в подобном стиле. Такое было чувство, что это ты сейчас говорил, а не я. Я и перед сном не раз уже ловил себя на том, что моё подсознание говорит твоим голосом. Или это ты говоришь со мной с уровня моего подсознания, как будто оно у нас с тобой общее как грибница. Так что, коли уж сроднились, не по воле моей, замечу это, помогай хоть по мере своих возможностей нашей Миссии. А возможности твои не малы, отчего-то так думаю. И подозреваю я о твоей, плотно замаскированной под человека, нечеловеческой природе.
– Мне нет и дела до вашей тут Миссии, чтобы вам помогать. Вы разве помогаете строить норы жабам или грызунам? Что вам до них? Или вы строите муравейники братьям вашим меньшим, муравьям в лесу? У нас разные уровни жизни, и мы не влезаем в низший распорядок мироустройства. Есть, значит нужен. Ни вы, ни эти тролли мне не нужны. Я не Паук безумец, считающий себя Повелителем мух. Я отработанный шлак, жду лишь своего дальнейшего распыления после важнейшей Миссии, если свершу её, спасусь сам, спасу Инэлию, и дочь твою.
– Ну, уж дочь свою сам как-нибудь спасу, без тебя. А ты спасайся, я не против. А что у тебя за Миссия? Помнишь в чём она?
– Внука твоего забрать отсюда. В этом и Миссия.
– Кого? – Рудольф засмеялся. – Мне лишь за тридцать, и ребёнок у меня маленький, какой внук? Чей?
– Твой. – Хагор никогда не менял выражение своего лица, и было неясно, безумен он или он шутит.
– А, ну да. Ты же весь в миражах. О чём я и спрашиваю.
– Тебе Инэлию представить невозможно, какой она была. Только тот, кого она любила, познал это. Да убили его. А Гелия она лишь её подобие, отражение, да и та тебе не по зубам оказалась. Не сумел ты её в себя вместить. Вместилище твоё внутреннее тесноватое, а я это понимал сразу. От того ты и расплевал её, что не понял в ней ничего. Подавился ты ею. Тебе больше такие подходят, как эта, похожая на сей сосуд, – Хагор ткнул ему в нос бутыль-деву. – У той, что только что сидела у тебя на коленях, у неё наполнение ровно наполовину, до пупа её, а вверху-то пустота. В груди и голове её, – и он ткнул длинным загнутым пальцем, как птичьим когтем в сосуд, – лишь испарения низа, его пахучий дурман, – и он тряс уполовиненной бутылью. Стеклянное лицо гримасничало, искажая правильные прозрачные черты, – Вот эти тебе по вкусу, по мере твоей, да ты всё лезешь к возвышенным, мня себя таким же. Только не вмещаешь ты их! И с этой синеглазой тоже будет. Не про тебя она! Отнимешь её здешнюю судьбу, а ничего ей не дашь, кроме муки.
– Ты это о ком?
– О ней, что упорхнула от тебя сегодня, да ведь уже не спасётся завтра.
– И что? Оставить её вонючему живоглоту?
– Да он был бы для неё и лучше. Но невозможно это для него также. Несчастный человек. Изуродованный ещё в утробе матери. Гордый ум аристократа перешёл в него, да тело-то дала больная мать.
– Мутант, что ли? Аристократ был любитель экстремал?
– Зачем мутант? Просто женщина с нарушенной наследственностью, с поломками в ДНК. Сбои возникли в информационных её полях, возмущения в носителях, как бы, исказило их. В пустынях она скиталась в детстве, в разрушенных давно городах, да чадят они до сих пор. Мать хотела её там утаить. Нашли её и отняли. Она была больна уже, хотя и красива. А так, чем бы и прельстила утончённого любителя? Ребёнка родила хотя и здорового, но внешне корявого. Вот бывают такие деревья, мощные да корявые. Все перекрученные, но цветущие и густолиственные. Видел подобные? Вот он такой и есть. Та исчезнувшая раса была в сравнении с людьми Паралеи богатырской и телесно, и умственно, но их погубила чёрствость этого ума, жадность телесная и властолюбие. И этому гребцу не принесут счастья его руки-вёсла. Сколько ни греби, счастье не загребёшь так, только грязь одну.
– Всех смотрю, знаешь. И что же думаешь, не сумею ей счастья дать? Как и Гелии?
– От тебя это зависит, чего меня пытаешь? Но я могу предположить лишь негативный вариант, зная тебя. А хороший сам, если захочешь, сотворишь. Или нет, если будешь давить всех, как и привык уже. Никакой предопределенности нет ни в чём, до тех пор, пока многовариантная матрица событий не реализует себя в жёстком сценарии и ничего уже нельзя изменить, а ты слушаешь, будто я пророк. Я также ничего не знаю, лишь предполагаю, как некую вариативную возможность. И суди же сам. Если человек валяется со шлюхой в грязном притоне, может он дать счастье чистой и мечтательной девушке? Невинной в своих мечтах и ещё полудетских устремлениях. Не уверен. А ты? Чего ты принесёшь ей в своих ладонях, к коим налип грех. Куда ты предложишь ей свой полёт, совместный с нею? К чистому светоносному небу или в свои глубокие подземелья без дна? И то и то может быть полётом, но всё определяет цель. Вверх всегда трудно подниматься, да существовать там легко и отрадно. А вниз лететь – одно удовольствие, да жить там невозможно под давящими слоями черноты.
– Ну, ты и Экклезиаст, отец! Только был он, тот библейский нытик, весьма далёк от праведности, поскольку зарылся носом в землю, в богатство своё, в прихоти, а Бога не ведал и не хотел этого. А ведь ты, отец унылый, тоже мнишь себя мудрецом, а по сути своей ты умствующая, бездеятельная и токсичная плесень.
– Какой я тебе отец? Но это тоже род отвлечения от действительности, как у тебя твоё распутство, определяемое научным словечком «релаксация».
– Что же я и на Земле распутничал, любя девушек?
– Нет. Это были естественные человеку радости юности, познание граней действительности. Но здесь? Это бегство в юность, а многим свойственное и до старости, есть невозможность переключить себя на фазу зрелости, истинного взросления. От того и заповедь ваша «Един муж, едина жена». О том речь. Время пчёлке цветок нежить и тормошить, а время медок мудрого смирения с неизбежным распорядком жизни в улей тащить.
– Ты неплохо начитан, я смотрю, используешь нашу земную образность. Где читал? У нас на базе? У Франка его старьё? Он человек архаичный. Любит, как монах, шуршать страницами. Но и это уже устарелая метафора, поскольку нет у него никаких страниц.
– Чистый человек этот Франк. Несчастливец, а душа светлая.
– И что? Пусть и радуется. Мне-то что? Ладно, отец-обличитель, пойду я.
Очистительная буря
Рудольф оставил Хагора, Чапоса и Ифису, уйдя один. На улице бушевала буря. С огромным трудом он доехал до дома Гелии, рискуя где-нибудь быть придавленным деревом или банально перевернуться от напора ветра, поскольку жестяное чудо на колёсах – техническое достижение Паралеи для солидных и почётных граждан, было весьма непрочным и хрупким. Им ничего не стоило бы всем желающим, включая и бедноту, понаделать таких вот колесниц, но деспотичные власти заботились об экологии и просторных незагруженных дорогах для избранного меньшинства, то есть для себя. До ливневого шквала он успел добраться до Гелии, и уже находясь внутри дома, искренне пожалел Хагора, думая о том, где и как он переждёт бурю и ливень. Но скорее всего в такую непогоду его никто и не посмеет выгнать из «Ночной Лианы». Там был не тот уровень клиентуры, чтобы их выпроваживать вон, и не закрывалось заведение до самого утра. Он представил, как Хагор скорбно лежит под зарослями и философствует уже с теми посетителями, что выпадали из реальности, перебрав дозу коварного напитка, после чего валились в те самые заросли. Их не трогали до самого утра, ожидая слуг вельможных гостей или добровольного пробуждения после случившегося конфуза, за который полагалась дополнительная оплата, якобы за оказанную услугу по предоставлению спального места, как ни издевательски это звучало. Он весело засмеялся над собственной выдумкой по поводу Хагора, бормочущего в скоплении декоративных лиан и пьяных аристократов. Ни об Ифисе, ни уж тем более о Чапосе, он и не подумал.
