Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
Будущему космодесантнику, в отличие от витии-преподавателя на его кафедре, с насиженного места были явлены две предельно оголённые ноги с характерным оранжевым крымским загаром. Обладательница манящих ног настолько уже устала сидеть, что разве что не задирала их на спину впереди сидящего Рамона. Рудольфу, затесавшемуся в аудиторию из-за желания поглазеть на Лору, хотелось, чтобы она где-нибудь наедине раскрыла их окончательно…
И собственное жаркое вожделение, тем не менее, подвергалось ледяному анализу как бесперспективное и глупейшее. Лора была определена им как шлюха, которую внезапно захотелось. Если она уступит, то будет забыта на другой же день. Если нет – то даже лучше. Жаркий обольстительный полдень всегда может смениться холодным пронзающим северным ветром, воспаляющим глаза колючим сором. Она ведать не ведала о мучительной схватке между распалённым животным и размышляющим человеком, происходящей на внутреннем ринге души космического десантника. Чуткие ушки внимали рассказу о мучительном поиске истины «гера Хайдеггера» в его давно исчезнувшем вчера, а затёкшие ножки сексуально озабоченной девушки жаждали пробежки по солнечной дорожке на зависть старым кеглям и на радость встречному мужскому поголовью из числа желающих того же, что и она. С первого взгляда она не являлась для него загадкой. Чистая наивность по фамилии Грязнов напрасно мнил себя её единственным обладателем…
«Мир вокруг нас будто умышленно заливает собою все построения философов, никогда не соглашаясь с ними. Их ум ограничен, а границ Вселенной определить пока не смог никто», – эхом из прошлого шуршал в нём голос витии, сознательно придавшего себе облик древнерусского мудреца, какими их принято изображать в детских программах на историческую тему. Рудольф решил тогда, находясь в аудитории, что у девушки с русской косой и у обладателя столь же архаичной бороды есть некая связь, несколько отличная от «интеллектуальной близости». Он впитывал в себя свою же ученицу синими глубокими глазами даже тогда, когда по видимости на неё не глядел. Лора умела привлекать к себе мужчин, обещая лёгкое и незатейливое счастье, без борьбы вначале и последствий потом, всякому, кто такого жаждал.
– К чему тебе философия? – вспомнив о лекторе древней философии, Рудольф ощутил укол ревности. Ревность Лора тоже умела возбуждать, подпитывая ею то самое легковесное чувство. Он пощекотал языком её ушко, на котором повис красный шарик в золотой сеточке, всё та же фальшивая, но такая искристая шпинель. Мама зафиксировала тяжёлый взгляд на его руке, едва та вынырнула из-под стола после успокоительной ласки, посланной обиженной жене. Сынок и Лора настолько ей осточертели, что ей даже лень было двигать глазными яблоками, и думала она в тот миг вовсе не о них. О чём она думала, осталось вне зоны его доступа. Может, и спала с открытыми глазами, может, считала количество чешуек на драконе.
Внезапно мать сдавила хрупкую чашечку своей здоровой и мало женственной ручищей. Фарфор был раздавлен, а на её ладони показалась кровь из незначительного, по счастью, пореза. Лора испуганно вскрикнула, а мать с усмешкой промокнула ранку столовой салфеткой, – Старое некачественное барахло, не стоящее ничего, но зато способное быть опасным. Давно пора выбросить эти чашки, да всё как-то некогда. Не помню, кто их мне притащил? Не ты ли? Все почему-то уверены, что я любитель старья, если работаю в музее.
– Я никогда вам ничего не дарила, – обиженно отозвалась Лора.
– А могла бы и проявить знак старомодного внимания, коли мы с тобою как бы и родственницы, – насмехалась мать. – Я вспомнила, чей это подарок. Мне чашечки подарила одна юная балерина, мечтавшая стать частью моей семьи. Правда, балерина так и не состоявшаяся, увы, и в мужья избравшая другого человека. Ты о том знаешь? – обратилась она к сыну.
– О ком речь? – спросил он свирепо у матери.
– О балерине и о том, кто увёз её за океан. Так что, из Академии она ушла и биологом, похоже, тоже не станет. Вечная недоучка…
– Разве можно вам угодить? – напомнила о себе Лора. – С вашим настолько и рафинированным вкусом? А о ком вы упомянули? Я её знаю? И почему увы? Вы сожалеете об этом?
– Конечно! Когда девушка хороша для меня, она всегда ему не пара!
– Девушка-то хороша, а что же чашки столь плохи оказались? Видимо, не ценила вас, раз подарок оказался дрянью…
Тут Рудольф опять толкнул Лору коленом, посылая ей стоп-сигнал. Какое-то время сидели безмолвно. Выяснилось, что кроме как обсуждать студенческие лекции – говорить с его мамой было бессмысленно, поскольку она уже не поддерживала беседу, как бы забыв о сыне и его «как бы жене». Она так и говорила ему, когда он был у неё один: «Твоя «как бы жена» сказала…», «где же твоя «как бы жена»? «Ты у своей «как бы жены» спроси…». Что за смысл мать вкладывала в подобное обзывание Лоры, знала только она сама. Вишни уже закончились, и Лора перебирала слюнявые косточки с беспомощностью нищенки, униженной за чужим столом. От скудных немецких кексов тоже остались лишь крошки, и никто не предложил им добавки, как и самого зелёного, безвкусного как трава, чая. Маленькие китайские чашечки с красными драконами, запутанными в золотых ветвях, были пусты. Альпы, красивые лишь на туристических буклетах, выглядели пасмурно и скучно. Серо-жёлтая осень с улицы, несмотря на летнюю жару, впервые вошла в их отношения с Лорой именно там, за тем столом. Обжигающее лето оказалось потрясающе коротким. Жаль, что она не выбрала того «брадолюбивого мужа», вот о чём он внезапно подумал. Рамон отпадал по причине своей недозрелой фактуры. Лора с ним только играла в своей студенческой песочнице, наполняя игровые пёстрые формочки струящимся меж пальцев песком солнечных дней юности.
– Ты обвиняешь философов во всех мировых грехах, а вот, к примеру, в конце двадцатого века несколько облезлых псов по сговору раздолбали огромную и вполне жизнеспособную цивилизацию Советский Союз, и ни один из них не читал философских книг, не знал с какого конца к ней и приступить, к философии этой. Оборотни, псевдо люди какие-то, недоразвившиеся до разумного уровня, развеяли по ветру наследие предков, впустили свору грабителей в благоустроенный родной дом, опрокинули всю мировую конструкцию стабильности, за которую было заплачено миллионами жизней, едва ни на рога чёрту Филимону. И уйму времени пришлось из этой свалки выбираться. И опять войны, неисчислимые жертвы, умственный разврат, порча нравов и разложение социумов. Утрата целей и смыслов бытия. Энтропия едва не пожрала всю земную цивилизацию целиком.
– Они были только тупыми марионетками, а манипуляторы всегда сидели за ширмой, и трагедия готовилась давно. Это же был заговор. Причём заговор как извне, так и заговор внутренний. Против Русской цивилизации. Нам Александр Иванович много по этой теме рассказывал.
Уважительное упоминание Александра Ивановича вызвало нечто вроде прикосновения паука к руке. Он отстранился от Лоры. А так ли она непричастна к тому, что «брадолюбивый» эрудит разливался…
– Как этот вещий Баян затейливо умел разливаться «мыслью по древу» или чему там?
– Не мыслью в современном значении, – поправила Лора. – Мысью в тех мутных текстах называли белку. Мысь – мышь – белка. Означало одно и то же. Грызуны. А белка по дереву именно что течёт, как ручеёк.
В практически пустой аудитории, имея точку сосредоточения только на Лоре, чего хотел тот синеокий старинушка? Хотя старила его лишь борода. – Он тебе нравился?
– Он всем нравился, – она уткнулась в чашечку, но чая там не было.
– Как думаешь, борода мешала ему целовать женщин? Это же как с веником целоваться.
– С веником не целовалась. Думаю, щекотно им было бы, имей он влечение к женщинам.
– Так он импотент?
– Нет. Убеждения имел очень странные…
– Тайный извращенец?
– Ты с ума сошёл! Он почти святой!
– Откуда знаешь, что не был импотентом? Проверяла? И если святой, почему почти?
– Потому что нет на Земле святых людей. Есть лишь мифы о них как выражение стремления к недостижимому совершенству.
– Ну, так как там с потенцией? Имелись у «почти святого» половые связи с женщинами?
– Пойди и спроси, если любопытный настолько! – Лора косила глазами в сторону, алея от негодования. – Сам меня сюда затащил, а теперь вот злишься на меня же!
– Не мог он быть импотентом ни по возрасту, ни по внешнему виду здоровенного коняги-тяжеловоза, начитавшегося древних скрижалей, лишь бы не пахать земельку, как ему оно и подходяще. Ты вот родителей своих спроси, дедушку Соловья, например, с его умением петь матерные частушки после трудовой вахты, легко ли это – землю обрабатывать даже современной техникой, чтобы кормить таких вот олухов-пустобрёхов! Сорняков на теле человеческой цивилизации. Потому что засорять студенческие аудитории всяким бредом и быть чертополохом в полях – примерно то же самое. Жрать чертополох никто ещё не научился, кроме разве что скотины!
– Ты чего, Рудик? – непослушными губами прошептала Лора. – Он к тому же отбыл куда-то на Восток…
– И об этом знаешь? Или соскучилась по его бороде?
– Перестань… – она уже дрожала губками-вишенками, – Как тебе и в голову такое пришло, что его можно рядом с тобой поставить?
– Так меня и не надо было ставить с ним рядом. Ты же его прежде меня знала.
– Тебе голову что ли напекло? – мать, явно довольная их размолвкой, снизошла и принесла горячий чай. Он поспешно хлебнул, и обожгла горькая мысль: «Кажется, я провалился в какую-то яму-ловушку, но соваться за генетической экспертизой по поводу будущего ребёнка – это скверна, после которой можно забыть о таком понятии как честь мужчины».
А мать следила за ними и наслаждалась вдруг возникшей облачностью, вызванной вовсе не падением в печальных временах великого Советского Союза.
– Как удивительно, – сказала мать, – что падение великой страны-победительницы произошло в одном веке с Третьим же Рейхом, хотя и на полстолетия позже. А ещё удивительнее, что и та, и другая страна, обе родные для твоего мужа. Родина-мать и Фатерланд – отец его родители. У нас же Отечество мужского рода. Так кому сочувствовать? – ясновидящая мать прекрасно понимала, куколка-то с сюрпризом.
– Какая разница! Если бы они были людьми, а не животными, всё сложилось бы иначе. Даже хуже, они являлись горсткой взбесившихся уродов, сконструированным биологическим оружием, – ответил он, ненавидяще глядя на мать, будто она и есть воплощенная валькирия бешеных фашистских орд древности.
– Я уверена, – поддержала его Лора, – что в нашем времени Бог воплотил их вместе с потомством в пауков. Должны же они были понести кару за последующие трагедии? Вот вам и объяснение наличия несносных тварей в биосфере Земли. – Лора словно бы ухватила за паутинку его тайный образ о пауке.
– Так причём же тут Хайдеггер? Он был только беспощадный диагност надвигающейся мировой катастрофы. А вообще эти заплесневелые мудрецы они как тот же сыр с плесенью. Считается, что это шик и изыск для утончённого вкуса, а меня тошнит от одного только вонючего запаха…
– От запаха сыра или запаха истории? – уточнила мать.
– От запаха твоих музеев тоже.
– Скажи уже, что и от меня.
– Деликатное приглашение на выход?
Подступающая лава гнева слегка окрасила высокий столб маминой шеи и уже лизала изнутри скулы её мрачнеющего лица. Как и все носители дегенеративных качеств, она обладала своими особенностями, ему давно понятными. Взрыв мог быть ужасен, а мог уйти в безобидную дымку насупленного и отрешённого взгляда.
Положение спасла Лора. Она неожиданно вскрикнула, – Ой! Меня тошнит по-настоящему! Замолчи про сыр! – всполошившись, она как бабочка из сказки взмахом крылышка потушила надвигающуюся огненную стихию. Её внезапно вырвало рядом со столом, она не успела добежать до нужного места. Рудольф испугался, мать снисходительно сказала, беря Лору за локоть, чтобы проводить в ванную комнату, – В твоём положении нельзя так много рассуждать на столь тяжёлые темы. Не переживай, я всё уберу сама.
– Я хочу домой! – Лора озиралась вокруг, словно маленький ребёнок, проснувшийся в незнакомом пугающем доме, уголки губ опустились вниз. Но внезапный болезненный упадок настроения был вызван совсем другой причиной, а вовсе не циклопическими по масштабу историческими бедами человечества, давно запихнутыми в микроскопические саркофаги – в современные информационные носители. Любителей исследовать их не с прищуренными как комфортно, а с полностью открытыми глазами, никогда не бывает много. Душа всегда имеет свой размер, больше которого не вмещает.
После того, как суета утихла, и пол был очищен, они опять некоторое время посидели в тени лазурного полога, как бы наслаждаясь тишиной и прохладой. Наслаждения, понятно, не испытывал уже никто. Китайский бесполый мандарин с европейским женским лицом, с огромной заколкой – шпилькой в пуке светлых и богатых волос, благосклонно кивнул им, когда они поднялись на выход. Лора заботливо одёрнула мокрый застиранный подол, и «мандарин» скользнула всё понимающим взглядом от её коленей выше к области пупка, как будто видела через алую ткань, что «молодая особа репродуктивного возраста» и без учёта её рецептов – спешить наслаждаться и опыляться, вот уже три месяца носила в себе зародыш будущего чудесного мальчика. Матери было всё равно за что обвинять Лору. Не за ожерелье, так за платье, не за платье, так за поведение развязной «славянской недоучки». А Лора в отместку пыталась высмеять её неистребимую «германскую спесь». Тогда было всё равно, что там искрилось на шее временной жены, выхваченной второпях из чужих объятий того, кто, возможно, любил её. Смешили одинаково как гордость Лоры его никчемным даром, так и раздражение матери, не выносившей самого вида Лоры, в чём бы она ни была, чтобы ни говорила. Если бы не конфуз, случившийся с Лорой, она была бы побита, не исключено что заодно с мужем. А сейчас было стыдно за то, как Лора радовалась и верила, что ожерелье драгоценное. Но главной драгоценностью её доверчивой, но отнюдь не безгрешной души была его любовь, в которую она тоже поверила.
Лора и отсутствие сожаления о ней.
– Эх ты, моя вишенка, – прошептал он, наблюдая, как она выплёвывает вишнёвые косточки. Была это жалость или тоска, он не анализировал. Она приняла его игру «назло» за правду, потому что искренне влюбилась сама, а желая удержать, поступила так, что расплата была распределена между всеми участниками недостойной игры в «треугольник». Тоскуя сейчас, Рудольф и теперь понимал, что никогда не любил Лору. Он любил только её тело «секс-тинской мадонны», да и то быстро насытился тем, что столь опрометчиво было отдано по первому же требованию просто мимо проходящему, то есть ему. И не её лицо выплыло ему навстречу из аквамаринового водного потока, и не оно вошло в его сердцевину, где никогда не было места Лоре. А где было её место? Разве он задумывался о том, что за мир таила в себе девушка, а потом его жена, которая спала рядом с ним, занимая это место по случайности. Их миры никогда не были соединены в одно пространство, хотя и жили они именно что в одном общем пространстве, соприкасаясь локтями, руками, ногами, да и всем прочим…
Он имел тогда только одно желание – бежать от неё, как только объятия размыкались, и чувственный порыв сменялся скукой. Её платья казались нелепыми, еда, ею приготовленная при помощи кухонного робота, пресной. Особенно раздражали излюбленные ею молодые кабачки, жареные на гриле или тушёные круглые их кружочки – пресные мордочки с зёрнышками граната вместо глаз, с креветкой вместо рта и пряными травяными смесями поверху, как и сами эти вездесущие зёрнышки граната. Она украшала ими всё съестное, как рыбные, так и иные блюда. Было проще делать виновными именно их, – полезные, вкусные, красные как шпинель зёрнышки, а Лора покорно и виновато выбирала их, оставленные на тарелке, и поедала сама. И в другой раз, и опять алая их россыпь оказывалась поверху рыбы, которую он любил. Лора так мстила, проявляла своё упрямство, своё постоянство хотя бы и усвоенному кулинарному искусству. Когда он сам готовил, она хвалила, после чего добавляла себе в тарелку зёрнышки граната, если они были уместны. Напевные её речи в придачу, вроде слухового гарнира к обеду, казались пространными, лишёнными обыденной простоты и краткости. «Выключи ты свой бормочущий «Дазайн»! – то был намёк на её препирательства с его матерью. – «Я хочу тишины».
В данную минуту с какой жадностью он слопал бы нелюбимые тогда кабачки, посыпанные ароматной перечной смесью, – блюдом всегда отбрасываемым, и ласково помурлыкал бы с Лорой в унисон, поедая гранатовые зёрнышки из её добрых ладоней…
То самое, добровольно приобретаемое человеком, а не врождённое качество в ней, «начитанность» – по определению его матери, поразив при первом знакомстве, в семейной жизни было источником раздражения, как ненужный хлам в тесной комнате. Нелепостью какой-то, как если бы шлюха, с которой занимаешься сексом, вдруг начинает рассуждать о том самом Хайдеггере. А Лора была именно что шлюшкой с ласковыми глазками. До того самого момента, как втянула его в брачную авантюру. То, что считаешь невесомо-незначимым и за что расплачиваешься с неизбежностью, игра, после которой можно было отбросить вместе с её трусами, куда подальше, её «начитанность», вдруг затянулось во времени. В начитанности нужды больше не имелось, а вот в самой Лоре… Игра оказалась захватывающей, насыщенно-чувственной. Грудь Лоры напоминала великолепные спелые плоды, под тяжестью которых гнулась её узкая фигурка, щедро и безвозмездно предлагая себя всегда, когда он и хотел. Жизнерадостная девушка, она же шлюшка, не имела сил и воли сдерживать свою избыточную страстность, свою несчастную природу. Родители не вложили ума, не дали нужного воспитания, а педагоги недоглядели, как оно и бывает со всеми почти педагогами. Девушка была пущена ими в жизнь, что называется, «без руля и без ветрил». Лора не нуждалась в обещаниях любви, не требовала оплаты верностью за отдаваемую юную щедрую красоту. Ему всего лишь захотелось чуть более затяжных отношений, но с перспективой их скорого обрыва. Ни он, ни она и не планировали ничего судьбоносного. Его и не случилось, а явилось нечто судьборазгромное.
Едва ли не в подростковом возрасте она начала половую жизнь, неудачную, как оно и бывает почти всегда в таких случаях. Ища спасения от самой себя, она обрела это спасение в поиске не шальных и всегда временных партнёров, а той истины, что и ответит ей на главный запрос всякой страдающей души, обезболив её ноющий нерв. «Зачем я есть? И где он, смысл появления этого «я», если всё обречено низвергнуться в непонятное «ничто»? Только ответа никто пока не нашёл. Исключая, возможно, совсем уж переживших своё время стариков. Как прочёл он где-то, само слово «мудрость» пришло в обиходный язык из древнего языка древних жрецов и означало «беззубость в смысле глубокой старости». То есть мудрость свойство возрастное, а не интеллектуальное, но, понятно, не всякому долгожителю она себя являла.
Полная версия имени Лоры была Кларисса. Однажды Кларисса вдруг обнаружила, насытившись запойным чтением, – так она лечилась от действительности после слишком раннего личного потрясения, – что красивые словесные построения могут, как и кружевное интимное бельё, пригодиться в качестве заманчивого подспорья для соблазна и дальнейшего закрепления достигнутого. И вместо того, чтобы стать очередным проходным персонажем в жизненной пьесе Лоры – Клариссы, как он и хотел вначале, он завяз в её словесных кружевах. И тут мать была не права, отказывая этому словесному украшению в его действенной силе, поскольку человек, по определению тех же философов со всемирной свалки, не только животное, но и «говорящее животное».
Он часто обрывал её, не дослушав, обижая и пренебрегая, как правило, концом истории, которую Лора начинала, но редко завершала, уходя в бесконечные отступления. Каждый бестолковый сосед по семейному отелю или пустяковая вечеринка с новыми людьми становились для неё предметом разбора их характеров и глубинного анализа поведения. У неё была страсть к изучению людей, до которых ему не было ни малейшего дела. Чтобы она ни курлыкала своим ласково-проникновенным голоском, как бы ни любила своё внутреннее человечество – его и новорожденного ребёнка, и прочее внешнее человечество, (за вычетом его матери вместе с давно почившим Хайдеггером), не было ей сравнения с тою, которую она каким-то чудом отпихнула, сумела это, но не сумела её заменить. Личные неудачи – это был рок Кларисссы, который она навлекла и на него. Есть люди – хвостатые кометы, столкновение с ними всегда приводит, если и не к беде, то к некоему урону. Потому что кометы, как ни очаровывают они своим блеском, всегда лишь остатки былых планетарных катастроф, несущие в себе распад и хаос, или же по другой теории – заготовки для так и не сбывшихся планет. Признание собственной ошибки, как тогда ему казалось, подрывало все его устои, на которых он стоял, тупой и самонадеянный, как на нерушимой скале. Да скала-то раскрошилась и поползла из-под него. И взрывчаткой была отброшенная, но вовсе не утратившая своей разрушительной силы, другая.
Та, чьё имя лучше не произносить…
Как тень она следовала за Лорой. Она пришла в его отсек тоже, хотя записи о ней отсутствовали в его личном архиве. В то раннее земное утро было уже душно, жарко. В том самом атриуме, устроенном в саду, что соорудила причуда его матери, нельзя было установить кондиционер, и там тоже пекло как в субтропиках. Жара им не мешала. Ксения уходить не торопилась. Откуда Лора их вычислила, сказать трудно, но примчалась, бросив грудного ребёнка одного в семейном отеле. Коварная русалка ждала, сама и послала Лоре сообщение. Не смущаясь и даже обрадовавшись, она ела огромный фрукт, брызгая его соком, похожая на Еву с яблоком грехопадения. Через решётку, увитую виноградом, солнечные лучи играли на её русалочьей, никогда не загорающей коже рыжеволосой девушки. Лицо, окутанное золотящимся облаком вихрящихся волос, выражало победное торжество. В данный миг она была невероятно хороша!
– Убедилась? Он мой навсегда. Он мой Радослав. Я одна знаю его настоящее имя, а не ту кличку, какой наделила его германоязычная мать, – она провернулась на крутящемся кресле перед обалдевшим Рудольфом и потрясённой Лорой. Яблоко хрустело под злым напором её зубов. – Думаешь, он один выпрыгивает из своих штанов, когда я этого хочу? А я хочу часто, так что ты можешь забыть о своём сексуальном удовлетворении, если только не вспомнишь о былых своих походах в городок космических десантников. Кое-кто до сих пор вспоминает о тебе с теплотой и шлёт тебе свой горячий поцелуй из ледяного ада глубокого Космоса. – Это был камень в огород Рудольфа. Она умышленно провоцировала и его, не только Лору, мстя им обоим и зная, что впереди отлёт на Трол. В отличие от бедняжки Лоры, она уже знала, имея информаторов из ближайшего окружения своего отца. Лохматая, явно только что вскочившая с постели, обманутая жена разевала рот в рыбьем безмолвии, не веря собственным глазам и ушам.
– Ты ведь не знаешь, какая ещё закрытая информация мне доступна. Ты и понятия не имеешь, где работает мой отец, и какие знакомства у меня там есть. А ты-то думала, что о тебе никто и не знает? Может, никто и не узнал бы, будь места твоих прогулок иными. А ты была мечтательница и прирождённая путешественница. Ты любила героев. Ты мечтала о Космосе. И вот о похождениях несовершеннолетней в те времена нимфетки узнали кураторы самих будущих космических десантников. Тебя ведь и отловили в казармах космических десантников, а уж потом и отправили на один из «райских» островов системы «САПФИР», в ювенальный его сектор, где исцеляют недозрелых психопатов. А потом вдруг возникла в аграрной Академии скромная ботаничка – цветочная Лора. Реснички целомудренно опущены, ни одной пропущенной лекции, и с мальчиком Рамоном ходит за ручку. Эрудиция зашкаливает. Рамон сияет от мальчишеского счастья как начищенный медный таз. Чего бы и не сиять тебе в ответ чистым ответным чувством? Но габариты и темперамент десантников…
Русалка поднимала градус пошлости, была не в себе. Лицо несколько опухшее, злорадное. Недавно разыгранный для него спектакль «прощания славянки» со слезами, плавно перетёк в утреннее безобразие для присоединившейся к зрительскому составу Лоры.
– Ах ты, дарительница паршивых чашек! Я заставлю тебя сгрызть все осколки, в которые они превратились! – зашипела Лора и сшибла её с кресла на пол, красный, мраморный и прохладный. Лора была выше и сильнее. – Все твои антикварные дары расшибли об эту самую плитку, а его мама сказала: «Туда ими и дорога! Притащили ко мне какую-то мусорную дрянь»! – прижав наглую русалку к полу, она как умелый боец села ей на грудь, впихивая в её рот белую блузку, схваченную с пола, глуша её визг, – Ты такая же дрянь! Подделка под роскошь! Я стала его женой! Я настоящая драгоценная женщина, а не ты, ширпотреб для разового использования!
– Дикая и вечно потная кобыла! Все твои наездники тебя бросали, и он бросит! Когда устанет тебя укрощать! Когда поймёт, кто ты на самом деле! – задыхалась извивающаяся русалка под тяжестью насевшей «настоящей женщины». Почему та была «вечно потной и дикой», тут надо бы спросить у самой изобретательницы оскорбления. Лора таковой не была, но у женщин свои представления о женском совершенстве.
Рудольф схватил Лору и вовремя! Развязка могла оказаться и трагической! Русалка уже издавала всхлипы – стоны, у Лоры пенились губы, как у настоящей загнанной кобылы. Он поднял взбешённую жену над поверженной соперницей, оказавшейся столь слабой. Та тоже вскочила и, забыв о своей наготе, в одних чешуйчато-блестящих, пошлейших шортиках, с маленькой голой грудью, бросалась в атаку уже на него. Посмел отдать её на растерзание, бросил под копыта врага!
Лора, вывернувшись, тоже стала охаживать его ногами с другой стороны. Вся сцена происходила в молчании, настолько все были поглощены совместным боем. Ристалище закончилось в ничью. Позор стал призом для памяти всех, участвующих в этом бытовом ужасе. При наблюдении дикой агрессии, преобразившейся в беспощадную амазонку, кроткой и послушной жены, стало вдруг понятно, что он, действительно, Лору плохо знает. Да ни черта не знает! Её оборотная сторона реально ужаснула тем, что такая «драгоценная женщина» убьёт при случае первым попавшимся булыжником на дороге. Или столовым ножом, которым так трогательно пилила овощи для домашнего обеда. По счастью, все ножи в их доме были тупые. Лора без конца резала себе пальцы при готовке, для чего все остро заточенные ножи из дома удалила. Она настолько любила мужа, что не доверяла приготовление еды стандартному кухонному роботу. Она не просто так любила историю. Она не любила все технические премудрости и новинки современной жизни.
Вспомнив о брошенном ребёнке, Лора умчалась столь же быстро, как и примчалась. Крошечный общественный возница – аэролёт был оставлен ею на площадке у дома и периодически мелодично звякал, напоминая о недопустимой задержке. Перед убегом она с видом повелительницы залезла в карман его валяющейся лёгкой безрукавки с накладными карманами. Вытащила расчётную карточку для общественного воздушного транспорта, оставив его тем самым без возможности вернуться домой с комфортом. Желая наказать тем, что возвращаться придётся подземным скоростным транспортом. Он был в доступе для всех.
– Не торопись следом, – сказала русалка, вовсе не посчитавшая себя побеждённой. – Ребёнок в твоём доме не принадлежит вашему роду. Твоя мама права. Ты, охваченный обидой и самолюбивой горячкой, выбрал не ту женщину. Ты отлично знаешь, кто из нас настоящая женщина. Кто твоя женщина, выбранная для тебя самой Судьбой, а кто подмена со своим подменышем, навязанным тебе в качестве сына.
О чём он помнил, так это о том, что возмущаться и возражать русалке не захотел. Он страдал, как страдает природа от внезапно налетевшего ливня и урагана. Да ведь вся эта стихия одновременно и способствует очищению и освежению всего пространства вокруг. Раскалённое лето ушло, но и чистая весна осталась в прошлом. Впереди ожидала осень с её, неведомым пока, урожаем. Чего там вызрело до полноценной спелости, что высохло и отвалилось от плодоножки пустой лишь шелухой. А дальше зима раздумий и ожиданий нового воскрешения духа, впавшего в стылый анабиоз…
Сумбур и постыдное смятение размыли в памяти окончание той истории. Ксению он как-то успокоил, но к Лоре в тот день не прибыл, рассчитав, что на другой день она утихнет и всё примет с покорностью. Вернулся в Москву вместе с грешной русалкой и за её счёт. Днём был на тренировках, а потом уж отсиделся ночью в пустующем жилище папы Паникина. Русалка попробовала сунуться туда за ним, а он её отпихнул. Сказал, что там, что называется, «мерзость запустения», а он в таких условиях наслаждаться любовью не сможет. Она обиделась, что было и ожидаемо: «Прежде и под кустом в лесу мог, а то в слегка лишь и запылённом доме родного отца не можешь! Я не безрукая, убраться могу. Да и домашнее техническое оснащение у твоего папы не такое, как в дикарской хижине где-нибудь». Он ответил что-то вроде того, что убраться в его душе не способен никто, на что она вздрагивала своими хорошенькими губами, при одном взгляде на которые уже возникал соблазн повторения всего того, что и происходило предыдущей ночью в доме мамы, тоже отсутствующей там хронически. Находясь рядом с русалкой, осязая её отрадно-прохладную атласную кожу, он не понимал, как может быть такое, что он женат на ком-то ещё? И однако, именно это и работало на разрыв его души, когда ни там, ни тут он не был счастлив. Она ушла. Она сказала, ты будешь жалеть…
Только он не жалел. Ни о том, что она ушла, ни о том, что и домой он в эту ночь не вернулся. Сна не накрыл, как и совесть не возникла по отношению к обеим женщинам. Возможно, что и любви ни к одной из них уже не было. Зато возникло отвращение к себе самому, и водная процедура, смыв пот и пыль от тренировок, не могла очистить грязь душевную. Он ворочался, менял положение, а душа, казалось, пачкает и без того затхлое бельё. Ведь папа был далеко, за пределами Земли, так что за бытовыми мелочами следить оказалось некому. Нашёл какую-то завалявшуюся пачку с нераспечатанным постельным комплектом, а тот давно уж пропитался нежилым духом всего папиного жилья. И он чувствовал себя каким-то архаичным бродячим псом, объевшимся в мусорном контейнере. Брюхо наполнено, а счастья в том никакого.
